Текст книги "Ангел в зелёном хитоне (сборник)"

Ещё февраль не настал, но в случайный солнечный день Анюта проснулась и поглядела на себя в зеркало:

– Ну-ка, ты! – сказала она неласково. – Хватит ныть! Собирайся живо! Чтоб сегодня же купила себе сапожищи на каблучищах и шикарный плащ!

И хотя весенние коллекции только забрезжили в заваленных распродажным тряпьём магазинах, Анюта нашла себе плащик и тем спаслась.

На форуме любителей кофейных кустов ей дали десяток добрых советов – как спасать помороженного Дона Диего. Анюта опрыскала ветки подкормкой, Анюта подсластила кислую почву мелом, Анюта приобрела увлажнитель, и прочее. Всё – безрезультатно. Скелет Дона Диего был сух и глух. Привидением он маячил над столом с Анютиными занятиями.

– Эх ты! Ты же мне был на счастье дан! – корила его Анюта и думала, усмехаясь плотно сложенными губами: «Ты, Дон Диего, – скелет моего счастья!»

Безлистый Дон Диего стал вроде бабушки, которую Анюте, подменяя родителей, приходилось иногда навещать. Поливая его, как положено, тёплой водой, она кололась о мёртвые ветки и уже стала подумывать: переставить бы куда-нибудь эту немощь! Но было жалко предать свой талисман.

Дон Диего очнулся в начале марта и не поверил своему пробуждению. «Дзинь-клёк-плямп» – звякало по стеклу, и на голом скелетике, больно растрескивая кожуру, вылуплялись почки.

– Ах, какой ты у меня молодец! – нежно сказала Анюта и, надев перчатки, разболтала в кувшине коричневую подкормку.

Больной Дон Диего глотал её с медлительным блаженством – так выздоравливающий человек пьёт куриный бульон. И поправился. Но листья уже не блестели – как будто кто-то нарочно стёр с них глянец. После пережитого Дон Диего не сомневался в своем родстве с яблонями за окном и ждал с любопытством – когда же и они выздоровеют?

Потеплело, пробензиненный до черноты снег сошёл с газонов, тротуары высохли, и Анюта решила обновить купленный зимою плащ. «Всё будет! Только держать настрой!» – приговаривала она, вертясь перед зеркалом.

Плащ понравился Дону Диего. Он был цвета спелых кофейных ягод – коричнево-солнечный, с краснотой, и шуршал. Так шуршит пересыпаемый в корзины кофе.

В обновке Анюта вышла на апрельскую улицу, и дела её были – пан или пропал. Уже приблизился вплотную возраст Христа, а её одиночества никто не отменил – одна, овеваемая тревожными мыслями Анюта шагает под солнцем в хрустящем спелом плаще, и нет с ней друга!

Прогуливаясь, Анюта зашла в аптеку и купила витаминную помаду для губ, обветренных по весне. Потом в киоске мороженого купила брикет и, развернув фольгу, лизнула. Прошлась по Сиреневому бульвару, где не было, конечно, ещё никакой сирени, и у цветочного магазина остановилась. Белый, с красно-коричневым кантом, горшок блеснул Анюте из витрины, и сразу ей вспомнилось, что давно – уж не первый год – Дон Диего нуждается в пересадке.

В магазине было прекрасно – пахло садовой влагой, солнце апреля резало светотенью горшки на полках. Их тёмные и светлые черепки закружили Анюте голову. Где же она – в мастерской художника? А может быть, в мастерской волшебника? Бог знает! Тут маленькое лимонное деревце сверкнуло в глаза листвой, и Анюта, вспомнив о деле, взялась перебирать керамику. Она была придирчива – так, наверно, модная мама выбирает одежду своему малышу.

Нет, ни один горшок не мог сравниться с тем роскошным, витринным! Белизна блестела как зубная эмаль, рубиново-буро горел кант. «Пересаживать позову Элку!» – решила Анюта, пока продавщица накладывала в горшок пакеты с землёй. Обхватив и рванув от прилавка неприличную для девушки тяжесть, Анюта двинулась к выходу.

