Текст книги "Солнечный мастер"

Леонид Соловьев
Солнечный мастер

Памяти А. М. Горького

Жители Ферганской долины понимают толк в стенной росписи, потому что именно здесь, в семидесяти километрах от Ходжента, находится город Ура-Тюбе, древнейший и славный город художников, мастеров узора и краски. Многие из них были в свое время столь знамениты, что приглашались на работу в Бухару, в Хиву, даже в Персию.

В Ферганской долине, в старинных мечетях Коканда, Ходжента и Андижана до сих пор можно видеть работу прославленных мастеров. На первый взгляд орнамент покажется вам уже потускневшим, но попросите сторожа принести лестницу и стереть пыль сырой тряпкой; краски выступят перед вами такими же яркими, чистыми, как и триста лет назад, когда мастер только что положил их на загрунтованную стену. Словами не передать все богатство цветов и оттенков и благородство их сочетаний, и можно час простоять в мечети, любуясь прихотливым узором, открывая в нем все новые совершенства И если увидите вы, что в росписи преобладают тона темные, краски лежат густо и немного тяжело, знайте, что это делал искуснейший Хаким-Мухаммед, а если узор весело перебирает золотое, синее, белое, лиловое, гранатовое и голубое и краски такие легкие, светлые, прозрачные, что кажется, будто каменная стена под ними вся просвечивает насквозь, – тогда благоговейно склоните голову: здесь работал непревзойденный, единственный в мире Усто Нур-Эддин, сам великий Нур-Эддин, по прозвищу «Солнечный мастер».

Он довел орнамент до высшей степени совершенства, приблизив его чудесным и удивительным образом к музыке. В те годы фанатический ислам достиг зенита своего могущества, это была страшная диктатура мертвой и бессмысленной догмы. Одержимый изуверской ненавистью ко всему земному, ислам запретил всякое изображение живых существ; живопись и скульптура в Средней Азии были начисто уничтожены, их сменил беспредметный, целиком условный орнамент, отцом которого был коран, а матерью – геометрия. Судьба зло посмеялась над Солнечным мастером, заставив его родиться художником и лишив возможности писать картины. В этом смысле он был бы похож на гениального, но глухонемого актера, который один во всем мире знает о величественных образах, живущих в его душе. Я говорю – «он был бы похож», но гигантским напряжением всей своей творческой воли Солнечный мастер сотворил чудо, равное оживлению камня, – он вдохнул жизнь в мертвую, закостеневшую геометрию орнамента. Подобно музыканту, обладающему удивительным даром рассказывать, не прибегая к словам, одними лишь сочетаниями семи основных тонов и ритма, веселые и грустные, гневные и скорбные повести о себе и о мире, – подобно музыканту, Солнечный мастер умел в сочетаниях семи основных красок и четырех фигур (квадрата, треугольника, круга и эллипса) создавать бесконечно богатые и радостные образы живого мира. Никто их не видел, но все их чувствовали, они жили, неуловимые, где-то в изгибах линий, в переходах красок, в полутенях, которые вдруг неотразимо напоминали горячую розовость тела, чуть-чуть обожженного ослепительным ферганским солнцем. Не зря говорится в одном предании, что дети всегда смеялись перед узорами Солнечного мастера.

После него уже не было великих мастеров орнамента, это искусство опускалось все ниже и ниже и совсем выродилось в годы захвата Азии войсками Александра II. Ханский дворец в Коканде, законченный постройкой в 1870 году, яркое тому подтверждение: он расписан крикливо и грубо, шероховатыми базарными красками. Постепенно исчезали замечательные кустарные пиалы, чайники и цветные шелка, вытесняемые пестрой дешевкой кузнецовских и прохоровских фабрик. Грубые минеральные и анилиновые краски заменили старинную индийскую лазурь и астрабадский кармин Если и оставался во всей Фергане десяток порядочных мастеров, то все они были копировщиками, повторяющими своих учителей, некоторые пробовали подражать Нур-Эддину и всегда неудачно: получалась пестрая рябь красок – больше ничего. Вскоре наиболее предприимчивые мастера включили в набор своих инструментов русские трафареты, и стенная роспись окончательно перешла в разряд малярных работ.

