Текст книги "Волшебная ночь"

Глава 19

«Зря я сегодня пришла на репетицию», – устало думала Шерон, стоя на церковном крыльце после занятий и глядя в густую пелену мелкого дождя. Многие, как и она, не торопились отправляться по домам и толпились на крыльце. И хотя на довольно небольшом крыльце было достаточно тесно, вокруг нее образовалась пустота. Словно она была прокаженной – или невидимкой. Весь вечер люди старались не замечать ее. Даже женщины, сидевшие во время репетиции рядом с ней, ни разу не взглянули на нее, увлеченные беседой друг с другом в короткие минуты передышек.

Все это было до омерзения знакомо Шерон. Отверженная.

Пусть по отношению к ней люди и не выказывали открытой враждебности, но в их поведении чувствовалась неловкость. Да и в самом деле, кто осмелится разговаривать с человеком, который этой ночью получил предупреждение от «бешеных быков»? Для этого нужно было бы притвориться, что не знаешь о предупреждении. Но разве можно не знать того, о чем знают все – или по крайней мере должны знать? Шерон понимала: люди уже знают, что она вопреки предупреждению «бешеных» ходила сегодня на работу, и не представляют, как говорить с человеком, которого через две ночи ждет порка в горах.

При мысли об этом ужас вновь охватил Шерон, ее дыхание участилось. Казалось, вот-вот повторится ночной приступ, когда она открытым ртом глотала воздух, словно разучившись дышать.

Она не могла сегодня петь. Не могла собраться с мыслями, чтобы вслушаться в распоряжения отца Ллевелина. Не могла понять смысла его длинной проповеди перед репетицией, в которой он говорил о смирении, о здравом смысле, о Божьем промысле. Ей вообще не стоило сегодня приходить в церковь.

Кто-то решительно взял ее за плечо, и, почувствовав это прикосновение, Шерон поняла, как необходимо оно ей.

– Ну что, пошли домой, Шерон? – сказал ей дедушка громким ободряющим голосом. – Накинь капюшон. Дождь, похоже, зарядил надолго. Бабушка, наверное, уже ждет нас к чаю.

– Дедушка, – заговорила Шерон, беря его под руку, когда они спустились с крыльца. – Я боюсь, как бы вся эта история не повредила тебе. Если бы все это касалось только меня, я чувствовала бы себя спокойнее. Я не хочу, чтобы люди возненавидели и тебя.

– Тебя никто не может ненавидеть, – возразил ей дедушка, – кроме тех безмозглых, кто верит, что ты могла донести графу. Но большинство людей думают иначе. Они восхищаются твоей смелостью и говорят, что такой глупой женщины еще не рождалось от самого сотворения мира.

– И ты так думаешь? – спросила Шерон.

– И я так думаю. – Хьюэлл ласково похлопал ее по руке.

– Наверное, – со вздохом сказала Шерон, – мне лучше уйти из вашего дома.

– Уйти? Куда это ты собралась уйти? – сердито спросил Хьюэлл.

– Не знаю. Пока мне некуда идти, – огорченно призналась Шерон. – Но я доставляю вам столько хлопот, тебе и бабушке. И главное, я ничего не могу поправить. Я правда не могу, дедушка! Не могу уступить их угрозам. А ведь они в ярости способны поломать всю мебель в доме. Я слышала, они иногда устраивают жуткие погромы. Если это случится, я никогда не прощу себе.

– Шерон. – Голос деда был серьезен и тверд. – Делай то, что подсказывает тебе совесть. Я знаю, у бабушки разрывается сердце от страха за тебя, но она уважает тебя за твою твердость. И я уважаю тебя. И мы не позволим тебе никуда уйти. Бабушка этого не переживет. И еще: если мы и узнали что-то за свою жизнь, – так это то, что нужно дорожить близкими людьми. Нужно любить их, а не осуждать. Нам с бабушкой непросто далось это знание. Пойми мы это раньше, то, может, твоя мать была бы сейчас жива. Так что никуда мы не отпустим тебя. Мы любим тебя и любили бы, даже если бы все эти разговоры оказались правдой.

– Дедушка, – прошептала Шерон, едва сдерживая слезы, – ох, дедушка! – «Я так боюсь, – чуть не сказала она. – Мне так страшно». Но это была только ее ноша. Она могла бы освободиться от нее, предотвратить то, что должно случиться с ней через две ночи. Но она сама решила, что не может пойти на поводу у страха. Значит, остается только носить этот страх в себе. Она не знала, что больше ее пугает – воспоминание о тех мужчинах с мешками на головах, ужасных в своей безликости, или что ее бросят на землю, свяжут и исхлещут плетками.

