Текст книги "Тетради для внуков"

Основной смысл всякого протеста – чтобы о нем знали. Без гласности протест бессилен. Гласность – самое действенное оружие в борьбе с произволом, и именно ее, а не внешних врагов с их агентурой, боятся держиморды всех сортов.

Но гласности Бергер не добился. Тогда он объявил полную, не ограниченную сроком голодовку. В ответ пришло распоряжение кормить его насильственно. Наши врачи-заключенные отказались заниматься этим под тем предлогом, что не умеют. А один гуманист вызвался – им двигало желание выслужиться. Бергера связали, засунули в глотку зонд, и стали лить питье. На другой день он умер – милосердный врач продырявил ему зондом пищевод.

Немцы, которых в нашем ОЛПе было человек пятнадцать, навещали Бергера в большой тайне. Фельдшер пускал их к нему потихоньку вечером. Среди них были и нацисты, и члены коммунистической партии Германии, утверждавшие, что и он – член КПГ. Дошел ли бергеровский протест до его партийной организации? И как она к нему отнеслась?

* * *

Вскоре после смерти Сталина была объявлена широкая амнистия, прозванная «ворошиловской» – ее подписал Ворошилов, тогдашний председатель Верховного Совета. Она касалась осужденных на срок до пяти лет. А так как за анекдот о Сталине наказывали строже, чем за бытовые преступления, то амнистия коснулась почти исключительно бытовиков. В соседнем лагпункте, численностью более четырех тысяч человек, освободился по амнистии один политический, а в нашем – и одного не нашлось. Из «бытового» же Воркутлага хлынула на волю огромная волна уголовников – хлынула, чтобы сразу же покатиться обратно, натворив в каждом городе немало дел. Политические же оставались в лагерях, ожидая пересмотра.

Из карагандинских лагерей привезли на Воркуту многотысячный этап. Привезенных разбили по шахтам. Перед отправкой им обещали: как приедете в Воркуту, начнется пересмотр ваших дел. Похоже, что обещание это выполнять не собирались – или откладывали его в долгий ящик. По лагерю беспрерывно распространялись слухи о пересмотре, но нельзя же заменить определенное обещание неопределенными слухами. Им перестают верить.

В шахтоуправление № 2 (ШУ-два, как его обычно называли), объединявшее несколько мелких шахт, карагандинцев попало много. В нескольких сотнях метров от ШУ-два находилась зона седьмой шахты, где их тоже очутилось порядком. Благодаря железнодорожным путям, соединявшим ШУ-два с седьмой, удалось наладить связь: по путям постоянно курсировали вагоны, и заключенные писали на них свои сообщения мелом, прямо под носом у всеведущих кумовьев. Их всеведение всегда держалось на доносах, а не на проницательности. Так заключенные обеих шахт договорились о забастовке.

Забастовку решили проводить под лозунгом: "Дали слово – сдержите!" – тем самым лозунгом, который десятилетиями применяли к нам, хотя мы никогда не давали того слова, которое нам приписывали. А сколько честных слов давали нам!.. В назначенный день карагандинцы не вышли на работу и вывесили над шахтой красный флаг. Красный флаг взвился и над седьмой шахтой. К бастующим присоединились и не-карагандинцы. Обе шахты встали.

Тогда кум ОЛПа выхватил нескольких человек и посадил их в БУР. По давно разработанному методу он объявил их зачинщиками и намеревался расправиться с ними для устрашения остальных.

Они сидели в БУРе, а когда им принесли баки с баландой, растолкали надзирателей, стоявших у открытой двери, и бросились бежать. Но не на волю, а в лагерь, в бараки, к своим товарищам. Поблизости проходил начальник режима. Он выхватил пистолет и разрядил его в бегущих. Заслышав выстрелы, солдаты на вышках тоже начали стрелять. Палили панически, не зная, по ком, не получив ни команды стрелять, ни команды отставить. Погибли двое. Одного убил начальник режима, другого, сидевшего на завалинке у барака, достала шальная пуля с вышки.

Забастовка на обеих шахтах продолжалась десять дней. Зону оцепили войсками, на углах стояли пулеметы. Начальство торговалось с заключенными из-за каждой уступки. Но все уступки касались только режима; главное требование забастовщиков – пересмотр дел – удовлетворено не было. А они ведь требовали не освобождения, только справедливости: пересмотра дел в высшей инстанции. Этого им не дали. Даже взыскания виновникам стрельбы не объявили. Но разрешили самим похоронить убитых.

