Текст книги "Русская Швейцария"

М.Е. Салтыков-Щедрин

Приезд Салтыкова-Щедрина в Швейцарию связан не только с желанием посмотреть красоты Альп. Он везет сообщение о смертном приговоре, вынесенном Кропоткину «Священной дружиной», тайной организацией монархистов. Об этом узнал писатель от Лорис-Меликова. Салтыков-Щедрин едет из России в Висбаден и оттуда пишет своему близкому другу доктору Белоголовому и Лаврову, прося их уведомить Кропоткина о готовящемся покушении. Опасаясь, что извещение может запоздать, Салтыков решает лично повидаться с Кропоткиным и отправляется в Швейцарию, но в это время Кропоткин находится в Лондоне на анархистском конгрессе.

Салтыков-Щедрин останавливается в отеле «Юнгфрау-Виктория», самой роскошной гостинице городка, в которой подчас на всех этажах слышалась русская речь. Так что не случайно Альфонс Доде поселяет русских персонажей романа «Тартарен в Альпах» именно здесь. Главный герой приезжает в Интерлакен за своей возлюбленной Соней и принимает участие в планировании очередного террористического акта: «…не мог удержаться и вмешивался в разговоры о проектах убийства, одобрял, критиковал, давал советы как опытный боец, привыкший ко всякому оружию и к борьбе один на один с крупными хищниками». В ответ на страстное: «Соня, я люблю вас!» – знаменитый охотник получает холодный ответ героини подполья: «Ну так заслужите меня!» Увы, охотник за львами оказывается недостоин любви русской девушки, и пока Тартарен ходит в Гриндельвальд – обязательный пункт туристической программы – Соня с соратниками по борьбе отправляется в Монтрё и оттуда на «дело» в Россию.

В туристический Интерлакен, а не на реальные, достаточно угрюмые места событий – перевал Паникс (Panixerpass) – приезжает в 1897 году писать этюды к своей знаменитой картине «Переход Суворова через Альпы» Суриков. В письмах брату он делится своими впечатлениями: «Ну вот мы в Швейцарии. Гор, брат, тут побольше, чем у нас в Красноярске. Пишу этюды для картины. Только дорого в отеле жить». В другом письме: «Я всё хожу в горы писать этюды. Воздух, брат, отличный! Как в горах у нас в Сибири. Англичан туристов пропасть на каждом шагу. Льды, брат, страшной высоты. Потом вдруг слышно, как из пушки выпалит, это значит какая-нибудь глыба рассыпалась. Эхо бесконечное».

Из Интерлакена, приехав сюда из Лозанны через Берн, отправляется в горы Бунин со своим товарищем Куровским во время путешествия по Швейцарии в 1900 году. О своих впечатлениях от Бернского Оберланда писатель рассказывает в письме брату от 18 ноября 1900 года: «…В Туне не остановились, ехали около самого Тунского озера, этой сине-зеленой чаши среди гор. В Интерлакен приехали вечером. Купили шерстяные чулки, длинные палки, я – еще картуз теплый и варежки. В горы! Утром проснулись рано… Утро сырое, холодное, по горам – угрюмые туманы, но снежные горы – как серебро с чернью – уже пробиваются сквозь холодный дым тумана». Путешественники нашли проводника-швейцарца за 15 франков и отправились к вечным снегам Юнгфрау.

Лето 1909 года проводит на берегах Тунского и Бриенцского озер Валерий Брюсов. 31 августа он пишет знакомой из Бриенца: «Швейцария, увы! – точь-в-точь такая, как на картинках с конфетных коробок».

Швейцарские впечатления найдут отражение как в стихотворениях – «Фирвальдштетское озеро», «На леднике», «Мюльбах», – так и в прозаических произведениях Брюсова. Действие рассказа «За себя и за другую» происходит в Интерлакене. Совершая променад, герой узнает во встречной даме некогда брошенную им женщину, отказывающуюся, впрочем, признать бывшего возлюбленного, и пламя страсти вновь вспыхивает в душе рассказчика на фоне Юнгфрау.

