Текст книги "Жизнь прес-мы-кающихся. Сборник рассказов"

Фига

В кабинет Ракушкина заглянул Хвостов – худой, очкастый, длинный, вечно в мятом костюме, большеголовый (с сократовским лбом и характерными залысинами) субъект, работавший в кабинете за стенкой. Они ежедневно приветствовали друг друга, хотя не испытывали особой симпатии, исполняя ритуал, в финале которого всегда было пожатие сухой и мягкой кисти-тряпки, носимой Хвостовым в кармане пиджака. Один раз в месяц сосед звонил Ракушкину по внутреннему телефону, чтобы поинтересоваться, сколько дней тот отработал в отчетном периоде, сколько брал отгулов, не числилось ли за ним административных отпусков. Хвостов занимался в департаменте самым важным делом – «составлял табель», на основе которого начислялся аванс и подсчет, и потом торжественно передавал его в ведомственный «сераль» – чисто женский, перенаселенный, квохчущий финансовый отдел. Оттуда, к слову, Ракушкину на смех подсылали распространителей («Не желаете ли крем из спермы бобра?»), а он потом шел к Хвостову жаловаться, что в здание министерства, несмотря на пропускную систему и наличие полицейского поста, непостижимым образом попадают навязчивые вендоры. Однажды они выпивали вместе, и вкусовая память зафиксировала воспоминание о тонком чилийском вине с калеными орешками. Ракушкин по-хорошему завидовал Хвостову. Во-первых, тот получил свое место по протекции одного влиятельного лица (ныне покойного), с которым выиграл выборы, успев поработать помощником главы управления наркоконтроля и советником начальника жилинспекции – одним словом, был очень опытным чиновником. Во-вторых, Хвостов в силу возраста скоро должен был отойти от дел, уйти на заслуженный отдых, что в системе ценностей людей-функций значит немало: он готовился наслаждаться жизнью, а Ракушкину было еще пахать и пахать. В третьих, Хвостов хотя бы иногда чем-то был занят на работе, пусть и не блиставшей окладом и премиями как все бюджетные места, но создававшей устойчивую иллюзию стабильности.

– Идете на акцию? – прервал размышления Ракушкина Хвостов.

Ракушкин кивнул.

Дверь закрылась.

Собственно, кивок, по заведенной в департаменте этике деловых отношений, означал, конечно, не бездумное соглашательство, но одобрение общего позитивного русла диалога. Движение головой сверху вниз воспринималось в этом контексте, даже если смысл беседы оставался далеко за пределами понимания кивающего. Среди коллег не должно было быть разногласий, поэтому следовало кивать. Кто-то, конечно, не кивал. Начальство, например, всегда смотрело прямо в глаза. И требовало. Как дятел, которому в этом лесу кивать ни к чему, но привычка долбить пересиливает.

«Что еще за акция?» – подумал Ракушкин, почесывая мочку уха.

Он вдруг припомнил, как вчера к нему в кабинет заглядывал зав. хозяйственной частью, предупредивший (прогрохотавший своим трибунным голосом), что завтра на демонстрацию по случаю поддержки… (Ракушкин пропустил чего именно – мама с детства учила его не поднимать тяжестей) по разнарядке требуется сто человек, но директор департамента распорядился обеспечить стопроцентную явку. Значит, на митинг должны прийти все 139 рож, исключая бюллетенщиков, а неявка приравнивается к прогулу. Всем, кто дорожил своим рабочим местом, стоило поторопиться.

Ракушкин приподнялся на стуле и увидел в окно как из здания мэрии напротив, высившегося грудой серого камня на фоне унылого неба, вырываются людские потоки: три подъезда изрыгали из себя двуногих, кутавшихся в шарфы, сбивавшихся в массу.

«Мне уже сорок пять… – вдруг пришло ему в голову, хотя на самом деле было „всего сорок пять“. – …Вроде был неплохим специалистом. Но работы по специальности не нашлось, сводил концы с концами, пока не устроился на радость семье в приемную известного депутата, а оттуда перекочевал в департамент министерства. Судьба! И кто же я теперь? Составитель табеля?»

