Текст книги "Ангел в зелёном хитоне (сборник)"

В последний день високосного февраля, выпавший на субботу, на задний двор пансионата прибыл грузовик. Когда разгрузка была завершена, сотрудник мягко, с исключительной церемонностью осведомился, не пожелает ли Йозеф оценить качество только прибывшего инструмента. Впрочем, конечно же, никто не позволил бы себе настаивать…

– Он бронзовый? – спросил Йозеф. Это была шутка. Он знал, что инструмент прислала Марианна. «Вот ещё, бронзовый! – зазвенело в ответ в самом центре головы. – Гравировка на граните – и будет с тебя!»

С тех пор как Йозеф отдал Валере ключи от домика в товариществе «Нарцисс», в нём поселилось странное удовлетворение – как будто его сердце увезли хоронить на родину. Сердце же физическое работало в последнее время плохо. Лечить порок хирургически он отказался давно. «Вы отключите меня, – объяснял он врачу. – Потом включите. Но есть вероятность, что тот, кто вернётся, будет не мной».

По дороге к павильону, где разместили крупногабаритный подарок, Йозеф два раза остановился, чтобы перевести дух. В первый раз он увидел маленькую рыжую птичку – она спела восходящую гамму. А во второй ему померещилось: свежеполитая земля клумбы пахнет сыростью дачных торфяников.

Инструмент собрали, но не настроили. Даже не прикоснувшись, Йозеф почувствовал фальшь ещё не рождённых звуков. А вот полировка была хороша. Йозеф внимательно посмотрел на своё лицо, отражённое в омуте дерева. Оно показалось ему юным.

Тихо присев на банкетку возле клавиш – как возле моря – он услышал прибой. Издалека к нему приближалась сарабанда, одна из любимых. Чего только она не стерпела от Йозефа! Он гулял по ней то на коне, то ползком. То приходилось ей вдруг стать сумрачной горной рекой, цепочкой камней, застеленных туманом. А бывало, она сбрасывала с себя его волю и текла под пальцами строгими, не изменившимися за века словами молитвы.

Всё это было в прошлом – но одновременно и в будущем, и теперь. Единовременное бытие Кантора в Лейпциге, и у Божьего престола, и здесь, за спиной у Йозефа, было так естественно, что Йозеф вздохнул с облегчением. На душе стало спокойно, тихо.

Йозеф подумал, что завтра утром, может быть, попадёт к своим. «Здравствуй, Бог!» – «Доброе утро, Йозеф!» – Они обнимутся и будут плакать дня три – пока не вытечет вся разлука. А затем он выйдет во двор и увидит бабушку. Первым делом, конечно, расскажет, как поживает её любимый участок у леса, ну и о том восхитительном половодье… Интересно, встретит ли его Отка?

Играть Йозеф не стал, чем немало разочаровал столпившийся вокруг персонал. Только сказал, что если они собираются использовать инструмент, неплохо бы вызвать настройщика.

Пришло время обеда, но Йозефу не хотелось есть. Он вернулся в номер и, придвинув кресло к окну, тронул пальцами гладкую краску подоконника. Здесь не было вездесущего пластика – только дерево. Пальцы сами пошли знакомой тропой – по одной большой белой клавише, и мысли Йозефа прояснились. Теперь он ясно видел то единственное, что помешало ему осуществить Замысел – слишком твёрдая броня, пытавшаяся защитить, но в действительности только измучившая, до крови намявшая сердце. Его любило много людей, но ничья любовь не проникла в глубь напряжённой души. Благодать стекала по стенке, Йозеф не позволял ей впитаться. И вот, пожалуйста, подарки под занавес – Отка, Валера, таинственные клавирабенды в утлом домишке. Любовь, Лейпцигский Кантор собственной персоной – ах! Йозеф лёг щекой на подоконник и от души улыбнулся своему сказочному везению. Доска сковывала губы, но улыбка находила обводную дорогу, через глаза. Их увидел садовник и деликатно увёз газонокосилку прочь, решив, что лужайку подстрижёт завтра.

Чувство исполненной жизни – как маленького и робкого приношения красоте – совершенно успокоило Йозефа. Он отошёл от окна и с блаженством растянулся на кровати. Ни извечная задача осуществить предназначенное, ни даже задача выжить больше не тяготили его. Бог, или природа, или, может, Отка с Валерой и Марианной засчитали его труд и поставили «плюсик». Йозеф был свободен.