Нур-Эддина забыли почти совсем. В книгах вы нигде не найдете его имени так же, как и не найдете имен тех гениальных зодчих, чьи величественные здания украшают площадь Регистан в Самарканде. Даже в устных преданиях и легендах с годами все глуше звучало имя великого мастера; казалось, память о нем умирает, чтобы никогда не воскреснуть.

Помню, я зашел в одну из мечетей в старом Коканде. Мечеть ремонтировалась. Зобатый чернобородый маляр стоял на подмостках и, шлепая кистью, закрашивал карнизы, покрытые чудесным тонким узором. Липкая белая краска, забираясь, подобно плесени, все выше и выше, закрывала творение Солнечного мастера. Я спросил маляра, знает ли он, чью работу закрашивает? Он равнодушно ответил, что знает – вон там, в левом углу, была подпись Нур-Эддина. «Ты слышал о нем когда-нибудь раньше?» – спросил я. «Мне что-то говорили, но очень давно, и я позабыл», – ответил маляр, кривя шею, уродливо отягощенную зобом. Обмакнув кисть, он мокро, как рыбьим хвостом, трижды шлепнул его по стене, как будто заключая свои слова жирным и самодовольным многоточием.

Дня через три я рассказал об этом случае на комсомольском собрании пединститута. Студенты выслушали меня с удивлением.

Председатель Мумин Адилов – впоследствии мой близкий друг – сказал:

– Если бы совсем разрушили эту мечеть, было бы еще лучше. Какое нам дело до мечети, до художника Нур-Эддина и до его орнамента?! Ради чего мы должны заботиться о поповском наследии? (Аплодисменты.) Старина, говорит товарищ! Нет, мы ненавидим позорную, проклятую старину, мы разрушим ее до основания так, чтобы от нее не осталось никакого следа! Вместо мечетей мы построим дворцы культуры и дворцы науки! (Бурные, долго не смолкающие аплодисменты. Крики: «Тогры!», «Яшасун!») Переходим к следующему вопросу. Один из членов нашей ячейки, студент Надиров, занимается чтением старых суфийских книг. Мы обнаружили у него книгу Омара Хаяма, изданную в Бомбее. Я думаю, что такому человеку в комсомоле не место! Высказывайтесь, товарищи!..

Все это, повторяю, было давно, когда по Фергане еще гуляли басмаческие шайки в двести и в триста сабель, когда в Шахимардане толпа молящихся растерзала комсомольца-учителя, осмелившегося вслух сказать, что бога нет. В те годы многие студентки сидели на лекциях в паранджах, открывались редко, зато демонстративно, всегда на общем собрании; комсомольцы бурно аплодировали, кричали открывшейся: «Рахмат!.. Яшасун!», а потом, оцепив девушку плотным тройным кольцом, шли на базар в старый город, шли с вызовом через густую толпу, всю в белых чалмах. Навстречу девушке и вслед ей сыпались бесстыдные ругательства и проклятия, а она все выше поднимала голову, черные глаза горели на бледном лице. Комсомольцы, сжимая кулаки, молчали, готовые в любую минуту к яростной схватке за новый быт. А через неделю приезжал из далекого кишлака отец или брат открывшейся и, подкараулив ее где-нибудь за углом, убивал ударом ножа. Газета «Янги-Фергана» – «Новая Фергана», полная гнева и скорби, печатала стихи, статьи, резолюции общих собраний, читательские письма; среди этих писем часто попадались такие:

«В ответ на зверское контрреволюционное убийство любимой подруги моей, которую не устану оплакивать, заявляю, что я, студентка второго курса, Ибрагимова, навсегда снимаю позорную паранджу и не надену ее вновь даже под угрозой смерти».