Приходит день, и по следам сотворенной фантазией Доде террористки с именем героини Достоевского все в том же отеле «Юнгфрау-Виктория» поселяется настоящая террористка, причастная к делам Боевой организации партии эсеров. Ее имя – Татьяна Леонтьева. Единственная дочь генерала Леонтьева, позже губернатора, она воспитывается в пансионе в Лозанне и после учится в 1903–1904 годах там же на медицинском факультете. Общение с русскими ровесниками не проходит даром – девушка вступает в партию социалистов-революционеров и решает посвятить жизнь террору. Из Швейцарии она уезжает в Петербург в составе боевой группы.

Татьяна Леонтьева. Полицейская фотография

«Белокурая, стройная, с светлыми глазами, она по внешности напоминала светскую барышню, какою и была на самом деле, – пишет о товарище по БО в “Воспоминаниях террориста” Борис Савинков. – Она жаловалась мне на свое тяжелое положение: ей приходилось встречаться и быть любезной с людьми, которых она не только не уважала, но и считала своими врагами, – с важными чиновниками и гвардейскими офицерами… Леонтьева, однако, выдерживала свою роль, скрывая даже от родителей свои революционные симпатии. Она появлялась на вечерах, ездила на балы и вообще своим поведением старалась не выделяться из барышень своего круга. Она рассчитывала таким образом приобрести необходимые нам знакомства».

О Леонтьевой вспоминает в своей книге «На лезвии с террористами» и жандармский полковник Герасимов: «Дочь якутского вице-губернатора, воспитанная в Институте благородных девиц, не старше 20 лет от роду, богатая и красивая девушка, имела доступ к царскому двору; в самое ближайшее время предстояло назначение ее в фрейлины царицы. Одному Богу известно, в какое общество она попала и как стала революционеркой. Спустя долгое время я узнал о намеченном ею плане совершить покушение на царя на одном из придворных балов, где она должна была выступать в качестве продавщицы цветов. В план входило: преподнести Царю букет и в это время застрелить его из револьвера, спрятанного в цветах. Этим выстрелом Леонтьева хотела перед лицом всего мира дать ответ на убийства красного воскресенья. Вероятно, ей удалось бы осуществить свой замысел, если бы, как раз под впечатлением от красного воскресенья, не были прекращены всякие балы при дворе».

Азеф проваливает террористическую группу в Петербурге, и Леонтьеву арестовывают – в чемодане под ее кроватью полиция находит бомбы. Для того чтобы вызволить «заблудшую» дочь из казематов Петропавловской крепости, отец использует свои связи при дворе – брат его служит камергером. Психическое здоровье Татьяны признается расшатанным, родители забирают ее на поруки «по душевной болезни», как сказано в официальном документе, и увозят в Швейцарию, где она поселяется с матерью в Женеве, в Ланей.

О прекращении работы в терроре для Татьяны не могло быть и речи. Савинков сравнивает ее с другой знаменитой террористкой: «В Леонтьевой было много той сосредоточенной силы воли, которою была так богата Бриллиант. Обе они были одного и того же – “монашеского” типа. Но Дора Бриллиант была печальнее и мрачнее: она не знала радости в жизни, смерть казалась ей заслуженной и долгожданной наградой. Леонтьева была моложе, радостнее и светлее. Она участвовала в терроре с тем чувством, которое жило в Сазонове, – с радостным сознанием большой и светлой жертвы».

Швейцария оказывается малоподходящим местом для того, чтобы уберечь девушку от контактов с революционерами. «До меня и до Азефа дошло известие о ее желании снова работать, – продолжает Савинков. – Мы высоко ценили Леонтьеву, но, не видя ее, не могли знать, насколько она оправилась от своей болезни. Посоветовавшись с Азефом, я написал ей письмо, в котором просил ее пожить за границей, отдохнуть и поправиться. По поводу этого письма произошло печальное недоразумение. Леонтьева поняла мое письмо как отказ ей в работе, т. е. приписала мне то, чего я не только не думал, но и думать не мог: Леонтьева была всегда в моих глазах близким товарищем, и для меня был вопрос только в одном: достаточно ли она отдохнула после болезни. Поняв мое письмо как отказ боевой организации, она примкнула к партии социалистов-революционеров-максималистов».

