Текст книги "Звездочет поневоле"

И неизвестный гость чиркнул спичкой по маленькому красному коробку, на котором светилась одна непонятная Соболю буква. Этот жест показался ему столь глубоким, что он даже вспомнил о непонятных ему когда-то гомологах, и уж тем более далеких от него одних тройных связях. Да именно связи заставили его вспоминать простейшие формулы, и в его голове уверенно совершил реакцию полимеризации ацетилен.

– Господин Соболь, я предлагаю вам сделку. У вас есть реальная возможность продегустировать самый дорогой в мире чай, и это вам не просто попойка с традиционным набором большинства хорошо собравшихся людей, я обещаю, что оберну все в легенду. Вы поднесете первую чашечку к статуэтке чайного бога Лу Юя, и все растают в умилении этого жеста. Публика уже обалдевает, господин Соболь. – И в эту секунду в руках у незнакомца появилась колода черных карт. Он сплетает веер, приговаривая, что на все воля Божья. – Вот именно на этой колоде его и распяли, не желаете ли поколдовать? О чем вы бы хотели знать? Может, цены на нефть, или по какой цене нынче снег? – произнес неизвестный гость, при этом что-то слизывая с уголков рта, а после сдался собеседнику в смехе. – Соболь… – притормозил неизвестный, – завтра вы уйдете со мной бок о бок. Вот только засветит солнце, и сие обстоятельство скажется на вашей жизни.

Пленила небесный уголок Крабовидная туманность, одна из самых знаменитых туманностей, созданная вселенским волшебством. Пульсар в крабе – нейтронная звезда с сильнейшим магнитным полем, вращается, совершая более двадцати оборотов в секунду. Это также невозможно и непостижимо, если в твоей голове нет лишнего поля для подобного представления, вот именно сейчас все сказанное было так по-сумасшедшему для господина Соболя, что он вдруг расплакался. И резко сорвавшись с места, взбежал на три ступени, чтобы вырвать древний топор из собственной экспозиции, намеренно обернувшись к демону, он наставил свой слабый взмах на неподвижного гостя.

– О, можно ли изгнать бесов, зачет Вельзевула, князя бесовского? Этот вопрос был задавлен еще в первом тысячелетии. Говорят, что если всякое царство разделится, то само по себе опустеет, а после и вовсе падет. Блаженен тот, кто соблюдает слово, потому что только полный идиот станет его соблюдать в земных обстоятельствах. Человек, что не боится упустить все на свете и при этом не пожалеть, что так и не упустил – словно верит в наивную награду своего материального богатства. Саморучкой идя против себя, останавливая закон: «Я получаю это легко». Проблема в том, господин Соболь, что чистота в лишний день не отпускает своих слуг, а я вот, такой мохнатый и гордый, пришел к тебе с протянутой рукой и готов, проще говоря, помочь, как последняя любящая сволочь. Верите? Вы ж крестились.

Соболь опустил топор, ожидая дальнейшее слово. Он знал, что только дьявол уверенно метает ты на вы.

– Сам Февраль Сатанинский навещал вашего прелюбезного друга. Однако он списал это на действие кокаина. И, тем не менее, как бы он ни располагал, его душа давно у меня в рукаве, не откажите себе в удовольствии занять не меньшее место в моих свитах. Видите, как просто стать моим приближенным – только преступи, хотя бы одно… И не надо служить службы, и не надо отказывать себе в своих стремленьях, и не надо никого любить, и без жертв, пожалуйста, без жертв, терпеть не могу эти проклятые жертвы. Раздражает… А главное, я всегда плачу вперед. Здесь, сейчас, в этом состоянье.

– Позвольте, о ком вы говорите?

– Я говорю вам о мистере Крестике, и о своем третьем лице, вы так бренно осадили несчастного, словно крепость его уже давно развалилась… А есть у меня один маленький ключик, господин Соболь. Нехитрый сплав из меди, но все же открывает двери. Вы, кажется, его потеряли? Я удивляюсь, когда люди заводят великие машины, способные двигать реальность уже после смерти, того, кто основал эту идею. Когда замысел обретает реальность – это обеспечивает меня колоссальными возможностями, участвовать в ваших процессах, да у меня в руке целая колода из таких, как вы. Вы становитесь моими перчатками, которыми я снимаю пыль справедливых богов.

– Зачем вы трете руки? – печально спросил Соболь, всматриваясь в висящую в воздухе разложенную колоду.

– Потому что у меня не болит голова! Потому что я ни по чем не терзаюсь.

