Текст книги "Финское солнце"

История восьмая
Что нам дает вода

1

Очередь за зарплатой, очередь за огурцами и капустным листом, очередь за квасом и чесноком, очередь в детский сад и ясли, очередь в модный клуб и грязный паб, очередь за презервативами и эластичными бинтами в аптеке, очередь за талоном в поликлинику, очередь за местом на кладбище, но прежде – очередь к гробовщику. Половину своей жизни хуторяне проторчали в очередях за луковой шелухой. И вот наступил великий день. Тот день, которого ждали многие жители Нижнего Хутора, всеми правдами и неправдами – кто-то мысленно, а кто-то подсознательно – поторапливая время.

День, который, казалось бы, не предвещал ничего особенного и начался обыденно, как все прочие дни. День, в который Антти, как обычно, выполз из своей холостяцкой берлоги и поплелся на нудную работу. По пути в офис Антти купил в киоске «Нижний Хутор Индепендент» с очередным шедевром местного журналиста Эсы. Листая таблоид, Антти заметил в окно трамвая, как точно такую же газетку впаривает расфуфыренной Кайсе снующий среди машин мальчик Вестте. Низко посаженный малиновый «порше-кайен» Кайсы стоял на светофоре, и Антти отлично видел, что газету она распахнула не на статье, объясняющей странные происшествия в «Доме». Быстро пролистав таблоид и внимательно прочтя полосы с рекламой, Кайса достала из косметички помаду и обвела кружком рекламу очистителя воздуха и кондиционера.

От красной машины, от красного пальто, от красной помады и от того, что вот он трясется в трамвае номер один, а Кайса, будучи не работницей, а любовницей его босса, едет на «порше», на душе у Антти стало совсем паршиво. Ведь эту тачку Суммо Хаппонен подарил ей со своих сверхприбылей, и стоит она так дорого, что Антти не заработает и вполовину, даже если будет вкалывать на Хаппонена всю жизнь без выходных.

Думая так, Антти мрачнел с каждой минутой. И уже через несколько крутых поворотов и резких остановок всё вокруг стало ему противно и мерзостно. Ни с того ни с сего его начали раздражать лица пассажиров, да так сильно, что он готов был плевать в них, бить кулаками и даже ногами. Он просто не мог больше пребывать в этой точке времени и пространства. Проще говоря, в трамвае первого маршрута.

2

Какой-то психоз заставлял нервы Антти скручиваться в клубок, вил из них веревки. Точнее, петлю. Антти вдруг ощутил невыносимое удушье и выскочил из трамвая на остановке «Еловый сквер», прозванной в народе «Скверная ель».

Присев под этой самой скверной голубой елью и скверным серым небом, Антти начал понемногу приходить в себя, одновременно осознавая, что никакая в мире сила не заставит его ехать на трамвае первого маршрута и подниматься в лифте в опротивевший офис. Никакая сила не заставит его общаться с боссом Суммо и клерком Сулло, выслушивать от них многозначительную ерунду и бессмысленные поучения. А иначе он, Антти, за себя не поручится. Иначе он, Антти, принесет дедушкин дробовик и разнесет контору Хаппоненов к едрене фене, то есть на мелкие щепки.

Свежий ветерок щекотал ноздри Антти. Над головой щебетали дрозды и скворцы, и ему вспомнилось, как щебечут обо всякой ерунде его сослуживицы. О-о с какой радостью он прямо сейчас продырявил бы их пустые болтливые головы, чтобы в тесном офисе Хаппоненов со всеми его добровольными затворниками хоть на минуту стало тихо и свежо! С какой радостью он разогнал бы по углам всех этих кошелок, загнал бы их под столы и стулья, чтобы ничто не засоряло пространство и не мешало ветру спокойно гулять по комнатам. Но больше всего Антти хотелось убить Кайсу. Во-первых, чтобы насолить боссу, а во вторых, чтобы отомстить за друга Рокси, который был не от мира сего и гулял сам по себе.

3

А пока Антти рассуждал, что если он сегодня же не плюнет на работу, то сойдет с ума и его упекут не в дурдом, так в тюрьму – хотя дурдом, пожалуй, стал бы для него спасением, – пассажиры первого маршрута в дурдоме уже пребывали. Ведь общественный транспорт – та же очередь, только массовая, когда вперед пускают не подушно, а группами.