Теперь вам понятно, почему Надирова за чтение стихов Омара Хаяма исключили из комсомола и почему в 1926 году, в дни великого поста ураза, кокандские студенты устроили против самой большой мечети переносную естествоведческую выставку. Прямо на улице, перед входом в палатку, студенты поставили большую банку с заспиртованным выкидышем, а рядом – скелет. Весь расхлябанный, скрипящий, осклабившись, он смотрел на мечеть страшными черными дырами; ветер, желтый от пыли, свистя, летел через его ребра, гудел и выл в пустом черепе. На беду ехал мимо в своем экипаже председатель Ферганского облисполкома, лошади, храпя, шарахнулись от скелета и понесли, поднимая еще больше пыли, в ее желто-серых клубах скрылось изумленное лицо председателя. Через полчаса пришел милиционер и закрыл выставку не без сопротивления со стороны ее главного организатора Мумина Адилова

Я покинул Фергану весной 1930 года Возмужавшие студенты бесстрашно разъезжали по кишлакам со статьями Сталина в своих портфелях и успокаивали взбудораженное леваками дехканство Из Афганистана спешно возвращались басмаческие главари, в мечетях муллы витиевато проповедовали контрреволюцию, намекая туманными и скользкими словами на газават. Бывший эмир бухарский Сеид-мир Алим-хан повесил замок на дверь своего магазина в Кабуле, всерьез готовясь вернуться к самодержавной государственной деятельности. Ибрагим-бек задумывал большой поход на Таджикистан. И, покидая взволнованную грозную Фергану, каюсь, я не вспомнил о Солнечном мастере: меня томила тревога за друга моего Мумина Адилова, который поехал в далекий кишлак Нанай, где убили двух уполномоченных райпосевкома.

…В Фергане есть мудрая поговорка «Тот, кто однажды был нашим гостем и выпил нашей воды, тот снова приедет к нам».

Много лет я кое-как обходился без ферганской воды, наконец не выдержал и вот однажды вновь увидел из окон поезда знаменитые сады Канибадама. Небо не потускнело здесь за семь лет и солнце ничуть не остыло, мои земляки-ферганцы носили все те же черные тюбетейки с большими белыми запятыми, такой же быстрой и слитной была их гортанная речь. Фергана цвела – мирная, богатая и счастливая. О цене, которую пришлось уплатить за этот расцвет и счастье, напоминал скромный памятник над могилой друга моего Мумина Адилова, погибшего весной 1930 года от вражеской пули в далеком горном кишлаке Нанай. Это тот самый Мумин, памяти которого я посвятил книгу о Ходже Насреддине. Разные бывают жизни, разные бывают и смерти, иную даже нельзя назвать смертью, она воистину как зерно, брошенное в землю, вновь оборачивается жизнью и приносит миру богатый, чудесный плод.

Многие умерли, погибли в боях А разве умерли, разве погибли? Посмотрите вокруг – и вы поймете меня.

… Итак, вернувшись через много лет, я увидел Фергану в цвету – мирную, богатую, счастливую Новая жизнь! Понадобилась бы целая книга, чтобы хоть бегло описать ее. Заметил я и другое: в памяти освобожденного народа, гордого своими победами, воскресло много старинных славных имен, ранее совсем забытых. «Достойный не умирает» – вот слова, порожденные самой мудростью! Великий Навои! – кто помнил о нем в царской темной России? Великий Улугбек – царь, ученый, математик, астроном, философ!

Среди многих славных воскресло имя и Нур-Эддина, Солнечного мастера.

…Еще в поезде я услышал рассказы о необыкновенной красоте новой чайханы, построенной в колхозе «Интернационал», что близ Канибадама. Я посетил эту чайхану и убедился, что слава ее не преувеличена. Больше того, я думаю, что в будущих книгах по истории среднеазиатской живописи эта чайхана займет почетное место: она прославилась не мертвым узором, не беспредметной игрой изысканных красок – художник-самоучка, опрокинув и уничтожив запрет ислама, расписал ее стены живыми картинами.

Услышав о том, что московский гость рассматривает картины, художник немедленно явился в чайхану. Ему очень хотелось, чтобы его хвалили; я был рад, что могу, не кривя душой, порадовать его. Он горячо благодарил меня, назвал сердечным другом и потребовал чаю: без этого в Фергане дружба не может считаться оформленной. В чайхане, несмотря на открытые двери и окна, было душно, и мы сели пить чай на помост, настеленный над самой рекой, – она бурлила и плескалась под нами, сердито взъерошенная на камнях.

