Текст книги "Сердце мира"

VIII

Ты в темнице, и я тоже. Я знаю, Господи, что Ты попал в эту темницу из-за меня, и только лишь потому, что я остаюсь в своей темнице, Ты остаешься в Своей. Наши тюрьмы неотделимы друг от друга, и обе они – это одна и та же тюрьма. Если бы Тебе удалось освободить меня из моего плена, Ты освободился бы Сам; стены, разделяющие нас, упали бы, и мы смогли бы насладиться нашей общей свободой. И я тоже, скорее всего, мог бы освободить Тебя – освободить тем, что освободил бы себя самого, и в этом случае мы были бы также свободны. Но все это лишь «если бы». Это именно то, чего Ты не можешь, и чего я сам тоже не могу.

Мне известна Твоя тайна: Ты хочешь разделить со мной мою судьбу. Но я погребен в моих собственных глубинах, и я не могу взорвать врата этого ада. Ты думал, что вдвоем будет легче, и Сам вызвался, чтобы помочь мне. Ты похоронил Себя в моих пещерах. И поскольку мое одиночество одиноко, оно стало и Твоим. И ныне каждый из нас томится в ожидании другого, отделенного стеной. Мне известно, что вина лежит на мне, и что Ты невиновен. Ты сделал все, что было возможно. Ты страдал, Ты расплатился за меня, Ты заплатил за все – заплатил вперед, все до последней капли. Но остается нечто, чего Ты не можешь, и именно этого не могу и я. Я должен был бы… но я не могу. Я должен этого желать, но я не желаю. Я хотел бы желать этого, но я не желаю хотеть. Что все это такое, как все это происходит? Я не понимаю этого. Речь идет о том, что Ты устранил грех и искупил его. Ты не просто покрыл его, но уничтожил, и в глазах Бога он более не существует. Но грех – это именно то, что я имею в виду: я не хочу того, чего хочет Бог. И я не знаю, как преодолеть мое сопротивление. Я не знаю, как разрушить пленившие меня стены моей тюрьмы.

Понимаешь ли Ты, Господи, о чем я говорю? Не так уж легко объяснить все это. Ибо я сам не вполне понимаю, как все это происходит, как все это связано между собой. Когда я начинаю размышлять об этом, все превращается в чащу, в которой заблудилась моя душа – заблудилась, подобно заблудшей овце в зарослях терновника. Но я попытаюсь рассказать Тебе все это.

Вначале все очень просто. Я просто вижу, что я не могу того, чего мне бы хотелось. При этом я знаю то, что я должен делать. Ты говорил мне об этом, священник говорил мне об этом, и я сам себе об этом говорил. В этом смысле все на своих местах. Не на своем месте лишь моя воля, моя возможность хотеть. Нет, у меня, разумеется, есть воля – воля, что способна желать; но у меня есть и другая воля (та же самая!), что не желает. «И я не понимаю, что творю, ибо я творю не то, чего хочу, но то, что ненавижу. И если я совершаю то, чего не хочу, то совершаю не я, но живущий во мне грех. И я знаю, что во мне, то есть, во плоти моей, нет добра, потому что, хотя я и желаю добра, я не могу творить его. Я не творю того добра, которого желаю, я творю зло, которого не желаю. Живущий во мне внутренний человек радуется Божьему Закону, но в членах тела моего царит иной закон; он противостоит закону моего разума и делает меня пленником того греховного закона, что управляет телом моим. Бедный я человек! Кто избавит меня от этого смертного тела?»[2]2
  Ср. Рим 7, 15–24. – Прим. ред.


[Закрыть] И вот, воля моя разрывает меня на части, и именно тогда, когда я хочу, я не хочу. И поэтому я взываю к Тебе из темницы моего не-желания: сделай так, чтобы я желал!

