Текст книги "Поздняя любовь (сборник)"

Ожидание любви (3)

За окнами становилось все сумеречнее и лесистее. Колеса поезда простучали Тамбовскую землю и мерили Рязанскую. Этот ход и перемена мест тоже откладывались в голове Прянишникова, но главным и увлекшим его занятием оставалось раскрытие картин ученическо-студенческого быта.

Он с удовольствием, хоть и без резких юношеских эмоций, переживал памятные моменты взлетов духа, начиная с того ответа у доски, когда поощряющий взгляд учительницы и сто смотрящих в упор умных и хитрых глаз приняли его достойным себе.

Где-то в глубине очередной картины, на заднем фоне, нарисовались серые корпуса московского интерната, соединенные переходами. Путь к школе от проспекта вел широкой улицей и вниз, а за территорией интерната начинался овраг и полузасыпанный строительным мусором пустырь, – поэтому, наверное, здания у него спрятались в глубине картинки, а пустырь за ними представлялся ему пустотой. Зато воображение без всяких усилий позволяло осматривать все с разных сторон и с высоты птичьего полета, – о чем в реальном мире он мог только мечтать.

Вот перед самой пустотой показались очертания школы в плане, и он увидел внизу группки ребят и немногочисленных девчонок, собранных на школьном стадионе, сразу за которым начинался пустырь. Был первый учебный день и сдача нормативов по бегу. Спустившись на землю, он вспомнил, как был напряжен тогда и непривычными столичными масштабами, и холодеющей осенними тонами небесной голубизной, и неожиданно серьезным отношением к физкультуре в его новой школе, и всей общей обстановкой в этом заведении, отвечавшей невзрачному цвету стен и свинцовой тяжести неба, – будничной, рабочей обстановкой, совсем не похожей на некоторую легкомысленность и приподнятость то ли учебы, то ли отдыха в летней школе.

Нагруженный требованиями о сдаче нормативов, в том числе, по лыжам, о которых Игнат не имел представления, он постарался сразу отличиться и, никогда раньше не бегая километр на время, прибежал третьим в своем забеге, уступив только разрядникам по легкой атлетике. Бежал он, не умея разложить свои скромные возможности, так что последние метры держался из последних сил. Финишное торжество от того, что смог перетерпеть, быстро смешалось с внутренней тяжестью и подступившей к горлу тошнотой. Воздуха не хватало, а от глубоких вдохов его мутило.

Потихоньку улизнув из толпы пробежавших, он добрался до умывальной комнаты на первом этаже жилого корпуса одногодичников. Взгляд среди длинного ряда кранов выделил один из ближних, на котором собирались, дрожа, большие капли воды и падали, гулко разбиваясь о мойку. Возникшее желание попить переломило юношу пополам, и судорожные позывы сухой рвоты принялись мучить его. Наконец, его вырвало зеленоватой жидкостью и бросило в пот. Проклиная себя и радуясь, что повезло, – никто не видел, как он мучился, – Игнат смыл за собой и так же незаметно, как уходил, вернулся к ребятам.

Двух и одногодичники жили в разных корпусах и мало пересекались на занятиях, – когда-то мудрые организаторы интерната таким образом ушли от возможных в подростковой среде конфликтов между «старыми» и «молодыми», «другими» и «нашими». Не оглашаемое превосходство «других» тем не менее витало в воздухе и изредка подтверждалось в классе Игната учителями математики и физики – аспирантами и преподавателями университета, которые с сожалением говорили о сокращенной программе одногодичников и о том, что в процентом отношении двухгодичников в университет и еще в два московских института, которые здесь котировались, – физико-технический и инженерно-физический, – поступало больше.

Первое время эта увлеченность ранжированием, помноженная на самомнение и стремление стать лучшим, казалась Игнату странной, а потом он к ней привык и в университете уже не удивлялся разговорам о том, кто из профессоров сильнее, и могут ли Арнольд или Алексеев считаться математиками мирового уровня или это русские феномены, хотя и повыше Ефимова или покойного Фомина?

В интернате было несколько математических предметов, не считая заумных факультативов, хотя бы один из которых надо было посещать. Круглый отличник, привыкший учиться легко, по специальным предметам Игнат оказался на вторых ролях. Пришлось переоценить свои способности, не пыжиться, а сосредоточиться на разборе вступительных задач по математике и физике, которым здесь уделялось чуть не половина всего учебного времени.

