Книга: Большая собака - Татьяна Соломатина

Но чем дальше читаешь, тем меньше нравится голос автора, а голоса этого очень много. Я уже перечислила: эпилог, пролог, курсив... Просто невероятно, что и первый рассказ, "Дик", и в этот же рассказ вставленные обращения к читателю написаны одним и тем же человеком, так глупо и пошло звучат эти обращения, на фоне прекрасного, обжигающего рассказа выглядящие ещё более пошлыми. Всё время хочется спросить: "Автор, а зачем ты так много выёб... то есть выёживаешься?" Самое удивительное, что чем взрослее персонажи историй из этой книги, чем ближе они к автору в "пространственно-временном континууме", который автор любит поминать, тем они гаже и противнее. В девочку из "Дика" я практически влюбилась. Девушка из "Вили" вызвала некоторое "шта?". Женщина из "Шарика" - брезгливость. Четвёртая история просто утомила и показалась совершенно лишней. После первой истории я готова была поставить пять звёзд и ещё накинуть. После эпилога - еле удержалась от отрицательной оценки. Бывает такое, что книгу больше всего любишь за личность автора, в ней отпечатанную. "Большая собака" - не тот случай. Её если можно любить, то только вопреки личности автора.

Композиционно сборник весьма интересен - читателю предложено четыре истории, в каждой из которых есть постепенно взрослеющая главная героиня (девочка в первой, девушка - во второй, и так далее); Большая Собака, которая на самом деле Большой Пёс, очень ненадолго появляющийся и очень печально погибающий; антураж из родительского непонимания и прекрасных, всезнающих, добрых дедушек и бабушек. Все истории очень тесно связаны между собой, и хотя имена у героинь разные, воспринимаются они как один и тот же человек. Кроме того, они постоянно перекликаются мелкими деталями и сквозными образами. В общем, с этой стороны ни к чему не придерёшься, замечательно сделано.

Основное настроение сборника очень удачно отражено художником, создавшим обложку - мудрый и чуть печальный пёс, в котором есть что-то от древнего божества, такого древнего, что оно уже всё видело и со всем смирилось, с широкой и очень надёжной спиной, в которой чувствуется сила, не растрачиваемая понапрасну; и маленькая девочка, полностью доверившаяся этой силе, в полной уверенности, что она не причинит ей зла. Этот трогательный рисунок убедил меня прочесть книгу; я была счастлива, когда в первом же рассказе нашла то самое.

В этой книге действительно много собак, но ещё больше - родителей и детей, а больше всего - любви как смысла существования. У меня щемило в душе и наворачивались слёзы на глаза не столько от убитых или умирающих животных, сколько от пассажей вроде этого:

- Дик получил то, чего всегда хотел, ради чего и для чего он, как и любая другая тварь божья, пришёл в этот мир и жил. И мы все живём. Любовь. Он получил любовь. Какая разница, когда. Не имеет значения, как надолго. Тут все эти категории вроде пространства и времени не имеют значения. Принявший любовь прощён и вечен. Он везде. Величина постоянная. Не принявший – никогда и не был ничем, кроме изначального балласта, сокращение которого ничего не изменит по обе стороны равности.

Или вот этого:

...как плачут дети, когда совсем страшное уже позади и больше не будет больно, и будут конфеты, и будет покой и свой дом, и тепло, и любовь, но надо выплакать то, что было. Выплакать страшное. Начинает плакать, как плачут дети не тогда, когда им не разрешают есть ананасные конфеты, а как плачут они в сильную грудь, в успокоение и умиротворение от уже случившегося, оттого, что уже не исправишь, оттого, что уже прошло, но было больно! Было больно! Было больно!

И я не могу не признать, что у автора есть стиль, автор чувствует язык и умеет сплетать красивые кружева из слов. Если бы только он не переходил так внезапно от этого очаровательного стиля к ужасающему языку своих обращений к читателю! Как будто предполагает в своих читателях тупое быдло, к которому надо как-то попроще. Иногда кажется, что лучшие эпизоды из историй написаны на каком-то сверх-вдохновении, а всё остальное - когда оно уже отпустило и ничего после себя не оставило. Ну и по мелочи можно придраться: все истории предваряются неудачными стихами, во второй перечислены, наверное, все до единой улицы Одессы, как будто телефонный справочник читаешь... но это не было бы так заметно, не будь главной проблемы, сгладилось бы под общим впечатлением. Но тем не менее, если вычеркнуть всё то, что я посоветовала вычеркнуть в самом начале рецензии, книга получается вполне достойная, и прочитать её было бы интересно. Советую заглянуть в цитаты, некоторые из них меня очень сильно впечатлили.