В «час пик» сесть в трамвай не так уж просто. А уж если он застрянет в пробке, он сожрет добрую половину твоего времени, как то чудовище-проглот. И аватаром этого чудовища была, конечно, кондуктор Пелле.

Да и пассажиры не лучше. Некоторые из них, как, например, Вессо Хаппонен, едва зайдя в трамвай, сразу ищут какого-нибудь живчика, чтобы подпитаться его энергией, высосать из соседа последние соки… Вот он осматривает салон трамвая и выбирает для себя очередную жертву. На сей раз это забившийся в угол трамвая худенький бледный юноша Субти, который всю неделю копил силы и энергию для своего научного руководителя и дамы сердца Гранде. И вот теперь Субти едет к Гранде, чтобы удивить ее своей крутой начитанностью и недетской мачистостью. Но по пути его перехватывает матерый вампир Вессо Хаппонен.

– Чего проход перегородил? Мешаешь тут циркуляции воздуха! – почувствовав неладное, кричит буржую Пелле, в то время как Хилья и Вилья так и зовут глазками: иди, мол, сюда, Хаппонен, иди поближе к нам. Потому что Хилья и Вилья поопытнее и поголоднее самого Вессо.

– А ты чего ко мне прижимаешься?! – кричит Пелле на Субти, в то время как тот инстинктивно ищет в ее бюсте защиты. – Долго мне ждать, когда ты проезд оплатишь?!

– Ты такая… большая, что к тебе весь трамвай прижимается! – набравшись храбрости, отвечает Субти. Он уже давно присматривается к пышнотелой Пелле и давно задумывается, стоит ли ездить через весь город к Гранде, если аппетитная Пелле сама приезжает к нему с каждым новым адовым кругом.

– Ах ты, хамло неполовозрелое! – Пелле взрывается, как в припадке. – Сейчас я тебе пипиську-то оторву! Закрой свой поганый рот, извращенец!

4

В то самое время, когда Пелле на остановке «Городская поликлиника» велит Субти закрыть рот, дантист Цикариес, наоборот, просит старуху Лахью открыть рот пошире.

– Ну-ну… шире… еще шире, – умоляет он, но челюстные мышцы у Лахьи в раздрае, и рот порой захлопывается сам собой.

– Чего ты так трясешь челюстью? Чего плачешь, как маленькая, а? Как я тебе слепки для протеза сделаю?

– Так страшно же, – всхлипывает Лахья. Верно говорят: старики – те же дети.

– Вот не сможешь жевать и помрешь с голоду, – стращает Цикариес. – Зубы для человека – залог здоровья. А у тебя всего один остался, да и тот не зуб мудрости.

– Вы его, пожалуйста, не трогайте, – шамкает старуха, утирая слезы. – Я где-то читала, что человек – как зверь: умирает, когда лишается последнего зуба.

– Как же мне его не трогать? – вздыхает Цикариес. – Он совсем прогнил и шатается.

Крупные слезы вновь побежали по старушечьим щекам. Обычно она со всеми немощами ходила к знахарке Раухе, но если уж выпали зубы, поневоле пойдешь к протезисту. А там тьма народу, в основном вдовые старухи. Мужей они грызли-грызли, пилили-пилили, да и сожрали. Остались без мужиков и без зубов. Сидят и шамкают.

– Вот как вставят челюсть, куплю себе колбаски, – объявляет Тююнни.

– А до этого ты на что копила? – спрашивает Тююкки.

– На челюсти. Несколько месяцев пенсию откладывала, вот и не ела почти ничего, – отвечает Тююнни…

5

В очередях бабушкам как-то легче, даже если это очередь на кладбище или к гробовщику. Потому что в очереди чувствуется ход времени, а еще кажется, будто тебе что-то нужно позарез, что ты еще ждешь чего-то или боишься что-то потерять. В очереди пробуждается чувство сопричастности и воскресает позабытое уже ощущение, что тобою еще движет некая цель-фантазия-мечта. Пусть даже призрачная цель и призрачная мечта. А значит, есть у человека надежда, что он еще жив, еще дышит.