– Меня зовут Нур-Эддин, – неожиданно сказал он, заставив меня встрепенуться: так четко встало передо мной воспоминание – маляр, замазывающий краской, узоры великого мастера, и комсомольское собрание под председательством Мумина Адилова.

Собеседник мой продолжал:

– Мое настоящее имя Юсуп, я агротехник в здешнем колхозе. Мы заняли по урожайности хлопка второе место в районе, я премирован за свою работу шесть раз. Картины я рисую в свободное время, больше зимой, и подписываюсь на картинах «Нур-Эддин». Друзья посоветовали мне добавлять к избранному мною имени – «второй», и я послушал друзей. Полностью меня теперь зовут– «Нур-Эддин второй» – «Нур-Эддин иккинчи». Я думаю, что это правильное имя; оно имеет оттенок почтения к Нур-Эддину – Солнечному мастеру, которого я считаю первым, и в то же время указывает, что я – второй – его ученик и последователь.

Он сидел передо мной, поджав ноги калачиком, уже не молодой – виски его тронула седина. Он сам, не дожидаясь моей просьбы, начал рассказ о детских годах великого мастера:

– …отец умер осенью, когда собирали хлопок, через месяц умерла мать. Зиму Нур-Эддин жил у соседей; в апреле из Ура-Тюбе приехал дальний родственник, знаменитый на всю Фергану художник Усто Сулейман и взял сироту к себе в ученики.

– Тебе посчастливилось, Нур-Эддин, – говорили соседи. – Будь внимательным и послушным. Когда ты окончишь учение, все будут уважать тебя так же, как уважают сейчас мастера Сулеймана, ты будешь носить такой же красивый халат и такую же тонкую чалму.

Усто Сулейман оказался добрым и приветливым стариком. Семьи у него не было. Нур-Эддина он считал сыном. Вдвоем ездили они из кишлака в кишлак, из города в город – всюду, куда приглашали мастера подновить роспись в мечети.

Однажды весной они работали в Шейх-Мазаре. Близилось двухсотлетие со дня смерти великого шейха Раббани, мастеру Сулейману поручили заново расписать мечеть, в которой был похоронен святой. Нур-Эддин растирал краски и мыл кисти, а Сулейман, стоя на подмостках, мудро поучал его.

– Вот эту краску, – говорил он, – привозят из Индии. Если добавить к ней немного уксуса, она становится яркой и прозрачной, как рубин, и не тускнеет даже через пятьсот лет…

В мечети было тихо; надтреснутый голос мастера гулко отдавался в каменных сводах. Через серую мглу текли узкие полосы света, совершенно чистые, без единой пылинки, тревожно гудел жук, напуганный мертвенным запахом древности.

– У мастера должна быть хорошая память, – продолжал Сулейман, – иначе он не сможет запомнить рисунки, и роспись его будет однообразной. Я знаю четыреста семьдесят узоров, потому и считаюсь одним из первых мастеров Ура-Тюбе. Смотри, как пишется эта звезда: зеленая краска ложится на синюю, синяя – на белую, а середину звезды нужно покрывать золотом. Запоминай расположение красок, Нур-Эддин, запоминай каждый завиток, каждую линию. Эти узоры выдуманы старинными мастерами. Пойми, изучи, запомни и не пытайся выдумывать сам – все равно получится хуже.

Звезды, круги, треугольники возникали под умелой и привычной рукой Сулеймана; он включал звезду в треугольник и треугольник в звезду и все это обносил новым узором; белые, черные, зеленые линии расходились, снова сходились и, переплетаясь, повторяли тот же самый узор.

Но всякая память слабеет от старости. Иногда мастер Сулейман забывал какой-нибудь рисунок, работа задерживалась. Старик становился придирчивым и сварливым и подолгу сидел, уставившись в одну точку, пытаясь вспомнить. Вспомнить почти никогда не удавалось, и он начинал роспись сызнова, приспосабливая ее к другому рисунку.

– Вот я знаю теперь на один узор меньше, – говорил он. – Торопись, Нур-Эддин, лет через пять я уже ничему не смогу научить тебя.

И Нур-Эддин старался изо всех сил – рисовал узоры на досках и показывал мастеру.