Время, как Сахара оазис, засыпало песком забвения то, что было и чем успокоилось сердце, оставляя минимум шансов тому бюджетному, что будет. Даже свою фамилию он стал произносить также как и его коллеги, с ударением на «у». Хотя следовало ударять на «а» – РАкушкин. Ра – бог Солнца древних египтян!

Его собственное недалекое прошлое казалось ему кинофильмом, просмотренным однажды, потом накрепко забытым и воскресавшим в памяти как сон-синопсис, где даты-вешки стояли костями музейного динозавра. И оставалось только гадать на палеонтологической гуще, каким же было крепившееся на них мясо. «Эх, сбежать бы!» Но слишком долго рубились побеги, а сухой остаток ограждался бетонными балками однообразного бытия. Ракушкин старел, убеждаясь, что он всегда таким и был: скучным, увядшим, с худыми руками и вываливающимся животом.

Министерство занимало целый этаж в здании парламента, и сегодня там было людно. Кто-то случайно толкнул Ракушкина плечом, и он вспомнил, как несколько лет тому назад, торопясь на работу, попал в людскую пробку. Дело было на площади перед двумя «бастилиями», как остряки называли здания мэрии и облдумы – там, где к огражденному клумбами пятачку примыкает здание облсуда. Светало. Торопясь на работу, белые воротнички упирались в заборчик с красными флажками местного СМУ и словно загнанные волки скользили по грязи, утопая каблуками в глиноземе. Возникла давка: чиновники набились на пятачок как сельди в бочку, и каждый безуспешно пытался сдвинуться с места. Приличные люди, дипломированные специалисты, граждане, матери и отцы, патриоты своей страны, борцы за мир во всем мире буксовали. Уловившая их невидимая сеть не давала двинуться с места. Не было умного диспетчера, который развел бы их по разным веткам. «Прямо как раньше на завод!» – крикнул кто-то.

На лестнице стояла полная дама средних лет, раздававшая георгиевские ленточки. Ракушкин взял две.

– Что же мы поддерживаем на этот раз?

Полная дама пожала плечами.

«Профсоюзы? Мимо. Олимпиада? Было. Автопром? Ранен. Нет уж, пожалуй, убит! – старая игра в „морской бой“ быстро наскучила. – Какая разница! Надо поддержать – поддержим!»

У выхода толпились коллеги.

Рыжий, вертлявый Дима из орготдела пытался произвести впечатление на девушек своими тупыми остротами:

– Землю крестьянам! Фабрики рабочим! Море морякам!

Ракушкин протянул Диме георгиевскую ленточку.

Зав. хозяйственной частью рыскал глазами, выбирая мускулистых для переноски плакатов. Никто не хотел, потому что постеры были с оторванными ручками, а их неизвестно сколько предстояло держать над головой. Ракушкин поежился, представив, как его кровь стекает из рук к плечам, потом катится по сосудам к сердцу, которое бьется как птица, стараясь разогреть немеющие мышцы, а митинг все длится и длится. Руки холодеют, ноги дрожат. И вот силы покидают его, и он падает… Ракушкин перешел на другую сторону, став недоступным для завхоза.

– Что, лучше не было? – возмущался народ с той стороны.

– Замызганные какие! Несолидно, ребята!

– Не хотели рисовать, теперь не ропщите! – огрызнулся завхоз.

Ракушкин пробежался глазами по развернутым полотнищам, под которыми собирался демонстрировать его департамент.

«Отстоим!» «Своих не бросаем!» «Президенту верим!»

Скучно. Было тысячу раз. Из-за угла памяти выплывал в хроникально-документальной дымке креатив предков: «Мы на горе всем буржуям…», «Наш ответ…», «Мы не рабы…».

И вдруг он увидел ее…

Она смотрела на него со здоровенного куска фанеры, отливая синевой подкрашенных тушью по ватману ногтей. Пухляво-стероидная. Абсолютно и удивительно искренняя… Фига!

Конечно, она «родилась» сжатым кулаком, артефактом демонстрации силы. Но нашелся одаренный шутник, Леонардо наших дней, Микеланджело контрпропаганды, кто просто и гениально, двумя мазками, пририсовал кувалде розовый аппендикс, сотворив феерический, волшебный, брызжущий фонтаном подсмыслов кукиш! Получалось, мы вроде грозим кому-то, но, сознавая фанерность своей угрозы, делаем это с хитрой византийской подковыркой, не уточняя, между прочим, адресата послания (враг иль свой родной начальник?) И еще: ведь нельзя ударить фигой, не сломав большого («державного», как говорят в народе) пальца! Предупрежденьице! Make love not war. Хиппи-энд.