В понедельник 27 августа 1906 года в комнату под номером 139 на пятом этаже «Юнгфрау-Виктории» поселяется молодая чета Стаффорд из Стокгольма. Юная красивая англичанка вызывает к себе местную модистку – в пылу отъезда она якобы взяла платья, которые ей не подходят, надо ушить. В пятницу 31 августа супруг покидает отель с рюкзаком за плечами, в руках альпийская палка, вроде бы в горы, однако на вокзале покупает билет до Парижа. В субботу 1 сентября портниха приносит сделанную работу. Англичанка из Стокгольма одевается в роскошное платье, спускается в ресторан и просит накрыть столик рядом с почтенным стариком, неким Шарлем Мюллером. После обмена улыбками она встает, подходит к соседу, достает из сумочки браунинг и стреляет в старца в упор. В оцепенении окружающие смотрят, как молодая дама выпускает еще несколько пуль уже в лежащего.

Ее тут же хватают. Она не сопротивляется. Арестовавшим ее заявляет, что она русская, эмиссар революционного комитета с заданием отомстить министру Дурново. Открывается чудовищное недоразумение. Шарль Мюллер, рантье из Парижа, в течение долгих лет приезжал каждое лето в Интерлакен для лечения и имел несчастье не только походить лицом на приговоренного революционерами к смерти, но к тому же носить то самое имя, которым обычно пользовался русский министр внутренних дел в своих заграничных поездках. Дурново действительно жил под именем Мюллера в этом отеле в течение десяти дней и уехал лишь незадолго до покушения. В сумочке Леонтьевой при аресте находят газету с портретом министра – всех присутствующих поражает роковое сходство.

Покидая Женеву, Татьяна сказала матери, что едет отдохнуть и подлечиться в горы. Отец, приехавший в середине сентября в Швейцарию проведать семью, видит в газете, купленной на вокзале, фотографию дочери. Родители бросаются в Интерлакен, им разрешают ежедневные свидания. Пытаясь во второй раз спасти дочь, они опять прибегают к проверенному средству – «душевной болезни». Татьяну везут на психиатрическую экспертизу в Мюнсинген (Münsingen), где находится известная клиника. Врачи устанавливают полную вменяемость и психическое здоровье.

И в заключении русская революционерка не прекращает борьбы – агитирует воровок и проституток за социализм, призывает к неповиновению тюремным властям. Процесс проходит в здании знаменитого тунского замка, часть которого и по сей день отдана окружному суду. В небольшое помещение доступ ограничен, требование более шестисот русских студентов предоставить им возможность присутствовать на процессе остается неудовлетворенным.

Шансы на успешный исход дела у Леонтьевой достаточно велики. Защитник, обращаясь к крестьянам-присяжным на бернском диалекте, сравнивает ее выстрел с выстрелом Вильгельма Телля, желавшего спасти родину от тирана, и призывает оправдать русскую девушку. Сочувствие зала на ее стороне, особенно после того, как всплывает история ее отчаянной борьбы с тюремщиками, насильно заставлявшими ее наряжаться в разные платья для полицейских фотографий. Однако всё портит сама обвиняемая – в последнем слове по-французски девушка из России снова призывает к освобождению человечества путем уничтожения террористической партией «чудовищ, которых много не только в России, но и в Швейцарии». Это замечание расхолодило присяжных, и они признают ее виновной в преднамеренном убийстве, правда, при смягчающих обстоятельствах. Леонтьева приговаривается к четырем годам тюрьмы и к высылке на двадцать лет из кантона Берн.

Леонтьеву отправляют сперва в тюрьму Ленцбург, в кантоне Ааргау, но там она продолжает плохо влиять на заключенных, призывая их не повиноваться распорядку дня. Ее переводят в тюрьму Св. Йоханнсена (St. Johannsen) в бернском Зееланде, там русская революционерка снова выступает зачинщицей беспорядков. В конце концов ее опять отправляют в психиатрическую лечебницу в Мюнсинген. В 1910 году кончается срок ее заключения, но родители решают оставить дочь в больнице. Отрезанная от мира, она проводит в четырех стенах год за годом. Мимо нее проходит мировая история – война, революция, Гражданская война. Татьяна Леонтьева умирает 16 марта 1922 года, тридцати девяти лет – от туберкулеза. Ее отец, оставшийся в Швейцарии после октябрьского переворота, переживет дочь и будет получать как беженец пособие от швейцарского Красного Креста. Через тридцать лет после погребения, в 1952 году, согласно швейцарским законам, могила Леонтьевой будет уничтожена.