* * *

В ту ночь в самом начале Седьмой партиты Йозеф проснулся. Острейшая боль проникновения распорола грудную клетку. Глубоко, во всё расширяющемся её пространстве он увидел, как под густыми снегами спит гнездо его детства. Садовое товарищество «Нарцисс» завалено по самые крылечки. Кусты жасмина и сирени обращены в загадочные руины. Беседка, на которой он плавал, лёжа на животе, похожа на снежный грот.

А над снегами, над белым монастырём и крупой деревень с редкими огнями о Йозефе идёт разговор. Два старца с ласковыми и тихими лицами, склонивши головы, слушают музыку, которую распахнул перед ними Лейпцигский Кантор. Кантор горяч, волнуется – как получше оправдать перед Богом своего нерадивого ученика. Навострил ухо – не завёл ли Йозеф в дебри простую мелодию? Нет, постойте, это уже не Бах, а страстная сбивчивая молитва о том, чтобы Йозефу больше никогда не довелось болеть, чтобы предназначенная ему любовь горячо протекала до сердца, а не скатывалась по железным латам остывшими каплями. Молитва прекрасна! Старцы подхватывают взглядами её вихрь – светлое полотнище взмывает… Ваше письмо отправлено!

И вот – отступает русская зима, раздёргиваются серые шторки саксонского межсезонья. За открытыми окнами номера цветут миндаль и тяжёлые звезды юга. Интересно, когда успела наступить ночь?

«Слава богу, о тебе хотя бы есть кому помолиться!» – подумал Йозеф. Он не знал, кто именно за него заступался – Марианна? Валера? Отка? А может – все вместе? От этой мысли радость наполнила его – как будто сегодня было детство, первое января, и под ёлкой ждали подарки. Ему захотелось встать и пройтись по саду, но тело не подчинилось. Волевым усилием Йозеф попытался разбудить руки и ноги, приподнять хотя бы немного голову – без толку!

Тогда он плюнул на тощий чурбан, неподвижно вытянувшийся на кровати, и, с удовольствием отслоившись от глухой оболочки, выпрыгнул в сад через окно. Что за прекрасная это оказалась прогулка! Впервые за последние годы от быстрого шага не заложило грудь. Пока не рассвело, он успел покинуть окраину города и по зацветшей суккулентами степи выйти к воде.

Над пряным полотном океана – рассвет. Скоро проснётся портовый квартал, и чужой город, с которым по-земному сроднился, заварит на завтрак кофе.

Когда до прибрежных камней осталось метров сто, Йозефа настигло сожаление: уходя, он никому не пожелал счастья, не стиснул в объятии. Переложил всё на Лейпцигского Кантора! Но… Йозеф зорко глянул сквозь дымку. Кантор как будто не сердится? А значит, и он, Йозеф, спокоен, рад!

Всю дорогу до берега он вёл себя скромно – не рвался опробовать новые возможности, а мирно шёл по земле. Только когда засветлело море, ему захотелось сделать рывок и обмакнуться в водяные капельки зависших над водой облаков. Нет ли в них музыки? Отчего-то ему показалось, что каждая молекула воды в новом мире заключает в себе по меньшей мере фортепианный концерт Моцарта – а то и всё собрание сочинений. Ну что ж, проверим!

Свитки пара над морем пахли дождём – летним дачным ливнем. «До свидания, Валера! До свидания, Отка! – думал Йозеф, весело пробиваясь через солнечную гущу тумана. – До свидания, я!»

Рассказы

Собака-Конь

Собака любила мандарины, морковку и огурцы. Она вставала на задние лапы и прихватывала протянутый кусочек. Если же предлагали мясное, атака на угощение порою сопровождалась клацаньем зубов. Маму возмущал этот звук, а Люся ему радовалась. Она знала: таким вот бубенчиком бряцает Собакино счастье. После горя счастье было очень нужно Собаке.