Они уже были знакомы. Ракушкин вспомнил, где видел ее – в выпуске новостей, в сюжете о стихийном народном митинге десяти тысяч бюджетников соседнего региона. Федеральные буквоеды, всегда решавшие сугубо тактические задачи, не смогли ее просчитать – кукиш свободного народного творчества сам расцвел пахучей розой посреди насажденной ими лебеды. Красота пробилась сквозь асфальт и стала тем настоящим, за что Ракушкин легко простил организаторам мероприятия то самое, что несколько желчных человек в толпе сквозь зубы называли лицемерием.

– Возьмешь? – с надеждой в голосе спросил завхоз.

Ракушкин уже протянул руку, но за спиной раздался крик Димы:

– Не трожьте нашу дулю! Мы ее зарезервировали!

Фига взметнулась рядом с триколорами, и демонстранты неторопливо двинулись к площади Революции. На полпути встали. Какая-то организация никак не могла выстроить своих в колонну. Сзади на стоящих «министерских» набрели по инерции члены регионального молодежного парламента со своими непонятными знаками на флагштоках, мутными и водянистыми как все их инициативы. Чуть поодаль топталось начальство – поголовно в безвкусных аляповатых дубленках и одинаковых норковых кепках.

Рядом возник Хвостов:

– У меня шапка не криво надета?

Пока Ракушкин поправлял ему головной убор, тот рассказал, что на площадь Революции понаехало телевизионщиков что грязи. Через каждый метр стоят фотокор с камерой и милиционер. Неудивительно, что ему захотелось хорошо выглядеть.

Женщины, услышав их разговор, тоже начали прихорашиваться.

– Камеры и милиционеры – это вставляет! – заметил Дима.

– Пошли уже, ноги мерзнут! – недовольно крикнул кто-то.

Наконец, двинулись. И сразу сквозь затянутое пеленой небо проклюнулось солнце. Ракушкин был окружен со всех сторон людьми. Не единомышленниками – скорее, их объединяло отсутствие мыслей, и это своеобразное единство становилось скрепой. Настроение улучшалось. Его больше не нервировала молодежь, размахивающая своими дурацкими флагами. В конце концов, они тоже имели право демонстрировать, что они есть на этом свете. «В свои двадцать и я ездил Белый дом защищать!» – вспомнил Ракушкин, переполняясь гордостью. Он ненадолго позабыл про свой разменянный пятый десяток и стал с удовольствием разглядывать худую привлекательную девочку, шагающую рядом с толстой и некрасивой; ее ножки выгодно отличались от бесформенных слоновьих тумб зажиревшей подруги.

Он приметил впереди заместителя губернатора Иванова. Маленький, в неизбежной норковой кепке, тот семенил вместе со всеми, зажимая в кулаке тлеющую сигарету, хотя сам же полгода назад настаивал на полном запрете курения. Ракушкин вдруг догадался, что та плотная куча людей с Ивановым, по углам которой как кипарисы высились крепкие мужчины в кожаных плащах, была начальством. Значит, там был и губернатор, и председатели обеих дум, и где-то рядом трусил его непосредственный руководитель. На заре своей карьеры чиновника Ракушкин наивно попробовал обратиться с просьбой к одному из заместителей губернатора, в публичном пространстве крикливо кичащегося своей доступностью (вопрос не терпел отлагательств, а исполнители не имели полномочий) «Ответа не будет. Не его уровень!» – объяснили коллеги. Ракушкин на всю жизнь запомнил вкус осознания собственной ничтожности, и, между прочим, большую часть той пилюли составило сочувствие к руководителям. Сама система принуждала их к греху: даже если начальник хороший человек, он вынужден будет делать вид, что подчиненный для него никто, пустое место. Потому что его, Ракушкина, уровень где-то около щиколотки или у колена, как у зав. отдела, ну, а директор департамента замгубернатору, пожалуй, по пояс будет.