Смерть невинных спаяла в одном порыве всех – русских и немцев, евреев и полицаев, бывших бендеровцев и бывших советских солдат. Все надели черные нарукавные повязки. Убитых вынесли под звуки траурного марша – в ОЛПе имелся самодеятельный оркестр. Два красных гроба стояли на возвышении, лица мертвецов были обращены к немому серому небу Воркуты. Руководство лагпункта собралось, но стояло в отдалении. Начальник режима, трусливый убийца, явиться не посмел.

Мимо двух красных гробов проходили в торжественном молчании заключенные, сняв свои байковые ушанки, и каждый останавливался на мгновение, словно желая навеки запомнить вопрос, так и не слетевший с запечатанных пулею губ. Одни просто останавливались, другие кланялись земно и целовали мертвых в лоб, иные становились на колени и шептали молитву. И медленно, медленно ползла бесконечная очередь. А лагерные начальники, молча, стояли поодаль.

Прощание длилось почти целый день. Затем небольшая группа, выбранная самими заключенными, отправилась – под конвоем – хоронить убитых. То были первые в Воркуте зеки, которых хоронили днем. Обычно мертвых вывозили из зоны ночью, часа в три, после того, как ночная смена вернется из шахты и уляжется. Телегу с трупами, наваленными, если их было несколько, один на другой (о гробах и речи не было), накрывали куском брезента. Дежурный надзиратель выходил из вахты и ударами деревянного молотка по черепам проверял, не живых ли вывозят вместо актированных.

* * *

Стреляли и на других шахтах. Самые серьезные события разыгрались на 29-й шахте.[91]91
  См. также: А.И.Солженицын «Архипелаг ГУЛАГа», Имка-Пресс, 1975. Т. 3, стр. 296–299.


[Закрыть] Хотя в других ОЛПах забастовка уже закончилась, двадцать девятая продолжала бастовать. Почему, мне выяснить не удалось. Из Москвы прилетел генерал Масленников, которому поручили «урегулировать положение». Призыв генерала, зазвучавший по лагерному радио во всех бараках, успеха не возымел, и он предложил выслать к нему делегацию (под конвоем, разумеется) для переговоров. Заключенные, опасаясь за судьбу своих делегатов, отказались и предложили генералу просто прийти на их собрание, которое они готовы собрать в зоне, на площадке у конторы ОЛПа, в 12 часов дня. Прежде чем войти в зону, генерал надежно обеспечил свою жизнь на случай, если заключенные вздумают броситься на него. Он оцепил уже окруженную одной цепью зону новыми усиленными нарядами войск и выставил на вышках добавочных часовых. По 6–7 солдат стояло не только на самих вышках, но и на верхних ступеньках лестниц. Помимо пулеметов, расставленных вокруг зоны, затащили пулеметы и на вышки.

В 12 часов Масленников со своей свитой вошел в зону. Зека стояли полукругом перед столом и молча слушали его речь. Сперва он объяснил, почему не может даже рассматривать требования бастующих: они коллективные, а всякая "коллективка" у нас запрещена. К концу генерал распалился, сменил тон и, объявив забастовку антисоветским саботажем, дал два часа на размышление. В три ноль-ноль, сказал он, будет дан сигнал на развод. Кто не выйдет, пусть пеняет на себя: "У советской власти хватит пуль, чтобы усмирить явных врагов, срывающих ее дело".

Он ушел, по радио повторяли его призывы и угрозы, а в три часа раздался сигнал. Многие потянулись к вахте, но тут их встретили непреклонные, не желавшие сдаваться. Сначала переругивались, потом пустили в ход кулаки. Упорных было меньшинство. Они выстроились цепочкой, но толпа с криком напирала на них, шаг за шагом продвигаясь к вахте.

С вышек наблюдали за свалкой и, плохо понимая, из-за чего шум, нервничали. Охрану беспокоило одно: а вдруг прорвутся через ворота? Куда они денутся, выйдя из ворот, в этом городе вахт и вышек? Неважно, вырвутся из вверенной данному начальству вахты.