Привычка к пятеркам все равно давала себя знать, и все математики с физикой Игнату в итоге удалось закончить без троек. Остальные предметы у него были на «отлично».

Особенно он понравился классной руководительнице, преподававшей русский язык и литературу. В отличие от большинства одноклассников, Игнат читал многих обязательных для изучения писателей, грамотно писал, и Галине Васильевне не надо было заставлять сдерживать себя от неудовольствия, читая его изложения и сочинения.

Учительнице было за сорок, казалась она Игнату старой. И некрасивой из-за выступающих, как бородавки, родинок на круглых щеках, очков с большими стеклами, в оправе под золото и на свисающей до шеи цепочке, и карих глаз, плохо подходивших по цвету к ее белой коже, не знающей загара. И несколько странной своей горячностью и внутренней приподнятостью, которая была и в быстрых движениях ее рук, и в частых постукиваниях невысоких каблуков, и в увеличенных стеклом восторженных и хитрющих глазах. Неуспехи многих учеников на ее уроках вместе с их успехами в точных науках были в ее представлении признаком гениев, погруженных в непонятные ей миры. Подытоживая неутешительные оценки и успокаивая себя, ей нравилось думать, что в ее классе сплошь талантливые физики и математики, из которых скоро вырастут большие ученые.

Чувствуя внутреннюю потребность культурно развивать гениев, часто в конце урока Галина Васильевна оставляла время на модного в столичной тусовке Окуджаву, включая серо-голубой катушечный магнитофон дачного стиля, в резиново-пластмассовом корпусе, с большими белыми клавишами управления. Магнитофон стоял на столике у окна, перед фикусом в кадушке. Этот угол комнаты, за доской и у окна, был ее центром притяжения. Она мало сидела за столом, часто вставала, чтобы видеть глаза всех учеников, ходила у доски и по рядам. Все ее передвижения заворачивались сложными траекториями, шли через этот угол у окна и в нем же заканчивались восторженным стоянием под гитарные признания барда в любви то ли арбатским переулкам, то ли самому себе, сумевшему найти красоту в неудобном для жизни многолюдном и многошумном городе.

Попытки понять идею его песен настораживали Игната. Если бы Игнат прочитал только что вышедшие тогда якобы исторические романы булатного барда, он бы уже нарисовал на нем червоточину и не удивлялся бы тому, что в 1993-м тот не просил милости к обманутым бунтовщикам, а наслаждался их расстрелом. Жил бы этот романтик во времена Христа, непременно кричал бы: «Распни!»

Вообще с недавних пор Прянишникова бесили талантливые шуты, остановившиеся в уровне развития на самолюбовании своими непогрешимыми мыслями. Никакой культуры они не поднимали, а только сетовали на ее упадок, благодаря которому и плавали на поверхности, зарабатывая деньги. Да еще надувались от собственного величия, готовые лопнуть, не разобравшись в извечном противостоянии цивилизаций и принимая западные ласки за искреннее признание их талантов.

Раздражение приносило пользу. Пытаясь его объяснить и зная, что все идеи давно уже сформулированы, он любил искать точные формулировки тому, что раздражало, и часто их находил.

«Не всякий Пушкин», например, в него попало точно. Без этого он бы не почитал стихи Ю. Мориц, хотя ему несколько раз это советовали. Один из товарищей, например, рассказывал, как его мама и ее седые подруги мучились над виршами для мемориальной доски хорошему человеку, пока не догадались обратиться за мыслями к Мориц.

Но слова другого, даже товарища, – это только слова, надо было попасться самому. «Бард со смаком» попал Прянишникову прямо в яблочко. Пришлось читать. Почитав, он не разочаровался. Бабушка Юнна была умнее него:

 
«И одного усилья над собою
Достаточно бывает иногда,
Чтоб чудно просветлеть и над собою
Увидеть, как прекрасна та звезда,
Как все-таки прекрасна та звезда,
Которая сгорит с моей судьбою.»
«На грани выдоха и вдоха есть волна,
где жизнь от видимости освобождена,
упразднены тела и внешние черты,
и наши сути там свободно разлиты.»
«Любови к нам – такое множество,
И времени – такая бездна,
Что только полное ничтожество
Проглотит это безвозмездно.»
 