У нее снова перехватило дыхание. Лучше бы ей рассказать все Александру. Ох, Боже милостивый, почему она не открылась ему? Ведь он может вмешаться, защитить ее. А она вместо этого вытянула из него обещание не выходить из замка ночью и не пытаться препятствовать «бешеным быкам».

И он пообещал ей.

Они с дедом уже входили во двор, когда услышали за спиной чей-то оклик. Шерон обернулась и увидела Оуэна.

– Шерон, – сказал он, пожав руку Хьюэллу, – извини, я был на собрании. Оно продолжалось дольше, чем я думал. Как у тебя дела?

Шерон не видела его со вчерашнего вечера, но она была уверена, что ему уже все известно. Она надеялась, что он придет раньше, сразу после работы. Но у него было собрание. Собрание для него важнее, чем ее беда, подумала Шерон. Отчасти это даже утешило ее, снимая с нее часть вины перед ним.

Она молча кивнула.

– Пойдем в дом, парень, – сказал Хьюэлл. – Что мы, безумцы – толковать здесь, под дождем?

– Мне надо поговорить с Шерон с глазу на глаз, – сказал Оуэн. – Пойдем ко мне, Шерон, выпьем по чашке чая. Не бойся, Хьюэлл, я буду держаться в рамках приличий.

– Смотри у меня, – строго сказал дед. – А не то я покажу тебе, на что способны эти старые кулаки, хотя, конечно, твои, Оуэн Перри, будут покрепче.

Оуэн хмыкнул и, обняв Шерон за талию, повел к своему дому. Они шли молча, пряча лица от резкого ветра и дождя. Войдя в дом, он все так же молча взял у Шерон плащ, отряхнул его и повесил на крюк. Потом проделал то же самое со своим плащом. А затем сердито обернулся к ней.

– Дура! – сказал он и так крепко схватил ее за плечи, что Шерон ахнула. – Что мне говорят люди, Шерон? Ты опять ходила сегодня в замок?

– Да. – Она прижалась к его груди, забывая, что решила в одиночку нести свою ношу. Он был таким большим, таким надежным.

– Ну, тогда вот что я тебе скажу, Шерон. Ты заслуживаешь того, на что напрашиваешься. Ты ведь знаешь, они от своего не отступятся. Они утащат тебя в горы, они разорвут платье на твоей спине и изобьют тебя до крови. Ты видела, какой был Йестин после этого? Ты думаешь, что, раз ты женщина, они пожалеют тебя? Да ни за что. Они считают, что ты совершила преступление. Хорошо, если они ограничатся только двадцатью ударами.

Забыв о всякой гордости, Шерон плакала и прижималась к его спасительной груди.

Но он опять схватил ее за плечи и, оторвав от себя, встряхнул с такой силой, что ее голова откинулась назад.

– Что тебе нужно? – кричал он. – Что нужно, чтобы ты наконец стала послушной, ты, бестолковая, упрямая женщина? Ты хочешь, чтобы я поколотил тебя? Прямо сейчас? У меня тяжелая рука, Шерон Джонс, и ты почувствуешь это сегодня! Ты сегодня всю ночь будешь спать на животе! – Обезумев от ярости, он тащил ее к стулу.

– Оуэн! – Ее ледяной голос заставил его остановиться. – Только попробуй тронуть меня – и ты ответишь перед судом. Я не должна отчитываться перед тобой. И я не понимаю, почему мужчины – некоторые мужчины – считают, что женщинам можно что-то внушить побоями? Я не желаю подчиняться угрозам. И ты не защитишь меня от «бешеных», даже если прямо сейчас перекинешь меня через колено и действительно отходишь так, что я не смогу спать на спине.

Оуэн не ослабил свою крепкую хватку; несколько мгновений он стоял, продолжая сжимать ее плечи и пристально глядя ей в глаза, пылавшие гневом, а затем вдруг притянул к себе и крепко прижал ее голову к своей груди.

– Шерон, – прошептал он. – Ах, кариад! Ну почему ты такая глупая? Почему не разрешаешь мне удержать тебя от беды, защищать тебя и управлять тобой, как должен это делать мужчина?