Но можно ли так молиться? Ты можешь дать мне все – любое просветление, любую благодать. Но желать этого и сделать решительный шаг должен я сам. Я лежу на ложе собственной похоти, и эта похоть отвратительна мне, и я хотел бы порвать ее путы и приподняться. Но то, чего мне при этом не хватает, – это обычная решимость, само действие, которое нужно для этого совершить. Могу ли я сказать стоящему рядом со мной другу, что хочет помочь мне: решись на это вместо меня? Он может дать мне совет, принести мне пищу, что укрепит меня, может протянуть мне руку. Но может ли он передать мне этот миг свободы, эту искру подлинной воли? Нет, действие может родиться лишь во мне самом. Но этого я не хочу. Не хочу, ибо люблю свою похоть, мне сладка ее горечь, я не могу пойти на то, чтобы лишиться ее. И если я заставлю себя какими-нибудь внешними способами, если я попросту свяжу себя, душа моя не сможет расстаться с нею. Если я какое-то время не грешу, то лишь потому, что не было подходящего повода.

Часто мне кажется просто неприличным приставать к Тебе с нескончаемыми просьбами, к которым я сам не могу отнестись всерьез. В то время как одна из моих изможденных рук умоляет Тебя: «Избавь меня от скверны!» – другая начинает ныть: «Пощади меня и оставь мне ее – мою возлюбленную скверну!» Просьба за просьбой вздымаются к Тебе ввысь, и нет среди них ни одной искренней и настоящей. Когда я говорю, другой голос все время звучит во мне, откликаясь дьявольским эхом: «Да придет Царствие Твое! – да придет царствие мое! Да будет воля Твоя! – да будет воля моя! Хлеб Твой насущный дай мне! – хлеб мой насущный дай мне!» Если бы я был святым, то голос бы мой утих, и я смог бы любить Тебя всем сердцем и всей своей волей исполнять закон Твой. Но я рассечен пополам, и моя молитва неполноценна, как и моя воля. И я боюсь, что Ты не можешь исполнить моей просьбы, что Ты отвернешься от меня и извергнешь меня из уст Своих.

И теперь я перехожу к самому худшему, и заросли становятся уже просто непроходимыми. Если мне не удается целое, то я должен быть способен разобраться с ним по частям. Ты хотел бы, чтобы я продвигался вперед, Ты хотел постепенно укреплять и насыщать меня. Сделанные мною небольшие шаги могли бы – вместо того, чтобы внезапно и полностью преобразить меня, – медленно и неуклонно приближать меня к поставленной цели. Но это не произошло. Мне кажется, что все как раз наоборот. Когда в юности я почувствовал, что тело мое развивается, я начал верить в то, что существует также развитие в духе. Мечта о Рае овладела мной, хотя при этом я не знал, мечта ли это о будущем, или о прошлом. Некий манящий и зовущий к себе образ вставал предо мною. Я не знал, как достичь его, и это было на самом деле неважно, ибо я верил, что все пути мои, даже те, что уводили меня в сторону, должны были в один прекрасный день привести меня к нему – привести совершенно нежданно. Это был некий мираж в пустыне. Бег жизни постепенно начал замедляться, потом остановился на одном месте, и чарующий образ потускнел и расплылся. Он превратился в дальнюю звезду, в удаленный идеал, недосягаемость которого стала неотъемлемой чертою его красоты. Он стал как бы затонувшим городом: в тихую погоду очертания этого города угадывались с палубы корабля, но сам он был покрыт водорослями и тиной, и под их покровом можно было различить лишь одно-два бесформенных и темных здания. Все заросло, как в замке Спящей Красавицы. Я начал думать, что этот образ – одна из уловок жизни, придуманная затем, чтобы скрасить безнадежность существования лишенной надежд на спасение посредственности. Начиная с этого времени я, сам того не сознавая, впустил отчаяние в свое сердце. Я понял, что никогда не достигну цели. Я взвесил себя и нашел себя очень легким. Я осознал, сколь глубокие корни грех пустил в моей душе, и ясно увидел, что мне никогда не удастся удалить их. Для этого надо было бы обладать врожденной смелостью души, решительностью и тягой к действию, а как раз этого мне и недоставало. Я не находил у себя ни одной мысли, ни одного поступка, которые не были бы покрыты сыпью моей мелочности, моей мещанской природы. Ничто мне не было столь отвратительно, как присущая мне ограниченность, которая заставляла меня ограничивать все, что меня окружало.

