Текст книги "Звездочёт"

Леонид Самофалов
Звездочёт

Старший участковый инспектор Кузьма Николаевич Буграев проснулся среди ночи. Он и раньше просыпался ночами, но тогда обычно слышал ровное дыхание жены. Сейчас – тишина. Значит, Валя тоже к чему-то прислушивается. Значит, что-то разбудило их разом.

Что именно? Как выглядит? Откуда взялось? Ничего не ясно. А темень темная… Форточка открыта…

В доме кроме них – никого. Валя подкармливает и собак приблудных, и кошек облезлых, и пташек залетных, но в доме животных не держит: запахов некоторых не переносит. И в доме чистота, можно сказать, стерильная.

Так, ну а что же их разбудило-то?

Должно быть, какой-то звук.

Какой? Где источник? Внутри дома? Снаружи?

Мышей у нас не водится; по крайней мере, не замечалось. Даже тараканов. Звук мог донестись через форточку только с улицы. Может, лист усохший с дерева в палисаднике сорвался и скребнул по стене?

Капля дождевая в окошко тенькнула? Пробежал кто-нибудь мимо дома? Если да, то собака. Потому что топот бегущего человека и теперь еще был бы слышен: о-отменно тихо в селе. Даже ветер не шелестит листьями. А вот вчера, когда он из райцентра возвращался, так ох как дуло! И дуло, и песок на тракте и проселках вихрило, и в селе по улицам его гнало. «Москвич» след было посреди улицы оставил, но только он, Кузьма Николаевич, машину во двор загнал, как от следа того почти ничего и не осталось. Но к полночи ветер улегся. Когда в первом часу Буграев засыпал, ветра уже не слышно было.

А если это все-таки человек пробежал в тапочках? Все равно слышно было бы. А если тапочки на войлочной подошве? Топот раздавался бы: не ребенок же среди ночи бегает. А если это?..

Слушай, старый дурак, ты долго еще будешь накручивать или нет? Вцепился во что-то непонятное, как злой кобель в дохлую крысу, и вот мурыжит, подивитесь на него! Лишь бы не спать. Забот тебе, что ли мало? Делать нечего?

Делать есть что, но если это все-таки действительно человек пробежал? Тогда кто, куда и зачем?

Нет, не задавать таких вопросов Кузьма Николаевич уже не может: ему все не безразлично, его профессиональное любопытство одолевает. Может, кто-то другой не хочет ничего видеть, слышать и знать, а он, Буграев, не может. Слишком долго привыкал – тридцать пять лет.

– Не спишь? – прошептала супруга.

– Я-то нет, а вот ты, Валентина свет-Степановна, почему не спишь? – отозвался он ворчливо, но тоже тихо, вполголоса.

– Показалось, будто Русланчик…

– Хватит, отвыкай. До будущего года. И то, если приедут.

Младшая дочь гостила тут с ребятишками, Аннушка. Внучка Галинка хорошо спала, без задних, что называется, ног. А внучонок Руслан, любимец всеобщий, во сне крутился, вертелся, временами постанывать начинал. Заслышав шорох или стон, Валентина Степановна вскакивала и стремглав бросалась в соседнюю комнату, где находились дети. Аннушка в сарае спала, родители настояли: иначе какой это отдых – по ночам вскакивать?

«Что? – спрашивал он, когда жена возвращалась. – Как?»

«Как ангел, только приснилось что-то. И ты, спи, спи. Привык полуночничать! Надо – без тебя управимся».

Аня лишь на днях уехала, отоспавшись на свежем воздухе, в тиши и покое.

Там, в Москве, где она жила, Кузьма Николаевич не мог спать. Окна квартиры выходят на широкую улицу, а по улице той не иначе вся столица на машинах курсирует: взад-вперед, туда-сюда, день и ночь…

Да и сон не тот пошел. Нервы, что ли, не те? Врачи проверяют на комиссиях, говорят: те. А сон не тот!

Бывало, на Кольском-то полуострове… Пришел с вахты, упал на нары в блиндаже – и душа будто бы в рай отлетела. Спозаранок поднимут тебя, растолкав, и говорят: «Порт бомбили, что-то горит у них, небо светится». Или: «Видать, караван прихватили в губе, на самом подходе, больно ахнуло!» «Да ну-у? – удивляешься ты. – Как же я-то ничего не слышал?»