К тому же, в очереди, как в блаженной памяти трамвае номер два, ощущается некая полнота бытия. В пустой квартире с пустым холодильником такой полноты нет. А вот в очереди и в трамвае, где нестерпимо хочется разгрести кучу всяких дел, обретаешь сознание важности своего дела и чувство своей нужности. А у бабушек есть случай пожаловаться друг другу, поделиться печалями и радостями, просто посплетничать.

– Я прошу бесплатное лекарство мне выписать, – жалуется старушка Тююкки, – потому что у меня головные боли и мигрени…

– У меня тоже, – кивает Тююнни.

– Он выписывает мне рецепт, и я иду в аптеку к Кастро. А он мне выдает бесплатный пурген.

– Вот те раз! – изумляется Тююнни.

– Я возвращаюсь и говорю Эску Лаппи: «Вы ошиблись. Я просила у вас бесплатное лекарство от моей болезни, а вы выписали мне бесплатное слабительное». А он говорит, чтобы шла с миром; он, мол, лучше знает, от чего меня лечить. Издеваются, как хотят.

– Да-да-да, – поддакивает Тююнни. – Они только смерти нашей ждут. Вот поэтому я вчера, как пенсию получила, так сразу на похороны часть перевела.

– Да, я тоже регулярно откладываю. Этим врачам доверять нельзя.

«Вот это да! – восхитился я силой воли наших старух, оказавшись однажды в такой вот очереди. – Чтобы я вот так откладывал на приятную и полезную вещь, как старухи на похороны!»

6

Пока я восхищаюсь нашими сгорбленными и скрюченными, но несгибаемыми старушками, в городскую поликлинику заходит гламурный юноша Топпи и прямиком движется к поэтессе Папайе, которой заморозили пол-лица, потому что от частых и страстных поцелуев с Гуафой Йоханновичем у нее разнесло губы и полщеки флюсом. Надо думать, языкастый Гуафа Йоханнович занес в половую ротость Папайи какую-то инфекцию. И вот теперь ей приходится сидеть в очереди к Цикариесу, а в руках – еще и талон к гинекологу. К тому же у Папайи от ротополовой инфекции болит горло. Но чего не сделаешь ради литературной карьеры и публикаций?!

– Привет, – говорит юноша поэтеске, которая всех убеждает, что она теперь не просто «богиня поэзии» и «королева литературы», но и Лана дель Рей от критики. – Ты давно ходишь в эту поликлинику?

– А сто такое? – Папайя еле ворочает языком.

– Да я смотрю, здесь сущий бардак творится… Нестерильно всё, санитарные нормы не соблюдаются. Неизвестно кто работает, а недавно вообще главврач сменился.

– А тебе-то сто за тело? – шамкает Папайя. – Тепе с главврашом селоваться сто ли?

– Да так… – Топпи хмурит брови, чтобы скрыть светящийся во взгляде страх. – Я читал, что СПИД и гепатит «це» в девяноста процентах случаев передается через зубы и только в десяти – через шприцы.

– Та ну?! – пугается Папайя. Она теперь страсть как боится инфекций, равно как и мужчин, лезущих к ней в голову.

– Я тебе говорю! – Топпи как никто умеет поднять человеку настроение. – Стопудовая инфа, верняк.

– Штопутовая? – еще больше пугается Папайя, и ее вздутая щека начинает нервно подрагивать, будто Гуафа Йоханнович снова пытается проникнуть ей за щеку своим упругим языком.

7

В то время как Топпи изо всех сил поднимает настроение Папайе, Пиркка приводит своего малыша в детский сад «Рябинка». Она, как и всегда, спешит на работу, а потому опаздывает. Для Пиркки в такое время самое страшное – столкнуться с воспитателями сына. Поэтому Пиркка просит своего Иллки, чтобы быстренько переоделся сам.

Она доводит сынишку до раздевалки, торопливо чмокает в щечку и уже собирается бежать дальше. Но едва она отрывается от сынишки, как в раздевалку выходят воспитатель группы Энники, а за ней и нянечка группы Бенники.