Русской он признал Мориц сразу, хотя слово «безвозмездно» укололо еврейским мотивом. Заменить бы на «бесполезно». Но это была чепуха, на которую не стоило обращать внимания. Главное было в другом. Он нашел еще одного человека, который высоко держал планку…

От стихов Мориц Пряничников вернулся в класс, где ничто не прерывало завораживающий сознание тихий монотонный лад модного барда. Глаза притихших учеников отзывались на торжествующие взгляды учительницы, и это сильно воодушевляло Галину Васильевну на дальнейшую работу по посвящению провинциалов в тонкие материи интеллигентской борьбы за личную свободу и правду в грубом тоталитарном обществе.

С некоторыми продвинутыми классными активистами она разговаривала полушепотом о двух борцах с говорящими фамилиями Солженицын и Сахаров, – замолкая и покашливая, когда близко к ним оказывались непосвященные в тайну, вроде Игната. Эти разговоры ему были неинтересны. Но он часто вертелся поблизости, потому что положил глаз на журнал, который передавался через учительницу из рук в руки.

– Галина Васильевна, я хотел почитать, а ребята мне не дают. Вы их так просили, – подошел, наконец, Игнат к учительнице после урока.

Прянишникову показалось, что он услышал свой нетвердый голос и увидел себя: восточные скулы, неаккуратно выдвинутый из лица нос, большие уши среди неаккуратных кудрей – странный несформировавшийся юношеский облик. Внутри него шевельнулась струнка боли, напомнившая, как он не любил просить, надеясь, что ему предложат сами, и с каким трудом тогда переборол себя.

В журнале с голубой обложкой, который ребята ему разрешали только полистать, был напечатан роман неизвестного ему писателя, – что-то необычное и стоящее. Произведение было с предисловием Константина Симонова, которого Игнат уважал за «Живых и мертвых», рекомендованных соседом-фронтовиком, допустившим Игната в свою домашнюю библиотеку. «Живых и мертвых» Игнат прочитал в пятом классе, когда осилил все толковые книжки, которые можно было взять с маминой помощью из городской библиотеки, и узнал, что интересную литературу, как и дефицитные продукты, надо доставать.

Не любив просить, Игнат и не умел этого делать, так что Галина Васильевна не сразу сообразила, что нужно Игнату. Ему показалось даже, что он увидел сначала тень испуга на ее лице, а потом явное облегчение и привычно разгладившиеся морщинки, когда она поняла.

– Конечно, конечно, – сказала учительница. – Я тебе дам сейчас первый журнал, мне его вчера вернули, а второй номер придется подождать, на него целая очередь образовалась. Впрочем, пока прочитаешь первый, очередь подойдет.

Игнат прочитал журнал в тот же вечер, а потом недели две ждал продолжения истории про город Ершалаим, про уставшего от земной жизни правителя и про господина дьявольских сил, посланного проверить, смогли современные земляне состояться людьми, как было задумано в высших сферах, или продолжают оставаться рабами своих желаний, которыми так легко манипулировать?

Стремление побыстрее дочитать помогало Игнату преодолевать робость и учиться говорить с незнакомыми людьми. Галина Васильевна назвала ему двух ребят и девочку, записавшихся читать роман. Все они были незнакомцами из двухгодичников, и к каждому из них Игнат смог подойти и попросить ускорить чтение. Девочка даже уступила ему свою очередь, поверив, что Игнату хватит одного вечера и ночи, чтобы вернуть ей книжку. У девочки была узкая сумка, из которой журнал трудно доставался, а когда достался, то вместе с посыпавшимися на пол ручками и парой тетрадок. Игнат поднял одну далеко отлетевшую тетрадку с загнутыми страничками, которые как будто нарочно раскрылись в его руках. Пока девочка собирала мелочевку, он успел разглядеть почерканные вычисления, жирно наведенные формулы и рисунки нетвердой рукой, среди которых были угадываемые контуры мужского органа в опущенном и поднятом состоянии. Девичьи рисунки смутили Игната: телесные соблазны уже томили его грудь, но признать законность подобных поисков в существе противоположного пола он был не готов.