Но и так случалось: просыпаешься вдруг, внезапно, а там, снаружи, где-то уже над самой головой – фи-и-уу! И тело само – в комок. В голове лишь одна-единственная мысль: может, не прямо в блиндаж!

Бб-ваах-ахх-аххх!

Вот стервы!!!

Пока одна группа немецких бомбардировщиков в стороне разбойничала, другая сюда, к аэродрому, на большой высоте подкралась.

Нары под тобой ходуном ходят, в темноте по стенам шуршит, с потолка сыплется, дышать трудно и хочется сплюнуть. Успело взлететь дежурное звено истребителей или нет? Если успело, катавасия скоро кончится, потому как наши разгуляться им не дадут.

Так и бывало: взлететь наши успевали, будь то нескончаемым полярным днем или бесконечной полярной ночью, гнали врага, били, себя не жалея, перед тараном не останавливались. Зато и он, Кузьма Буграев, авиационный техник, тоже себя не жалел, работал люто. Сколько раз лицо и руки обмораживал – не упомнить; сейчас в холоде те давние обморожения снова дают себя знать.

А тогда… И рукавицы выдавали добрые, на меховой подкладке, но кто ж, однако, в рукавицах работает? Самолет – не трактор, хотя, правду сказать, и трактор при хорошем обращении тоже наладки без рукавиц требует. Рукавицы лишь тогда надевали, когда машины, избавленные от боевых повреждений, снова уходили в воздух – драться. Эх, как хотелось туда же, в небо с летчиками!

Однажды гитлеровцы десант сбросили: жизни им не давал этот аэродром. Вот тогда-то и отличился Кузьма Буграев – в историю полка схватка та его с врагом вошла, в летопись славных дел.

Конечно, и до того в полку знали, что до войны был Кузьма хорошим спортсменом, постоянно призы на соревнованиях брал – и по борьбе, и по стрельбе. Но знать – одно, а в деле видеть – другое. И после разгрома десанта он получил первый свой боевой орден…

Вот только не надо было вспоминать – не заснуть теперь.

Покурить, что ли, встать? Конечно, Валя тут же ворчать примется: во-от, дескать, не курил, не курил, а на старости лет взял да и закурил! Вообще-то, действительно оказия. К его годам даже завзятые курильщики частенько от привычки своей отказываются, здесь же наоборот получается. Но впрочем, это ведь он так… не всерьез. Папирос нет – и не надо, не тянет. Сейчас есть – можно и подымить, раз все равно не спится.

А Валя-то, Валя! Ну и чутка! Будто мысли его подслушав, уже подхватилась, начала вставать.

– Пить хочу, – говорит. – Тебе молока принести? Подумал, подумал, решил уважить:

– Ладно, неси.

– Включи свет.

На тумбочке рядом с кроватью стоял ночник. Он нашарил кнопку, включил его. Валя пошла к двери, и – надо же! – как раз в этот момент свет погас. Опять Кузьма Николаевич протянул руку, надавил кнопку раз и другой – темно.

– Глянь из той комнаты: над магазином горит или нет?

Из окна «той» комнаты, где еще на днях спали внучата, днем хорошо видна шиферная крыша магазина, стоящего на взгорке, а ночью – яркий фонарь над ней.

– Нету.

– Значит, энергетики отключили, – поразмыслил он вслух. – Поди, профилактика. – Рядом с ночником лежали его часы, пачка «Беломора» и спички; одну он зажег, посветил на циферблат и вроде даже обрадовался: – Ровно два! Как в аптеке. Они всегда так отключают – без минут.

Окончательно потеряв сон, он тоже поднялся, ощупью достал папиросу, прихватил коробок спичек, пробрался в прихожую, служившую заодно и кухней, оттуда на крыльцо.

Крыльцо выходило во двор, с улицы входа не было. Издревле здесь так строили. Зимой буран завернет на неделю, все по домам сидят, только во двор и выходят – скотину кормить. А у крыльца – сугроб под крышу, с ним возни на полдня. Если еще и на улице крыльцо заиметь, то возись целыми днями в снегу, вроде белого мишки.