– Дорогая мама Иллки, – останавливает Пиркку Энники, – нам надо кое о чем поговорить!

– Об очень важном! – вторит ей Бенники.

– О чем же? – насторожилась Пиркка.

– Ваш мальчик очень плохо себя ведет! – надувается Энники.

– Он постоянно шумит! – говорит Бенники.

– Он сам не спит в тихий час и другим не дает!

– Он постоянно говорит и никогда не затыкается!

– У него пронзительный голос, который отовсюду слышно!

– А когда мы садимся заниматься, он всё время возбужден!

– Его просто невозможно удержать на месте!

– Он носится, вертится, жестикулирует!

– Короче, он непоседа!

– Гиперактивный ребенок!

– Он будто живет в отдельном, вымышленном мире и не замечает никого вокруг!

– Он не знает, как себя вести в социуме, пусть даже это социум детский!

– При этом он сопровождает игры, которые происходят у него в голове, громкими возгласами: «Джь, джь!»

– «Дзь, дзь!» – уточняет Бенники.

– Эти крики пугают других детей!

– И ладно бы только пугал. Но недавно он начал обижать других ребятишек из группы. Мальчика Тайми он толкнул так, что тот упал на косяк. А потом прищемил ему палец дверью.

– А маленькую Кайсу, дочку Малле, он умудрился заплевать через несколько кроватей!

– Мы как воспитатели очень устали от него и вынуждены были написать заключение, что ваш ребенок не адаптирован к детскому садику.

– И если вы не примете срочных мер, нам придется потребовать, чтобы вашего ребенка исключили из группы.

8

От всего этого Пиркке становится так больно за своего ребенка, что она готова порвать Энники и Бенники на мелкие сочные вареники. Но Пиркка собирает нервы в пучок и так сжимает кулаки, что слезы на глазах выступают.

– Хорошо, хорошо… – говорит она тихо. – Я поговорю с сыном.

– Думаю, что разговоры уже не помогут, – со значением замечает Бенники и удаляется.

– Слишком поздно говорить, – поддакивает Энники и уже на ходу добавляет: – Я бы на вашем месте забирала его домой до тихого часа.

Слушая всё это, Пиркка бросала на малыша сердитые взгляды, а тот рисовал что-то на клочке бумаги.

– Ну что у тебя на этот раз стряслось, малыш? – устало спрашивает Пиркка, присев на корточки. – Зачем ты обижаешь ребятишек? Если тебя исключат из садика, как я деньги буду зарабатывать? Куда я тебя дену, когда пойду на работу?

– Я не обижаю, я защищаю… – тараторит Иллки с детской непосредственностью. – Маленькой Кайсе сказали, что у нее сердце болит. А ребята обзываются. Особенно часто обзывается Тайми.

– Неужели? – искренне удивляется молодая женщина. – И что он говорит?

– Он время говорит, что у нее сердце неровно бьется. И что ее дни сочтены. Вот, смотри, мама, что я нарисовал! Это сердце… – Мальчик показывает рисунок, на котором бактерии атакуют красное маленькое девичье сердце, а сам Иллки – в шлеме и с мечом – защищает его, разя микробов.

– Если ты защищаешь сердце маленькой Кайсы, то зачем в нее плюешь? Ведь плеваться в девочек – последнее дело.

– Я хотел ее поцеловать перед сном, – объясняет Иллки, – но в тихий час между нами лежал Тайми. Тогда я решил поцеловать ее на расстоянии… несколько раз.

– А ты не хитришь? – спрашивает Пиркка, сдерживая и улыбку, и слезы. – Ты правда плюнул в нее, потому что любишь?

– Да. Потому что маленькая Кайса – сердцевина моей души.

9

А пока маленький Иллки делился с мамой своими любовными переживаниями, корифей местных любовных романов Оверьмне пришел в главную городскую библиотеку Нижнего Хутора. В этой библиотеке, построенной гениальным архитектором Алвароо Алто, ему нравилась атмосфера неколебимого спокойствия, а если говорить проще – гробовая тишина. А еще Оверь-мне нравилось убегать в «крепость Алвароо» от своей сварливой, вечно чем-то недовольной жены Онервы и мечтать здесь, за толстыми стенами, о будущем. Библиотека его успокаивала, а тишина и вовсе убаюкивала. С тех пор как Оверьмне открыл для себя этот храм знаний и красоты, он заходил туда каждый день, благо библиотека обреталась в трех трамвайных остановках от дома. В залах с подшивками газет «Нижний Хутор Индепендент» и «Красный хуторянин» Оверьмне словно бы оказывался вне времени и пространства.