Дольше всех очередников журнал держал парень из десятого «д», который научил Игната не хватать вечером первый попавшийся кусок батона, а выбирать вкусную горбушку. Ожидая книгу, Игнат каждый вечер специально пересекался с ним на раздаче батонов. В интернате была такая традиция: за пару часов до сна из столовой приносили большие кастрюли с нарезанными на три части теплыми румяными батонами. Проголодавшийся народ собирался в вестибюле школы и, дождавшись отмашки, весело набрасывался на хлеб.

– Водички попьем, хлебушек в животе размокнет, вот и наелись, – живо и не совсем справедливо объяснил Игнату раздачу батонов долго читающий парень.

А Игнату традиция понравилась. Хоть потолкаешься со всеми, кто здесь учится. А какой вкусный запах у недавно испечённого хлеба!

Впрочем, и учивший жизни парень больше красовался. Иначе не прибегал бы вечерами в вестибюль. Ведь были такие, кого Игнат в веселой толчее не видел…

К месту или нет, но Прянишников вспомнил, что не поехал на юбилейную встречу однокурсников: хвалиться ему было не чем, знать, какими стали ровесники, – неинтересно, а другой цели сбора он не видел. На другие подобные встречи, – в первую свою школу, например, – он тоже не ходил по тем же причинам. Ему было достаточно встречи выпускников интерната, на которой он присутствовал давным-давно, когда учился в университете, и которую помнил.

Большой актовый зал университета был полон. Спрятавшиеся в задних рядах студенты разгадывали, кто есть кто среди главных действующих лиц в президиуме, первых рядах и попеременно выскакивающих из зала на сцену убеленных сединами и лысых ученых и преподавателей. Лица эти вспоминали какие-то трогающие их истории, представляя себя школьниками и заводясь полагающимися моменту эмоциями. Они много чего весело и долго рассказывали собравшимся – и про батоны, наверное, тоже. Впрочем, из всего услышанного хорошо Игнат запомнил только гимн, который старые дядечки и тетеньки довольно дружно исполнили хором в конце встречи:

 
«Привет тебе, о ФМШа!
Бесспорно, ты всегда прекрасна!
Твои четыре этажа
Всегда светить нам будут ясно!..»
 

Слова гимна пару дней крутились в голове Игната, как крутятся, обманывая сознание, рифмованные песенки ни о чем. Игнат поначалу так и подумал про гимн – ни о чем. И только позже понял, что он запомнил не слова, а то выраженное пением и зависшее над залом настроение, открытое Игнатом и в себе. Настроение это было сродни предчувствию полета. То, что пришло к Прянишникову в летней школе. То, что звало его, когда он читал про Ершалаим. То, что примиряло его со знанием усредненности своих обычных способностей. И то, что было сродни предчувствию, возникало после предчувствия и помогало предчувствие реализовать, преодолевая силу жизненных обстоятельств.

Когда Игнат поступал на мехмат, то знал, что поступит и что закончит курс, и что это для него не самый плохой путь из возможных. Но ту же информацию, которую знал о себе, он выводил и о других, – тех, кого понимал. Наверное, ему несложно было это вывести, но исполнение предвиденного все же завораживало. Чтобы исполнилось, надо было уметь реагировать на обстоятельства, и знать, как отреагировать. Этих умения и знания в нем не было, но они приходили в нужный момент – откуда?

Иногородних абитуриентов селили в пятиэтажные общежития первых курсов. Одним из соседей Игната по комнате был дагестанец, золотой медалист. Смуглый, горбоносый, волосатый, с еще нежной верхней половиной лица и уже дневной щетиной на подбородке, внешне он, конечно, отличался от Игната, который даже не брился. В силу происхождения отличался дагестанец и некоторыми привычками поведения, – но если все эти внешние особенности не учитывать, то в нем можно было бы увидеть отражение того Прянишникова, который не стал бы поступать в интернат при университете, а заканчивал среднюю школу дома и там же готовился к поступлению в университет.

Дагестанец был родом из села. Он точно был лучшим в своей школе, в своем селе и в своем районе. И не просто лучшим, а выше всех на голову, – пример и надежда.

Хороший и на удивление спокойный и толковый дагестанец, всему вокруг радующийся и готовый ко всяким трудностям, нравился Игнату, который очень жалел, что без интернатского знания типовых вступительных задачек, которыми экзаменаторы быстро тестируют и сортируют абитуриентов на устных экзаменах, в университет ему не поступить.