Из плена этой ограниченности я обратился к Тебе – не стесненному никакими условиями, и тут все стало подлинным кошмаром. Я чувствовал Твою бесконечность, я знал, что Ты не даруешь мне подлинного самоотвержения, что Ты не потребуешь от меня полета в мир Твоего Божественного света. Как неопровержимая улика, мне явилась неприглядная суть моей природы. Чем чаще пыталась Твоя благодать облегчить мою ношу и перенести меня на руках через поток, тем тяжелее и неподатливее я становился. Я знал, что у Тебя ничего не выйдет. Разумеется, Ты вновь и вновь прощал мне мои грехи, на краткий миг освещая меня Своим незамутненным солнечным светом. Но тяжесть моей природы вновь неудержимо тянула меня вниз. Одновременно со мной вокруг меня стала расти моя тюрьма: окружающим я демонстрировал беззаботное веселье и умудренное смирение; внутри же меня, в глубоких подземельях отчаяния, поселился ленивый, боящийся выползти наружу сброд: упущенные возможности, отвергнутые дары благодати, непрестанная хандра. От всего этого исходил запах отверженности. Доходило до того, что даже легкий намек на то, что Ты можешь позвать меня, мгновенно порождал безоговорочное «нет» моего нежелания. Лучше все, что угодно, чем, спотыкаясь, идти по этому позорному пути. И когда Ты пытался снаружи взорвать двери моей темницы, я, в холодном отчаянии, противостоял Тебе изнутри. Моя маска срослась с моим лицом. Я, как и прежде, был христианином, я верил во все, во что полагалось верить, я делал то, что делали все остальные, но для спасения я был уже потерян. В лучшем случае можно было сказать, что я был где-то в далеком потустороннем мире – в ожидании огня, который сожжет мою пожизненную тюрьму и извлечет мои затвердевшие стены из ее решеток. Я уже начал сожалеть, что некогда встретил Тебя.

Я запутался во лжи. Если я говорил себе: я могу, я хочу, то сразу же, наученный многократным опытом, понимал: все это не так. На статую, что Ты решил вылепить из меня, не хватило глины. Но если я говорил себе: я не могу этого и не хочу, это было грехом, ибо я шел путем лжи. Два мерила нес я в своих руках: оба были взвешены и проверены, но противоречили друг другу. Часто я думал, что язычникам легче, чем христианам, ибо они могут совершенствоваться, не расставаясь со своей наивностью и не впадая в искушение. Христиане же, которых Ты силой бросаешь в пространства Твоего мира, за исключением немногих избранных, распяты на кресте позорной раздвоенности и не принадлежат ни земле, ни небу.

И в конце концов мне показалось, что я понял: иначе быть попросту не может – ибо все Твои творения конечны, у всех у них есть свое измерение и свой предел, и когда их встречает бесконечность бесконечной любви и требований этой любви, именно она, эта бесконечность, становится для них тюрьмою. Конечному существу свойственен страх разорваться на части при встрече с Богом, и потому это существо замыкается в себе, когда Бог приближается к нему. Это всего лишь благочестивое заблуждение – полагать, что мы тоскуем по какому-то бесконечному, что освободит нас от нашей ограниченности: опыт учит нас совсем другому. Вместо того, чтобы перенять у Бога меру Его бесконечного, мы навязываем Ему меру нашего конечного. Шаг за шагом мы с оружием в руках защищаем свою землю. Мы выдвигаем условия, на которых готовы заключить мир: насколько я могу отступить от Тебя, настолько я готов пустить Тебя дальше. Будь доволен моим предложением и не пересекай мою границу. Ты можешь лишь уничтожить меня, лишь сломать стрелки часов. Если Тебе чего-то не хватает, возьми это в закромах Твоей бесконечности, которой нет у меня. Лишь до этой черты, и ни шагу дальше! Ты должен знать, что мерило, которым я себя измеряю, – это некая определенная «ступень совершенства», которая очерчена мною исходя из ясно Тобою сформулированных запретов и более чем многочисленных добровольно мною совершенных дел христианской любви. На этом я стою, твердо решившись не слушать никаких неясных и бесформенных призывов (к тому же призывов отправиться куда-то в мир неопределенного!). Поскольку я – всего лишь член Твоей Церкви, было бы справедливо, если бы Ты требовал от меня лишь какой-то части, не настаивая на целом. Это Твоя задача – из отдельных человеческих элементов построить Царство Божие во всей его полноте! Все же человеческие совершенства ограничены человеческим измерением.