– Тогда вы муха и подите прочь из моего дома! – сердито приказал Соболь.

– Вы, кажется, забыли о своем отравленье. И о том, какую существенную пользу я могу вам принести, навещая вас. Сейчас я говорю о жизни. Жизнь, господин Соболь, и ее неизвестное продолженье, что может быть заманчивее. Помните, как она когда-то сказала вам: «Я уверена в том, что у вас имеется способность построить крепость даже в пустыне». И когда вы станете старым, но таким редким человеком она продолжит тот, самый первый ваш разговор. – «Ты познал власть. И что ты можешь сказать о ней, в сущности? Лично для тебя это маршрут?». Приятно, не правда ли? Я дам вам число, и это будет ваша защита от спама. Это будет самая не спящая конференция в истории всех конференций. Никого не будет из тех, кто сопровождал тебя все эти годы, кто следовал за тобою. Все они уничтожат себя сами, оставив тебе возможность взять все оставленное ими в свои руки. Твое решение всегда окончательно, и тебе не присущ страх. Мое обещание – вакцина от страха. В последний день ты поймешь, что выждал не так долго. И не надо искать врагов, они сами придут к тебе, дабы склонить головы перед твоим приговором.

В карту северного неба заточила себя туманность Андромеды. Среди общего состава есть сверхмассивная дыра, масса которой превышает в миллионы массу нашего общего Солнца, а вокруг сочатся миллиардные рои из звезд, они подобны застывшим в чародействе бабочкам. Сколько световых лет нужно пережить, чтобы стать нечто тем же, во имя возможности ощущения подобной славы. Господин Соболь заметил приятное в этом, и его кровь сердечно улыбнулась.

– И что же вам нужно взамен, чтобы все случилось именно так? – успокоился Соболь, растирая затылок.

– Только одно – ваше покорнейшее согласие.

– И это все? Только мое «да», только мое «нет»…

– Видите ли, я игрок, и прекрасно знаю, что самые успешные сделки мира именно так и заключаются, меньше условностей и больше риска для всех. Кстати, вас еще не укачало от моих разговоров?

– Нет…

– В таком случае я сделал правильный выбор, – устойчиво вымолвил демон, охватывая своим пламенем уже впавшего в зависимость господина. И они унеслись сквозь пространство и время, едва услышав, как раскаленный день прошептал «Луи-Луи», словно из чей-то плоти вышел шепотом слог, чтобы исчезнуть без объяснения демоническим караваном.

Счастье II

«У вас весьма опасная внешность и непрофильный актив, я буду откровенен сам с собой – я доволен своим выбором. Концепция вашего существа изъедена моим промыслом, а значит, для меня вы человек верный. Стоит ли бояться будущего? Побойтесь Бога, конечно нет. Нет, как и вашего личного времени. У вас его совсем нет. Вот вчера я получил сахар с Маврикий, дьявольски хороший продукт, все под флагом экологического сертификата. И что эти французы? Вряд ли они расстроились. Фигурный рафинад, фантики, сердечки… Скорее я останусь в проигрыше. Вы что-нибудь слышали о стручковом перце и кардамоне? Нет, не отвечайте… Эти твари делают это для карамелизированных овощей с белым мясом. Здесь стоит процитировать данное безобразие … Хотя, нет, знаете ли вы некоего перечного из Мадагаскара? Конечно, не знаете. Я уверен в ваших пробелах, это же не что иное, как маленькая баночка с сахаром, пропитанным ароматами разновидностей кленового сиропа. Есть даже сахар для молочных коктейлей с сушеными кусочками диких ягод, лаймом, и там еще что-то для восточных сладостей, хотя восток вообще не в курсе, что такое производят. А само понятие сахара, как сахар для красных фруктов, вас не пугает? Конкретно для красных? Ну и кто из нас коварней? С их идейным подходом, я в остром минусе, грубый невежа своей родовой преисподней. Хотя к чему вам все это внимать, я всего лишь хотел подчеркнуть свою безвредность, не бойтесь, Июнь, вы не замерзнете под выстрелом моего холодного взгляда. Просто отдохните, не желаете ли бульона из парной говядины с солью и укропом?»

«Никак нет», – метнулся Июнь, под маской павлина сомневаясь в сказанном.

«Хорошо. Тогда я велю внести чай… Может быть, колотых грецких орехов? Скажем, мед… и будем пить чай без сахара».

«Не стоит беспокоиться Сир, я сыт во всех отношениях».