Письменную математику они с соседом сдали одинаково – на тройки. Самолюбие дагестанца было задето. Игнату пришлось не то, чтобы его успокаивать, но вместе с ним еще раз сходить к вывешенному огромному плакату с результатами, чтобы наглядно показать, что половина номеров на плакате вообще перечеркнута, так что тройка – это не плохо, а продолжение конкурса, где количество претендентов сразу уменьшилось до приемлемых двух-трех человек на место.

В интернате его научили, что на следующем устном экзамене по математике надо было обязательно получать пятерку. Игнат отработал, как учили, а дагестанец получил тройку, чего и следовало ожидать. После второго экзамена он уже мог собирать чемодан, но сходил еще на третий и уехал с двойкой по сочинению. Без всяких скидок с ним обошлись, не по-человечески. А ведь мало кто, наверное, из сегодняшних дагестанских выпускников мог бы с ним посостязаться в письме. Разговаривал он правильно и многое прочитал.

Получилось так, что они не попрощались. Вспоминать об этом Прянишникову было неприятно. Он должен был сказать парню хотя бы пару ободряющих слов, а не сказал. Слишком озаботился собой, получив тройку по сочинению.

Страсти по сочинению помнились очень ярко. Предложенные темы были не его, требовали конкретного знания текстов не самых любимых им писателей. И все-таки Игнату показалось, что он смог выпутаться, выбрав Горького, придумав концовку с выводом и поставив к месту пару цитат, которые с испуга увидел, как напечатанные, со всеми знаками препинания. Оценка показалась ему несправедливой. К тому же тройка рушила планы, заставляя на последнем испытании по физике, где он не чувствовал себя уверенно, получать единственно допустимую пятерку.

Струхнувший Игнат целый день протолкался по коридорам главного здания на Ленинских горах, ожидая вместе с еще более недовольными двоечниками апелляции, пока не дождался к вечеру, чтобы с ним, наконец, поговорили, указали на пять стилистических ошибок и две запятые, которые ему посчитали за одну, чтобы не ставить двойку, – и отпустили ни с чем.

«Но вот раскрытие темы и вывод в конце – это хорошо?» – «Это отметили в рецензии. Один из преподавателей ставит тебе неудовлетворительно за ошибки, зато второй как раз отмечает стройность изложения и твой вывод, добавляя балл. Если не согласен, давай отдадим работу на переоценку, но как бы нам не попасть на первое мнение!»

Одна Галина Васильевна его поняла, обругав проявившуюся страсть словесников к стилистическим ошибкам. Им бы надо учителей сначала научить видеть такие ошибки, чтобы учителя смогли научить тому же своих учеников. Все это неправильные происки заносчивого филфака, желающего оценивать абитуриентов по одинаковым критериям. Она каждый год требует не замешивать физиков с лириками и в этом году обязательно еще раз поднимет этот вопрос и на педагогическом совете, и на совещании по итогам приема в университет…

Дагестанец уехал, настроение Игната испортилось, но в день экзамена по физике парня будто выпрямили. Он поплыл вслед зовущей его удаче, как в летней школе, и все у него получилось. Ему достался билет, который Игнат хорошо знал, задачи, подобные которым он много раз решал, и абитуриенты, на фоне которых он выделялся, так что принимавший экзамен аспирант оперативно нарисовал ему отличную оценку.

Вечером воодушевленный Игнат разговаривал с одноклассником Лебедевым, расстроенным четверкой по физике. Лебедев был упертый и резкий парень, на год старше Игната, ширококостный и внешне похожий больше на крепкого мужика, чем на юношу. Крепость его фигуры притягивала Игната ожидаемой надежностью и основательностью характера. Лебедев один из их десятого «е» поступал на физфак, поэтому вечерами заходил обычно расслабиться к бывшим одноклассникам и будущим мехматовцам. Компанейски они готовили картошку, – частью недожаренную, а частью сгоревшую, потому что накладывали ее с горкой на сковородку и мешали кое-как, потом долго пили чай и болтали о пустяках.