– Ра-си-я! Ра-си-я! – раздавалось впереди, на площади Революции.

На трибуне, куда начальство не пошло, стояли несколько операторов с местного ТВ, ставшие «глазами» главного участника мероприятия – его величества телезрителя. То, чем его потчевали, остальные могли видеть на огромном в полплощади мониторе.

– Нас покажи, шеф! – крикнул Дима ближайшему оператору, и на экране немедленно появилась фига, потом мелькнули увеличенные многократно фигуры сослуживцев Ракушкина.

Раздался рев восторга!

Камерамэн развернулся, и рев зазвучал на противоположной стороне площади, где люди рассмотрели себя в гигантском телевизоре.

Дольше всех, конечно, показывали начальство – угрюмых мужчин пенсионного возраста из кучи, прикрытой кипарисами. Прямо над головами отцов региона плескалось на ветру полотнище: «Женщины за…» (Ракушкин не разобрал за что именно)

– Тюлькин! Наш Тюлькин говорит! – пронеслось по толпе.

На экране возник замусоленный мужик с местного машзавода.

– Я, как и все мои товарищи… – оратор сбивался, бесстыдно пользуясь шпаргалкой.

После Тюлькина выступали представители конфессий. Мусульманин в чалме изящно поприветствовал собравшихся по-арабски, заверив, что наша сила в единстве. «Шолом алейхем!» – сказал микрофону раввин синагоги и потом еще долго реял мыслью над площадью, вызывая зевоту. Ведущая (косноязычная дама, представлявшая профсоюзы) несколько раз сказала «экстремическая» вместо «экстремистская». Но, похоже, это никого, кроме Ракушкина, не смутило. Потом выступили студент, пенсионер и ветеран войны, представители партий и общественных организаций. В целом стихийный митинг был неплохо организован.

И только фига оставалась живым цветком импровизации на этом торжестве жёваной посредственности. Предприимчивый Дима сдавал ее внаем. От желающих сфотографироваться не было отбоя.

После митинга ее бережно упаковали, и она поехала дальше. Говорили, что на Урал.

Санаторий

У меня сдали нервы. Так же как во «время оно» сдавалась стеклопосуда – со звонким блямканьем пустотелых, набитых в авоську бутылей с зияющими горлышками-сосудами. Нервы-струны напряглись и издали мощный, рвущий душу звук, и все вдруг стало невероятно тяжело: жить, учиться, бороться, ходить по этим грязным улицам, смотреть в эти небритые лица, провожать взглядом эти затянутые в джинсы привлекательные округлости. Обрыдло ехать в общественном транспорте, слушая банальные до рвоты разговоры о ценах. «Пенсию прибавили, а в квиточке выросло!» «Женился? Разводится?» «Начальник сволочь!» «По пиву?» «Привет семье!» Стало невмоготу заходить в метро. На той же станции в то же время те же лица – угрюмые, с выражением «Ну, я-то на работу (с работы), а вы куда все претесь?» …Но вдруг! Луч света в темном царстве метрополитена! Новое лицо, свежее, молодое, румянец на щечках, глаза с поволокой! Вот повезло! Будет что рассматривать эти двадцать минут езды и тоски смертной. Лицо какое! Прелесть с пушком на шее! Волосы каштановые! …Крашеные, а корни пепельные. Зубки мелкие, губки тонкие. «Злая, наверное». Уходит мечта. Хватаю за хвост. Фигура? Идет, как лодочка плывет? Да кто ж ее знает – закрыли, не вижу! Тянусь и ловлю надежду в дверном отражении. Вот тронула прядку, ушко наружу. «Боже!» Пирсинг на пирсинге дыроколом погоняет! Двенадцать дырок! (три удара вилкой) И это в одном ухе! И в каждой пробоине по куску металла. Шимоза отдыхает! Магнит бы помощнее – за уши бы не оттянули! Повернула головку. «Ба! Ее и в нос подбили!» Блестит над ноздрей! Вдруг голос за спиной: «Что вы пялитесь на чужого ребенка? Своих давно пора иметь!» Монолог мечтающего педофила? Оборачиваюсь. Не мне. Другому такому же тухлому. Может, ищет крупицы красоты в Лолитах или просто сорокалетний дурак? Смотрит из чувства любви к прекрасному. Чувства намоленного, но уже замыленного и кажется потерянного… «Сердце бухает». Дотянуть бы до базы, принять ужин и на боковую, чтобы завтра на очередной круг: «дом – метро – работа – метро – дом»! Так я думал, выходя на конечной станции и двигая ногами в известную сторону, чтобы обогнать поток на лестнице слева, по «встречке», проскочить сквозь тугой фильтр прозрачных дверей, никого ими не пришибив, и выскочить на свежий воздух. Выпрыгнул пробкой в потолок иссиня-черного неба. Вдохнул полной грудью городскую смесь. «Это тебе не Коктебель – коктейль из кислорода, азота и угарного газца, на морозце синеватый!» Упоительны в России октябрьские вечера. Мерзопакостна погода. Небо в землю мочится, прямо в тон настроению – внешнее в гармонии с внутренним. Со вкусом обставленная пустота жизни. ИКЕА моей депрессии.