– Откройте мне, пожалуйста, дверь! – произнесла она громко, ни к кому конкретно не обращаясь, потому что из-за громоздкой покупки не могла оглядеться как следует. В тот же миг дверь магазина распахнулась и с улицы на Анюту шагнул человек.

Уткнувшись в горшок, он хотел пропустить Анюту, но что-то стукнуло, звякнуло – это его рыжие, золотые глаза врезались с налёту в точно такие же Анютины. Через миг он распахнул руки и, перехватив Анютину ношу, вышел с ней на улицу.

– Спасибо… – сказала Анюта. – Большое спасибо, не стоило!..

Ничего особенного не было в нём, и ростом он был с Анюту, и одет настораживающе – ботинки жуткие, не чищены отродясь, на рукаве – что за гадость? Машинное масло! Рыже-русые волосы стрижены плохо, одним словом – запущенность. Но – тревожное, живое лицо смотрит на Анюту открыто, в нём есть надежда, в нём есть отвага, и главное – вот диво! – совершенно родные, золотые, у Анюты украденные глаза!

– Вам куда отнести? – спросил он, половчее перехватив горшок. – Вы на машине?

– Нет, – сказала Анюта, напрягая исчезнувший голос. – Поставьте вон во дворик, на лавочку. Я подруге позвоню – она меня заберёт.

– Подруге? – переспросил он. – Ну уж нет! Подругу беспокоить не будем! – и улыбнулся: как искренне, одной фразой, Анюта выдала ему своё одиночество!

– Как вы относитесь к езде на битых машинах? – спросил он, минуя указанную Анютой лавочку и направляясь в глубь двора. – То есть если я вас подвезу? Вы понимаете, у меня у мамы сегодня день рождения. Она здесь вон живёт, – он глянул мельком на угловой подъезд. – Так я специально пораньше, думал, пока там чего-нибудь помогу, в магазин… А на Сиреневом этот, знаете, пылесос со щёткой – надоели они, как черти, вообще не смотрят на дорогу! – вмазался мне в левую дверь. Вон, полюбуйтесь! – он кивнул вперёд. На дворовой парковке, раненым боком к Анюте, стояла старенькая «реношка».

Анюта полюбовалась. Тоска залила ей грудь. Родные глаза – и такая безнадёжная развалюха!

– Ну что, поехали? – храбрясь, предложил он. – Вы, наверно, тут где-нибудь, неподалёку? У меня в салоне, правда, беспорядок. Можно я поставлю на секундочку?

Анюта кивнула. Растерянность лишила её воли. Она даже не догадалась глянуть в лужу – как там чёлка?

Неожиданный провожатый поставил горшок на асфальт и, открыв переднюю дверь, стал перекладывать в багажник пакеты из супермаркета.

– Это маме на день рождения! – пояснил он. – Я потом оттащу. Это не срочно.

Его последние слова исчезли в пронзительном вое. Анюта вздрогнула и обернулась.

В спину ей таращилась фарами и сигналила новенькая «Тойота» – точь-в-точь, как та, на которой ездил бывший чёрно-красный Анютин друг. Над опущенным стеклом показалась голова в тёмных очках и раздражённый голос велел: «Дверь захлопни!» Автомобиль вписался в дыру между другими машинами, и сразу из-за руля вышел мужчина. Анюта вполне оценила часы, мелькнувшие на запястье, когда он вынимал из багажника чемодан. Да и сам чемодан был – песня! Анюте даже сделалось жаль его нежной оранжевой кожи, испорченной шереметьевскими наклейками.

– Полевее не мог встать? – бросил обладатель отмеченных Анютой предметов ее скромному провожатому. – Вон же места до фига!

– Там не место, там фонарь, – бодро ответил тот и, чуть покраснев, перенёс последний пакет. – А это для кого вообще посудина, для пальмы? – спросил он, оборачиваясь к Анюте.