Привыкая на новом месте, осиротевшая Собака стояла носом к двери и скулила – чтоб её выпустили на лестницу поглядеть, не вернулась ли Александра Павловна? Прошло время, скулёж не принёс толку, Собака отвлеклась от печали и признала в Люсе товарища. С тех пор, если у девочки выдавалась пауза в череде занятий, они играли вместе. В основном это были гоняния, отнимания и разгрызания. Имелась и ещё одна фирменная забава: Собака сбивала стоявшую в углу швабру и, схватив её зубами за «волосы», черенком вперёд, разгонялась по длинному коридору. Этим тараном однажды удалось отбить плинтус. Ночью Собака тайком приходила к Люсе, вбуравливалась носом под одеяло и, улегшись тихонечко, принималась вылизывать Люсины ноги. Люсе было щекотно, но она терпела, потому что и это тоже было Собакино счастье.

Скоро Люся поняла, что собачьи счастья отличаются от человеческих своим множеством и простотой. Собака умела переполниться каждым в отдельности и, прожив его до дна, немедленно перейти к следующему.

Первое и главное из них – сторожить семейную трапезу – пропало, когда Люсин папа завершил важный проект по работе и за воскресным обедом всерьёз осознал, что теперь у них в доме есть животное. Выжидающий Собакин взгляд испортил ему аппетит.

– Люся, прекрати! – сказал он, перехватывая Люсину руку с кусочком. – Видишь, у неё расцарапаны уши – это аллергия.

– Александра Павловна её кормила со стола! – твёрдо сказала Люся и, отщипнув от котлетки, кинула Собаке.

– Чтобы животное было здорово, его нужно кормить специальным кормом, два раза в день, и после еды убирать миску, – возразил папа, глянув на Собаку так, что она не посмела поднять кусочек.

– Папа, купи мне специальный корм для девочек. Я его буду есть два раза в день, чтобы быть здоровой! – сказала Люся и вышла из-за стола.

Люсю поставили в угол, но ни гордый вид, ни даже отказ от ужина не поколебали папу – человека разумного, добившегося многих успехов. «Люсенька, моя бедная. Я так жалею тебя, но ведь папа же знает!» – сказала мама, и больше никто не слушал Люсины доводы.

С той поры Собакино счастье куда-то запропастилось – больше её не угощали ни мясом, ни сладкой курочкой, ни огурцом. Сперва она думала, что ей изменила охотничья удача, и терпеливо караулила трапезы. Но однажды папа распахнул дверь и велел Собаке выйти вон. Собакино сердце задрожало. Она догадалась, что в её невезении нет случайности и, стуча нестриженными когтями, ушла.

Два дня Собака тосковала, лежала под компьютерным столом, спрятавшись за тёплые гудящие железки, не ела корм из миски и пила только ночью, тайком. Люся утешала Собаку, гладила ей живот, и от её жалкого голоска Собаке становилось ещё тоскливей. Грустные настали времена! Но как-то Люся прибежала сияющая, хитрая и погнала Собаку на кухню. «Давай, Собака! Хватай, пока не пришли!» – шепнула она, подталкивая Собаку к столу, на котором ещё оставались обеденные тарелки.

В тот миг, когда, дурея от аромата, Собака сцапала остывший пельмень, ей стало ясно, что счастье не пропало. Напротив, оно как будто сделалось больше и вкуснее. С того дня Собака добывала его сама, не надеясь на милость людей. Как на настоящей охоте, она поджидала, затаившись, когда стол с неубранной посудой хотя бы на миг останется без присмотра, и, пронёсшись пулей, взлетала на стул, отодвинутый предусмотрительными родителями. Расстояние было не помехой Собаке – в момент охоты её тело волшебным образом удлинялось. Она могла стянуть съестное откуда угодно, даже с плиты. От человеческой еды у Собаки чесались уши и морда, она раздирала их в кровь. Но разве такая мелочь могла испортить охотничье счастье!

Порой мама замечала до блеска вычищенную языком тарелку или упорхнувший со сковородки кусок и с нежной озабоченностью говорила: «Люсенька, бедная моя, сколько на тебя сваливается переживаний. Но ведь это неуправляемое животное! Всё-таки её надо сдать». Собаку не обманывал мамин ласковый тон, она знала русский язык на «базовом» уровне и после подобных реплик бросалась к Люсе, чтобы та спрятала её в шкаф.

Просторный шкаф-купе, занявший в прихожей всю стенку, стал ещё одним Собакиным счастьем. Собака отодвигала носом дверцу на рельсах и укладывалась поверх свитеров и шарфов, отчего одежда бывала усыпана жёсткой хвоей шерсти.