Однажды он вычитал в «Индепенденте», что поволжские финны – мировые лидеры по числу самоубийц. Это связано как с менталитетом поволжских финнов, так и с климатом страны тысячи рек и речушек. Мол, недостаток солнечных дней способствует депрессиям. Чтобы как-то совладать с этой бедой, многие помещения общественного пользования, и библиотеки тоже, велено было ярко освещать, чтобы лампы отчасти заменяли скудное финское солнце.

Минувшей ночью Оверьмне, писавший алкогольный роман о финнах Поволжья, как раз хотел покончить жизнь самоубийством. Первоначально роман назывался «Финский залив», но в процессе название дрейфовало к «Финской наливке». И чем больше роман удрейфовывал от берегов реальности, тем больше Оверьмне дрейфил за конечный результат, тем больше страшился потеряться в алкогольных парах. Жизнь всё не складывалась… И вообще, он давно уже собирался удавиться во дворе своего соседа.

Но писателя остановила мысль: «А не сходить ли в библиотеку? Может, там настроение переменится?» И вот Оверьмне, надев свой лучший и единственный костюм, нахлобучив охотничью шляпу с писательским пером, направился к памятнику современной цивилизации – в библиотеку с сауной. Бери любую книгу – и отправляйся на полок греть кости и парить мозги.

В тот день, набирая книги и пролистывая их, Оверь-мне больше всего хотел, чтобы однажды в библиотеке появилась хотя бы одна его книга, и решил для себя: пока этого не случилось, он не имеет права уходить из жизни. Оверьмне тут же представил себе, как однажды допишет свой алкогольный роман, как издатели будут драться за право его напечатать, но он, Оверьмне, – не дурак, он выберет самое выгодное предложение. Чтобы и тираж побольше, и гонорар покруче. Когда же книга выйдет и Оверьмне прославится, его роман непременно переведут на многие языки, а автора обязательно пригласят в Париж на ярмарку-выставку лучших вин. Там он получит массу призов, заработает кучу денег и останется жить. Если этот городишко, конечно, понравится его сварливой жене Онерве… Может, хоть тогда она успокоится и признает, что Оверьме не такой уж олух царя небесного и не зря выбрал такую нудную и алкогольно-затратную профессию.

10

А еще писателю Оверьмне нравилось в библиотеке потому, что недавно библиотекари установили вдоль коридора тантамарески – картонные куклы известных финских писателей. Были здесь и Алексис Киви, и Волтер Килпи, и Юхани Ахо, чье имя по-русски означает «поле». А рядом с тантамаресками знаменитостей – картонки типичных горожан с дырами под лица. Захотел, например, сфотографироваться с Алексисом Киви – просунь физиономию в дырочку – и на тебе фото: Киви и Папайя, Киви и Авокадо, Киви и Гуафа. Как будто вы курите папироски на одной завалинке с властителем дум.

Писателю Оверьмне нравилось прогуливаться меж стеллажей, заложив руки за спину и снисходительно поглядывая на фотографирующихся библиотечных прихожан. Себя он уже представлял в ряду классиков. «Скоро, – думал он, – рядом с Киви будет стоять и образ Харитона Хурмы, а какие-нибудь Папайя, Авокадо и Гуафа Сельдереевич будут фоткаться рядом с ним. И тогда всем в Нижнем Хуторе станет ясно, кто из них настоящий писатель, а кто дурилка картонная».