Из Интерлакена – путь в горы.

Классический маршрут идет сперва долиной Лючины (Lütschine) до развилки – оттуда одна дорога ведет на Гриндельвальд (Grindelwald), другая на Лаутербруннен (Lauterbrunnen).

Первую дорогу, на Гриндельвальд, избирает для своего двухдневного – 8 и 9 сентября 1782 года – похода по горам цесаревич Павел. С супругой и свитой наследник ходит смотреть на глетчер, причем для дам мастерят специальные кресла-носилки, а в качестве носильщиков вызываются дюжие швейцарские бауэры. Ночует общество в доме местного священника. Следующий день посвящается осмотру водопадов в Лаутербруннен, и в тот же вечер Павел Петрович возвращается по озеру на лодке в Тун.

Карамзин, напротив, отправляется по второму пути. «Дорога от Унтерзеена до Лаутербруннена идет долиною между гор, подле речки Литтины, которая течет с ужасною быстротою, с пеною и с шумом, падая с камня на камень. Я прошел мимо развалин замка Уншпуннена, за которым долина становится час от часа у́же и наконец разделяется надвое: налево идет дорога в Гриндельвальд, а направо – в Лаутербруннен. Скоро открылась мне сия последняя деревенька, состоящая из рассеянных по долине и по горе маленьких домиков». Долина Белой Лючины известна своими водопадами. «Версты за две не доходя до Лаутербруннена, – продолжает Карамзин, – увидел я так называемый Штауббах, или ручей, свергающийся с вершины каменной горы в девятьсот футов вышиною. В сем отдалении кажется он неподвижным столбом млечной пены. Скорыми шагами приближался я к этому феномену и рассматривал его со всех сторон. Вода прямо летит вниз, почти не дотрагиваясь до утеса горы, и, разбиваясь, так сказать, в воздушном пространстве, падает на землю в виде пыли или тончайшего серебряного дождя. Шагов на сто вокруг разносятся влажные брызги, которые в несколько минут промочили насквозь мое платье. – Потом я ходил к другому водопаду, называемому Триммербах (правильно: Трюммельбах. – М.Ш.), до которого будет отсюда около двух верст. Вода, прокопав огромную скалу, из внутренности ее с шумом падает и стремится в долину, где, мало-помалу утишая свою ярость, образует чистую речку. Вид рассевшейся горы и шумное падение Триммербаха составляют дикую красоту, пленяющую любителей натуры. Около часа пробыл я на сем месте, сидя на возвышенном камне, – и наконец, в великой усталости, возвратился в Лаутербруннен, где теперь отдыхаю в трактире». Знаменитые водопады войдут со временем в обязательную программу достопримечательностей, и мятлевская лирическая героиня почтет своим долгом также восхититься этим чудом природы:

 
…Уж водомет!
Точно будто пыль какая
Вся брильянтами сверкая,
С несказанной высоты
Падает, – и красоты
Нет подобной в целом мире!
 

А Николай Станкевич, побывавший здесь в 1839 году, напишет о Штауббахе: «Я думаю, лучший пистолетный порох не так мелок, как эти капли».

Из Лаутербруннена Карамзин совершает прогулку к Венгернальпу (Wengernalp). «Более четырех часов шел я всё в гору по узкой каменной дорожке, которая иногда совсем пропадала; наконец достиг до цели своих пламенных желаний и ступил на вершину горы, где вдруг произошла во мне удивительная перемена. Чувство усталости исчезло, силы мои возобновились, дыхание мое стало легко и свободно, необыкновенное спокойствие и радость разлились в моем сердце. Я преклонил колена, устремил взор свой на небо и принес жертву сердечного моления – тому, кто в сих гранитах и снегах напечатлел столь явственно свое всемогущество, свое величие, свою вечность!.. Друзья мои! Я стоял на высочайшей ступени, на которую смертные восходить могут для поклонения Всевышнему!.. Язык мой не мог произнести ни одного слова, но я никогда так усердно не молился, как в сию минуту».