Свалка у вахты представлялась им, видимо, лишь маневром, чтобы прорваться через ворота. Кто-то, не выдержав, закричал: "Щас вырвутся, стреляй!" И пошла дикая паническая пальба: в толпу, в окна бараков, в окна санчасти. Снайперы снимали бегущих одиночек. Побоище длилось недолго, скомандовали отбой, но жертв оказалось больше пятисот человек. Похоронная команда, говорят, насчитала 129 убитых. Раненых было триста-четыреста. Пуль хватило!

Забастовку, таким образом, усмирили. Оставшиеся в живых покорно вернулись на работу. Вместо убитых и раненых прислали новых зека – их тоже хватало! – и шахта снова выполняла свой сорванный было план, чтобы красная звезда, этот почетный знак передового предприятия, могла вновь засиять над шахтным копром.

… Во время забастовки зека берегли шахту от затопления и загазования. Но этот факт не был важен кумовьям – их интересовало другое: фамилии, в том числе и фамилии тех, кто заботился о шахте. У бастующих имелась выборная комиссия, которая, несмотря на забастовку, посылала на работу дежурных по вентиляции и водоотливу. Не кум берег шахту, а зека. И вот членов этой комиссии вместе с теми, кого сочли зачинщиками, загнали на штрафную шахту с особо гнилыми бараками и особо жестоким режимом. Многих отправили в закрытые режимные тюрьмы. Малейшая общественная активность, если она не руководима кумом или КВЧ, есть преступление.

В секретном органе горняцкой общественности газете "Шахтер" печатались для устрашения фамилии немногих наказанных: "ЗК Протопопова за злостный саботаж направить в штрафной лагерь" Тот самый Протопопов, о котором я писал в предыдущей тетради. Все его судьи, все его обвинители – пигмеи рядом с ним. И по уму, и по бесстрашию.

Общий пересмотр дел начался не скоро. Но уже осенью 1954 года начали выдавать пропуска и понемногу разрешать некоторым заключенным селиться вне зоны, с тем, однако, чтобы ежедневно являться на вахту для отметки.

А заключенные продолжали ждать главного – справедливости. Летом пятьдесят пятого неожиданно, совершенно стихийно разразилась забастовка и на нашей шахте. Ее спровоцировал конвоир, выстрелив без всякого повода в старика-заключенного, когда тот присел на землю. Это случилось у ворот шахты, когда конвой выпускал на улицу бригаду за бригадой. Вышедшие из ворот, как обычно, стояли кучей. Иные присаживались на корточки, это никогда не запрещалось. Пока скомандуют "Пошел!", ждать немало. Присел и этот старик с ярко выраженной еврейской наружностью. Конвоиру, достаточно наслышанному от своих перевоспитуемых (и воспитателей) насчет жидов, захотелось, видно попугать трусливого жида. Пуля ударила ему под ноги.

Но конвоир выбрал для стрельбы не тот год. Заключенные закричали – конвоиры испугались защелкали затворами. Кто-то крикнул: "Не пойдем с таким конвоем!" Все бросились назад, в ворота, и конвоиры остались одни. Начальник шахты вышел к заключенным, рассевшимся на земле возле конторы. Ему ответили: "Мы хотим говорить с майором Захаровым" (начальник ОЛПа). Позвонили Захарову, у которого было с полдюжины замов и помов, бравых служак, полных презрения к нам, ничтожным. Они могли бы вселить бодрость в своего начальника. Ан нет – он дошел до ворот шахты – и повернул назад.

Всю ночь заключенные сидели во дворе шахты и ждали. Поднявшаяся из забоев вечерняя смена присоединилась к ним, а ночную и выводить не стали, она отказалась. На следующий день голодные заморенные люди согласились покинуть шахту – им обещали поговорить в зоне. Окруженные конвоем, они плелись "домой". Захаров и его замы шли сбоку. В присутствии конвоя они не робели.

Рабочие вентиляции и водоотлива и на этот раз остались дежурить, охраняя шахту от затопления и газа – заключенные не мстили ни корневым, ни даже кумовьям. Единственным их требованием было: ждем представителя Верховной прокуратуры, вам, местным веры больше нет.