Увязая взглядом в черноте дворовых построек, огородных грядок, ягодных кустов, Кузьма Николаевич еще немного поразмышлял над тем, что бы это такое могло их разбудить, потом бросил думать. Кругом темь да тишь: собака не взлает, петух не прокричит, филин не ухнет в березовых колках. Вот уж подлинно: день для дела, ночь для сна… Как в аптеке.

Однако, покурили – и хватит: спать-то надо.

Пробрался в дом, щелкнул в большой комнате, служившей залой и спальней, выключателем – походя так, для проверки. Нету свету. Но скоро должен быть. Надолго не отключают, иначе в холодильных емкостях возле фермы молоко вечерней дойки скиснуть может – бо-ольшой убыток! И воду в автопоилки не подашь – насосы стоят. И не видно ни шиша, если вдруг случись какая неприятность…

Какая неприятность? – думалось уже в полусне. Пожар, что ли? При пожаре, типун тебе на язык, освещения не требуется…

Ну, а если что по части правонарушений? Что именно по этой части? На сорок верст в округе нет человека, который взялся бы безбоязненно учинить эту самую неприятность. Его, Буграева, оч-чень хорошо все знают…

Приснилось, будто загорелся дом, по стенам пламя заметалось. Подскочил на кровати – люстра в три рожка сияет.

Будь ты неладна! Забыл назад выключателем щелкнуть. А времени, кстати, сколько? Ровно половина четвертого. Опять ровно. Выходит, правильно: энергетики… Но что-то долгонько нынче провозились со своей профилактикой. Может, авария была? Или экономию наводят, черти полосатые?

Жена поднялась рано, задумав приготовить на завтрак его любимый бешбармак.

Кузьма Николаевич предпочитал его всем другим кушаньям, но в то же время переживал за супругу: ведь это ж какая возня! Надо сперва сварить, затем потушить на сковороде мясо; надо замесить, раскатать, нарезать дольками, сварить тесто; надо почистить картофель и сварить его целиком; надо уложить все это в определенном порядке на большую тарелку и полить сверху маслом вместе с жареным луком. Ресторанное блюдо. Для такого дела терпение надо иметь. Добро, Валя на пенсию вышла, а для работающей женщины такие подвиги на кулинарном фронте разве только в праздничные да выходные дни совершать.

Она хлопотала у газовой плиты с питанием от баллона, когда Кузьма Николаевич вышел на кухню с электробритвой, включил радио. Бритва жужжала у самого уха, поэтому радио всегда включалось на полную громкость. И тем не менее он расслышал, как скрипнула калитка.

Она, впрочем, так взвизгнула, что услышал бы и мертвый.

Та-ак, черт побери! Калитку-то пора бы и смазать! Участковый, капитан милиции, а калитка визжит на всю улицу! Нехорошо! Неудобно перед соседями. А все почему? А все потому: он ею почти не пользуется. Он все на машине да на машине, а машину выгоняет и загоняет через ворота. Но это, конечно, никому не интересно, Кузьма. Ты в доме хозяин, калитка твоя, тебе ее и в порядке содержать. Если бы у кого-то в селе вот так же визжа…

Эй, люди! А кто это все не идет, не показывается? Во двор зашел, а дальше?..

Наверно, машину разглядывает. Машина у него словно только вчера с конвейера, уж за машиной-то он следит. Не своя ведь, казенная. Она еще и кроме него кому-то послужит.

Машина еще не приходила, еще в областном управлении внутренних дел только было намечено выделить ее райотделу, в райотдел об этом еще только слухи просочились, а уж тут без особых обсуждений и всяческих там обид, вроде как само собой было решено: пусть-ка она послужит Буграеву, хватит ему в его-то годы на мотоцикле гонять.

…Обычно в это время забегает соседка Антонина Буланкова. Как правило, за спичками. Ее внуки Генка и Николка, приехавшие на лето из города, тащат из дому спички почем зря. Но только Буланковой во дворе задерживаться не с руки: чего она там не видела?

Дверь приоткрылась, и в кухню просунулся чей-то носишко. Валентина Степановна повернула назад регулятор громкости, репродуктор приутих. Дверь открылась пошире, из-за косяка выглянула круглая мордашка с ярко-голубыми глазами, загорелая и вместе с тем нежно-румяная.

– А кто это пожаловал, а-а? – пропела Валентина Степановна.