– Для кофейного куста, – сказала Анюта и посмотрела в землю. Как-то стыдно, не по себе становилось ей.

– А как его зовут?

– То есть в каком смысле? – поразилась Анюта. – Дон Диего! – и вмиг забыла о респектабельном господине, всё ещё копавшемся в багажнике.

– А я знаете почему спросил? Представляете, у меня у мамы пальма! Зовут Алиса!

– Алиса? – изумилась Анюта.

В это время владелец «Тойоты» подхватил чемодан и, глядя Анюте в лицо, произнёс вихляющим голосом:

– А у меня, представляете, кактус! Зовут кактус!

Может быть, просто командировка его была неудачной или жена потрепала нервы? Анюта не догадалась об этом подумать. Она рванула горшок от земли и, прижав к животу, помчалась – через двор на улицу, мимо цветочного, и дальше по Сиреневому – домой.

Ах, как стыдно! И глупая поломанная машина, и идиотская Алиса, и залитый маслом рукав! Нет! Не хочу! Не хочу! Невозможно так опуститься!

– На! – сказала Анюта, грохнув горшок перед Доном Диего. – Доволен? Пересаживай себя сам, как знаешь!

Дон Диего стоял, понурившись. Он понял, что уже никогда не будет ему от Анюты тёплых лучей.

Но следующим утром приехала Элка, и Анютина милость вернулась к Дону Диего. Его опрокинули вниз головой и, вытряхнув из старого горшка, ткнули в новый, огромный, с каёмочкой. Забыли полить и сели пить чай.

– Вот так. Представляешь – с моими глазами, рыжими, человеческими… – жаловалась Анюта и утиралась кухонным полотенцем. – Смотрела и думала – вот сейчас полюблю! Хотелось даже его обнять, хоть он весь и замызганный.

– Да ну, померещилось! – утешала Анюту Элка.

– Что «померещилось»! – сквозь слёзы нападала Анюта. – Мне счастье шло, а я его пнула! Опять буду одна!

– А ты плюнь на всё! – сказала Элка. – Поживи для кого-нибудь, кто под боком!

– Для кого? Кто под боком у меня? – застонала Анюта. – Кто? Ты кого-нибудь видишь?

Майскими вечерами, когда не было учёбы, Анюта гуляла по Сиреневому бульвару. Несмотря на май и чахлую сирень вдоль скамеек, прогулки были ужасны. Стиснув зубы, она игла к цветочному и разглядывала с тупым усердием близлежащие стены, нет ли где-нибудь объявления: «Девушка с Доном Диего! Я вас ищу. Позвоните по такому-то номеру…» Затем Анюта осматривала двор, убеждалась, что «реношка» отсутствует, и возвращалась домой. Маршрут этот она повторила раз пять, а потом засела под абажур Дона Диего – готовится к институтским экзаменам.

Ах, Дон Диего, Дон Диего! Ты не стал аленьким цветочком. Даже на чашку свежего кофе не хватило тебя.

Дон Диего зацвёл ещё раз. И вновь, подождав, сколько можно, Анюта срезала недозрелые надежды – чтобы её компаньон не умер от истощения. Всё равно в душной и тёмной северной комнате пустые мечты не сбывались.

В августе экзамены были сданы. Анюта стала менеджером по ВЭД с дипломом и отпраздновала этот успех с родителями и семьёй брата.

Больше она не вздрагивала при виде каждой серебристой «реношки». Ей даже стало казаться, что она пропахла безверием, как гарью.

– Хорошо, хоть мы с тобой вместе, – приговаривала Анюта, спрыскивая листы Дона Диего тёплой водой. – А если бы твоя хозяйка не была идиоткой, у тебя, может, уже была бы родственница, пальма Алиса, представляешь?

В этом году, несмотря на Анютин труд и укрытую полотенцем батарею, Дон Диего начал слабеть раньше обычного. На исходе октября он опустил длинные ветки-прутики и решил умереть вместе с яблонями. Его обрусевшая душа не противилась осени. Пожалуй, он даже о ней мечтал – чтобы сдуло листву настоящим ветром, вбило в землю долгим дождём. Но жизнь в наполненных хлорофиллом клеточках твердила ему: «Дон Диего, ты не яблоня! Жалей себя, копи последнее солнце. Иначе не дотянешь до марта!»