Представитель прилетел, разговаривал, принял множество заявлений. Разрешили созвать общее собрание заключенных, на котором среди многих выступавших особенно выделялся бывший летчик Советской армии Доброштан, отбывавший двадцать пять лет каторги. Его увезли в Москву, и через некоторое время он вернулся реабилитированным – первая ласточка в нашем ОЛПе. Затем поступил на сороковую шахту – здесь была у него любимая женщина, он не хотел бросать ее. Но проработал Доброштан недолго.

Все годы своего заключения он был у кума не то что на карандаше, но и под крестиком. Его и в шахту не спускали, а давали работу внутри зоны. Знали его и в спецчастях других шахт. Вряд ли все эти служители культа были в восторге от решения Верховного суда о реабилитации столь одиозной фигуры. То, что произошло вскоре, я расскажу, не пытаясь объяснить.

Однажды, когда он шел с работы, его догнала автомашина. Дверца открылась, его попросили сесть. С того дня Доброштана в Воркуте не видели.

Закончу о забастовках. О них узнали в ООН. Возможно, что о воркутинских и колымских расстрелах тридцатых годов за границей тоже знали. Но Сталин мало считался с этим фактом, уверенный, что ему удастся обмануть всех, в том числе и коммунистов всего мира. В 1955 году обстановка изменилась. Двадцатый съезд еще не сказал своего слова, но ветер перемен крепчал. Генерал Масленников, руководивший новыми расстрелами, покончил с собой, тем самым взяв на себя ответственность за них.

Но возможна ли вообще либерализация в режимных лагерях – а именно они предусмотрены для политических? Двухразовое питание, в сочетании с режимом Речлага – еще не самым строгим – не может не иметь особой цели. Вспомним, что в лагерях тех лет сидели люди, менее склонные к сопротивлению, чем заключенные тридцатых. Даже такая форма протеста, как забастовка, возникла, я думаю, потому, что среди лагерников появилось преобладающее число рабочих из Западной Украины, Польши, Прибалтики, где забастовку привыкли воспринимать, как естественный ответ трудящихся на несправедливость.

Забастовка и поставила перед начальством дилемму: либо навсегда отказаться от режимных лагерей для политически опасных граждан, либо подавить забастовку так, чтобы неповадно было. И подавили.

А жизнь идет. И все чаще попадаются молодые люди, которые так и просятся в режимные лагеря, как Доброштан просился в догнавшую его машину. Это те самые молодые люди, которых неподкупные фельетонисты вроде Ю.Феофанова называют продажными проходимцами, желающими непременно себя показать. Для них-то, продажных, нехороших, развратных, нечестных и прочая, и прочая, и существует усиленный, строгий и сверхстрогий режим. Молодые люди строптивее своих отцов. Но с другой стороны – прятать концы в воду все труднее.

Как же быть, чтобы, перевоспитывая клеветников с помощью штрафного пайка, не попасть на язык другим клеветникам, которых пока еще не удалось перевести на штрафной паек?

49. Лужа и вышка на ее берегу

В нашем режимном лагере хватало доходяг, но были и отлично упитанные зека вроде Гнатюка. Бывшие уголовники, переведенные в статью 58, всегда жрали хорошо – они умели украсть и словчить. Политические из Прибалтики и Западной Украины, в подавляющем большинстве молодые здоровые парни, тоже питались сносно: им был открыт другой путь – вкалывать. Трудясь изо всех сил, они перевыполняли норму и получали самые большие деньги, какие мог получить зека. Кто крепко мантулил, того и в посылках не ограничивали, и эти молодцы, сидя на своих нарах, почти ежедневно резали ломтики домашнего сала.

Нельзя винить их в том, что они говорили только о женщинах. Виноваты в этом те, кто на десятки лет постриг их в монахи. В бараке висел сплошной мат – но не простой многовековой русский мат, следствие низкого уровня культуры. Нет, это был мат в высшей степени сексуально-изощренный – и это шло от специфики лагеря, где молодые мужчины годами видели женщин только в воображении. Какими же они могли видеть их в голодной своей фантазии?

Распространенное у нас постное благочестие бесконечно обличает Америку в том, что там процветает секс. А в своих собственных лагерях с миллионами мужчин, насильственно оторванных от женщин, секса не замечают. Наш лагерный барак, как и тысячи ему подобных, был подлинным царством изуверского секса – тем более изуверского, что это был секс голодного воображения, бесплодный и безвыходный.