– Баб Валь, а дома Кузьма Николаевич?

– А дома, а дома, – подтвердила хозяйка. – А кому это он с утра понадобился и зачем?

В прихожую боком проскользнул мальчуган лет семи; на нем были майка под цвет глаз с короткими рукавчиками, застиранные шортики и сандалетки на босу ногу. Мальчуган смущался и не знал куда девать вымазанные в земле руки.

– Ну, здравствуй, князь ты мой прекрасный.

– Здравствуйте, – тихо отозвался ребенок. – Стучу, стучу, а никто не выходит.

– Да уж больно ты застенчиво стучишь, гость дорогой. При таком-то гвалте ногой стучать надо.

– Извиняй уж нас, – сказал Кузьма Николаевич, выдергивая из розетки шнур. – Рассказывай, кто послал. Небось, наша соседка за спичками? Генку и Николку она не пошлет, она знает, что я им сразу уши надеру. А сама, поди, стряпать задумала, вот и некогда…

– Нет. – Мальчуган не отрицательно, а как-то вроде даже протестующе помотал головой. – Генку и Николку я знаю, они рано не просыпаются. А баба Антонина в магазин пошла, мне навстречу попалась, только она по той стороне, а я по другой стороне…

– Молодец. Я бы тебе советовал с ней всегда так…

– Ку-узьма! – негодующе протянула Валентина Степановна. – Да ты чему учишь-то?! – И к мальчику: – Это он у нас шутник, дядя-то. А ты рассказывай, рассказывай.

– Ну и вот, – почему-то вздохнув, продолжал мальчик. – А она в магазин, а в магазине сейчас не продают, его ночью ограбили.

Валентина Степановна как раз снимала крышку со сковороды и в этот момент уронила ее чуть-чуть себе не на ноги, та откатилась к умывальнику, завертелась, завертелась и упала наконец, громыхнув.

– Та-ак! – вымолвил Буграев, взглянув на крышку, из-под которой выбивался парок; казалось, падение крышки его больше озадачило, нежели сообщение мальчика. – А кто тебя послал?

– Теть Таня.

– У теть Тани телефон же есть.

– Она маме говорит: провод оборвали.

– А-а… Теперь уже, как в аптеке, полная ясность. Ну, а тебе она что говорит?

– А мне говорит: Митя, родной, сбегай на Октябрьскую, где красный «Москвич» во дворе стоит, позови Кузьму Николаевича. Это, говорит, милиционер. А я говорю: ладно, и так знаю.

– Спасибо, – произнес Кузьма Николаевич и пошел укладывать бритву в футляр, а уже из спальни спросил: – Ты чей?

– Замиловых.

– Рядом с магазином живете?

– Ага. – И вдруг принялся торопливо излагать: – Теть Таня открыла магазин, а мы с мамой в огороде были. Она открыла и вошла, а потом вышла и как побежит к нам. Еще не добежала, а уже кричит: ограбили, ограбили и провод оборвали, даже участковому позвонить нельзя.

– Ты, хозяйка, угостила бы гостя, – предложил из комнаты Кузьма Николаевич.

– Обязательно. Жду, когда и ты сядешь.

– Да нет, я уж не сяду.

– Выходит, дымом будешь питаться! – возмутилась Валентина Степановна. – Довольно чудить, не маленький!

Произнося это, она накладывала бешбармак на тарелки, потом на другие тарелки, что поменьше, положила сырники, на них густую, как масло, сметану, а еще сверху – сахарный песок. И забивая вкусный запах бешбармака по дому распространился еще более вкусный запах ванили – это от сырников величиной с чайное блюдце. Своим печевом Валентина Степановна славилась на все село.

Митя без долгих уговоров сел на подставленный ему стул, взял предложенную вилку и принялся за угощение. Вкушая бешбармак, он глаз не сводил с сырника и было видно по всему, не чаял до него добраться. Когда же наконец добрался, то даже облегченно вздохнул. Валентина Степановна поставила перед ним стакан молока, мальчугашка помялся-помялся, затем поднял на нее свои ярко-голубые, чистые глаза и сказал:

– А ведь молоко я уже сегодня пил.