– Наверное, потому, что я не только женщина, но и мыслящий человек, – грустно ответила Шерон.

Оуэн держал ее в своих объятиях и покачивал из стороны в сторону.

– Оуэн, – сказала Шерон через несколько минут, – ты ведь знаешь кого-то из «бешеных быков», правда?

– Их никто не знает, кариад, – ответил он.

– А ты знаешь. – Она подняла к нему лицо и серьезно посмотрела ему в глаза. – Ты должен их знать. Я помню, каким ты был добрым, когда с Йестином приключилось беда. Ему присудили только десять ударов, и я знаю, что это ты защитил его, ты замолвил за него словечко. Я знаю, это ты. И не надо меня убеждать, что ты не знаешь никого из них.

Оуэн покачал головой.

– Оуэн, – продолжала Шерон, – ты же знаешь, я невиновна. Ты знаешь, что я ничего не говорила графу Крэйлу, что я не могла предать своих. Ты знаешь, что я не доносчица.

– Кариад, я верю тебе. Но другие не верят.

– Так убеди их! – взорвалась Шерон. – У тебя такой авторитет. Люди прислушиваются к твоему мнению. Объясни им. Я не хочу, чтобы меня били. Пожалуйста, сделай что-нибудь! Я не хочу, чтобы меня били!

Оуэн побледнел.

– Упрямая ослица! – почти прокричал он. – Ты ведь можешь избежать их побоев, Шерон! Даже если ты сегодня ходила в замок, еще не поздно все поправить. Не ходи завтра – и все обойдется.

Шерон медленно покачала головой.

– Ах так? – угрожающе произнес Оуэн. – Ну, тогда я не смогу защитить тебя.

– Оуэн, прошу тебя! – Шерон прижала ладони к его груди. – Скажи им, что я не доносчица! Мне так больно, что люди верят этому. Нет ничего больнее клеветы.

– Нет, Шерон, есть кое-что и побольнее, – жестко сказал он. – Плетки «бешеных» будут больнее.

– Скажи им, – слабо повторила Шерон. – Я прошу тебя…

Несколько секунд он молча смотрел на нее.

– Ладно, – наконец сказал он. – Я подумаю, что можно сделать. Но я ничего не обещаю. Тебя честно предупредили, тебе сказали, как избежать наказания. И если ты не подчинишься, то будешь наказана.

Шерон улыбнулась.

– Или если ты не защитишь меня, – сказала она. – Спасибо тебе, Оуэн.

Слезы дрожали в ее глазах, его лицо расплылось перед ее взором. Она снова подумала о том, что так и не смогла полюбить его, что обманула его, не разорвав помолвку, что была с другим в горах и любила другого.

Ах, Оуэн! Если бы только она могла полюбить его, если бы только могла!

Он поцеловал ее в губы.

– Пойдем, провожу тебя домой, – сказал он. – Или, может, выпьешь чаю?

Она покачала головой.

Он еще раз поцеловал ее уже у дверей дедовского дома, и этот поцелуй на ветру, под дождем был горяч и крепок.

– Шерон, – прошептал он ей прямо в губы, – подумай о себе. Держись подальше от этого Крэйла и его отродья. Я хочу защитить тебя, но не могу. Здесь я бессилен. Только ты сама можешь предотвратить это.

Шерон быстро поцеловала его.

– Я должна поступать так, как велит мне совесть, – ответила она. – А ты обязательно поможешь мне, Оуэн. Я знаю, ты поможешь. Ты хороший, ты замечательный, Оуэн!

Слишком хороший, чтобы быть обманутым, думала она позже, ворочаясь в кровати Эмриса. Ей следовало бы открыться ему, следовало бы признаться, что она не может выйти за него. Она сняла бы с его плеч бремя ответственности. Но она струсила. Разве могла она сейчас признаться ему? Время для подобных объяснений совсем неподходящее. Она дождется, когда…

Ее мысли споткнулись, она снова почувствовала подкатившую к горлу тошноту. Она не могла даже думать о том, что ждало ее впереди. Она зажмурилась и еще глубже забралась под одеяло.

Он так и не смог заснуть, хотя продолжал лежать в постели. Прошло три ночи, сегодня четвертая. Сегодня они должны вернуться, если бедолаги, которых они предупреждали, не вняли их предостережениям. Он ждал, каждый мускул его тела был напряжен, – ждал первого ночного крика, который возвестит, что по крайней мере одна из жертв проявила упорство.