И Дон Диего слушался – не разлетался желтым листопадом, а терпел голодную пору, как мог.

В последнюю октябрьскую субботу Анюта пошла в церковь. Она давно уже присмотрела себе храм, весь уклеенный табличками для «чайников». В них объяснялось подробно, что за икона перед тобой, как и по какому случаю ей молиться, а также прочая полезная информация. Терпимость к новобранцам успокоила Анюту. Накинув на голову шёлковый шарф, она встала в очередь на исповедь. Народу было много, и, пока тянулось время, вся пустая несбывшаяся молодость припомнилась ей и обдала сердце горячей жалостью.

Она подошла к исповеди, комкая в кулаках сползающий шарф, и с первым же словом вырвались слёзы. Батюшка был молод и строг. Он посмотрел, насупившись, на захлебнувшуюся Анюту и велел ждать его после службы в церковном дворе.

Анюта дожидалась долго, но истерика не отхлынула. «Мне некого! Некого любить!» – рыдала она батюшке, однако не встретила теплоты. «Ты что ж, на необитаемом острове?» – спросил он и, велев осмотреться получите, отпустил.

В тот же день, вызвав Элку на кризисный чай, Анюта пожаловалась ей на чёрствого священнослужителя.

– Объясняла ему, что не могу жить без любви. Что ни о чём не прошу – только о человеке. Буквально умоляла, чтоб он дал мне какое-нибудь задание, молитву. Что-нибудь конкретное, чтобы сдвинулось с мёртвой точки!

– И что он?

– Абсолютно ничего нового! Молись, проси. Люби тех, кто рядом.

– Ну так, может, правда? – сказала Элка, чуть отодвинувшись.

– Эл, ну а если некого? Не-ко-го! Ты же знаешь, какая вокруг меня пустыня! Родителям только бы меня стыдить! Брату вообще наплевать. Человека нет! Кого любить? Я одна!

– Слушай, ну а ты для разживки, знаешь, чтоб только начать – заведи собаку! – ляпнула Элка. – Уже хорошо – жить для живых существ!

– А ты-то что ж не живёшь для собак? – заорала Анюта.

Элка встала из-за стола и посмотрела ошеломленно – как будто узнала про Анюту страшную тайну.

– Эл, ты куда! – в коридоре поймала её Анюта. – Подожди, давай разберёмся!

Но нет, Элка уходила решительно. Молча, не глядя на подругу, она застёгивала сапоги.

– Я дрянь, Элка? – с горечью спросила Анюта.

Элка мотнула головой и, подхватив сумку, ушла.

– Что же это такое? – сказала Анюта, заперев дверь, и опустилась на стул, в тень вянущего кофе. За окном светило солнышко, шуршало сухими лучами в облетающих яблонях. Лужи сковал ледок. Семейные пары – тучи семейных пар! – паслись в субботнем дворе возле своих машин и с детьми у песочниц. Тут ворона на ветке яблони, уставившись Анюте в глаза, сердито на неё каркнула.

Отсидевшись, Анюта побрела в комнату, к большому, туго набитому платяному шкафу, и открыла правую дверцу. За ней, среди прочего, хранились плащи – пёстрые, как коллекция кленовых листьев.

Вытянув цепкую руку, Анюта схватила горсть вешалок и, швырнув плащи на ковёр, опустилась в цветную кучу. Вот уж истинно – листы календаря!

Лимонный с зеленцой – в год, когда купила Дона Диего.

Белый – этот почти не носила, слетала в гордом одиночестве в Прагу и там залила глинтвейном.

Нежно-синий, с бесподобным капюшоном – когда подала документы на второе высшее.

Кровавый, мерцающий – когда встречалась с тем дураком в красно-чёрной квартире.