Другая бы на месте Буграевой сказала бы – «Ну, ничего, еще выпей» – и тем самым подлила бы, можно сказать, уксусу в свое угощение. Но Валентина Степановна поняла, что ребенок, вероятно, завтракает сегодня уже во второй раз, кивнула и отставила стакан. Не стала она принуждать и мужа: уж коли отказывается от любимого блюда, то и на самом деле ему не до еды.

– Молока-то я, пожалуй, выпью, – сказал он, выходя из залы. – А бешбармак ты мне уж на обед разогреешь.

Сказать, что он расстроен был кражей, это не то; он был уязвлен в самое сердце.

Да кто же это такой опять осмелился магазин обворовать, а?! Разве не находил он грабителей прежде? Разве не наказаны они судом по заслугам? Разве не то что в селе Шурала, а и во всем районе есть люди, которые этого не знают? Тогда кто же опять, бери его чума, сделал ему вызов? Ему, Буграеву?!

И тут ему стало как-то не по себе.

Тут он устыдился и сник, вспомнив, что и ночью думал примерно так же – Буграева, мол, на сорок верст в округе оч-чень хорошо знают и на пакость не пойдут, а ее, пакость-то, в это самое время как раз и делали.

Эх кошмар! Ох стыдоба!

Провели с электричеством как маленького, как вот этого мальчика Митю, а не капитана милиции, старшего участкового инспектора, работника с тридцатипятилетним стажем!

Едва Митя произнес «ограбили», он тотчас и понял: свет! свет! электричество! Отключили ток и вместе с ним сигнализацию, что в магазине установлена. А он как ночью разнюнился: энергетики, профилактика, молоко, насосы! Ну и балда-а! Эк прокатили на вороных, а!

– С молоком хоть один сырник-то съешь.

– Ладно, один съем.

Подойдя к умывальнику, над которым было укреплено зеркало, оправил на себе китель с новеньким орденом Отечественной войны. Из зеркала на него смотрел широкоскулый крепыш с мощной и отнюдь не короткой шеей; вот только волосы, по-молодому густые, гладко зачесанные назад, порядком заиндевели.

– Хорош, хорош, – не удержалась от иронического замечания супруга. – Садись, а то сейчас еще кто-нибудь примчит.

Как в воду смотрела!

Кузьма Николаевич и половины сырника не съел, когда калитка пронзительно взвизгнула, а вслед за тем на пороге возникла пожилая женщина с острым лицом, в длинном зеленом сарафане и домашних тапочках. Тапочки, определил Буграев, надеты секунду назад на крыльце. Тут и вовсе не надо было быть Шерлоком Холмсом: женщина тяжело дышала, значит, бежала или быстро шла. Но в таких шлепанцах можно пробежать разве что метра два, потом они спадут. Ноги у нее в пыли выше щиколотки, а обувь не запылена. Выходит, до крыльца несла в руках.

Некоторое время все смотрели на Антонину Буланкову – это была она, – потом Кузьма Николаевич снова принялся за сырник. Тут наконец Буланкова заговорила: зловеще так, ядовито, мстительно, некоторые слова произнося врастяжку:

– Грозился да грозился, да-а? Надеру, мол, Геночке с Николашей уши, да-а? Вот и догрози-ился! Вот теперь-то ты догрози-и-ился! – И вдруг выкрикнула: – Все из магазина выволокли! Все! – Торжественно подняла палец к потолку и с удовлетворением, уже как-то успокоенно проговорила: – Одни голые полки остались. Теперь – ищи.

– Ассорти тоже? – не поворачивая головы, спросил Буграев. В глазах у женщины появилось беспокойство.

– Какие ассорти? – вскрикнула она. – Опять тебе все шуточки!

– Я спрашиваю: банки с маринованными огурцами и зелеными помидорами тоже стащили?

– Ну!.. – наступательно начала женщина, однако запнулась и уже неуверенно закончила, – тоже… наверно.

– Так ты была в магазине или нет?

– А где ж я была, по-твоему?

– Тогда, мать, это не кража, а хулиганство, – вымолвил он спокойно. – Подумай, кому они нужны, эти банки. Если бы я тебе их просто так предложил, взяла бы?

– Спасибо! Алкоголикам на закуску предложи.

– Ясно. Значит, в магазин ты не заходила.

– А что, обязательно самой заходить?

– Тогда с чем же ты примчалась?