В альпийских хижинах москвич встречает пастухов, пригнавших на тучные пастбища своих коров. «Сии простодушные люди зазвали меня к себе в гости и принесли мне сливок, творогу и сыру… Две молодые веселые пастушки, смотря на меня, беспрестанно смеялись. Я говорил им, что простая и беспечная жизнь их мне весьма нравится и что я хочу остаться у них и вместе с ними доить коров. Они отвечали мне одним смехом».

Не оставляет своим вниманием глетчеры вслед за своим будущим монархом и юный писатель: «Сии ледники суть магнит, влекущий путешественников в Гриндельвальд. Я пошел к нижнему, который был ко мне ближе. Вообразите себе между двух гор огромные кучи льду, или множество высоких ледяных пирамид, в которых хотя и не видал я ничего подобного хрустальным волшебным замкам, примеченным тут одним французским писателем, но которые, в самом деле, представляют для глаз нечто величественное. Не знаю, кто первый уподобил сии ледники бурному морю, которого валы от внезапного мороза в один миг превратились в лед, но могу сказать, что это сравнение прекрасно и справедливо и что сей путешественник или писатель имел пиитическое воображение. – Посмотрев ледник с того места, где с страшным ревом вытекает из-под свода его мутная река Литтина, ворочая в волнах своих превеликие камни, решился я взойти выше. К несчастию, проводник мой не знал удобнейшего ко всходу места, но как мне не хотелось оставить своего намерения, то я прямо пошел вверх по льду, по кучам маленьких камешков, которые рассыпались под моими ногами, так что я беспрестанно спотыкался и полз, хватаясь руками за большие камни».

Альпийская хижина

Не зная, какую опасность на самом деле представляют для непосвященного горы, москвич проявляет чудеса бесстрашия. «Проводник мой кричал, что он предает меня судьбе моей, но я, смотря на него с презрением и не отвечая ему ни слова, взбирался выше и выше и храбро преодолевал все трудности. Наконец открылась мне почти вся ледяная долина, усеянная в разных местах весьма высокими пирамидами, но далее к Валисским горам пирамиды уменьшаются и почти все исчезают. Тут я отдыхал около часа и лежал на камне, висящем над пропастью, спустился опять вниз и пришел в Гриндельвальд если не совсем без ног, то по крайней мере без башмаков. Хорошо, что взял из Берна в запас новую пару!»

Толстой, который придет в эти места в 1857 году и переночует в Гриндельвальде 1 июня, не будет столь многословен в описании своих впечатлений. В записной книжке он лишь кратко отметит: «Красота Grindelwald и женщины, как русские бабы». В дневнике писатель возмущается ценами, которые берут швейцарские проводники: «Ужасный счет». Больше, чем горы, занимают Толстого «хорошенькие служанки»: «Сладострастие мучит ужасно меня, – записывает он в дневник 2 июня. – Не засыпал до 12 и ходил по комнате и коридору. Ходил гулять по галерее. – При луне ледники и черные горы. Нижнюю служанку пощупал, верхнюю тоже. Она несколько раз пробегала, я думал, она ждет; все легли, пробежала еще и сердито оглянулась на меня. Внизу слышу, я поднял весь дом, меня принимают за malfaiteur. Schuft. Steht immer. Donnerwetter. (Пер.: „Злоумышленник. Мерзавец. Всё еще стоит. Черт возьми“. – М.Ш.) Говорили вслух с полчаса».