В конце концов, Ты Сам создал меня для того, чтобы я жил в темнице – я говорю о темнице моего «я». Здесь я живу, здесь я двигаюсь, и здесь я – это я сам. И я люблю это свое «я», ибо «никто не ненавидит плоти своей». Мне знакомо это пространство, оно освещается моими мыслями, мои чувства наполняют его ценностями этого мира, а мои желания раздвигают его границы. В микрокосмосе этого пространства заключен весь мыслимый макрокосмос. Только благодаря этому замкнутому пространству я могу познать мир или даже Самого Тебя, и все должно быть размерено в соответствии с законами этого пространства. Как глаз различает только цвета, как ухо различает только звуки, я могу различать вещи только в их отношении ко мне. Даже любовь – это закон моего «я»; благодаря любви мое «я» плодотворно, оно наделено творческой тягой к необычному; на любви основана его трансцендентность. И даже если кажется, что мое «я» в тоске стремится сломать свою решетку, то и это – часть его жизни, то, что обогащает его существование и делает его достойным любви. Это «Я сам» – самый высокий и самый неповторимый дар, что я когда-либо получил из рук Твоих, Господи. И теперь Ты Сам вновь подвергаешь этот дар сомнению, вновь пытаешься отобрать его у меня. Нет, в этом случае я должен защищаться. Нет, я отнюдь не рвусь наружу из себя самого. Что мне экстаз, что мне «растворение» в природе или в любимом человеке, если я не смогу больше воспринимать их? Как я могу даровать Тебе мою любовь, предложить с любовью мое «я» Тебе, если у меня нет больше этого «я», если я отчужден от себя самого – а ведь, кажется, таковы были Твои тайные цели? Оставь мне мое «я», и тогда Ты обретешь его! Это мой любимый затвор, и я не добиваюсь никакой свободы! Я завоевал себе эту темницу моих страданий, и я освоился с ней – со всей ее скудостью, со всей тяжестью в ней пережитого. Если этого требует природа, возьми мое тело (я знаю, что Ты вернешь мне его назад во всей его первоначальной красоте!), но не отбирай у меня мою душу! Ты не можешь требовать от меня невозможного, настаивать на том, чтобы я выбрался наружу из себя самого, чтобы я стал чужим самому себе, чтобы я, подобно вору, выпрыгнул в полночь из собственного окна – выпрыгнул на верную смерть! Отче, не обнажай свой нож надо мною! «Мы не хотим совлечь с себя одежды, но хотим облечься в них, чтобы то, что смертно, перешло в жизнь». Если Ты разделишь меня надвое, как отделяют одну половину морской раковины от другой, я погибну.

Сын Мой, время, что прошло сегодня между полночью и утренними заморозками, когда Меня потащили на второй допрос, Я провел в твоей темнице. В одиночестве, избитый и опозоренный, Я сидел в оковах на шесте и думал о тебе и о предстоящем дне. Я испробовал твою тюрьму и не избежал ее гнилого, сладковато-горького запаха. Я прошел по всем камерам, где томились противящиеся Божьей свободе, я заглянул в каждый угол. Я спустился вниз, в самые глубокие твои глубины, и там, среди темного позора твоей немощи и твоего сопротивления, я устроил Себе жилище. Как малый корень разрушает самые прочные камни, так Я незаметно расшатал стены твоего пленения. Всеми силами твоего отчаяния ты все еще противишься Моей любви, но твои парализованные руки уже начинают оживать. Шаг за шагом ты поддаешься Моему напору.

Я не стану открывать тебе ту тайну, силой которой я преодолел твое отчаяние. Ребенок, уставший от напрасных слез, наконец-то засыпает. Он не вспомнит на следующий день ни своего сопротивления взрослым, ни своего безутешного горя. Великое волшебство заключено в этой стертой памяти: вот открыта новая страница, вот начинается новая глава. Можешь ты или нет, сейчас об этом никто не спрашивает. Самое главное – то, что Я это смог. Когда в одиночестве ты размышлял о своей глубокой неудаче, ты сам разделился надвое, ты сам распался на части. Твоя целостность, что возникла из отчаянных объятий сладострастия и раскаяния, была лишь видимостью. Тихо, так, что ты этого сам не заметил, я расколол тебя пополам, и тем самым даровал тебе целостность.