«Сир? А почему ты меня так называешь? Мне неудобно, словно кровать из опилок».

«Так мне так только и велели вас величать».

«Позвольте, да кто же?»

«Да те, что на входе, и еще те, что вели через палубу… И те, что заставили меня переодеться в этот женский халат и нарядить маску павлина».

«Да что вы? То есть это не ваши вещи?», – изумился Сатанинский.

«Нет, не мои».

«Это произвол, буду над этим работать, а то развертелись черти».

В зале светился буфет, выстраданный из русской вишни, а вдоль открытых стеллажей бледнели тонкие аленькие тарелочки, и те мирно звенели при каждом сказанном слове Сатанинского, порождая неожиданно искреннюю букву в пространство суждений. После чего ее снова и снова поглощали «вдовы-бабочки», выложенные на шести плитках под чашки дневного чая. Вот так зарождалось в одном и загонялось в другое то самое нечто, что служило душевным остатком от создателей этих материальных вещиц.

«Не уничтожайте себя, милейший, после нашей беседы я немедля велю внести колониальный пиджак из хлопка. На вас должно сойтись. Еще думаю, что вам пойдет шляпа из конопляного волокна. Знаете, главное, чтобы она вам шла. Остальное есть необдуманная гонка. Уж поверьте».

Засветилось южное окно, впуская в стекла разгулявшийся полуденный свет и в черной шкатулке, отделанной сикомором, внезапно заиграли часы вечное «Presto» Вивальди, тем самым, подтверждая переход утра в день, и дьявол довольно усмехнулся, цитируя: «Мое пространство инкрустировано только ценными породами. Требование очередного века. А впрочем, и не надейтесь на то, что я привлек вас только затем, чтобы потолковать о своем распорядке дня», – продолжал Сатанинский, заведомо продавая гостя. «Вы же меня заморили своими посланиями, так не хотелось отзываться на ваши крики о помощи. Ты не думай, я уже давно сыт, я уже давно упакован. Мне мечтать не о чем. Все при мне».

«Позвольте, да какие такие послания? Я не знаю вас», – зашипел Июнь Июлич, всей душой удаляясь в страх. Желая покончить с продолжением.

«Как быстро же вы все забываете? – возразил темный. – Только дай им немного лизнуть, как они уже своим называют чужое».

«Чужое? Да что чужое? Что чужое?!», – во все горло ревел Июнь, поражаясь.

«А ты думаешь, что все то, что есть у тебя, твое? А давай подумаем, что у тебя есть. Что для тебя очень важно? Дом? Его у тебя нет. Есть площадь, вложенная капитально. Стены, крыша, коридоры, комнаты, словом – бездушная красивая коробка, с любимым твоему сердцу развратом. Ценю. Да только это моя заслуга, это я тебе все у фортуны выторговал, всех стащил на тот свет. Всех подлецов хорошеньких уморил без яда… Нашептал тебе – вовремя распрощаться с некоторыми неожиданными предприятиями. Что дальше? Семья. И здесь все пусто, жену-то я тебе выбрал. Без меня ты бы никогда и не женился, да и деньги ее отца поманили. Так что, дети твои есть мои дети. А значит, никому не принадлежащие, в природе не учтенные. Ну и душа, конечно, которую ты мне отдал, каждым своим обманом, помыслом, преступленьем, равнодушием, делишками своими грязными. Это я тебя наставлял, уводил от своего законного, уготовленного всещедрым Богом для одного тебя. Этим ты пропел в мою честь великолепную оду! Так что есть у тебя только час твоего рождения, а между тем, дорогой мой Июнь, где-то там высоко, под куполом божественной вселенной, светят звезды, что служат пульсом… И уж к этому пульсу тебя вряд ли подпустят. Их нельзя сосчитать, ибо число их есть бесконечность, как и отец своего человечества, они не имеют ни начал, ни концов», – Февраль едва закончил мысль, как в комнату вошел многообразный демон в костюме искусного наездника, держа в руках виниловую пластинку, он услужливо вывернул кисть руки, намекая на чистоту своих белых перчаток.