Навстречу небритыш в капюшоне. Искрит глазами. Знакомая вроде рожа. Прыг ко мне: «Морозов?! Леня?! Ты?!» Улыбаюсь во всю морду: «Я!» (Хочется спросить: «Ты-то кто?» Но почему-то говорю: «По пиву?») Соглашается. Прекрасно. Значит, там и познакомимся. …Угрюмый бармен разливает по кружкам химическую радость. Янтарную, как живую. Пьем. Пена на губах. «Пашка! Конечно, узнал. Сразу. Ничего, что двадцать лет. Разве такое забудешь… Лешка повесился? Да ладно! Когда? Вчера сорок дней. Жаль, не знал. Пришел бы помянуть». (Вру, не пришел бы). Помолчали. Выпили еще. О бабах поговорили, о работе начали – верный признак, что пора расходиться. В органах работает. Во внутренних. «Гинеколог?» Шучу, конечно. Вижу, что погононосец, хотя и в гражданском. А я? Я. Задумываюсь. «Кто же я-то?» Человек без определенных занятий. Не вписываюсь толком в жизнь. Зацепиться не могу за нее своими шестеренками, чтобы шестерить на благо себе и Отечеству. Пробовал, не получается. Не судьба что ли? Вроде и специалист, и зарплата, но не чинов, не званий. Начальства не чту – под хвостом ему не вылизываю, вот и меняю работы. Пытаюсь сказать это в двух словах, комкаю их блином, чтобы дольше переваривал, потому что сам толком не понимаю, кто я. Струна дерганая, вытянутая до последнего атома, когда уже и рваться нечему. «Видишь, третья кружка, а я ни в одном глазу. Догадываешься почему? Разбавляют, конечно, но не грубят, я тут не впервой. Ты же вот пьяный уже»… За окном пивной сизый вечер. Листья падают и шуршат под ногами. Бредем. Обоим домой хочется, но нельзя. Закон компанейщины не позволяет. И вдруг Пашку на слезу пробивает, садится на лавочку, о жизни гнусавит, сопли пускает. Делаю вид, что сочувствую, а сам на часы гляжу – сколько он их у меня от сна отберет. Отдохнуть, говорю, тебе надо. Езжай куда-нибудь в лес, подальше – рыбалка, здоровый сон. Или на дачу – к земле привыкать. Гомеопаты советуют подобное лечить подобным. Земелька-то лучшая прививка от могилки! Соглашается, кивает и вдруг говорит: «А езжай-ка ты! В санаторий. В наш ведомственный. Поверь, там время идет по-другому. Сам увидишь. Я не последняя сошка, меня уважают! (Ну, это конечно!) Все организую. В кои-то веки друга детства встретил! Да я для тебя!» И так далее. Думал, пьяный бред, а назавтра звонок. Собирайтесь, говорят, Леонид, с вещами на выход. «Эх, была ни была у меня неделька отгулов!» В самый раз перед очередным увольнением. Я и согласился.