– Да хоть бы сказать тебе, что люди кругом говорят.

– Ну и что говорят? – спросил он без интереса.

– А вот то!

Буланкова была из тех людей, которые, располагая минимумом информации, будут тянуть, волынить с ее передачей другому или другим, будут делать вид, словно знают решительно все, но только из каких-то высших соображений всего они сказать не могут. Кузьма Николаевич знал Буланкову, знал и то, как одним разом выудить ее знания.

– Ничего не говорят, – произнес он спокойно, – и ты даже близко к магазину не подходила. По дороге что-то от кого-то услышала – и сюда-а, и сю-да-а-а…

– Д-да?! – Острое лицо женщины еще более, казалось, заострилось, вытянулось вперед. – А вот, говорят, что на этот раз Буграев умоется! Слышал? А вот говорят: пора ему на пенсию! Понял? Если, говорят, магазинная сирена у жуликов не пикнула, то это вам не какие-нибудь тюхи-матюхи, не Абакшины-пьяницы, эти участковому не по зубам! Теперь ясно, что говорят, а?

Антонина упивалась и тем, что знает об этих разговорах, и тем, что имеет возможность выкрикнуть все это в лицо Буграеву. Но больше всего ее злило, что в ответ он лишь усмехается.

Между тем Кузьма Николаевич вполне ей верил. Он допускал: Антонина вполне может приукрасить что-либо, но выдумать от себя – навряд ли. И он просто знал: в большом селе у него были не только друзья, не только доброжелатели, но и доброжелатели в кавычках, и недруги – тайные и явные. И это было неизбежным. Хорошо иметь одних только друзей и доброжелателей, но если только их имеет работник милиции, впору, пожалуй, говорить: дело плохо. Может, это и к сожалению, но у толкового работника органов внутренних дел одних лишь друзей и доброжелателей быть не может.

Мелькнула мысль: коли Буланкова сама не видела, что именно там украли, значит, продавец Татьяна Ишечкина никого в магазин не впустила – и правильно сделала.

– Так, – сказал он, вставая и отодвигая пустой стакан из-под молока. – Переходим к другому вопросу.

– К какому же, интересно? – ехидно спросила Антонина.

– А вот к какому: станешь ты наконец или не станешь сама драть уши Генке и Николке?

Митя оставил на время сырник и заинтересованно взглянул на бабу Антонину.

– Нет, вы посмотрите на него, а! – вскрикнула та, обращаясь не только к Валентине Степановне, но и к Мите. – Внуки отдохнуть приехали, а бабка им уши отдирай! За что?!

– Стрельбу слышишь?

– Какую стрельбу?

– Громкую. Тут бахнет, там бахнет, так целыми днями и бахает. Всем слышно, а тебе нет?

– Ну, допустим, я тоже слышу. И что из этого?

– А то, что Генка и Николка научили всех наших короткоштанников из спичечной серы петарды делать!

– Какие… – вскинулась Буланкова, – эти?..

– Которые взрываются, – пояснил Кузьма Николаевич. – И которые что угодно поджечь могут. – Он повернулся к жене и распорядился: – Спичек ей больше не давай! Чтоб из моих спичек да на мою же голову взрывчатку изготовляли!.. – Запнулся, не находя слов. – А эту даму, – и вытянул руку в направлении Буланковой, – я оштрафую! Будет знать, кому уши драть!

– Во! – в изумлении показывала на него пальцем соседка. – Во! Смотрите на него!

– Вы что оба руками-то размахались? – строго спросила Валентина Степановна. – Потом еще с детей спрашивают!.. Тебе, – обратилась она к мужу, – только теперь о том и думать, кому уши драть.

– Прости, – сразу повинился он и ласково, но как бы невзначай провел ладонью по ее плечу. – Нашло.

Митя под шумок доел сырник, облизал ложку в сметане и сахаре, поднял ясные свои голубые глаза и встретился с ласковым, но почему-то грустным немножко взглядом хозяйки. Тут взгляд ее неожиданно тоже приобрел ясность, потом даже строгость, и она потрясенно сказала:

– Боже мой! А руки-то, руки! Ах ты, пролаза!

Тут и Кузьма Николаевич увидел: мальчугашка как прибежал с немытыми руками, измазанными на огородных грядках, так и сел с ними за стол, однако до сих пор на редкость удачно скрывал это. Он рассмеялся, глядя на мальчика.