И все же ни бодрствование, ни напряжение мускулов не помогли ему. Он вздрогнул и ощутил уже знакомый ужас, едва раздался первый рев. Но на этот раз он показался ему еще страшнее, чем раньше. Алекс почувствовал, как в его жилах холодеет кровь, как ему трудно стало дышать.

Ах, бедняга! Кто бы он ни был, он тупица, если решился проигнорировать их предупреждение. Каково ему сейчас – слышать этот вой и знать, что идут за ним? Алекс закрыл глаза, заставляя себя остаться в кровати. Он прислушивался, не донесется ли опять шум из детской, молил Бога, чтобы крики не разбудили Верити.

Второго крика пришлось ждать долго. Тишина звенела от напряжения и ужаса. Алекс догадывался, что то же самое чувствуют сейчас все жители Кембрана. «Бешеные быки», кто бы они ни были, ловко это придумали – не прятаться, а обнаруживать свое появление. Они умело воздействуют на воображение множества людей. Первый рев возвещал поселку об их приближении. Второй был признаком того, что они пришли к дому первой из намеченных жертв и тащат ее в горы. Третий означал, что они покончили с ней и теперь направляются ко второй. И так до конца.

Сколько же их будет сегодня?

Но прежде чем Алекс услышал их третий вой, он уже был на ногах и метался по темной спальне, в бессильной злобе сжимая кулаки и стискивая зубы. Ах, как жалел он о своем обещании, жалел больше, чем о каком-либо другом, данном им за всю его жизнь! Он чувствовал свою беспомощность, свое бессилие, он был заперт в замке, как в клетке, тогда как его людей избивали в горах.

Зачем, зачем он пообещал ей?

И почему она заставила его дать это обещание?

Он не знал, осталась она на этот раз дома или опять отправилась в горы следом за парнем, как в прошлый раз. «Может быть, сейчас она где-то там, – думал Алекс, тревожно вглядываясь во влажную и мрачную темноту за окном, – а я прячусь здесь, за надежными стенами замка».

Черт бы тебя побрал, Шерон! В бессильной злобе он ударил кулаком о подоконник. Черт бы тебя побрал!

Он спрашивал себя, найдется ли человек, который может привыкнуть к этому вою, остаться равнодушным, услышав его. Его затошнило, когда «бешеные быки» наконец проревели в третий раз. Они закончили истязать беднягу. Возможно, Йестина Джонса. И сколько еще будет жертв? За что их наказывают?

Алекс удрученно вздохнул. Завтра он обязательно скажет Шерон, что его обещание распространялось только на эту ночь. Он не может допустить, чтобы такое происходило в его долине и впредь. Он положит конец этому терроризму, даже если для этого придется пригласить констеблей.

Еще больше часа Алекс стоял у окна, не чувствуя ночного холода, напряженно вслушиваясь в тишину. Вой больше не повторился.

Неужели только одна жертва?

Мысль об этом заставила его вздрогнуть. Только одна? Что же это за преступление, в котором оказался виноват только один человек из целого поселка? Он поклялся себе завтра обязательно все выяснить. Он должен выяснить.

Она, конечно, не спала, хотя и лежала в кровати. Она не раздевалась. Она надела старое платье и лежала, глядя в ночную темноту. Она догадывалась, что и дедушка, и бабушка, и Эмрис тоже не спят, хотя и разошлись по своим комнатам в обычный час.

Наконец-то, подумала Шерон, зажимая дрожащей рукой рот, когда над поселком пронесся первый крик «бешеных быков». Она почувствовала почти облегчение. Начинается. Дрожь в руках внезапно отпустила, хотя они и оставались ледяными, и Шерон ощутила удивительное спокойствие. Она села на край кровати и, опершись локтями о колени, стала ждать. Она слышала, как дедушка спустился на кухню, увидела свет, проникший в щель под дверью. Значит, они зажгли лампу.

Пребывая в этом странном состоянии спокойствия и отрешенного ожидания, Шерон вдруг подумала о том, что лучше бы «бешеные» не ревели с холмов, лучше бы не предупреждали о своем приходе. Теперь им нужно время, чтобы спуститься с холмов и добраться до поселка. Может быть, не так уж и много – минут десять или пятнадцать. Но для нее эти минуты тянулись как долгие часы. Ей хотелось, чтобы они наконец пришли и взревели у дома, и вышибли дверь, и потребовали ее.