Санаторий «Силовик» оказался глубоко погруженным в непроходимый еловый лес местным курортом. Дорога кончилась, внезапно упершись в ворота под арочной конструкцией, на макушке которой красовался внушительный гипсовый герб с топориком и перевязанными шнурком фасциями. Все остальное выглядело сугубо мирным и безмятежным. Близость с природой здесь была удивительно тесной, почти интимной. Елки-домушницы лезли своими лапами прямо в форточки. На полянке таился сизой отмороженный мокрушник. Птички-овсянки, которых тут называли соловьями и подкармливали крохами из пищеблока, в солнечную погоду издавали такие трели, что хотелось найти ту чекистскую радиоточку и тот магнитофон, который крутил эти записи, доставлявшие в сердце радость. Санаторий был уже немолод, как и значительная часть его обитателей. Мне вообще показалось, что некоторые тут так обжили свои номера, что и не думали съезжать. И это впоследствии оказалось правдой. Преданный пёс честного хозяина может рассчитывать на легкую и приятную смерть по старости, и эта награда, пожалуй, повесомее звезд и крестов.

Меня поселили в двухместный совко-коттедж, ма (и) ленький домик на краю озера, с прекрасным видом из окна на водную гладь, покрытую туманом, из которого после завтрака медленно выползала стена потустороннего прибрежного леса. Подселять ко мне никого не собирались, поэтому я вольготно расположился на обеих кроватях сразу, занимая их по очереди: по четным дням – одну, по нечетным – другую. Наверное, так я пытался ощутить полноту жизни… Питался в столовой, в небольшом отдельном корпусе – бетонной коробочке, построенной, судя по мозаике в стиле соцреализма, где-то в середине 70-х. В меню все было просто, но вкусно. Смотришь, выбираешь, заказываешь, ешь.

Общаться ни с кем не хотелось. В день приезда перекинулся словцом с лейтенантом (мелькнул погон) с перевязанной рукой – помог ему подняться из глубокого кресла, а потом каждый день жал его вторую, здоровую руку. Но молча. Как-то не было тем.

– Попробуйте морковную котлетку «Нежность»! – сказал мне старик в пижаме во время завтрака (второй мой словесный контакт в день приезда, также ни к чему не обязывающий).

Старик был «пижамный». Они приходили в столовку из второго корпуса по пристроенному крытому переходу. Пожилые люди, чье здоровье пошатнулось не только физически, но и ментально – так можно было рассудить по виду некоторых, хотя я мог и ошибаться, ведь старость сама по себе сомнительное украшение. Мой собеседник был сильно немолод, сед, морщинист и худ, низкоросл, да к тому же волочил за собой негибкую в колене ногу. Но пожатие его руки было не по годам крепким. Чего я точно не ждал, так что этот тип так вцепится в мою ладонь.

– Александр Иванович! – представился он на обеде, снова садясь за один столик со мной, впиваясь в меня своими проницательными голубыми глазами под седыми бровями луня.

– Леонид.

Он съел свою котлету молча. И свою кашу. И простоквашу. Забрал хлеб из тарелки (птиц кормить), пожелал мне «Приятного аппетита», встал и вышел, шаркая сандалией по кафелю.

«Прощай, Александр Иванович! Лети к своим лебедям!»

По совету одного друга, который первую неделю отпуска всегда проводит с книжкой на диване, отделяя таким образом рутину будней от чистого отдыха, я запасся дешевыми детективами и, пользуясь тишиной и спланированным мною одиночеством, углубился в чтение. «…Жанна надавила на газ – Рено послушно остановился». (?) «…Степан вскочил на стреноженного коня» (С тремя-то связанными ногами?). «…Артур быстро вставил магазин в револьвер» (Ну, это классика!) Дальше читал по диагонали, глотал чтиво целыми страницами, не вдаваясь в подробности, пока не обнаружил, что книжки тоже осколок той жизни с ее бешеным ритмом, а я ведь приехал остановиться, перезагрузиться…

На ужин вновь столкнулся со знакомым старцем.

Тот скривился приветливо, подсел.

– Ты не из наших! Верно?

– Не из ваших, – улыбнулся я (пёсьи головы к седлу не привязываю, клыков не показываю, гимн включают – встаю, рот открываю) – На чем же я погорел, товарищ генерал?

– Полковник милиции, – поправил он. – В отставке, конечно. Тридцать семь лет оперативной работы. Я про каждого в этом зале могу сказать больше, чем все ваши полицейские.