– Иглу не погни, – с чувством толка предупредил Сатанинский, и демон сдвинул коралловую перегородку, за которой оказался сильнейший по качеству центр музыки. Спустя секунды комнату осенило просторами звуков, поражая своей незыблемой альтернативой. Музыка врывалась во всякое биологическое тело, склоняя на колени все то, что пульсировало в радиусе ее звучания. Ничего прежде Июнь не ощущал, а главное, вряд ли был способен на подлинное понимание музыкальных вещей. Проживая свою сытую жизнь, Июнь редко что избирал из правдивого, пользуясь навязчивыми марионетками, считался с мнениями вожделенных продавцов, отбирая у самого себя возможность на лучший вкус. Победа звучания сделала свое – ему захотелось лечь, претерпевая счастливое поражение. Он забылся и вспотел, отчего тут же необъяснимо разделся, послушно забывая свою наготу, уязвимость. Рука Июня склонилась над персидским ковром, и время на циферблате его часов остановилось. Демон мягко обернулся, оценивая его расслабленную позицию, вдоль кушетки пронеслась тень, и все погрузилось в тишину стен.

Случайное молчанье из горла выкатилось, и появился дождь, что бился в воздухе, пытаясь разбить романтическое цветение английских роз. Это был уже не тот берег, не тот день и не те обстоятельства. Казалось, что придут гости и всех помирят, но сила уже не в том. Разбирая утварь, доставали супницу, протирали нежно и ставили в воскресенье посредине стола. Говорили много о том, что уже проговаривалось еще с вечера, вчера, неделю назад. Хохотали, ссорились, обижались по графику друг за другом, переживали попусту, после болели неделями, не высыпались, пересыпали все на нескольких, все не поровну, а со шкалой авангардною, как специально. Страшно было от непреодолимой разности, но все равно подключались друг к другу, надеясь на равновесие.

«Издавать бы тебе слезы твои, да неоценимый вклад подобен мундиру без чести. Все твое уже ни при чём и никому не надобно, кроме тебя самого. Ведь все это было, когда на доллар можно было жить целый день».

«Июнь Июнич Никакой» очнулся в пятом часу, чувствуя чьи-то мечты, явно идущие в разрез с его представлениями. Он скинул суховатое полотенце с перегретой головы и сильно растер руки, припоминая фактуру своих исчезнувших часов. Едва он успел осмотреться, понимая, что проснулся не в той комнате, в которой засыпал, как в пустой полумрак обеденного зала, осыпанного дневным сном, вбежало озадаченное Пятнышко. Размахивая быстро заканчивающимися ручками, он запрыгнул на стул, отделанный натуральной парчой, и, все более уплотняясь в нем, скинул телефонную трубку, спешно набирая условный номер.

«Так, вы говорите, звездочет поневоле? Дегустируйте, друг мой! Я говорю, пробуйте разговор. Осталось не так много времени, нам нужно успеть еще до следующей пасхи… Вот только не сваливайте все на утечку кадров. Неужто все пасхальные зайцы перевелись? В конце концов, коту можно приделать уши, хвост в элегантный узелок… А что там с фондовым рынком? Удваиваются зайки мои? Ну что ж, будем больше инвестировать. Паек – моя собака, текущий счет – моя совесть! Действуйте правомерно и неправомерно!», – решительно закончило Пятнышко, вырубив неподключенный телефон.

«Скажите, а это сейчас так модно, отбирать одежду у гостей?», – неожиданно раздался третий голос.

«Это же для вашего же спокойствия, – ублажал Пятнышко, скрещивая ладошки. – Сатанинский не любит, когда кто-то одет лучше, чем он. Поэтому всех присутствующих переодевают в элементарный second hand и желательно женский».

Июнь Июлич всколыхнулся: «Что, кроме меня, еще кто-то есть?»

«Да, есть! Вон он, на другой кушеточке, голенький притаился с вопросом!», – с явной заботой помогало знакомству любезное Пятнышко, указывая в темноту.

«Здрасьте, а вы кто?», – поинтересовался Никакой, понимая, что он в том же странном положении.

«Я – Соболь. Акционер одного очень успешного предприятия, был дома, собирался в Канны, оказался тут, а вы?»

«Я – Никакой… Июнь Июлич Никакой».

«Голые валеты», – во вздохе улыбнулся Пятнышко, скручивая ручонки.

«Мне кажется, что у нас два пути, либо это розыгрыш, либо террористы…», – оценивая их общую ситуацию, заключил господин Соболь.

«Да нет же, это сон, я верю в это», – с улыбкой убеждал Июнь.

«Да ну! Скажите еще… Не ту дорожку выбрал».

«Вы все путаете! Это путешествие – ваш счастливый билет», – возмутился Пятнышко, расчесывая облысевшую голову.

«Но мне не нужно счастье! Мне нужно в Москву!», – вскричал господин Соболь, сопротивляясь происходящему.