И последний, цвета кофейных зёрен, – на вешалке у двери.

Ах нет, есть ещё один, рыжеватый, с подкладкой в тон листьев дуба! Анюта отлично помнила, как лет этак пять назад вышла в этом плаще на апрельскую улицу – ясно чувствуя, что шагает в новую жизнь!

Плащи, как предательские флаги, окружили Анюту. Она поморгала сухими глазами и полезла под шкаф – за обувью.

В детской надежде, что, может быть, сапоги окажутся щедрее на воспоминания, Анюта достала коробки и выстроила перед собой полк сапог. Все как один они блестели по-весеннему и пахли обувным кремом. Скромные на танкетке – под белый залитый, замшевые «чулки» – к синему институтскому, лакированные – под красный с дураком… Ботильоны… высокие «крокодиловые» с пряжкой… Ничего вечного! Где же вечное? Анюта схватила ботильончик за «шпильку» и, стиснув зубы, выломала её из колодки.

Это было дело не из лёгких. Каблуки шли туго – всё-таки Анюта привыкла носить качественную обувь. Через пару минут разбоя, смахнув потную прядь, Анюта устремилась на кухню и нашла в своём холостом хозяйстве стамеску и молоток.

Рыба-кит стряхнула в пучину развесёлую братию, казнили на плахе самозваных царей, Везувий пожрал нечестивцев, и всё рубил отец Фёдор обманные стулья в съёмной квартирке с кофе у северного окна.

– О-хо-хо! – раскурочив большую часть коллекции, заголосила Анюта и долго ещё рыдала среди коряг, сучьев и почернелой листвы своей бывшей обуви.

Днём ли, вечером Анюта очнулась и пошла на кухню выпить воды. Дон Диего, пригорюнившись, слушал, как жадно она глотает, вздыхает, хотел не тревожить, но уронил лист. Анюта подошла и осторожно уткнулась лбом в облупленный стволик.

– А помнишь, кролик там был? – вдруг улыбнулась она. – Его уж, наверно, съели сто лет и шапку из него сносили. А мы с тобой всё мыкаемся.

Дон Диего не помнил кролика, зато чувствовал, как нежные лучи Анюты окружают его, восполняя нехватку марганца.

Битва с гардеробом дала выход тоске. Анюта посвежела.

– Ладно, – сказала она и высморкалась в салфетку. – Что мы имеем? Ни черта! Значит, давай начнём, как батюшка сказал. Начнём с тебя, всё равно больше у меня никого нет живого.

Со вздохом она обернулась на Дона Диего. Окно за его спиной было мутное. Сотни дождей, ударяясь о пыльный карниз, брызгали на стекло нечистой водой.

Анюта нашла под ванной жидкость для мытья окон, рванула створку и, яростно пшикая из пульверизатора, стёрла жирную пыль улицы. Вечерело. Разошлись гуляющие. Анюта драила стёкла, чувствуя радость в руках.

– Для тебя буду жить, мой зелёненький! – приговорила она с улыбкой на распухшем лице. – Раз ты живой, раз ты у меня болеешь, чахнешь – значит, для тебя можно жить. Ведь верно?

И в самом деле, Анюта жила для Дона Диего минут двадцать пять, пока не задышали оба стекла, не забелела, как ландыш, эмаль подоконника.

«Нет, вымыть окно – этого мало! – решила она, отводя с лица мокрые волосы. – Так же мало, как дружеское участие Элки. Она участвует, да. Но разве она перевернула мир? Разве нашла мне человека?.. Никто, никто, хоть умри, не станет перетруждаться!»

Кинув тряпку на спинку стула, Анюта села напротив Дона Диего и посмотрела ему в желтеющие глаза. Почему-то ей вспомнились слова с кофейного форума: «На северном окне – не жилец!»

Анюта поглядела ещё, потёрла между пальцами хилый лист и, вдруг рассмеявшись, встала. «А мы посмотрим! – сказала она и подмигнула Дону Диего. – А мы ещё поборемся, правда?»