Его «полицейские» прозвучало архаично-кокетливо как «ганзейские» или «ставропигиальные». Так и просился к ним какой-нибудь атавизм, весомый лет триста тому назад, а сейчас звучащий сомнительно. «Целовальники», например.

– Ты журналист, – сказал он, оглядев меня. – Но не из столицы.

– Верно, мой Шерлок!

Мне начинало это нравиться. При других обстоятельствах, общение с престарелым сотрапезником, в адекватности которого при беглом осмотре были некоторые сомнения, точно не вошло бы в число моих жизненных приоритетов. Но, учитывая мое пограничное состояние («А погранцы-то тоже ФСБ!»), из которого местные елки, воздух и регулярное питание потихоньку начали меня выводить, перспектива получения нового опыта показалась интеллектуальной игрой, навроде шахмат, где мне пытается поставить шах одна из фигур на поле моего воображения. Ну-ну!

Полкан сжевал свою «Нежность», допил простоквашу.

– Приводы в милицию были?

– Один раз. Студентами напились и подрались, – ответил я. – И еще из пионеров выгнали, когда на школьной линейке расшифровал СССР как «Сталин срёт соленой рыбой». Не знаю, что на меня нашло тогда. Во дворе услышал. Ребята смеялись. Это еще при Брежневе было…

В его мозгу переключился какой-то тумблер, мышца на лице дернулась.

– А здесь чего вынюхиваешь? Статью напишешь разгромную?

– Так что же здесь громить! – искренне удивился я. – Отдыхают люди, лечатся.

– Лечатся, – подтвердил он. – Водичку пьют минеральную, грязью мажутся. Недавно вот из главка приезжали. Князи в грязи. Очень забавно. Был бы помоложе, сам стал бы этим, из фильма Феллини…

– Папараццо?

Старик одобрительно посмотрел, как я смеюсь.

– Я ведь тоже тут чужой, – вдруг признался он. – Это раньше «Силовик» был по линии МВД, а теперь чекистский, но не выбрасывают меня. Сижу. Волк на псарне.

Хотел поправить его. Знал, что ребята, отслужившие в «ВВ» называют себя «собаками». Но уж больно басню портить не хотелось! Волк так волк, хотя красные околыши ему не идут.

Мы покончили с ужином. Я помог Мегрэ подняться, и отправиться на прогулку. Он довольно бойко шел, волоча свою ногу. Мимо нас проплыли безупречно стриженые газоны и цветник. По каменной дорожке мы добрели до неработающего фонтана, заваленного, как и все вокруг, ярко желтыми листьями – последним приветом прощавшихся с летом лип.

Вокруг было безлюдно. Он пригласил меня присесть на лавочку и, с трудом уложив больную ногу, уселся рядом. Закурил.

– Тихо тут. Рай для списанных. Сначала прожигаешь жизнь, потом думаешь, как быстрее дожечь ее остатки в «период дожития» как они называют твое существование после ухода на покой. Ты мотай на ус, пригодится! …Ты извини, что я так сразу: «Судимости! Приводы!» Профессиональное заболевание. Представь, зубы целые, руки крепкие, нога только болит, чёрт! Если бы не она, так и вцепился бы в ляжку какому-нибудь хлыщу.

– А есть за что?

– Найдется! Ты тут особо ни с кем не откровенничай, помалкивай лучше. Нынешние молодые, они, знаешь, хуже нас. У нас идеалы были, мы эту работу сердцем выбирали. Служить народу и трам-пам-пам. А у этих – сугубый прагматизм! Смотрю на них и думаю: «Ну, вечная свадьба!» Потому что хочется все время кричать «Горько!» Пряники ем и горько. Что может чувствовать пес, приставленный к разоренному лисами курятнику? (Я пожал плечами) …Плакат у столовки видел?

Я напрягся и восстановил в памяти тот постер на доске объявлений, приклеенный зачем-то посреди расписаний лечебных процедур и занятий с баянистом. «Требуются на работу». Помню, пробежал глазами, удивился: «Еще бы в морге повесили!» Работодателем был ГУФСИН, нуждающийся в надзирателях и конвоирах. «Стабильно. Надежно. Льготы. Гарантии».