«С этими просьбами, друг мой, обращайтесь…», – пробил никому не известный хриплый басовый голос, что странным образом выкатился из горла Пятнышко.

И здесь несложную компанию раздавил интеллектуальный шум ненастроенного пианино. Кто-то мрачно уселся за инструмент и вырубил на клавишах классический этюд. Гости переглянулись, и в центр зала внесли серебряную сахарницу на львиных ножках, на крышечке которой был установлен скрученный в узелок ключик. Пятнышко тут же воскликнул, прихлопывая в ладоши: «Игры в кости, господа! Игры в кости!».

Пока белые руки гнались вдоль октав, звук рояля становился все более чистым, настроенным. В зал вернулся Сатанинский с пятеркой своих слуг. Они что-то переставляли, вроде разбирая атмосферу, выносили мелкие вещи, протирая бережливо мебель, затем вносили новые предметы, раскладывая их, будто те реквизит к диалогу. Одним словом – суета. Последним мгновеньем стали новые светильники и три десятка необъяснимо расставленных повсюду кремовых свечей.

«Я готов играть, господа, прошу занять места по предпочтению», – заявил Сатанинский, запахнувшись в отрезе бардового бархата, его голое тело ничуть не стеснялось присутствующих гостей.

«Ну? Что дивитесь? Довольно мечтать, обстановка разряжена, пора начинать проигрывать», – он достал из сахарницы две черные кости, усеянные изумрудами, и бросил их на обеденный стол, в зале послышался звук бубенцов. Кости показали число девять.

«Ой, сейчас на водке начнет гадать!», – вскрикнуло Пятнышко, держась за голову, его тоненькие реденькие волоски в буквальном смысле встали дыбом. И вправду Сатанинский разлил весь графин на то место, куда улеглись брошенные им кости, и водка перевоплотилась в масло, принимая светло-бурый оттенок, а через секунды и вовсе обернулась в нефть без запаха. «Обожаю этот крекинг! Беспредельные спирты! Видно, удача зреет», – заговорил Сатанинский, внезапно переменившись.

Нефть густела все больше и больше, и когда-то растекшееся вещество, неожиданно собралось в волнистый камень, а после десятка вращений твердо застыло, напрочь изменив свое физическое свойство. «Теперь это – семя. До восхода нужно посеять, – продолжил Сатанинский. – Дальше прорастет, и брошенные кости с плодами выйдут».

«И что вам это даст?», – вступил Соболь, уже привыкший к своей наготе.

«Будущее! Мое праздное будущее, без которого я стану существовать только наполовину, ибо прошлое уже есть».

«Не проще ли продать данный метаморфоз? Очень удобно, и не надо ждать этого самого будущего, деньги на руку и все довольны».

«Вы, господин Соболь, рассуждаете так, как я когда-то смел подумать, но эта схема придумана мной исключительно для тех, кто умирает. Человечество постоянно совершает поступки, поддерживающие мой личный авторитет, хотя, признаться, я не настолько всесилен, как кажется. Видите ли, я завишу от человечества, как вы от своего бизнеса. Человечество было запущено с целью искупления и торжества, а уже после пришествия таких персонажей, как Сын Божий, тьма была повергнута навечно. Так что я могу состояться только в том случае, если с вами будет происходить что-то отклоняющее от принесенных заповедей. Вот, например, процесс зла в вашей душе, во всех отношениях меня питает. Вы злитесь, я богатею, я становлюсь крепче, вы смиряетесь, и ваше смиренье затворяет мое существо в бездну. Правда, это постоянная игра, где бы вы ни были, материя или дух, этот мир или тот, путь к миру, что был оставлен от земного сложения. В любом случае я – филателист всех греховных процессов, и я не смею терять ни минуты, отсюда все ваши беды. Вы доверяетесь мне, и я нарушаю вас, я ввожу вас в безумие, вы становитесь рабами бессмысленных вещей, обстоятельств, я путаю вас, и вы отдаете все свои жизненные силы на пустяки, бесполезно тратя себя, лишь бы подальше от этой святой истины, и все свои недолгие годы жадно стареете в моих ловушках».

Сатанинский тронул крышечку серебряной сахарницы, на которой был установлен скрученный в узелок ключик, и с чертой лукавства улыбнулся глазами – меняя их непостоянный цвет.