Соответственно возрасту и наваливавшейся после ужина сытости, разговоры ребят часто сходили на скабрезности. Лебедев отличился, когда некоторые решили похвалиться, что уже знали женское тело, и озвучить доказывающие это подробности. Он сказал в свою очередь, что во втором классе переспал с девочкой, – какой-то дальней своей родственницей и ровесницей, приехавшей с родителями к ним в гости и уложенной выпившими взрослыми к нему в кровать. Рассказал так красочно, что некоторых этот рассказ задел за живое. Мол, не может этого быть, не поднимется ничего в этом возрасте, а если поднимется, то ничего не сумеешь. И получилось, что Лебедев словно против всех, а над ним посмеиваются. Он так и спросил: «Думаете, вру?» Спросил, глядя в глаза сразу всем и с такой неожиданной обидой, что Игнат подумал – не врет.

Самому недоверчивому и наглому пареньку он отомстил за злое неверие в тот же вечер: дал ему под дых и заставил замолчать, когда тот заспорил об очередном пустяке и вроде бы необидно, а так, как все они привыкли между собой, обозвал нарочно не согласившегося с ним Лебедева…

Лебедев поступал на астрономию, куда принимали всего человек двадцать. С самого начала Игнату было понятно, что он не поступит, и теперь у него была только одна пятерка из четырех возможных, но он все еще на что-то надеялся. Перед началом экзаменов Игнат предлагал однокласснику более реальный план: поступить на другую специальность и попытаться потом перевестись, – ведь молва о том, что это невозможно, только слова. Но Лебедев уперся – только на астрономию и сейчас или никогда! А в этом случае получалось, что никогда.

Игнат не знал, хорошо или нет проявлять гибкость, учитывая складывающиеся обстоятельства. Просто он, хуже Лебедева понимавший физику, сдал ее лучше, благодаря чему и поступит, а Лебедев, у которого все-таки был крошечный шанс, на той же физике его упустил и не поступит. И получалось, что поток реальных событий вроде бы был благосклоннее к гибким и не определившимся, – почему? Справедливо ли это? И почему судьба в очередной раз разводит Игната с человеком, который ему интересен?

Еще Игнату два первых курса был интересен сосед по комнате в общежитии – Мишка, родом из Кирсанова Тамбовской области. Мишка был из двухгодичников и в точности исполнил сценарий, много раз озвученный в интернате: если не будете учиться, то из отличников скатитесь на тройки, а потом вас отчислят за неуспеваемость.

В первую сессию, не учась, Мишка все экзамены сдал на пятерки, во вторую – на уверенные четверки, в третью – на слабые четверки пополам с тройками. После четвертой сессии у него нарисовалось два хвоста на осень, с одним из которых он и уехал на родину, – вернее, его забрал отец.

К невысокому Мишке, кажущемуся выше ростом благодаря поднятой всегда голове и прямой спине, к деловому, самостоятельному и уверенному в себе с первого дня Мишке, умеющему завораживать и располагать людей нехотя бросаемыми словами, – приехал невзрачный, суетливый, одного с ним роста маленький мужичок, который командовал, а поднявшийся с кровати Мишка в трусах ему подчинялся, посапывая.

Мужичок спросил, где Мишкина одежда, раскрыл шкаф, выгреб из него и из тумбочки Мишкино барахло, бросил на кровать сыну брюки и футболку, в пять минут распихал остальные его вещи по сумкам, а через полчаса их обоих как выдуло, и в комнате от Мишки остались заправленная кровать, пустые тумбочка, две полки в шкафу и три вешалки…

Мишка, судя по всему, крупно проигрался.

Чем дышат студенты-москвичи, Игнат не знал, зато живущие в общежитие иногородние однокурсники были все на виду и все ему знакомы, начиная с поездки в колхоз на картошку, организованной через пару дней после начала занятий на первом курсе. Картежников из них получилось человек десять, и все они нарисовались в этой поездке. После колхоза они стали играть на деньги. Скоро определилась тройка самых заядлых и удачливых – все питомцы интерната – и чужой четвертый, тянущийся за ними изо всех сил, выбранный компанией для подтруниваний и согласившийся со своей ролью.

Тройка лучших проиграла весь первый курс, не учась, но на втором накопленных в интернате знаний им перестало хватать, и, все, кроме Мишки, постепенно ушли от ночных приключений, – он один продолжал днем спать, а ночью бодрствовать и играть. Играл, пока не отчислили из университета; продолжал играть, когда отчислили; и играл бы дальше, если б не отец, забравший его как нашкодившего щенка.