– Сейчас же к умывальнику! – приказала Валентина Степановна.

Митя подчинился беспрекословно. Вымыл руки, вытер, посопел, возвратился к столу и взобрался на свой стул.

– Другое дело. Хочешь еще сырника? Давай положу?

– Кажется, я совсем наелся. Спасибо.

– На здоровье! Расти большой.

Хозяин стоял спиной к печке, и Митя начал разглядывать эту удивительную печку с одной дверцей и маленьким поддувалом, всю от пола до потолка выложенную белой и черной кафельной плиткой в таком сочетании, что глаз невольно задерживался и все хотелось смотреть и смотреть.

Митя не знал, но догадывался: эту печку хозяин выложил сам.

Он не знал еще, что другими своими стенками печка выходила и в большую комнату-залу, и в небольшую смежную с нею комнату, что и там она была облицована плиткой и составляла украшение; но самое главное, когда зимой хозяйка ее растапливала, всего-то от двух полешек на ней все начинало кипеть и жариться, а в доме целые сутки сохранялось тепло, даже еще и форточки открывали.

…Кузьма Николаевич прошел в залу и взял со стула полевую сумку.

– Поедешь со мной или останешься? – спросил мальчика, выходя.

– Поеду, – подхватился Митя, сползая со стула. – До свидания, баб Валь.

– А я? – вскричала Буланкова, загораживая ему дорогу.

– И вы до свидания, – спокойно и вежливо ответил мальчик.

Светло-красный «Москвич» стоял в тени дома, поблекнув от сплошь покрывших его бисерных капелек влаги. Густая роса лежала на траве и кустах, от нее взмокли и потемнели жерди прясел, отделяющих один дворовый участок от другого.

Кузьма Николаевич усадил Митю в кабину, уселся сам, завел мотор и прогрел до двадцати пяти градусов – четко по инструкции. Затем открыл створки низких – ниже своего роста – ворот и вывел машину на улицу. Закрыв ворота, призадумался, глядя на калитку, потом махнул рукой и уселся за руль. Тем не менее чувство вины некоторое время его преследовало.

Прежде чем выезжать на середину улицы, по укоренившейся привычке всех водителей посмотрел влево, потом скосил глаза вправо. Улица была окраинная, тихая; слева она упиралась под прямым углом в другую улицу, а справа – под острым углом – в Тищевский тракт. Отсюда было видно, как на тракте заклубилась пыль: грузовик проехал.

Кузьма Николаевич повернул влево, но разгоняться не стал, поскольку сейчас предстояло повернуть направо и по узкому переулку выехать на тот самый Тищевский тракт, а там, неподалеку, будет магазин.

На дороге, на самой середине улицы – след велосипеда.

Ровнехонький, словно по шнуру натянутый. Это значит, механически отметил Кузьма Николаевич, велосипедист мчал на хорошей скорости.

Перед самым переулком след сделался шире и глубже: ясное дело, притормаживали. Вот уже след и раздвоился на повороте, вот и в переулок потя…

И тут Кузьма Николаевич тормознул так, что бедняжка Митя едва-едва не ткнулся носом в панель. Упершись в нее рукой, он с удивлением смотрел на водителя.

Буграев торопливо выбрался из кабины, огляделся как бы в недоумении, стал смотреть назад.

Ну, улица. Ну, дома. Ну, палисадники. У всех калитки, у всех ворота не выше человеческого роста – это тоже так принято в здешних местах. В палисадниках березы и рябины, кое-где цветы. Ближе к домам улица, не разъезженная тракторами и машинами, заросла низкой травкой: коза вон ее щиплет. А посредине улицы на песчаной почве – следы колес велосипеда и «Москвича». Велосипедный след далеко тянется, аж почему-то к тракту. Почему-то… почему-то…

Ну и что?

А то, сказал себе старший участковый, немного вдруг заволновавшись, что велосипедист проехал здесь не раньше полуночи. Если бы раньше, когда еще не утих ветер, след не был бы таким четким, его бы замело-засыпало.