Ты более не думаешь о движении вперед, и это хорошо, ибо это движение было бы для тебя не более, чем продвижение к себе самому. В действительности ты бы не сделал вперед ни шагу. Теперь же оставь свои сетования: пусть мертвые погребают своих мертвецов. Отврати свой взгляд от убожества твоих оков и переведи его – этот пристальный и настойчивый взгляд – на Мое убожество. Ты увидишь то, во что ты не хотел поверить. Твоя тюрьма стала Моей тюрьмой, а Моя свобода – твоей свободой. Не спрашивай, как это произошло, просто благодари и радуйся. И мертвое тело не будет тлеть вечно; рано или поздно оно начнет разлагаться, вода и подземные черви изменят саму его ткань, и, когда пройдут годы, на месте его окажется здоровая, плодородная земля. Ты конечен, и это верно; поэтому твое сопротивление тоже конечно, и в конце концов Я разберусь с тобою. Твердый кокон падает на землю, подобно опадающим листьям, за которыми скрываются цветы. Броня раскалывается, и бабочка выкарабкивается наружу. Слепая и ничего не понимающая, она сидит на краю листа, в то время как кровь постепенно наполняет лоскуты ее крыльев. И стоит бабочке почувствовать, что крылья становятся упругими и начинают сверкать, она, не раздумывая, так, как будто бы она всегда это умела, оставляет свой лист и начинает свой полет.

А то, что ты говорил о собственном «я», это глупость. Ты не был бы Моим творением, если бы не был создан открытым. Всякая любовь стремится покинуть самое себя и устремляется наружу – в необъятные пространства свободы. Она ищет приключений и забывает при этом о себе самой. Я не говорю, что ты мог бы освободить себя сам, ибо именно для этого к тебе пришел Я. Я не говорю и того, что свобода любви была заключена в тебе самом, ибо это Я дал тебе эту свободу. Отец привел тебя ко Мне.

Ты свободен. Ангел слегка подталкивает тебя, с твоих суставов сваливаются оковы, ворота рушатся сами собой, и вы вдвоем проскальзываете мимо уснувшей стражи вперед – на свободу. Ты все еще думаешь, что это сон. Стряхни его с глаз твоих. Ты свободен и можешь идти, куда хочешь.

Но обернись: братья твои все еще томятся в заточении. Сможешь ли ты наслаждаться свободой, пока они страдают? Не хочешь ли ты помочь Мне, чтобы они избавились от оков? Не хочешь ли ты разделить со мной Мою темницу?

IX

Отойди от меня, ибо я человек грешный. Почему я все еще говорю с Тобою? Дыхание из уст моих настигает Тебя, подобно яду, и оскверняет Тебя. Уйди и развяжи этот немыслимый узел. Было время, когда я был грешником среди других грешников, и мне было позволено на лету хватать дар Твоей благодати, дар моего покаяния. Я хватал его, как нищий хватает медный грош, брошенный в его круглую шляпу, и я мог купить себе хлеб и суп, и я мог жить благодаря Тебе. Мне было дано распробовать счастье раскаяния. Мне было позволено жевать горькую траву сокрушения о грехах, и это было милостью Твоей благодати: блаженная горечь услащала мою горькую вину. А нынче? Что делать мне? В какую дыру мне бы пробраться, чтобы Ты больше не видел меня, чтобы я более не чувствовал себя ношей на Твоих плечах, чтобы мое разложение более не тяготило тебя? Я согрешил прямо Тебе в лицо. Тот рот, что тысячу раз касался Твоих уст – Твоих Божественных уст! – поцеловал уста мира сего и произнес: «Я не знаю Его». Я не знаю Его, Этого Человека. Если бы я знал Его, я бы не смог предать Его – предать столь естественно, столь беззастенчиво. А если я все же знал Его, то уж всяко не любил. Ибо любовь подобным образом не предает, она не отворачивается с самым невинным выражением лица: любовь не забывает любовь. То, что я – после всего того, что произошло между нами, – попросту продал Тебя, доказывает лишь одно: я не был достоин Твоей любви и сам не обладал любовью. То, что я говорю Тебе, не высокомерие, и не смирение – это просто правда: довольно, и еще раз довольно. Я не хочу, чтобы еще один луч Твоей чистоты еще раз заблудился в моей преисподней. Это прекрасно, когда любовь снисходительна к низости, но невыносимо, когда среди низостей она сама становится низкой. Это предательство, и оно необратимо. Это клеймо, которое останется навечно, и никогда мои глаза не смогут более встретиться с Твоими. Эти тридцать сребреников я швырну на пол в Храме, но не перепутай, прошу Тебя, этот шаг с раскаянием. Здесь неуместно это высокопарное слово. Душа моя сжимает губы, чтобы ни одно слово не выскочило из них. То, что я сделал, заслуживает лишь одного слова, и оно криком поднимается к небесам; было бы лучше, чтобы оно взывало к аду. Сотвори мне эту последнюю милость и отвернись от меня: я не могу больше видеть этого оплеванного лица. Омой его и оставь меня там, где я сейчас, там, где мне следует быть. На этот раз я знаю, кто я такой. На этот раз бесспорно.