Но вернемся снова в 1789 год. Далее путь Карамзина идет через перевал Шайдегг (Scheidegg) на водоразделе Черной Лючины и Райхенбаха в сторону Майрингена (Meiringen). «В пять часов утра вышел я из Гриндельвальда, мимо верхнего ледника, который показался мне еще лучше нижнего, потому что цвет пирамид его гораздо чище и голубее. Более четырех часов взбирался я на гору Шейдек, и с такою же трудностью, как вчера на Венгернальп. Горные ласточки порхали надо мною и пели печальные свои песни, а вдали слышно было блеяние стад. Цветы и травы курились ароматами вокруг меня и освежали увядающие силы мои. Я прошел мимо пирамидальной вершины Шрекгорна, высочайшей Альпийской горы, которая, по измерению г. Пфиффера, вышиною будет в 2400 сажен; а теперь возвышается передо мною грозный Веттергорн, который часто привлекает к себе громоносные облака и препоясывается молниями».

Здесь Карамзину приходится стать свидетелем схода лавины, к счастью, с безопасного расстояния: «Сперва услышал я великий треск (который заставил меня вздрогнуть), – а потом увидел две снежные массы, валящиеся с одного уступа на другой и наконец упавшие на землю с глухим шумом, подобным отдаленному грому…»

Вскоре путешественника ожидает еще одно восторженное переживание – Розенлауишлухт (Rosenlauischlucht) – «самый прекраснейший из швейцарских ледников, состоящий из чистых сапфирных пирамид, гордо возвышающих острые свои вершины».

Спуск в долину Ааре заставляет его воскликнуть: «Ах! Для чего я не живописец! <…> Не должно ли мне благодарить судьбу за всё великое и прекрасное, виденное глазами моими в Швейцарии! Я благодарю ее – от всего сердца!» Еще один знаменитый водопад – Райхенбах (Reichenbach) – приводит впечатлительного юношу почти в беспамятство: «Тщетно воображение мое ищет сравнения, подобия, образа!.. Я почти совсем чувств лишился, будучи оглушен гремящим громом падения, и упал на землю».

Той же дорогой пойдет через ледники и Толстой. В дневнике он запишет 3 июня 1857 года: «В 4 часа проснулся, в 5 пошел на Scheidegg. Сашу послал вперед. Ходил по Gemsberg’y – ужас! Видел 3 солнца, слишком устал, чтобы наслаждаться. Получил coup de soleil (солнечный удар – М.Ш.) и в глаза. Пришел в 4, лег спать. Проснулся грустно, дико, скверно обедать. Денежные расчеты всё портят, а уж у меня денег мало».

В Майрингене особенно сильное впечатление на молодого Карамзина производят местные пастушки: «Сколь прекрасна здесь натура, столь прекрасны и люди, а особливо женщины, из которых редкая не красавица. Все они свежи, как горные розы, – и почти всякая могла бы представлять нежную Флору. Удивитесь ли вы, если я пробуду здесь несколько дней? Может быть, в целом свете нет другого Мейрингена». Отсюда путь Карамзина лежит через Бриенц обратно по озерам в Тун. Всего он прошел по Бернскому Оберланду свыше сорока километров пешком и еще больше проплыл на лодках.

В Майрингене и Толстой обратит внимание на местных крестьянок: «Красавицы везде с белой грудью. Ноги болят ужасно». Вот запись из дневника от 4 июня: «В 5 выступили из Розенлауи. Грабеж везде. Спускались под гору, в Мейрингене сели в дилижанс. Молодой швейцарец, любопытствующий о России. Водопады, русские бабы».

По тем же местам следует Жуковский, оставивший подробный оберландский дневник. Будучи учителем великой княгини Александры Федоровны и воспитателем в то время трехлетнего Александра II, поэт пойдет в 1821 году по следам не сколько Карамзина, сколько деда своих воспитанников. Некогда во время своего путешествия Павел с супругой позавтракали в заведении некоего Петера Михеля в Бенингене (Böningen) на берегу Бриенцерзее и оставили радушному хозяину в качестве сувенира бутылку токайского. Через сорок лет увидит эту бутылку Жуковский, остановившись в гастхаузе «Вайсес Крейц» (“Weisses Kreuz”, здание сохранилось в перестроенном виде: Hauptstrasse, 143) в Бриенце, принадлежащем сыну того самого Михеля. Царский подарок будет храниться в стране республиканцев как драгоценная реликвия.