Собакино сердце с трудом выносило непорядок, устроенный мамой в шкафу, – все вещи разложены в бесполезные стопки, в них не зароешься, не найдёшь утешения. В особенно грустный день Собака не выдержала и переложила вещи по-своему. Получилась пёстрая, пышно взбитая куча – настоящее гнездо, способное спасти от холодов и душевных невзгод.

Когда гнездо было обнаружено, Собаку нашлёпали по носу газеткой. Она уползла под компьютерный стол и, дрожа, уселась на провода. «Не сюда, здесь тоже нельзя!» – вздохнула Люся и увела Собаку к себе.

– Мама, просто Собака так наводит порядок! Для неё порядок – когда всё сбито в кокон! – защищала Люся Собаку, но мама не понимала Люсиных слов. «Доченька, очень сложное животное тебе досталось. Я не знаю, как его оставлять в доме!» – вздыхала мама и запихивала усыпанные шерстью вещи в стиральную машинку.

Начался многодневный спор. Собака упрямо забиралась в шкаф. Её выволакивали и наказывали. Собака переживала и не могла поверить, что её вина – в трудолюбиво устроенном лежбище. Вот если бы она не расслышала хозяйский зов или не взлаяла, когда соседи хлопнули дверью, – это да! Но наказывать за уют – как могло быть такое?

Люся давала ей в утешение собачьи сухарики из упаковки со смеющимся псом и гладила морду – глаза и носик.

Иногда Люся дарила наказанной Собаке одну из своих старых мягких игрушек. Их выпотрошенные обслюнявленные шкуры мама находила по всему дому и стирала в машинке. После этого игрушки пахли порошком и становились чужими. Мама выстирывала из них Собакину душу. Приходилось нализывать её заново.

Однажды Люся подарила Собаке тряпичного розового фламинго с пищалкой в пузе. Собака клала птицу на зуб и надавливала – фламинго крякал. Этот звук дарил Собаке блаженство. Когда бы теперь Люся ни позвала Собаку, та являлась, похрустывая зажатым в пасти фламинго, но не прикусывала его больно – только слегка, чтобы он поговорил с ней.

Когда фламинго стал из розового пятнисто-чёрным, мама постирала его в машинке и он умер. Напрасно Собака щёлкала зубом – фламинго молчал. Целый день она нализывала его, надеясь отогреть от ужасов стирки, а под вечер заскулила и, взяв игрушку за шкирку, отнесла на лечение Люсе. Но Люся не знала, как починить пищалку.

Тогда Собака решилась прибегнуть к последнему средству – вошла в кабинет и, плача, положила игрушку на пол у ног работавшего за компьютером папы. Она надеялась, что вожак стаи сумеет воскресить её щенка. «Уйди от меня! Фу!» – разозлился папа, не выносивший слёз, скулежа и прочих проявлений слабости. Собака ушла и, пока никто не видел, похоронила фламинго в горшке с лимоном.

Землю собрали, игрушку откопали и выбросили. Но оказалось, что Собака, стараясь зарыть фламинго поглубже, повредила лимону корни. Через неделю растение зачахло, и взрослые, выгнав Люсю из комнаты, устроили судебное заседание, на котором предстояло решить дальнейшую судьбу Собаки.

Обвинения были тяжкие. Ночёвки в Люсиной постели – раз, шерсть по всему дому – два, воровство и вылизанные собачьим языком тарелки – три, кавардак в шкафу и кофты в зацепках от когтей – четыре, а теперь ещё и загубленный лимон!

Утром папа надел на Собаку намордник, прицепил поводок, но замешкался, решив протереть ботинки губкой с воском. Пока он возился, Люся в пижаме выглянула из комнаты. Собака рванулась к ней – пожаловаться на папу, запершего Собакин нос в клетку, но папа прижал поводок.

– Мы поддались твоим капризам и взяли избалованное необучаемое животное! Оно превратило наш дом в бардак! – сказал папа, досадуя, что закопался с ботинками. – Не надо на меня так смотреть, Люся! Я же не усыплять её везу, а в специальное место. Там её будут содержать.

Тогда Люся широко – как перед доктором – открыла рот и стала кричать. Она кричала так ужасающе, со взвизгиваниями и трелями, что папа выпустил поводок, и Собака, грохоча кандалами катушки, унеслась в Люсину комнату.