Ну, ну… Дальше? Дальше-то? А дальше смотреть надо, может, чего и найдется. Хотя… Он приблизился к месту, где след раздваивался. Покрышки, будь здоров, пропечатались! Одна почти новая, на другой рисунок стерся заметнее. Вероятно, это покрышка с заднего колеса: от частого торможения она раньше стирается. Так, так… Дальше, Кузьма, дальше! Чей велосипед? Кто это ночью пролетел тут пулей в одном направлении?

Еще раз внимательно огляделся: нет, обратного следа не видать.

Чей велосипед – это мы сейчас узнаем, одна минута. Он сел в машину, где терпеливо дожидался Митя, развернулся и дал газ. Ехал поближе к краю улицы, стараясь не замять велосипедный след. А тот все тянулся себе да тянулся, ровненький, как стрелка, и никуда не собирался сворачивать, ни к одному из домов.

Вот уже и улица кончается. Вот и тракт! След резво взбегает на него – и… Дальше искать бесполезно, заездили с раннего утра. Получается вроде, что ничего не получается… По крайней мере, не густо. Ну что ж, разворачиваемся – и назад.

Митя временами взглядывал на Кузьму Николаевича, однако не произносил ни слова. И тот не мог не отметить: стоическая натура. Нет, в самом деле славный мальчуган. Ведь ребенок же, ведь любопытен, ведь сто вопросов на языке вертится, а молчит!

Вон Буланкова вышла из нашей калитки, остановилась и глядит, ошеломленная. По ее разуменью, мы уж давно в магазине, а на самом деле почему-то по улице гоняем. Спички, небось, у Вали взяла: что-то в руке зажимает.

Эх ты, Антонина! Когда-то добрым товарищем была. Вместе играли, вместе голышом в пруду барахтались, вместе в колки по грибы-ягоды ходили, а потом до окончания семилетки вместе в школу бегали. Только жили не здесь, потому как Октябрьской тогда в помине не было и народу в селе против теперешнего половины не набиралось. Он самую чуть старше Буланковой, но покуда воевал, покуда служил и после войны, она тут замуж вышла, оттого-то и дети, и внуки у нее постарше, нежели у него. И овдовела она рано, лет уж пятнадцать назад…

Антонина ты, Антонина!

…Подкатил к дому Егора Ганелина, председателя сельского Совета, а тот сам к воротам поспешает и через голову майку натягивает с фабричной вышивкой на груди «теннис». Да-а, ему только в теннис играть! Вдвоем обхватить бы. Ремешка не может на брюки подобрать, не выпускает наша индустрия таких длинных. Эк-к оно, время-то, с человеком по-свойски расправляется! Знаешь ведь, а все равно даже самому не верится, что был когда-то Егор длинным, худым и глазастым, как этот вот Митя.

– С чего это ты раскатался? – спросил на ходу Ганелин. – Бензину, что ли, много дают?

– На добрые дела не жалеют, – отозвался Буграев. – У тебя велосипед далеко?

– В сарае. Пересесть хочешь?

– Хочу, чтобы ты прокатился. Рядышком с тем следом, что на середине улицы. Пока не заездили.

– Ага! – понимающе произнес Ганелин, хотя и мало что понял. – Это мы махом.

Он вывел на улицу видавший виды велосипед, взгромоздился на сиденье и, виляя поначалу, поехал в сторону переулка.

– «Змейку», «змейку» не делай, на кой она мне! – кричал вслед участковый. – Разгонись и выдержи прямую!

Ганелину это удалось. Положив велосипед на землю, он вместе с Буграевым принялся разглядывать оба следа. Митя не выдержал, покинул кабину и присоединился к ним.

– Ну, что замечаешь? – спрашивал Ганелина участковый.

– Ну… что… – слегка запыхавшись, отвечал предсельсовета. – Мои покрышки изношены, а эти еще ничего.

– Раз! Еще что?

– Мой след свежий совсем, сочный прямо, а этот уже осыпается.

– Два! Что еще?

– Глубокий, – задумчиво проговорил Ганелин. – Мой-то…

– Три! Вес у тебя, Егор, конечно, будь-будь. Не всякий велосипед выдюжит. Твой, я думаю, как ослик Ходжи Насреддина, ко всему притерпелся.

– «Притерпелся»! – с сарказмом проговорил Ганелин. – Погляди, когда он выпущен. В то время еще качество давали, а не один только вал, потому он и «притерпелся»!