– Ну и что?

– Там поверху летёха нарисован с автоматом. Куда он целится?

А ведь и правда! Сияющий лейтенант в новенькой форме на фоне родного триколора целился… в меня. Случайность? Дуротяпство исполнителей? Сэкономили на верстальщике, сделали на коленке? Или идеология? Оговорочка «по Фрейду»?

Мсье Пуаро докурил и ловким щелчком отправил окурок в урну.

– Сейчас сынка по знакомству устраивают в прокуратуру, чтобы в армию не загремел. А потом уж он сам соображает в питательной среде, что синее ему к лицу, что очень неплохо рулить, не пристегиваясь, поплевывая на жезлы гаишников. Свои же не сдадут. Пошьет такой себе плащ кожаный до пят – чисто гангстер! – и на работу, правосудие защищать… Раньше такого не было! Раньше надо было землю рыть, чтоб заслужить! Опять же, честь офицера. Обесценили всё либералы ваши… («Начинается!» – подумал я) Оно бы всё равно всё растащили – к этому шло! Не мытьем, так катаньем! Но чтоб ничего святого? Этого не ожидал!

Я вспомнил самого главного чекиста, виденного мною на днях по телевизору в храме со свечкой, и сказал ему об этом. Ждал потока стенаний брюзги, услышал в ответ тишину.

– Александр Иванович! – я сам позвал моего нового знакомого, когда на следующий день, по традиции, мы встретились у источника здорового питания, в столовой. – Обиделись что ли? Простите великодушно! Обещаю теперь обходить вопросы веры.

Седой старик подтянул свою полумертвую ногу и, строго глядя на меня из-под бровей, сказал:

– Докажи мне что Бог есть!

– Если вы докажете обратное.

– Вот видишь! Как же можно обижаться на недоказуемое.

Прошел еще один день, героически убитый мною в поисках грибов. Их не могло быть в это время года, но просто бесцельно бродить по лесу казалось моему рацио непозволительной роскошью. У каждой деятельности должен быть смысл, он нужен, чтобы победить фрустрацию, знакомую каждому бездельнику…

Лес был гнусен и пуст, пахло сырой землей и прелыми листьями. Все живое пассивное готовилось залечь в спячку, все активное давно улетело в теплые края или набивало дупла снедью в ожидании долгой, морозной зимы. Не покидало чувство тоски и уныния. И только дятел-патриот весело долбил родные (его радовали самые гнилые) березки.

Наконец, я простудился и два дня не выходил из домика. Еду мне приносил персонал, спасибо ему… Детективы не шли, я всерьез подумывал об условно-досрочном возвращении в вонючий город, где меня ждала моя обычная карусель.

Утром третьего дня в дверь неожиданно постучали. Он сам нашел меня, мой майор Пронин («Простите, полковник!») Приковылял весь в коже и даже кепка пирожком. Наверное, хотел произвести впечатление. Заставил одеться и выйти на волю.

Недолго поговорили об отвлеченных глупостях и снова уперлись в незаконченный разговор.

– …Нашу стаю разбили на касты (разделили «поляну» на сектора, как сказал мне тут один) и локтями толкаются! А работа где? У меня (он назвал город в области) каждый асоциальный элемент под колпаком был! И преступность стремилась к нулю!

Простуда еще давала о себе знать, мне было всё равно.

– Я понимаю… – сказал я, чтоб отвязаться.

– Ничего ты не понимаешь! – на его лице дернулась мышца, он оглянулся и приложил палец к губам: – И вообще не болтай! В нашем раю и кусты с ушами!

«Везет же мне на параноиков!» – думал я, но покорно плелся рядом с ним (теперь он меня поддерживал). Мы двигались вдоль аллеи с цветущими, что меня удивило («В это время года!») петуньями. По пути нам попадались «пижамники», с которыми Александр Иванович преувеличенно вежливо здоровался за руку.

Потом свернули на дорожку, ведущую к грязелечебнице. Ее корпус был старой советской постройки, как и все вокруг, но с евроремонтом и огромной входной дверью-вертушкой, справа от которой висела аккуратно написанная черной тушью на белом ватмане под оргстеклом табличка «Грязь не выносить!»