В Лаутербруннене Жуковский ночует в гостинице «Штайнбок» (“Steinbock”) и записывает в дневнике 11 сентября впечатления от осмотра водопадов, но начинает с упоминания некой девушки: «Вторник. Пасмурное утро. Магдалина Михель». Речь идет о внучке Петера Михеля, произведшей теперь на русского поэта такое впечатление, что воспоминание о девушке из Бриенца не оставляет его в покое. Запись от 13 сентября заканчивается словами: «Дождь и на вершинах снег. Ах, Магдалина Михель!»

Горы, как известно, всегда вдохновляли художников и поэтов с русской равнины. В Альпах приоритет принадлежит бесспорно Юнгфрау. Карамзин в Лаутербруннене записывает вечером: «Светлый месяц взошел над долиною. Я сижу на мягкой мураве и смотрю, как свет его разливается по горам, осребряет гранитные скалы, возвышает густую зелень сосен и блистает на вершине Юнгферы, одной из высочайших альпийских гор, вечным льдом покрытой. Два снежных холма, девическим грудям подобные, составляют ее корону. Ничто смертное к ним не прикасалося; самые бури не могут до них возноситься; одни солнечные и лунные лучи лобызают их нежную округлость; вечное безмолвие царствует вокруг их – здесь конец земного творения!..»

Тургенев в феврале 1878 года пишет свое стихотворение в прозе «Разговор» и «оживляет» снежную альпийскую «Деву»:

«…Две громады, два великана вздымаются по обеим сторонам небосклона: Юнгфрау и Финстерааргорн.

И говорит Юнгфрау соседу:

– Что скажешь нового? Тебе видней. Что там внизу?

Проходят несколько тысяч лет: одна минута. И грохочет в ответ Финстерааргорн:

– Сплошные облака застилают землю…»

Внизу у подножия гор «копошатся козявки», но недолго – еще пару минут-тысячелетий, и снова всё затихает. «Хорошо, – промолвила Юнгфрау. – Однако довольно мы с тобой поболтали, старик. Пора вздремнуть».

Салтыков-Щедрин именно Юнгфрау перетаскивает в своих записках «За рубежом» в Уфимскую губернию.

Стихотворение И.А. Бунина «В Альпах». Автограф

Бунин посвящает Альпам несколько стихотворений. Осенью 1900 года вместе со своим товарищем Куровским он поднимается в горы из Интерлакена. «…Поехали по теснине в Гриндельвальде, к сердцевине вечных ледников бернских Альп, – рассказывает Бунин в письме брату, – к самому Веттергорну, Маттергорну, Финстерааргорну и Юнгфрау. Горы дымятся, горная речка, над головою громады, елочки на вышине, согнувшись, идут к вершинам. Кучер вызвал из одной хижины швейцарца. Он вышел с длинным деревянным рогом длинною сажени полторы, промочил его водою, поставил как гигантскую трубку на землю, надулся и пустил звук. И едва замер звук рога, – противоположная скалистая стена, уходящая в небо, отозвалась – да на тысячу ладов. Точно кто взял полной могучей всей рукой аккорд на хрустальной арфе, и в царстве гор и горных духов разлилась, зазвенела и понеслась к небу, изменяясь и возвышаясь, небесная гармония. Дивно! Наконец – впереди всё ущелье загородил снежный Веттергорн. И чем больше мы подымались, тем ближе ледяные горы росли и стеной – изумительной – стали перед нами: Веттергорн, Маттергорн, могучий Финстерааргорн, Айгер и кусок Юнгфрау, а подле – Зильбергорн. Погода была солнечная, в долинах – лето, на горах ясный, веселый зимний день январский. Ехали назад – швейцарец дико пел “йодельн” – нутряное пение, глубокое – свежо, серо, шум горной речки, черные просеки в еловых лесах, бледные горные звезды, а сзади всю дорогу – мертвенно-бледный странный величественный Веттергорн, а потом Юнгфрау».