Лагеря были рассадником секса в лицемерно благопристойном обществе, верившем и верящим доныне, что такое трудовое перевоспитание является панацеей от преступности. Но ИТЛ – не коммуна Макаренко, не нормальное человеческое общежитие, где юноши и девушки могут общаться между собой, и где между ними естественно зарождается любовь. Лагерь – это извращение самого понятия общежития, и недаром там процветают педерастия и проституция.

В бараке я постоянно слышал разговоры о какой-то дежурной по калориферу. То было отдаленное помещение на территории шахты, куда начальство не заглядывало. По шахте зека могли ходить свободно, и эта женщина в свое дежурство принимала охотников, получая по 25 рублей за "визит". Она была не единственная.

Воркута долгие годы оставалась закрытым городом. Приехать туда жена заключенного могла только по пропуску. Всю зиму 1953 года рядом с нашей колонной, быстро шагавшей из ОЛПа на шахту и еще быстрей обратно, ежедневно бежала женщина. В колонне шел ее муж. Видимо, конвой привык к ней, ее не отгоняли далеко. Мороз ли, пурга – она всегда бежала рядом с колонной, перекрикиваясь с мужем. Шагов за сто от ОЛПа она останавливалась – дальше идти боялась: надзиратели увидят, донесут.

Весной 1954 года пошли слухи, что в Речлаг разрешат приезжать женам на краткое свидание с мужьями, как это давно разрешалось уголовникам в Воркутлаге. Рядом с шахтой построили "Дом свиданий" с несколькими изолированными комнатами. Весть об этом быстро облетела лагеря и докатилась до женщин на воле. Тогда же некоторым лагерникам выдали пропуска, заговорили о выводе за зону.

Впоследствии я познакомился не с одной парой, поженившейся по переписке: холостой лагерник и незамужняя женщина на воле. Она приезжает к нему на свидание и становится его женой. Что будет дальше, они не знают – но надеются: пересмотр, амнистия…

В том году население страны состояло из 106,2 миллиона женщин и 84,8 миллиона мужчин. Каждая пятая женщина не имела пары. Но действительное соотношение полов было еще хуже. Не хватало как раз мужчин зрелого возраста, унесенных войной, к тому же еще миллионов десять мужчин той же возрастной категории сидели в лагерях. Вспомнив все это, мы поймем, почему не так уж редки были браки с заключенными по переписке, когда чуть ослаб лагерный режим. Сперва приехали "старые" жены: западных украинцев и "космополитов", т. е. евреев, осужденных за то, что они евреи.

Долго колебался я, звать ли Асю. И уже когда позвал, отправил вдогонку второе письмо: не настаиваю, можешь не приезжать. Но она все же приехала. Деньги на дорогу прислала ей моя мама.

Эти строки я пишу спустя пятнадцать лет. Наши отношения неузнаваемо изменились. Наверно, я уже не тот человек, который запрятался после войны в далекую станицу и радовался своей мышиной жизни. Но я не хочу бросать тень сегодняшних отношений на ту свою радостную неделю. Правда, радость свидания омрачалась необходимостью идти на смену. Наше начальство не считало возможным дарить нам хоть один свободный день. Им перечисляют из банка деньги, они поставляют рабсилу. Нельзя ломать формулу "деньги-товар", о которой они слышали что-то в кружках по истории партии. Но нарядчик Чумаков подошел ко мне на разводе и сказал:

– Ладно, возвращайся к себе, я устрою.

Я еще не рассказывал о нарядчиках. Так называлось должностное лицо из среды заключенных, непосредственно связанное с каждой бригадой. Нарядчик вел списки бригад, перемещал из одной в другую, вел табель и боролся с прогулами. В его власти было поставить тебя на хорошую работу или сгноить на плохой, невзирая на категорию здоровья, установленную врачами. В медовые годы лагерной системы, когда "наверху" всерьез полагали, что для спасения утопающих надо пошире привлекать самих утопающих, нарядчиками назначали только уголовников, предпочтительно "ссучившихся", т. е. продавшихся лагерному начальству. Они приходили в барак, становились у дверей с дубиной (с дрыном, как говорят в лагере) и объявляли:

– Выходи на работу без последнего!