Тебе известно, что сказал Твой Апостол: «Тех, что некогда были просвещены, что попробовали от даров небесных, что стали причастниками Духа Святого, что вкусили блаженное Божье Слово и ощутили силы будущего века, но затем отпали, нельзя вновь обновить покаянием, если они вновь распинают в себе Сына Божьего и глумятся над Ним. Если земля в изобилии пьет нисходящий на нее дождь и приносит злаки тем, кто ее возделывает, то она получает благословение от Бога. Но если она рождает лишь тернии и колючки, она негодна и подлежит проклятию, и конец ее – огонь»[3]3
  Ср. Евр 6, 4–8. – Прим. ред.


[Закрыть]. Слишком много навоза израсходовано на то, чтобы удобрить это бесплодное дерево, которое просто пытается доказать Тебе, что излишние заботы до добра не доводят. Сруби его – и не стоит более говорить о нем.

Люди изранили Твое Сердце, из него изливаются вода и кровь, и люди пили и исцелились, они омыли себя и очистились. Я же сделал нечто совсем иное. Я прицелился, чтобы нанести меткий удар в самое средоточие любви. Я убил любовь. Отдавая себе отчет в том, что я делаю, я попал в самую главную точку любви, я повредил ее жизненно важный, ее самый ранимый нерв. Она ушла в небытие, ее больше нет. Мертвое тело висит на Кресте, а я сижу в стороне и размышляю о своем позоре. Я – сын скверны. Я злоупотребил Твоим Крестом и Твоими объятиями. Все израсходовано до последней капли. Все – и возвращение блудного сына, и овца, пропавшая в терновнике, и потерянная драхма: все растрачено навеки. Можно разыграть эту сцену заново, повторить двадцать или пятьдесят раз, но однажды она станет скучной и потеряет свою соль. И вновь внимаю я Твоему Апостолу: «Если мы познали истину, но добровольно совершаем грех, то нет у нас более жертвы, принесенной за грехи. Нам остается лишь в страхе ожидать суда и ярости огня, что готов поглотить противящихся. Подумайте – если тот, кто при двух или трех свидетелях отрекся от Закона Моисеева, без снисхождения наказывается смертью, то сколь более тяжкому наказанию подлежит тот, кто ногами попирает Сына Божия, кто не считает святыней Кровь Завета, которой сам освящен, кто оскорбляет Духа благодати? Мы знаем Его, Сказавшего: Мне отмщение, и Я воздам его. И далее: Господь будет судить народ Свой. Страшно впасть в руки Бога живого!»[4]4
  Ср. Евр 10, 26–31. – Прим. ред.


[Закрыть]

Существует сообщество Святых. Существует также сообщество грешных. И, возможно, это одно и то же сообщество. Длинная цепь, нескончаемая волна, что катится через дни и через века, этот кровавый поток вины, тернистая дорога, на которой люди соскальзывают вниз и вновь карабкаются вверх. Единая жизнь – жизнь в горячем грехе и в горячем раскаянии – пронизывает всех этих людей, и где-то в глубинах этого темного потока из праведного и грешного страдания пульсируют капли и Твоей Крови, Господи. И Ты спасешь их.