На следующий день путешественники отправляются в другую знаменитую долину, к водопадам Лаутербруннена, откуда собираются подняться к Мюррену (Mürren), но оказывается, что с окончанием сезона горная зубчатая дорога на Мюррен уже закрылась. Путешественники отправляются в путь пешком. «Наконец после смены дивных видов пропастей и гор возросли опять Айгер и Юнгфрау, тишина, и мы вступили в снег. Долго шли зимою по лесу, обливаясь потом. Шли без остановки более четырех часов и пришли в Мюррен. Там мертвая зимняя горная тишина. Пустой отель опять. Обед в столовой холодный, но славный. Куровский играл из Бетховена, и я почувствовал на мгновение всё мертвое вечное величие снежных гор».

Первое путешествие по Швейцарии произвело на Бунина такое сильное впечатление, что, как напишет Муромцева-Бунина, «об этих днях не только впоследствии, бывая в Швейцарии, но и перед смертью вспоминал Иван Алексеевич».

Интересно, что покоряют горы не только русские писатели, но и писательницы. В 1855 году Дора Д’Истрия, оставившая четырехтомное описание своего путешествия по Швейцарии, одевается в мужской костюм и, повергнув в изумление гриндельвальдских горных проводников, становится первой женщиной, покорившей пик Мёнх (Mönch), о чем получает официальную грамоту в Интерлакене. Дора Д’Истрия – псевдоним писательницы княгини Елены Кольцовой-Масальской. В четвертом томе, посвященном Оберланду, она подробно описывает свое восхождение на альпийскую вершину, сделавшее ее первой русской женщиной-альпинисткой.

Отметим еще несколько мест в других долинах Бернского Оберланда, где бывали русские путешественники.

Особой любовью и по сей день пользуется Кандерштег (Kandersteg), курортное местечко, расположенное в долине реки Кандер. Летом 1862 года здесь отдыхал Тютчев во время своего путешествия по Швейцарии с Денисьевой. Отсюда он писал дочери Дарье: «Знаешь ли ты, милая дочь, что такое, например, Жемми? Это отвесная гора высотой в семь тысяч футов, которая отделяет Бэнь-де-Луеш от восхитительной Кандерстегской долины, ведущей к Тунскому и Бриенцскому озерам. Это один из самых трудных, самых опасных переходов на ту сторону Верхних Альп. Одна француженка погибла там в прошлом году. Я вскарабкался туда и остановился на месте, где спотыкнулся мул этой несчастной дамы и откуда бедняжка скатилась, падая с утеса на утес, в пропасть глубиной сто футов. Она только что вышла замуж. Что невыразимо прекрасно, так это полнейшая тишина, которая царит на этих вершинах. Это особый мир, живым уже не подвластный».

В деревне Шарнахталь (Scharnachtal) живет у знакомой швейцарской семьи дочка Шестовых, Наташа. По религиозным причинам философ должен был скрывать свой брак от отца. Лев Шестов проводит здесь лето 1903 года. В это время он работает над книгой «Апофеоз беспочвенности», и здесь рождается эпиграф: «Nur für Schwindelfreie (только для не боящихся головокружения (нем.). – М.Ш.). Надпись у опасной горной тропинки (из альпийских воспоминаний)».

Муж сестры Шестова композитор Ловцкий вспоминает: «Мы жили в это время около Берна в “шале” по дороге в Кинталь и много ходили вдвоем, а то и с дамами в горы – в глетчеры, в сопровождении проводника. Но особенно мы с Л. Ис. любили делать вдвоем переходы-перевалы из одной долины в другую и уже без гида, а руководствуясь картами, приложенными к Бедекеру… Ходили мы молча, каждый предавался своим мыслям, Л. Ис. философским, я – музыкально-драматическим. И вот, в задумчивости, мы подошли однажды к тропинке узкой с этой грозно предупреждающей надписью. Возвращаться не хотелось, головокружения мы не боялись и пошли по узкому краю отвесной скалы высотой в несколько сот метров. С другой стороны была такая же отвесная стена. Ни души. Лишь парят в поднебесье орлы и коршуны… Начал моросить дождь и спускаться густой туман…» В конце концов путешественники благополучно добрались до населенного пункта. Шестов, как пишет мемуарист, «обогатился размышлениями на тему об окраинах жизни, где надо, не боясь потерять голову, глядеть в лицо опасности и даже смерти».