– Ты опять ошибся! – сердился мастер. – Откуда вдруг появились синие завитки? Одноглазый Фазлий писал этот узор без всяких завитков. И еще – зачем ты сгладил все углы? Скажи на милость, где ты видел такую звезду? Переделай и покажи мне!

Свою мастерскую Нур-Эддин устроил на крыше, там же и спал. Его сон охранял старый дуплистый тополь, самый добрый, самый мягкосердечный изо всех тополей, которые, как известно, вообще отличаются мягкостью сердцевины. Сучья тополя были узловатые, искривленные и с наростами, точь-в-точь как ноги мастера Сулеймана, и, наверное, болели, потому что в плохую погоду тополь стонал и охал так же, как мастер Сулейман.

Просыпался Нур-Эддин рано и, чуть приподняв веки, наблюдал обычную ссору между тополем и солнцем.

«Пусть поспит еще полчаса», – говорил умиленный до слез тополь, останавливая лучи своими широкими листьями.

«Он должен нарисовать узор, иначе мастер будет недоволен, – отвечало солнце. – Убери свои листья и не мешай мне».

«Как ты говоришь? Я что-то плохо слышу», – хитрил тополь и еще плотнее сдвигал сучья.

Спор всегда кончался победой солнца, потому что оно могло двигаться; оно заходило сбоку и, выбрав просвет в листве, посылало широкий горячий луч прямо в лицо Нур-Эддину. Он жмурился и притворялся спящим, отнимая у солнца много времени. Наконец открывал глаза.

Сияющее небо висело над ним. Большие красноголовые осы сидели на листьях и пили росу. На самой вершине тополя бранились и дрались скворцы, их легкие перья падали, крутясь, как ветловый лист.

Нур-Эддин начинал работу.

С крыши видел он далеко – всю долину. Дымилась земля, озябшая за ночь, огромное солнце всходило над снеговыми гребнями далеких гор, густой и холодный туман опускался к подножьям. Поля еще спали, накрытые густой тенью; во все стороны по долине разбегались белые каменистые дороги, поблескивали арыки, нависала над ними плотная, литая зелень карагача. Нур-Эддин видел все это, и рука его сама писала голубое там, где по заветам одноглазого Фазлия полагалось быть черному. Сулейман, ворча, снова посылал его переделывать.

В конце концов Нур-Эддин нашел способ рисовать узоры правильно; он садился так, чтобы перед глазами была только серая стена мечети, и рисовал не оглядываясь. Он знал, что если оглянется и увидит в чистом и прозрачном свете раннего утра такой большой, голубой и зеленый мир, то опять ошибется.

Однажды он оглянулся и застыл – лицом к миру, спиной к стене. Еще ни разу он не видел такого утра – воздух после дождя как будто совсем исчез; на далеких склонах можно было различить темно-зеленые пятна лесов и блестящие нитки арыков. Дрогнувшей рукой Нур-Эддин провел волнистую линию, и то, что было сверху, покрыл голубым. Потом положил белую грань, синие тени, темно-зеленые пятна – и на доске возник далекий хребет Кара-Тау.

Он рисовал долго, в забытьи. Его пробудил голос мастера:

– Вставай, Нур-Эддин, вставай, работа ждет нас!

На доске было нарисовано уже все – горы, поля, стадо, пастух в белой рубахе и с длинным кнутом.

– Я здесь, я не сплю! – крикнул Нур-Эддин с крыши, голос его дрожал и срывался. – Посмотрите, мастер Сулейман, что я сделал!

Он схватил доску и слез по сучьям тополя на землю. С листьев падали на него крупные холодные капли. Он подбежал к мастеру и поднял перед ним доску; дышал он часто и был весь потный.

Мастер нахмурился, поджал бескровные губы, и нос его почти коснулся подбородка. Он занес доску над головой, с размаху ударил о каменную скамейку. Сухое дерево лопнуло со звоном; мастер ударил еще и еще, обломки бросил в арык – они уплыли, тихонько покачиваясь.

– Ты огорчен, Нур-Эддин, – сказал мастер, в голосе его не было гнева. – Ты согрешил по неведению, это простится тебе, если ты никогда больше не повторишь греха. Тут есть и моя вина: я не предупредил тебя вовремя. Идем в мечеть, я тебе все расскажу за работой.