– Что ж, господа, довольно вопросов… Пора играть по-настоящему, точно, как вы любите, а именно по-моему, отбирая чужое и ни во что не вдаваясь, – и глаза его сделались желтыми, режущими, полными опасных знаний. Необычный метаморфоз участил пульс наблюдавших, и Сатанинский с присущей ему театральной чертой буквально пропел: «Игры в кости, а после не выйти из сна», – господа переглянулись в сомнении, испытывая планку страха. Плоскость, на которой они держались друг друга, обернулась в точку, и, посредством магических уловок, – реальность, трансформирующаяся в прошлое, сложилась в загадочную лестницу. Все участники необъяснимого физического процесса оказались на одном из пролетов, господа вдыхали атмосферу, едва свыкаясь с ее содержанием. Лестница была полна предметов, что послужили декорацией к их последней беседе. Розы, рояль, костяной фарфор, заветная серебряная сахарница, три десятка кремовых свечей были сплетены с чертою авангардною без сути и предназначения. Стены необычно раздвинулись, словно пали друг за другом, образуя заблуждение смертного зрения, и сквозь молочную даль узрели они летящий оперенный снег, а после их общая реальность, как и общая судьба, обернулась ломаной, волнообразной конструкцией, зависящей от их собственного пульса. «Судья Вселенной, отверни вспышку взора своего!», – прокричал Сатанинский, обращаясь в оголенное небо, что расплодилось в секунду над их головами. Ибо всякая партия белых невозможна без оборотной стороны, так и черная, прислуживая – побеждает. И Господь унес свое право подобно фонарику в неизвестность, и менее чем за секунду пролеты магической лестницы потеряли «радиус счастья», и все сделалось зыбким, недолгим с устойчивой возможностью разбиться, потеряться во времени, сгинуть вместе с кровью своей. «Не находи ее двери. Рассыпаны яды для моли. Ничто не похоже на скорость. Слава часам редкостной боли», – прошептал Февраль, и его физическое тело разбилось, подобно хрупкому льду – он обернулся вьюгой, полной неизвестности и русской тоски. Заполняя собой условное пространство, что было выражено в виде конструкции магической лестницы, дьявольский февраль изгонял нечто из того, что сам же явил в земной мир, словно отдавал дань тому, против которого, казалось бы, он играет. В темном небе зажглась звезда, и была ее сила подобна раннему утру, фрагменты запущенных стрел вымолвили на всех языках, пролетев над их головами, но не принесли они смерть, а пробили магию того, что обычно из земли является, и показался взгляд Апостола Петра, и звук ключей осыпал нелегкую действенность. «Есть свидетель! Есть! Твой свидетель!», – прокричал Сатанинский, не восстанавливая человекоподобного образа, будто склонялся перед великим Апостолом, в спешке оправдывая свои действия. «Не отбирай! Мои!», – упрашивал Февраль, смиряя силу свою, и глаза Апостола на миг закрылись – не веря в случай на случайных правах, словно вверяли свое особенное разрешение.

Все приобрело необычный блеск, из купола небесного упало лиловое яблоко, совершив путь развития тесной двойной системы. Оно выкатилось в никуда, исчезнув в параллелях земного сложения. Лестничная конструкция тронулась, и все содержимое происходящего – взлетело подобно демоническому каравану, с силой нашептывая звук девственного сада, в котором когда-то лукавый змей таился. Под бой наручных часов, украденных с запястья Июня, показались позолоченные сани, переворачивая своим спешным движением едва сложившуюся данность. Сани затягивали в себя еще жившие тела, еще цельные предметы, что так и не обернулись в смерть от сильнейших преобразований, и, не считаясь с пассажирами, бросились в перевернутую бездну, полную не смертельного огня, что расступилась в то самое мгновение, когда Петр прикрыл свой взор. Все унеслось стороной, едва гибель затворилась, глаза Апостола исчезли с карты вселенной, унося с собой загадочный источник света и силу утреннего сияния.

Этой тяжелой уже прожитой ночью миру снились аллеи, не имеющие существенного края, что вели в прозрачность тайн, рассыпаясь в кулаке сонной конвульсии, вздоха, зевания. В то время как после часов, пережившие наказание философа – потеряли себя, с раскаленного подоконника слетел голубь, оценивая старые виды лазурного берега. Порхая над запахом рынка в поисках крепких ветвей и цветущих каштанов, он отдыхал на карнизах коралловых крыш, неся мир тому, во что он в данный момент смотрел. Бледные ставни в городе Nice отворили себя, оголяя угол заставленной комнаты – смотрящей в море, и между страницами книги с пейзажами Claude Monet рассыпался спрятанный дубовый лист, что был украден с аллеи сна еще тридцать лет тому назад.