Кто выходил последним, получал дрына в полную меру.

В тридцатых годах КРТД нарядчиками не назначали, да никто и не пошел бы. Нам дрын не требовался, с нами нарядчики вели себя иначе. После войны состав лагерей сильно изменился. На низшие должности теперь назначали не одних уголовников, начальство свирепствовало сдержанно, и за небольшую плату нарядчик Вернигора, бывший гитлеровский староста, проводил желающего по табелю, а тот оставался лежать на нарах.

Чумаков – единственный в ОЛПе нарядчик, не бравший взяток. Бывший боевой офицер, он держался независимо и с достоинством. Работяг своей смены, к которым приезжали жены, он проводил по табелю, руководясь совестью.

Семь дней свидания пробежали, как семь минут. Неужели пора расставаться? Ася пошла к начальнику лагпункта, майору Захарову, просить еще три дня. Шел слух, если женщина сама попросит, продлят.

В кабинете сидели четверо: он сам, кум и еще два зама, в том числе тот, от которого всегда пахло одеколоном. Она изложила свою просьбу, а они взялись хором уверять ее, что она напрасно приехала.

– Вы еще не знаете, что он за человек, – сказал один.

– Он всю жизнь сидит в лагерях, он никогда не выйдет из заключения, – прибавил второй.

– Он преступник и рецидивист, – объяснил третий.

– Вы ведь русская женщина, – веско добавил четвертый, зачем вы связались с евреем? Разве вы не знаете, что это за люди?

Она пробовала возражать. Вы его любите? Еврея? Несознательная вы женщина… Все же ей разрешили остаться еще на три дня, но ясно намекнули, что не мешает последить за мной и потом сообщить им.

Ася вышла из кабинета пылающая и дрожащая, слезы текли по ее щекам. Я ждал ее в коридоре – она пробежала мимо и бросилась к нам в комнату. Она рассказывала, а я слышал ее колебания. Верить им или не верить? Неужели муж ее будет сидеть вечно?

Как же простой малообразованной женщине, не читавшей Маркса и не изучавшей Ленина – как ей было не колебаться? Ведь бесчисленные другие, кто читывал Маркса и Ленина и даже других учил марксизму-ленинизму, десятилетиями верили следователям и начальникам лагерей, что я действительно неисправимый преступник.

Где ей было разобраться? И, вся в слезах, она смотрела на меня, словно на моем лице могло быть написано, выйду ли я когда-нибудь из лагеря. Годами прививали ей привычку верить людям, облеченным доверием свыше, солидным работникам с погонами на плечах и важными манерами. А я был плохо выбритый, худой, одетый в бушлат с темным пятном на том месте, где еще вчера был пришит номер (номера упразднили совсем незадолго до того). Я не убеждал ее, не доказывал своей правоты. Наконец Ася встала и вытерла глаза:

– Какие они все-таки подлецы! Чтоб я им еще и доносила!

Сейчас, через пятнадцать лет, "они" уже успели, наверное, по нескольку раз перестроиться. Кроме того, они повысили свой идейно-теоретический уровень – и так прямо уже не высказываются – они знают теперь другие слова.

В серый, дождливый, холодный, осенний день дверь вахты разделила нас. Мы условились, что весной снова встретимся в Воркуте. К тому времени мне, может, дадут пропуск или позволят жить за зоной.

В мае пятьдесят пятого Ася оставила гордый Кавказ и переехала в край унижения. О постоянном пропуске я все еще только мечтал, зато Воронов давно жил за зоной. Знакомая мне старушка-немка предложила Асе угол. На нашей шахте работало много ссыльных немцев – не из прибалтийских дворян, а из Томской и Херсонской областей, из ликвидированной республики немцев Поволжья и даже из Москвы. Одни – потомки крестьян-колонистов, другие – давно обрусевшие, но сохранившие в паспорте опасную запись: "национальность – немец". Однажды ночью эта строка их объединила – всех выслали за Полярный круг. Представляете парадокс: член КПСС, отправленный в ссылку и не лишенный членства в партии, вынужден разъяснять беспартийным эту национальную политику.

Надо быть совершенно ослепленным своими ближайшими целями, чтобы не видеть опасности в подозрениях, адресованных целой народности. Отсюда и такой бурный рост национализма: у заподозренных – в силу естественного протеста, у остальных – благодаря сознанию своей чистоты, неприкосновенности и превосходства.