Я изгнан из этого сообщества грешных. Застывший и окоченевший, прикованный к неподвижной глыбе, я скорчился в стороне от них, и грех мой не сопоставим ни с чем. Если другие поддаются слабости, Ангел Божий плачет у них в сердце. В моем сердце нет этого Ангела. Если другие падают, некий тайный сосуд разбивается внутри их, и горькая тоска изливается из него, как будто бы ее льют на жертвенник. Но во мне уже нет ничего, что могло бы разбиться – все окаменело и неумолимо запечатано. Если другие грешат, они могут молиться. Но какую же молитву должен я произнести, чтобы в ответ не услышать победоносный хохот ада? Как мне после этого верить? Что я должен сказать Тебе? «Прости меня»? «Я хочу любить Тебя»? Опыт показывает, что это неправда. В душах других все еще раздаются скорбные стоны сострадающего Святого Духа. Во мне же все онемело; это, видимо, то, что называется «хулой на Духа Святого». Другие падают на колени перед Крестом. Я же оказался по ту сторону Креста. Другие еще не потеряны для воспитания Господня: «Благо, что Ты унизил меня, и так я познал оправдания Твои». Для меня это уже пройденная школа, и в моей вине уже не найти положительных сторон. Моя вина совершенна, самодостаточна и с любой стороны неоспорима – этакая сфера из огня и металла.

Оставь меня одного. И Твоя Мать пусть тоже не прикасается ко мне. Вам с Ней нечего на меня смотреть. Не расточайте на меня Вашего сострадания – ему здесь не место. Пусть со мной случится то, что должно случиться. Тому, что висит справа от Тебя, Ты пообещал рай. Я желаю ему этого от всего сердца. Он это заслужил. Он не ведал, что творил. Будьте счастливы вместе в ваших вечных садах. Но не мучайся ради меня. Я – это тот, что слева. И более не мучай меня Своими муками. Постарайся забыть обо мне.

Была ли это вспышка молнии? Был ли различим в разорвавшейся на единое мгновение тьме плод, повисший на Кресте, недвижимый, с застывшими, отрешенными глазами, бледный, как червь, возможно, уже мертвый? Это несомненно Его тело, но где же Его душа? На какие безбрежные побережья, в какие безводные морские глубины, на дно какого темного пламени отправилась она? Те, что окружали его виселицу, внезапно поняли: Он ушел. Необозримая пустота, не одиночество, но пустота исходит от повешенного тела, и нет ничего сильнее этой фантастической пустоты. Мир со всеми его очертаниями ушел, он разорвался, как завеса – сверху донизу, разорвался бесшумно. Он пошел ко дну, распылился, лопнул, как мыльный пузырь. Нет более ничего, кроме того, что есть Ничто. Больше нет тьмы. Мир мертв. Любовь мертва. Бог мертв. Все, что было, было сном, который никому не снился. Настоящее – это только прошедшее. Будущее – это ничто. Стрелка часов исчезла с циферблата. Более нет борьбы между любовью и ненавистью, между жизнью и смертью. Все сравнялось друг с другом, и опустошенность любви погрузилась в опустошенность ада. Одно целиком пронизывает другое. То, что было внизу, достигает предельного верха. Нирвана.

Была ли это вспышка молнии? Были ли различимы в разорвавшейся на единое мгновение безграничной пустоте очертания некоего Сердца, несомого смерчем через внемирный хаос, влекомого, подобно сорвавшемуся с ветви листу? Или оно само, обретшее крылья, мчалось вдаль, ведомое своей собственной, никому не видимой тягой – единственное, что уцелело в пространстве между бездушными небесами и покинутой землей?