Это ожидание было самой немилосердной частью наказания. Ее сердце так колотилось, что она слышала его стук в горле и в ушах.

Раз, два, три, медленно считала она, закрыв глаза. Раз, два, три. Раз, два, три. В первые три счета она вдыхала, во вторые – выдыхала. Вдыхала через нос, выдыхала через рот, крепко держась за спинку кровати.

А может, они уйдут, если она сейчас пообещает им никогда больше не ходить в замок? Если попросит пощады, будет плакать и пресмыкаться перед ними? Может, они уйдут? Или уже слишком поздно?

Раз, два, три… через нос. Раз, два, три… через рот.

А потом она ухватилась за край кровати и сложилась вдвое, так что ее лоб ударился о колени. Прозвучал второй крик, и дверь внизу распахнулась, выбитая мощным ударом. У Шерон перехватило дыхание.

Она должна просить у них пощады. Она должна. Должна пообещать им что-нибудь. Все, что они потребуют.

Раз, два, три. Раз, два, три.

Она медленно поднялась на ноги.

Спускаясь по лестнице, она видела, что дедушка и Эмрис стоят с закатанными рукавами, а бабушка держит в руках веник. Видела, что в кухне стоят четверо «бешеных», все с мешками на головах. И еще несколько толпятся за дверью. Дедушка костерил незваных гостей на чем свет стоит.

– Я думаю, – произнесла Шерон, сама удивляясь, как твердо и уверенно звучит ее голос, – что вы пришли за мной.

– Именно так, Шерон Джонс, – ответил один из «бешеных» грубым, хриплым голосом.

– Я готова, – сказала она, вздергивая подбородок.

Но у ее родственников были совсем другие планы на этот счет. Шерон молча стояла и с каким-то странным спокойствием смотрела, как четверо «бешеных» схватили дедушку и Эмриса и привязали их веревками к стульям. Похоже, веревки были специально принесены для этого. Потом она услышала хруст метлы, сломанной о чье-то колено.

– Не нужно тащить меня, – сказала она, почувствовав, как крепкие руки хватают ее под локти и волокут к двери. – Я пойду сама.

До чего же они довели деда, отстраненно подумала какая-то другая Шерон, с любопытством наблюдающая за всем, что происходит вокруг. Разве можно услышать такую ругань из уст богобоязненного человека? И сколько узлов они накрутили на его руках? Бабушке потребуется немало времени, чтобы освободить его от этих узлов.

«Бешеные», не обращая внимания на ее слова, волокли ее под руки, их поступь была куда шире, чем ее, и Шерон была вынуждена почти бежать, спотыкаясь о невидимые в темноте неровности почвы. Дождь перестал, но сырой воздух пробирал до костей; трава и поросли вереска под ногами были мокрыми и скользкими. Вся группа в молчании устремлялась вверх, в горы. Шерон так и не смогла сообразить, сколько их было. Она была не в состоянии сосчитать. Все, что она могла понять, – это были здоровые, крепкие мужчины, и их много.

«Господи, спаси и сохрани! – молилась она про себя. – Господи, не допусти». Одна мысль вдруг осенила ее. Странно, что она не явилась к ней раньше. Судя по всему, она первая женщина, привлекшая внимание «бешеных быков». Что, если в качестве наказания ее ждет изнасилование? Ей никогда не приходило это в голову, она не задумывалась об этом до сегодняшнего дня, пока не оказалась одна в горах против десятка здоровенных мужчин, лица которых были надежно скрыты колпаками.

«Господи, не допусти, – повторяла она про себя. – Господи, спаси и сохрани».

Она уже давно не понимала, где они находятся. Сознание ее было не способно улавливать, куда они идут, не в состоянии узнавать и запоминать путь. Единственное, в чем она отдавала себе отчет, так это в том, что они неуклонно движутся вверх. Наконец они остановились. Мужчины отпустили ее руки, и она увидела четыре колышка, заранее вбитых в землю.

Шерон подняла голову, но не смогла оторвать глаз от земли.

– Шерон Джонс, – обратился к ней один из «бешеных», стараясь говорить хриплым голосом, но Шерон узнала его. – Ты обвиняешься в том, что донесла графу Крэйлу на людей Кембрана. Ты не подчинилась нашему требованию и не оставила работу в замке. Ты приговариваешься к двадцати ударам плетью.