Мастер повернул ключ в старинном медном замке. Тяжело распахнулись окованные двери, дерево под железом давно превратилось в труху, изъеденное червями, но железо, хоть и проржавевшее, цело, и двери тяжелы по-прежнему. Нур-Эддина охватил сырой запах тления; влитый в землю, лежал надгробный камень Раббани так же, как вчера, позавчера, сто лет назад, и вокруг него не было свежих трещин. Мастер закрыл двери, сразу все стихло: и перебранка скворцов и веселый голос арыка. И опять в сумраке под сводчатым потолком тревожно, предостерегающе загудел жук.

Мастер влез на подмостки. Нур-Эддин совсем близко видел его босые искривленные ноги, кожа на пятках прозрачно желтела, как у покойника. И мастер стал вдруг страшен ему.

– Думал ли ты, Нур-Эддин, – сказал мастер, начиная работу, – для чего мы существуем и кому служим? Мы служим только богу; настоящий мастер никогда не будет работать нигде, кроме мечети. Мы украшаем мечеть так, чтобы отвлечь молящихся от всяких помыслов о земном. Подумай теперь – прилично ли рисовать картины, подобные той, которую нарисовал ты? Мусульманин взглянет на такую картину, подумает о коровах, о пастухе и этим оскорбит бога. Если ты настоящий мастер, ничего земного не должно быть в твоей росписи, – ты понял меня? В святых книгах, которые написали пророки и оставили как наставление в нашей земной жизни, говорится о мастерах так: «Если он изобразит живое, он совершит тяжкий грех. На том свете бог скажет ему: «Вложи дыхание в то, что изобразил своей дерзкой рукой!» Мастер не вложит дыхания, ибо никто не может сделать этого, кроме бога, и пойдет на вечные муки в ад!»

Перед сном Нур-Эддин прочел все молитвы, которые знал. Утром без единой ошибки нарисовал узор.

– Сегодня ты попробуешь работать в мечети, – сказал мастер.

Служитель принес вторые подмостки, Нур-Эддин усердно трудился, расписывая угол, и сделал все так, как нужно.

Но вскоре тоска охватила его. С каждым днем все труднее было ему сидеть, изучая узоры, – спиной к миру, лицом к стене. Снова начал он путать краски, писал голубым вместо черного. Мастер Сулейман замечал и бледность его и неразговорчивость, но надеялся, что со временем все пройдет.

– Соблазн велик, – говорил мастер. – Я сам испытал его в молодые годы. Крепче держись, Нур-Эддин: это дьявол, злой дух соблазняет тебя.

Нур-Эддин все же не устоял: нарисовал угол мечети и птенцов горлинки, выглядывающих из гнезда. Днем он был весел и оживлен; ночью охватил его страх. Молиться он не смел, потому что греховная доска была цела. Несколько раз он брал ее и размахивался, чтобы ударить о выступающую балку, и не ударил. Ночь была беззвездной, ветреной, яростно шумели деревья, тополь, покровитель Нур-Эддина, стоял, охал и ронял на крышу свои шершавые листья.

Так прошла неделя, может быть – две. Утром Нур-Эддин рисовал, ночью – каялся. Вскоре понял, что все равно не сможет удержаться от греха, и решил не думать больше о боге и возмездии. Он утешал себя тем, что до смерти далеко, бог не скоро доберется до него, а может быть, и совсем забудет, потому что на свете есть много других, более виноватых грешников, которыми бог должен заняться в первую очередь.

Нур-Эддин открывал все новые сочетания красок и радовался, что мир велик и эти сочетания неисчислимы. Чтобы не навлечь подозрений мастера, он еще с большим усердием работал над узорами. Сулейман поручал ему теперь даже сложную роспись и всегда оставался доволен.

– Все очень хорошо, – говорил мастер, – но краски у тебя все-таки слишком светлые. Гуще, гуще разводи краску!

Просыпаясь иногда раньше обычного, мастер слышал, как поет на крыше Нур-Эддин. «Это, наверное, тоже грешно – петь, изучая дело, посвященное богу, – думал мастер, – но я помолюсь лишний раз, и бог простит ему».