Дон Диего дрогнул – порыв ветра ударил в ствол. Быстрым шагом Анюта вышла из кухни, сдёрнула плащ и, на ходу влезая в рукава, хлопнула дверью.

Анюте ещё никогда не доводилось совершать подвиг. То есть мелких услуг она оказывала людям довольно. Но так, чтобы подвиг – по-двиг, требующий напряжения воли и самопожертвования, – такого с ней ещё не бывало.

Она неслась по воскресной улице – к газетному киоску. Тот был закрыт. Пришлось повернуть и бежать к метро. В переходе Анюта купила нужную газету и стремглав полетела к дому.

Поднимавшаяся за грудиной радость сбивала дыхание, мешала держать выбранный темп. Анюта замедлила шаг и, маша на себя газетой, вошла в подъезд. Лестница, ключ, сапоги долой!

Задыхаясь и смеясь – как в тот день, когда с Доном Диего убегали от ливня, – Анюта брякнулась на диван и взяла телефонную трубку. Подышала, пришла в себя и, сдвинув брови, листнула страницы журнала.

– Девушка, я хотела бы снять квартиру… Однушку… Кроме первого и последнего… Минимальная… Нет, погодите, у меня обязательное условие – окна на юг!

Конечно, переезд с насиженного места – морока и стресс. Одного фарфора сколько заворачивать в тряпочки! Зато на южном окне Дон Диего перезимует. А весной наберётся сил. Окрепнут зелёные зёрна, нальются ало-малиновым светом. Заблестят, точно лакированные, потемнеют, погорячеют…

Южные окна нашлись через неделю. Они располагались неподалёку, на Сиреневом бульваре. Анюта решила рассмотреть предложение.

День был дождлив. Взяв зонтик, Анюта отправилась на встречу с агентом. За неделю безумная мысль – переселиться ради Дона Диего – не угасла, напротив, от неё на душе у Анюты было привольно, тихо. «Это жизнь меня добила», – думала она и «добитость» казалась ей желанной. Пока Анюта шла, дождь заледенел. По зонту теперь стучал маленький круглый снег, белые рисинки – верное начало зимы.

Считая номера, Анюта дошла до цветочного магазина, встала на углу – там, где прикручен был номер дома, и засмеялась. Замысел судьбы внезапно сверкнул ей. Торжественным шагом она зашла во двор, где они разговаривали с её рыжеглазым спутником, и увидела у подъезда агента. Женщина махнула ей сложенной в трубку папкой.

Оглянувшись на дворовую парковку, Анюта вошла в угловой подъезд, поднялась на четвёртый этаж и прилежно осмотрела квартиру, но не заметила ни комнаты, ни обстановки. Единственное, что сразу стало ей внятно, – кухонное окно с широким подоконником, светлый рай для Дона Диего. Она отдёрнула занавеску и загляделась на двор. Белые крупинки все вышли, и за ними полетел пух. «Окно самое южное, как вы просили. Вид просторный, деревья не заслоняют!» – тараторила женщина-агент, стараясь заглянуть Анюте в лицо. Анюта не слушала. Из окна четвёртого этажа ей хорошо было видно стоянку – десять машин, два свободных места. «Реношки» нет пока, но здесь живёт его мама. А мама – это ведь мама. Не приехать к маме нельзя.

Первый снег обнял двор, смеркалось. Анюта склонила голову. «А вы опять с горшком!» – удивится он, увидев её в подъезде с кофе, и затащит Дона Диего в лифт. Господи, сколько теперь у неё будет дела – перевозить шкафчик с фарфором, все шмотки!..

– Ну что, вам нравится? Оформляем? – волновалась женщина-агент и осторожно подёргивала неслышащую Анюту за рукав.

Возвращаясь домой по хмурой улице ноября, Анюта запела полным голосом, но осознала, что поёт, только когда пьяница на остановке подхватил её песню. «Что стоишь, качаясь…» – пела Анюта, а там, где слова терялись в памяти, легко придумывала свои.