Если измерять прекрасность книги желанием её приобрести, то я бы с удовольствием приобрела первый рассказ отдельно, а значит, "Большая собака" прекрасна на четверть.

Маленькое вступление: я очень рада, что не смотрела ничего про автора до того, как дочитала книгу. Я, честно, ничего не знала о Соломатиной, вообще ничего; книжка попала ко мне случайно через букривер. И очень хорошо, что я била себя по рукам и ждала, пока дочитаю и, в идеале, уже напишу рецензию. Страх меня не подвёл: человек, которого я увидела в интернете совершенно не тот, кого я себе представляла, читая. Нет-нет, не плохой, на кой мне кого-то судить, но просто совершенно другого образа, склада, настроения. Так что я быстренько всё закрыла и тщательно отслоила своего-автора-«Большой-собаки» от реального человека, и стало проще. Кроме того, в книге, конечно, есть кое-что, что вызвало у меня недоумение, отрицание, промелькнуло даже отвращение. И я искренне считаю, что многочисленные авторские ремарки излишни, они всё портят, как и выбранная автором в четвертом рассказе повествовательная модель. Но всё-таки наслаждение от прекрасных трёх историй было сильнее.

А теперь — погнали

*** Есть такие книги, по которым ты узнаёшь своих. Конечно, существуют великие книги, ими измеряется образованность и культура. Ксть книги поколений, они обозначают родные человеку времена. (Про такие — недавняя статья «Геном русской души» в РР.) Есть книги культур, субкультур, направлений и мелких философий, они немножко рассказывают о своем читателе. Но я говорю о других книгах.

По которым узнаешь своих, — сказала я и надолго задумалась. Задумалась, и получилось, что по ним узнаешь своих даже скорее в авторах, чем в тоже сочувствующих читателях. В том, кто такое мог написать и написал, узнаешь родное, пережитое, перечувствованное, что, может быть, ты тоже пытался рассказать людям, но по бесталанности не сумел, и теперь узнаешь в тексте себя и крошечные набросочки, которые корябал в дневничке, и тонны чувств и мыслей, которые жизнью вынашивал в сердечных мешках.

Читатель — пусть ему и понравилась книга, очень понравилась, как и вам (хотя я и не могу вот так сказать: «очень понравилась», тут другой вообще парадигмы чувство*) — но у него может и не ёкнуть, как у вас, да и наверняка не ёкает, ему что-то другое приглянулось: неведомые города и страны, море, собаки-бабаки, куча люда, жизненные философские истории, да что угодно цветное и блестящее. — — В отношении к таким книгам как раз и проявляется эффект монады: как бы ни нравилась тебе и кому-то одна и та же книга, она нравится вам совершенно по-разному, и ты никогда не почувствуешь и не узнаешь, какие поджилки трепещут и какие нейроны работают у твоего друга, когда он читает эти строки, а он не узнает и не поймет, что в тебе, когда ты читаешь эти же строки. Это правило природы, мы так устроены, не попишешь. — — А вот с автором всё немного по-другому, потому что: даже учитывая, что текст, вылущенный из автора, сам порождает смыслы и каждый хороший читатель воспринимает текст так, как исконному автору не снилось, текст всё равно остается детищем. Самостоятельным, выросшим, отдельно живущим, все читательские вопросы лично решающим, но всё равно детищем, и, значит, всё, что ты тут себе придумал и причувствовал, автор изначально в текст вкладывал, значит, и сам знал и чувствовал, даже если не осознавал. Значит, вы с автором родные люди. Свои.

Ты узнаешь своих по этим текстам, потому что никто чужой такого написать не мог. Вы, наверное, не сходитесь в любви к кинзе, жареному луку и пирожкам с морковкой, кто-то плавает кролем и никогда не бывал в летнем лагере, кто-то родился на десять и двадцать лет позже — но вы не можете быть чужими, потому что... Вот, например, поэтому:

Так что из любви появляются не только живые девочки. Из любви ничего не появляется, кроме любви. Любви — её самой по себе достаточно. Но дедушка никогда не врёт и всегда всё знает, так что наверняка из любви могут появиться ещё и живые девочки. Как из картошки появляется не только картошка, но ещё и стебли, и листья, и синие ягоды, и даже колорадский жук. А сама картошка появляется там, откуда она никуда и не исчезала — под землёй. Зачем они сажают эту картошку? Наверное, из любви к колорадскому жуку, которого они потом собирают в стеклянные банки из-под майонеза и сжигают. Жуки корчатся и трещат. Их нисколько не жалко, потому что слово «колорадский» неприятное, что бы оно там ни значило. Слово «жук» — лучше. Потому что есть ещё и майские жуки. Они очень красивые, блестяще-зелёные. Макс как-то раздавил майского жука велосипедом, и Поля очень расстроилась, потому что жужжащий искрящийся майский жук стал похож на разбитый ёлочный шар, из осколков которого что-то натекло. Что-то неприятное. Только что он был живой — и вот уже разбитый, и из него течёт неприятное. Видимо, это жидкое неприятное и есть жизнь? Но если колорадских жуков сжигают и истекающая из них липкая неприятная белесая жизнь сворачивается, опаляясь, значит, их не любят? Зачем же тогда всё это? Поля уточняет у дедушки, зачем сажают картошку и почему то, что появляется из любви к картошке — стебли, листья и ягоды, которые нельзя есть, — засыхает, а колорадского жука и вовсе собирают и сжигают. Ведь то, что получилось из любви, нельзя сжигать, правда? И если хотят, чтобы из любви к картошке получилась картошка, то, может, сразу её чистить и жарить, а не сажать, чтобы уничтожать колорадских жуков, а потом выкапывать из земли всё ту же самую картошку, а потом уже чистить и жарить?

Или поэтому:

Не знаю, как вам, автору же в своё время, как и в тождественное время Насте, казалось, что белые грибы растут только в России. В подмосковных смешанных лесах, хвойных поволжских. А вот в Украине белых грибов нет. Как нет и самой Украины. УССР есть где-то в бумагах — в свидетельстве о рождении, в паспорте, в аттестате, в дипломе, — а Украины нет. Родной город Насти, как и родной город автора, был русским. В нём говорили по-русски, рождённые им писатели думали и творили по-русски, нанизывая свой талант на цветные нити украинских, идиш, польских, греческих и бог ещё знает каких слов. Наш с Настей город был таким же русским, как российская Москва, татарская Казань, марийская Йошкар-Ола и мордовский Саранск. Русским, как греко-татарско-турецких кровей мариупольский художник Куинджи и феодосийский армянин Айвазовский. Русским, как украинские степи, скалистый берег Крыма и питерские белые ночи. И Киев был русским. Разве может быть нерусским Андреевский спуск? Киев был не просто русским. Прямо-таки матерью городов русских, отцом русского писателя Булгакова и музой русского же писателя Куприна.

*** Под звёздочкой: по-моему, к таким книгам не применима категория нравится/не нравится. Потому что вообще-то не нравится мне эта, по авторскому определению, повесть — мне нравятся классические романы, достоевщина, философская фантастика, нравится хороший стройный сюжет, отстроенные автором по золотому сечению словесные бараки и дворцы. А тут — что тебе? Недоэссеистика. Сказка для взрослых. Я не оцениваю такие книги — но я их в себя вживаю со второго абзаца и пью их, жаждущая, и теряю рассудок.

*** И я не представляю, какой восторг или недоумение испытает при чтении «Большой собаки» человек, никогда не бывавший в Одессе и никогда не обнимавший огромных псов. Потому что я-то была и обнимала. Для меня вообще такого рода тексты — они на совпадение. Они работают, потому что ты можешь воскликнуть: «так ДА же, да!», потому что можешь почувствовать, что у тебя с автором одни тайны на двоих, вы двое видите что-то для всех невидимое.

Например, южный город, до которого от столицы лишь сутки в поезде. (Кстати, пожалуй, раз только второй в жизни я читала современную прозу, и с каждой страницей всё больше соглашалась с аннотацией на обложке, постоянно её вспоминала — согласитесь, такое бывает редко.) Так вот, это книга не о собаке и не о хозяйке этой собаки, она — о Большой собаке, о Большой любви, о Большой нежности. А еще она о прекрасной Одессе. Милой и родной моему сердцу, не бабельской, не ильфопетровской, а почему-то именно о моей морской, жаркой, сладкой, трамвайной Одессе. Я вам её покажу:

А еще у меня есть своя Большая Собака.

Эта книга — она и о Больших детях. О сладости и горести взросления. О том невероятном огромном мире, который только внутри нас. О том, как из умной девочки сразу стать доброй бабушкой, миновав остановку «взрослая женщина». О «Ленинградском» пломбире, булочке с павидлом и бочковом солёном огурце. Много о чём, на самом деле. И еще о том, что главное в своей жизни ты не можешь завести, купить или найти — оно должно с тобой случиться.

В общем для меня это была книга о Большой нелюбви и Большой жестокости. Достаточно претенциозная, надо сказать. И может быть, даже высокомерная - например, "Примечания" в конце содержат в себе разъяснение всех авторских аллюзий, и очень это смущает. Возможно, читатель не всегда узнает цитату из высказывания Сальвадора Дали, но объяснять, что такое золото 585 пробы весьма странно...Хотя, может быть это - фишка автора? Должна же быть у него хоть какая-нибудь фишка...