Наступила осень, в садах через листву краснели гранаты, ломились под тяжестью плода хрупкие ветви персиков, легким загаром покрывался белый виноград, лопалась кожица черного. Хорошо уродился хлопок; с каждым днем белее становились поля. Роспись мечети подходила к концу. Духовный совет готовился к приему паломников. Хотя, по преданию, великий шейх Раббани умер весной, в апреле, под цветущим миндальным деревом, духовный совет перенес день его смерти на осень, когда у дехкан, после уборки полей, бывает больше денег и свободного времени.

Было утро – без туч, но пасмурное от сгустившегося вверху тумана, с белесым пятном вместо солнца и бледными тенями на земле. Мастер тихонько позвал:

– Нур-Эддин, слезай, пора начинать работу.

Никто не отозвался с крыши.

Мастер повторил:

– Слезай, Нур-Эддин! – И опять не получил ответа.

Он пробовал кидать камешки на крышу, но его старческая рука была слаба, и камешки не долетали. «Может быть, он заболел?» – подумал мастер и, обеспокоенный, кряхтя и охая, взобрался по сучьям тополя на крышу, глянул – и окаменел. Спиной к стене, лицом к миру сидел Нур-Эддин и рисовал на большой доске осень – тени были бледными, на месте солнца белело мутное пятно. А рядом лежали другие доски – десять, двадцать, может быть больше, и на них было изображено все живое: лист, капля и впившаяся в нее красноголовая оса, служитель мечети, подметающий двор, пастух в белой рубахе, погоняющий бичом коров, дерущиеся скворцы, облако перьев вокруг них и, наконец, сам он, мастер Сулейман, – на подмостках, с кистью в руке, босиком; ноги мастера были сухими, искривленными, пятки – восковыми, как у покойника.

– Бисмаляи! – сказал в ужасе мастер.

Нур-Эддин оглянулся и ахнул.

– Бисмаляи рахмани рахим! Воистину тебе мы поклоняемся и тебя молим о помощи!..

Схватив свой портрет, мастер занес его над головой, чтобы ударить о выступающую балку. Нур-Эддин побледнел, завизжал и кинулся на мастера, размахивая кистью. Пришлось позвать на помощь служителя мечети, с его помощью были разбиты и сброшены на каменные плиты двора все греховные доски. Нур-Эддин лежал в это время ничком и при каждом ударе вздрагивал так, словно бы доски кололи на его голове.

Усто Сулейман слез с крыши, скрылся в мечети. Когда он окончил моление, служитель сказал ему, что Нур-Эддин ушел куда-то по большой дороге…

…Так рассказывал мне в колхозе «Интернационал» Нур-Эддин второй. Совсем уже смерклось, глубокое русло реки под нами казалось бездонным провалом, и я не мог разглядеть внизу воду; она была здесь слишком неспокойна, чтобы отражать звезды. Появился чайханщик, прогибая босыми ногами зыбкие доски нашего помоста, он повесил фонарь и ушел медленнее, чем бы следовало: ему тоже хотелось послушать.

Я перебил Нур-Эддина второго вопросом:

– Скажите, вам, наверное, пришлось учиться у какого-нибудь мастера-старика?

– Да, – ответил он. – Я учился целый год, и так же, как Солнечный мастер, я убежал от своего учителя…

Он осекся, словно бы спохватившись:

– Но почему вы спросили?

– Мне кажется, – ответил я, – что в рассказе вашем очень много автобиографических мотивов из вашей собственной жизни.

Я хотел немного польстить ему, но вышло наоборот: он как будто даже обиделся. Мы долго молчали, прислушиваясь к плеску воды, ударяющей на завороте в крутые камни. Странно поет по ночам горная вода – то почти совсем затихая, то нарастая взволнованным бурлящим ревом, словно кто-то большой, невидимый в темноте вдруг перегородил течение.

Наконец мой собеседник подал голос:

– Как вы думаете, я имел право назвать себя Нур-Эддином? Вторым, конечно?