Двадцать ударов! О Боже! У нее чуть не подломились колени. Но теперь, когда настал этот страшный час, Шерон неожиданно ощутила в себе какое-то странное спокойствие и упрямство. Она не пала на колени, она продолжала стоять, глядя вниз на вбитые в землю колья.

Кто-то оказался рядом с ней, за ее спиной, но она не обернулась. Он взялся за верх ее платья. Он не стал расстегивать пуговиц – он просто резко рванул его в стороны, и Шерон почувствовала, как оно с треском разошлось от плеч до поясницы. Мгновением позже с треском была порвана сорочка, и холодный ночной воздух обжег ей кожу.

А потом ее бросили на холодную сырую землю лицом вниз, и она почувствовала, как крепкие мужские руки привязывают ее руки и ноги к кольям. Мужчины работали вчетвером и быстро справились со своей задачей. Потом кто-то взялся за разодранные края ее одежды и оголил ее спину от плеч до самых бедер.

Шерон прижалась к земле щекой и крепко ухватилась за колья. Ах, зачем они так сильно затянули узлы на запястьях, совсем некстати подумала она. На левой руке наверняка появится синяк, и она занемеет, и ей потом придется долго растирать ее. Было в этой мысли что-то нереальное.

– Она женщина, – услышала она чей-то голос. – Она не выдержит двадцати ударов. Хватит и десяти.

– Она предала нас всех, – прохрипел первый. – Пусть скажет спасибо, что двадцать, а не двадцать пять.

– Десять, – настаивал на своем второй.

– Нет, двадцать, – не уступал первый. – И смотрите у меня, я прослежу, чтобы никто не бил вполсилы.

– Пятнадцать, – раздался третий громкий голос. – Ни нашим, ни вашим. Пусть будет пятнадцать ударов, но с оттяжкой. Мокрыми плетками. Пятнадцать ударов мокрой плеткой будут не хуже двадцати пяти.

– Ладно, пусть пятнадцать, – неохотно прошептал первый. – Ну, радуйся, Шерон Джонс, у тебя нашелся заступник.

Но Шерон уже не могла радоваться. Хоть бы они уже начинали, думала она. Пусть хоть тридцать, только бы уже начали.

Но вот наконец она услышала свистящий звук, глухой удар – и чуть позже почувствовала пронзительную боль, настолько оглушительную, что потребовалась еще какая-то доля секунды, чтобы она дошла до сознания. И только когда вздрогнуло все ее тело, она поняла, что наказание началось. Удар, от которого перестало биться сердце и перехватило дыхание.

И тут же второй. Боль криком кричала внутри ее.

– Погоди-ка минутку.

Она не слышала этих слов, не слышала голоса, произнесшего их. Ее сознание и ее тело были охвачены такой болью, какой прежде ей не приходилось испытывать, какой она не могла себе вообразить даже в последние три дня мучительного ожидания этой боли. И она ждала третьего удара. Того, которого она уже не вынесет, который наконец-то убьет ее.

– Открой рот, – прошептал ей кто-то, опустившись рядом на колени.

Она была уже не в состоянии думать, она подчинилась и почувствовала, что ей в рот запихивают тряпку.

– Прикуси ее, – приказал незнакомец своим настоящим голосом, на мгновение забыв, что должен таиться.

Но она была не в состоянии ни видеть его, ни вслушиваться в его голос. Она лишь проклинала его за задержку.

Оставалось тринадцать ударов. Она не считала их. Она ни о чем не думала. Она превратилась в сгусток боли. Только странное удивление на секунду мелькнуло в ее сознании – удивление тому, что она может вынести такую боль, не вскрикнув и не умерев в тот же миг, и еще тому, что боль не притупляется, а, наоборот, становится все острее с каждым последующим обжигающим прикосновением плетки к ее ноющему и кровоточащему телу.

Она не поняла, когда все закончилось. Не почувствовала, как разрезали веревки на ее запястьях и щиколотках.

Она не слышала прощального рева «бешеных», удаляющегося звона бубенчиков на их балахонах и не поняла, что наступила тишина, окружившая ее измученное, распростертое на земле тело.

Она не слышала, как они ушли.

Как не слышала голосов дедушки и Эмриса, Хью и Йестина. Она не понимала, что Йестин плачет, не чувствовала, как он гладит ее по голове и целует в щеки, не слышала, как он вслух восхищается ее мужеством.

Нет, она не потеряла сознание. Она могла думать.

Александр, думала она.

Александр, где ты?

Почему ты не пришел?