Прохаживаясь по прохладным коридорам, Оверь-мне представлял себе, как у него берет интервью для «Индепендента» культовый журналист Эса. А фотограф Фотти делает снимки для первой полосы. Для этого интервью и фотосессии Оверьмне уже придумал целую кучу эффектных фраз и выразительных поз. Вот он сидит на лавочке, и голова его отягощена думами о поволжских финнах, а вот он уже смотрит вдаль, прислонившись к березке, размышляя о будущем своего народа. Вот он за дубовым письменным столом ваяет очередной свой шедевр, – пиши еще, автор, пиши! – а вот он лежит в траве, заложив руки за голову, а в зубах у него не толстый карандаш, а тонюсенькая травинка, по которой ползет божья коровка. Вот (на групповой фотографии) он сидит на высоком стуле в самом центре, а вот он в одиночестве (в глубоком кресле) гладит роскошного кота. Фантазируя так и наглаживая одной ладонью другую ладонь, Оверьмне протянул библиотекарше Викки формуляр с запросом на книгу Туве Янссон. При этом Оверьмне старался придать лицу выражение величественное и многозначительное, соответствующее высокому статусу писателя.

– Опять Туве Янссон, – поморщилась Викки. – Вы уже полгода берете одну и ту же книгу.

– Не изучив ее, я не могу перейти к другой, – с достоинством ответил Оверьмне.

На самом деле писатель возился с одной книжкой так долго, потому что больше мечтал, чем читал и писал.

– У меня эту книжку дети за день проглатывают, – заметила Викки.

– Вот именно «проглатывают». А если бы каждый изучил по-настоящему хоть одну книгу великого писателя, какими бы образованными мы все стали, – сказал Оверьмне, ради внушительности воздев палец к люминесцентному финскому солнцу.

– Ага… понятно… – вздохнула Викки, доставая книгу из-под библиотечной полки. Туве Янссон она далеко не убирала, зная, что Оверьмне придет за ней если не завтра, так послезавтра.

11

Следует сказать, что библиотекарь Викки была той еще выдумщицей. Она всеми фибрами мозга ратовала за научный прогресс и предшествующее ему просвещение. Своим долгом она считала просветить как можно больше темных жителей Усикаупунки (Нижнего Хутора) и для этого проводила со школьниками игры по самым различным научным дисциплинам. Например, терпеливо объясняла, как были открыты разные химические элементы и откуда взялись их названия. «Название «аргон» происходит от греческого «аргос» – бездельник. А название брома произошло от древнегреческого слова, означающего зловоние. «Осмий» – от слова «осмос», то есть запах. А «йод» – от названия фиолетового цвета», – рассказывала она балбесам, которым все вокруг было, по большому счету, фиолетово.

Стараясь разнообразить культурную жизнь Нижнего Хутора, Викки устраивала тематические экспозиции. Однажды она решила устроить выставку в честь великого финского химика Юхана Гадолина и ради такого дела отправилась в Швецию, в заповедник близ Иттербю, где Юхан когда-то нашел камень, который назвал иттербенитом. Позже этот минерал переименовали в гадолинит. А примечателен этот камушек был тем, что при исследовании его Юхан обнаружил неизвестную до тех пор смесь окисей редкоземельных металлов. Из этой смеси Юхан выделил новый элемент, вошедший в таблицу Менделеева под названием «иттрий». А спустя несколько лет французский химик Жан де Мариньяк в этой же окиси нашел другой металл и назвал его в честь великого Юхана гадолинием. Хотя поэтичнее было бы «юханий».

И вот Викки, ступая по следам местных великих химиков, отправилась в те же самые редкие земли и надыбала в заповеднике точно такой же камень. Она уговорила хранителей заповедника выдать разрешение на его вывоз. Камень она выставила в библиотеке в рамках специальной экспозиции для детей. Так Викки хотела популяризировать химию, к которой, похоже, сама была неравнодушна. И вдруг к рыжему замшелому камню выстроилась очередь из хуторян, решивших, что он священный и чудодейственный. Поволжские финны издревле поклонялись не только животным, птицам и рыбам, но и деревьям. Особенно ценили ель-праматерь, липу-мать, дуба-отца и березу-невесту. Что уж говорить про покрытый мхом камень! К тому же по городу ужом пополз слух, что булыжник взят из священного заповедника, со дна озера, в котором прячется Хутор Верхний. И что этот камень сделал счастливыми, известными и богатыми уже многих людей. Так, например, один бедный химик мучался-мучался, химичил-химичил, а потом благодаря этому камню взял и переехал в Париж, в тамошнюю Академию наук.