Стремясь загладить свою неловкость, я ответил без колебаний:

– Вы имели полное право. Но вы художник совсем другого направления, вы не орнаменталист, а живописец. Может быть, вам было бы лучше оставаться Юсупом первым.

Он отрицательно покачал головой. Нет, после Солнечного мастера никто не может быть первым. И почему я считаю Солнечного мастера только орнаменталистом? Он занимался и живописью, предание говорит об этом с достаточной ясностью.

Дальнейший рассказ о зрелых годах великого мастера заставил меня насторожиться. Рассказчик уверял, что Солнечный мастер был очень дружен со знаменитым наманганским жителем, суфийским проповедником, циником и остряком Дивана-и-Машрабом, чьи анекдоты и газеллы до сих пор можно слышать в чайханах. Годы жизни Дивана-и-Машраба установлены довольно точно. Если легенда об этой замечательной дружбе имеет под собой какие-то основания, значит Солнечный мастер жил примерно во второй половине XVII века и, вопреки всем утверждениям рассказчика, никак не мог враждовать, встречаться и спорить на диспутах с другим замечательным представителем старой среднеазиатской культуры – с Ходжа Камолом. Последователь Джелал-Эддина Руми, знаменитый поэт и философ мистик Ходжа Камол, имя которого и посейчас носит одна из ходжентских улиц, умер за двести лет раньше. Все это я доказывал Нур-Эддину второму. Он горячился, упрямо отвечал мне притчами и легендами, в которых несомненным было только одно, что они сочинены совсем недавно, если не тут же, на месте. Нур-Эддин второй подробно описывал диспуты, поочередно меняя голос: он говорил то писклявым, неприятным дискантом за Ходжу Камола, то мощным и благородным басом за Нур-Эддина. По его словам, один из этих диспутов и привел Солнечного мастера к гибели. Дело было (а правильно сказать: «не было») в старом Коканде, на базаре, близ медресе Мадали-Хана, воспитанники которой вместе с базарными завсегдатаями составляли аудиторию. Ходжа Камол спросил:

– Признаешь ли ты, Нур-Эддин, справедливым утверждение великого Джелал-Эддина Руми, что слова корана имеют семь смыслов, распределенных по степеням, – от первого, прямого и понятного всякому человеку, до третьего, приводящего в замешательство самый тонкий разум, и далее – от четвертого смысла, не понятого еще никем, до седьмого, который будет открыт богом самому себе только в день суда?

– Нет, – ответил Нур-Эддин, – я не признаю семи смыслов.

Ропот прошел по рядам слушателей, но все сейчас же затихли, ожидая дальнейших слов Нур-Эддина.

Он продолжал:

– Первые три смысла, понятные людям, я мог бы еще признать, но как я могу поверить Джелал-Эддину Руми, если остальные четыре смысла, по собственному его утверждению, скрыты от людей, а следовательно, и от самого философа? Как можно утверждать истинным и существующим непознаваемое? Кроме того, я должен заметить, Ходжа Камол, что в передаче слов Джелал-Эддина Руми ты допустил кощунственное искажение. Ты говоришь, что седьмой смысл будет открыт богом самому себе только в день суда, следовательно, до этого дня седьмой смысл неизвестен и самому богу? Но подумай, можно ли после этого назвать бога всемогущим и всепостигающим?

Снова ропот прошел по рядам слушателей; зашевелились белые чалмы. Нур-Эддин не обратил на это внимания и не прервал своей речи.

– Твое кощунство, Ходжа Камол, не оскорбляет меня, но только помни: если в своем понятии бога ты откроешь малейшую лазейку для сомнения, ты волей-неволей придешь к полному отрицанию его. Заботясь о спасении твоей души, почтенный Ходжа Камол, предупреждаю: закрой глаза, не смотри и не думай, иначе гибель твоя неизбежна. То же следует запомнить и вам, – добавил он, обращаясь к воспитанникам медресе, – и стараться поменьше думать над смыслом того, что вам преподают, иначе яд сомнения может легко проникнуть и в ваши еще молодые, не затвердевшие умы. Раздумывая над книгами, вы по неопытности можете открыть за ними вместо шести тайных смыслов всего-навсего одну бессмыслицу, а это гибельно.