Хаос. По ту сторону Неба и Ада. Бесформенное Ничто по ту сторону границ Творения. Бог ли это? Бог умер на Кресте. Смерть ли это? Мертвых не видно. Конец ли это? Нет более ничего, что имеет конец. Начало ли это? Начало чего? В начале было Слово. Что за Слово? Что за непонятное и бесформенное Слово? Но взгляните: что это за легкое сияние, чьи неясные линии нерешительно начинают вырисовываться в бесконечной бездне? У него нет ни формы, ни четких очертаний. Нечто безымянное, нечто более одинокое, чем Бог, оно выходит на поверхность из последних пустот. Оно – это никто. Оно – прежде, чем все. Начало ли это? Оно невелико и неопределенно, будто некая малая капля. Это, возможно, вода. Но оно не течет. Нет, это не вода, оно мутнее и непрозрачнее, оно гуще, чем вода. Но это и не кровь: кровь красного цвета, кровь – это жизнь, кровь говорит внятным человеческим языком. Оно не вода и не кровь, оно древнее, чем вода и кровь, это, видимо, капля древнего Хаоса. Медленно, неправдоподобно медленно эта капля начинает оживать. Непонятно – то ли это движение, порожденное усталостью на самом краю смерти, то ли это самое начало – но начало чего? Спокойно, спокойно! Придержи дыхание своих мыслей. Еще только ранние проблески дня, и еще рано думать о надежде. Еще слишком слаб этот зачаток, чтобы журчать о любви. Но взгляни: он шевелится. Слабый, но упорный ручеек. Еще слишком рано, чтобы говорить об источнике. Он течет, затерянный среди Хаоса, вне всякого направления, еще не найдя равновесия. Но все сильнее. Источник среди Хаоса. Бьющий из абсолютного Ничто. Истекающий из себя самого. Это не начало Бога, Который в Своей вечности и могуществе Сам определяет Свое существование – как Свет, Жизнь и триединое Блаженство. Это и не начало Творения, которое мягко и сонно соскальзывает с рук Творца. Это начало, которое нельзя ни с чем сравнить. Как будто бы Жизнь возникает из Смерти. Как будто бы усталость – столь усталая, что никакой сон не в силах подкрепить ее, как будто бы последняя степень утомленности на грани полного истощения: все это начинает течь, ибо течение – это, возможно, самый точный символ усталости, а все сильное и прочное в конечном итоге растворяется в воде. И не родилось ли все – тогда, в самом начале, – из воды? И этот источник среди Хаоса, эта струящаяся усталость, не есть ли это начало некоего нового Творения?

Волшебство Великой Субботы. Источник еще не обрел своего направления. Не остаток ли это до конца излившейся любви Сына, которая – после того, как последний сосуд разбился и старый мир ушел – в темном Хаосе ищет себе новый путь к Отцу? Или она струится – пусть бессильно и неосознанно – навстречу новому, еще не возникшему, не появившемуся и не имеющему очертаний Творению? Или это самозародившаяся протоплазма – первое зерно нового Неба и новой Земли? Все сильнее бьется источник. Конечно же – он истекает из некой раны, он подобен кровотечению, он – плод этой раны, он дерево, растущее из нее. Но рана уже не болит, страдание уже осталось позади и стало тем, что было когда-то в прошлом, вчерашним истоком бьющего ныне источника. То, что изливается сегодня, – это не страдание, которое надо пережить, это уже пережитое страдание. Это не жертвенная любовь, но любовь, уже принесенная в жертву. И только рана все еще остается здесь: зияющая рана, разверстые врата, Хаос, Ничто, из которого изливается этот источник. Никогда более не закроются эти врата. Как первое Творение вечно новым явилось из ничего, так этот второй, еще не рожденный, только лишь охваченный новым пробуждением мир возникает из этой – более никогда не закроющейся – раны. Всякая форма будет впредь обретать свои очертания в этой кромешной пустоте, всякое здоровое начало будет черпать свои силы в творческой мощи этого зияния. О вы, победные врата жизни! Несчетные воинства благодати, облеченные в золотые доспехи и вооруженные огненными копьями, выступают из-под ваших ввысь уходящих сводов. О ты, неисчерпаемый источник бытия! Поток за потоком струи Крови и Воды исходят из твоих незапечатанных глубин, исходят, крестя сердца язычников, исцеляя истомившиеся души, орошая пустыни вины, обогащая сверх всякого богатства, сверх всякой меры исполняя всякое желание и заполняя собою любое готовое принять их сердце.