«Все люди как люди, везут шмотки, а я перла через границу в чемодане увесистый камень, – с юморком рассказывала Викки всем желающим. – И что в итоге? А ведь я всю жизнь мечтала избавить поволжских финнов Усикаупунки от языческих предрассудков!»

Но писателю Оверьмне было не до чужих историй. Он сам придумывал истории. Взяв толстую и тяжелую, как камень, книгу Туве Янссон, он уселся у окна и принялся за чтение. Через несколько абзацев он наткнулся на фразу, от которой сердце застучало чаще.

«Ужасно, как подумаешь, что все великие люди умерли! Александр Македонский, Наполеон и все остальные… Да и мне что-то нездоровится», – прочитал Оверьмне и почувствовал легкий приступ клаустрофобии.

«А ведь действительно! – разволновался он. – Даже великие умирают. И я когда-нибудь умру в череде этих великих. Смерть неизбежна для всех, и единственное, что нас ждет в будущем, это тяжелый могильный камень, который будет давить на крышку гроба, пока мы будем распадаться на химические элементы».

Ища спасения от клаустрофобии, Оверьмне глянул в окно на еловый сквер и увидел Антти, сидящего под елью-прародительницей. «Удивительно, что Антти не на работе», – подумал Оверьмне. Но еще удивительнее было, что Антти уже несколько часов сидел на лавочке в еловом сквере. И что он там только высиживал?

12

А пока Оверьмне, прижавшись лбом к стеклу, внимательно разглядывал Антти, сам Антти, сидя на лавочке, прижимался спиной к священной ели, прося праматерь всех поволжских финнов о заступничестве и помощи. Сидя вот так и черпая силы от старой ели, Антти вспоминал, как его мать все мечтала и мечтала о лучшей доле. Рвала жилы, работая с утра до ночи, да так ничего и не нажила, кроме неизлечимых болезней и преждевременной старости.

Думая про покойную мать, вспоминая, как она гладила его по голове, когда он болел, Антти вдруг ощутил озарение. Словно невидимая молния прошла через ствол к его позвоночнику. Он вдруг ясно понял, что от его затеи не будет никакого толка: экологию поволжские финны уважают, но зеленой партии вовек не получить большинства в городском парламенте, поскольку, выбирая между экологией и тривиальными удобствами, поволжские финны всегда предпочтут последние. А всё потому, что финны, как и другие народы мира, движимы ложной мечтой.

Каждый поволжский финн в глубине души надеется, что он какой-то особенный, какой-то избранный. Что он не такой, как все, и уж его-то жизнь сложится как-то по-другому. Что ему обязательно улыбнется удача и сбудутся сокровенные желания. Что он непременно уедет жить в Париж, например, оставив этот захудалый край с блеклой унылой природой, с сумрачными елями, дряхлыми липами и невыразительными березками. Нужно только еще немножко потерпеть, еще чуть-чуть постараться и в очереди постоять. Потому что в самом конце череды трудностей и препятствий мерцает хоть какая-то мечта. А мечта суть отраженное «эго». И каждым финном движет именно собственное «эго», а не чувство единства с природой и братьями своими меньшими, не ощущение связанности всего со всем, от еловой иголки до беличьего ушка.

Человек никогда не откажется от машины, как хотелось бы Антти, потому что машина позволяет ему жить ловчее, перемещаться быстрее и потреблять больше. А его сослуживцы никогда не откажутся от работы, несмотря на кризисы, потому что кризис капитализму не помеха. Капитализм постоянно пребывает в кризисах и столь же постоянно, как Иван-дурак какой-нибудь, выходит из них добрым молодцем.

Империя Хаппоненов пребудет вечно, их капитал будет умножаться и распространяться, чтобы приблизить мечту каждого обывателя Нижнего Хутора. Здешние жители рождены быть потребителями. А потребительство – самая эффективная идеология. Точнее, единственная эффективная из оставшихся на планете. За это, за неприкрытое потребительство, человек и был изгнан из рая, или, как говорят финские старики, из Верхнего Хутора со священными деревьями.