Ссыльные немцы со временем обжились. Из тесных, кишащих крысами бараков они переселились в сносные дома и стали неплохо зарабатывать. На нашей шахте запальщиками работали одни немцы. Они имели право на отдых и на труд, не боялись безработицы, бесплатно лечились и выбирали Сталина своим депутатом. Но они не имели права отъезжать от Воркуты далее первой железнодорожной станции. За самовольный отъезд их ожидал суд, и минимум пять лет лишения свободы – этой свободы. А то и каторга – до 20 лет.

Тетя Амалия попала в Воркуту, как и все немцы, прошла барачную эру, получила новую специальность – уборщицы – и комнату. В эту-то комнату она и пригласила Асю.

В 1955 году немцам дали право выезда, отменив регистрацию в комендатуре и особые отметки в паспортах – в вашем паспорте имеются три странички для особых отметок, верно?.. Правда, тете Амалии оказалось некуда ехать. Ни избы, ни родственников в Томской области у нее не осталось. Все же ей предложили подписать бумагу, что имущественных претензий к государству она не имеет, а взамен выдали чистый паспорт.

Слово "немец", из-за которого люди попадали в ссылку, не всем им нравилось. Некоторые взялись хлопотать об изменении пятого пункта. Один мой знакомый добился успеха, доказав, что он не немец, а украинец, его фамилия оканчивается на "ский". Другой, чья фамилия оканчивалась на "гоф", переквалифицировался в евреи и тоже, представьте, радовался. Тетя Амалия осталась немкой. Она полагала, что если она честный человек, то другие честные люди будут ей доверять.

Так рассуждала и простодушная малограмотная крестьянка из Сибири. Решай дело она – я давно имел бы пропуск. Но начальник лагпункта мне не верил. Ася ходила к нему с просьбой почти еженедельно, он не уступал. Как-то она вошла к нему с особенно горячими жалобами. В ответ он стукнул кулаком по столу и обещал, что посадит и ее.

Я навещал Асю у тети Амалии. Из окна их комнаты виднелись шахтный террикон, вышка с часовым и огромная лужа, гектара в два площадью, между домом и шахтой. Незакатное, но и не греющее солнце не могло высушить лужу; всю весну и лето по грязно-желтой воде бежала однообразная тусклая рябь. Такой тоской веяло от этой лужи! От широкой и вольной, как Черное море, мечты пришел ты к этой безнадежной луже под лагерной вышкой с часовым.

Кончились полярные солнечные дни и ночи, началась беспросветная воркутинская осень, и вид из окна сделался еще печальней: террикон, вышка с часовым и грязная серо-желтая лужа с бегущей по ней бесконечной рябью, а вверху – серое небо, истекающее холодным мелким дождем.

Все, все вокруг твердило Асе: Захаров и его заместители уговаривали тебя недаром. Нет конца ни дождю, ни тоске, ни лагерям, ни срокам. Твой муж будет сидеть вечно. Она получила по почте краткий ответ на свою жалобу. Что знал хоть один жалобщик о деле осужденного, к которому вполне могли быть пришиты еще и чужие протоколы?

Ответ гласил: "Дело вашего мужа проверено. Установлено, что он осужден правильно. Материалами дела доказано. Подпись – советник юстиции Самсонов". Юстиция подтверждает!

Прошла осень, настала длинная воркутинская зима. В честь тридцать восьмой годовщины величайшей в истории революции я получил долгожданный пропуск, который мы, зеки, называли своим паспортом. Он давал право ездить из нашего ОЛПа в построенный нами город, а также жить со своими женами, – не забывая, конечно, вахту ОЛПа, куда следовало являться каждый день для отметки, и куда нас могли в любую минуту вызвать, чтобы забрать пропуск и снова запереть в зону. "Будь готов к неожиданностям!" – говорит мне весь опыт прожитой жизни. И я откликаюсь в ответ, как подобает юному нестареющему пионеру: "Всегда готов!"

Быть готовым не значит – не бояться. Боишься, но не можешь не болеть за справедливость, не думать, не делиться. А делиться – это же агитация! Нельзя! Нельзя! Нас пугали десятилетиями – на сколько еще поколений хватит озноба?