13

«И с тех пор как нас изгнали из рая с его молочными реками, кисельными берегами и сочными наливными яблоками, – рассуждал дальше Антти, – мы все подсознательно стремимся туда вернуться. Рай – всеобщая наша мечта. Но стремимся мы туда странным путем: через потребительство и эгоизм. Да и я, работая на Хаппоненов, способствую росту и процветанию потребительства и эгоизма. Я – одно из звеньев в безнадежно замкнутой цепи хаппоненовской империи».

Антти вспомнил самодовольную и алчную Кайсу, из-за которой погиб его друг Рокси. Кайсу, которую желают все мужчины и которой достается все самое лучшее. Кайсу, которая взыскует, жаждет, алчет всего, что только есть в подлунном мире, но, даже получив вожделенное, не успокаивается. Ибо есть удовольствие, но нет удовлетворения. Удовлетворил ее раз, удовлетворил два, выбился из сил и ушел с головой в бездну – в утиль. Сколько мужчин так вот сгинуло?

А потом Антти вспомнил фею Ювенале, о которой тоже мечтают многие и которая являет на земле ангельский образ. Они вдвоем и поддерживают в напряжении это поле, это движение людей от витальности «эго» к мерцающей надежде. А кроме этого самого «эго», состоящего из алчущей энергии, взятой от земли, и призрачной мечты, данной от неба, у человека ничего и нет. Но чем дальше человек от мечты, тем больше он ее желает и тем больше начинает производить и потреблять, одновременно разрушая райскую природу.

«Хаппонены не случайно назвали свою торговую сеть «Детский мир и рыбки». Именно золотые рыбки осуществляют любое желание человека, по-детски не знающего меры», – осенило Антти, хотя сидел он не под яблоней, а под старой елью, да и звался не Ньютоном. И тогда Антти понял, что бороться с капитализмом, построенном на буржуазной революции и этике протестантизма, языческий мир не сможет. И свалка за городом, растущая как на дрожжах, – лучшее тому подтверждение.

«Но как одолеть эту чуму? – спросил Антти великую праматерь. – Как уберечь землю от этой нечисти? От смрадной свалки, которая поглощает все живое, а?»

В ответ ель, зажатая автомобильными трассами, лишь сронила несколько сухих иголок, которые легко раскрошились в руках.

«Единственный способ разрушить эту систему – взорвать все к чертовой матери, раскрошить на куски, расщепить на мелкие осколки! – пришел он к неизбежному выводу. – Только так можно спасти священные деревья. А для того чтобы уничтожить этот поганый мир, нужно всего лишь убрать Ювенале, мечту всех поволжских финнов, и уничтожить Кайсу, воплощение алчности и похоти, пожирающее мужчин и все сущее».

На тематической лекции библиотекарши Викки, посвященной физике и магнитным полюсам, Антти услышал, что если уничтожить полюса с помощью магнитной бури, земля перевернется и волной стряхнет с себя всё живое. Всё без исключения. Начиная от Хаппоненов и заканчивая нечестивым мэром Мерве. А вот деревья, оставившие семена в земле, потом возродятся. И птицы, отложившие яйца, и рыбы, метнувшие икру.

«Что ж, вот настал и мой черед. – Антти стряхнул с себя сухие иголки и пыль. – Пришла пора действовать, создавать террористическую зеленую группировку. Ювенале я смогу убрать во время одного из ее чаепитий. А вот к Кайсе пойду прямо сейчас…»

14

В ту самую минуту, когда Антти подумал, что пора уже ему действовать, пора уничтожить капиталистов Хаппоненов, в кабинете мэра Мерве началось очень важное совещание. Дело в том, что в тот самый момент, когда Оверьмне положил формуляр перед Викки, на стол Мерве легла служебная записка о том, что уровень воды в реке Ра, разделяющей Нижний Хутор на две половинки, поднялся на тридцать сантиметров. А это уже грозит городу серьезным подтоплением. И самое тревожное: если вода будет прибывать такими же темпами хотя бы несколько дней, нижняя часть города неизбежно уйдет под воду, а верхняя будет подмыта и оползет с обрыва. Так доходчиво объяснил мэру глава местного МЧС. К тому же не исключено и обрушение плотины водохранилища.