Люся не слышала родительских увещеваний – уши заложило криком. Наконец папа взял дочь под мышки и, поставив в ванну прямо в платье, полил из душа. На миг она захлебнулась струёй воды, закашлялась, но не умолкла. К тому времени, когда мама переодела Люсю в сухое, из её горла вылетал уже только слабый сип.

Люся болела неделю, дышала душистым паром из ингалятора и говорила шёпотом. Пришлось отменить бесконечную череду занятий, из которых складывалась её жизнь: школу, музыку, английский, рисование, танцы.

В наказание папа конфисковал у Люси телефон, и всё же польза бунта была несомненной. Родители помиловали Собаку. Больше того, забрали с нижней полки шкафа все вещи и, набросав внутрь тряпок, отдали Собаке под конуру. Так, по крайней мере, будет меньше вредить, решили они и оказались правы. Собака, поняв свою судьбу, теперь лишь изредка вылезала наружу.

Вечером, когда родители увлекались своими компьютерами, Люся улучала момент и забиралась к Собаке в логово. Она сворачивалась в калачик, брала в ладони Собакины лапы и прижималась лбом к коричневому лбу с белой звёздочкой.

Это были волшебные минуты – похожие на приближение Нового года. Уткнувшись в душистую Собакину шерсть, Люся тихонечко пела колыбельную, на ходу придумывая новые куплеты и повороты мелодии.

Но самое чудесное – несколько раз в разгар колыбельной сонная темнота шкафа озарялась, и рядом с Люсей и Собакой вырастала огромная, говорящая на чудном языке Собака-Конь. Она пронизывала своим облачным телом стенки шкафа, била туманным копытом и качала мордой в такт песни. Её призванием было утешить Собаку и Люсю. Люся потому догадалось об этом, что в присутствии Собаки-Коня на душе становилось уютно, весело.

Люся не понимала до конца смысл чуда, но для себя решила, что туманная Собака-Конь – это Собакино будущее. Трудно сказать, где именно и когда оно настанет, но Люся должна изо всех сил стараться лаской и скрытой от родителей преданностью выращивать из простой и жалкой Собаки могучую Собаку-Коня.

Своё новое знание Люся берегла как самую драгоценную тайну и, конечно, не рассказала об этом ни одному дураку.

Скоро Люся научилась подмечать, когда в её Собаке растёт и набирается сил добрая Собака-Конь, а когда хозяйничает зверь. На прогулках Собака бывала зверем: топорщила шерсть и порыкивала на проходящих мимо людей. Люся чувствовала, что Собака ощетинивается из боязни, ей страшно, как бы кто из прохожих не укусил её. В такие моменты Люся клала руку на Собакину взъерошенную шкуру и, склоняясь, шептала: «Собака хорошая!» От этих слов зверь утихомиривался, и ему на смену из самой глубины коричневых глаз поднималась добрая и могучая Собака-Конь.

За зиму и весну у Собаки на лапах отросли кудрявые когти. Она клацала ими по паркету и, встречая хозяев, цепляла юбки и штаны. Когда пострадало мамино дорогое пальто, папа снова запихнул Собакин нос в намордник и отвёз её к мастеру.

Собака вернулась с поджатыми унтами. Из обрезанных когтей сочилась кровь и пачкала пол. Воровато напившись воды, Собака заползла под Люсину кровать и всякого, кто заходил в комнату, встречала упреждающим рыком – даже Люсю. Обиженная Собака превратилась в зверя, а её чудесная душа стала глупой Люсиной выдумкой.

Только следующей ночью Собака выбралась из убежища и, заползши к Люсе под одеяло, принялась вылизывать ей коленку. Люся лежала не шевелясь, боясь спугнуть подрастающую Собаку-Коня, а потом осторожно протянула руку и погладила её короткую жёсткую гриву.

* * *

Наступило лето, и Люся с мамой переехали жить на дачу.

Собаку поселили в сломанной галошнице, стоявшей раньше в сарае, а теперь принесённой в дом. Люся сама прикнопила к доске тряпку из старого сарафана – получилась шторка, за которой Собаке было, конечно, не так уютно, как в шкафу, но всё-таки тоже темно, укромно.

Гулять Собаке разрешалось только на поводке. Когда Люся занималась уроками с мамой или с приезжавшей из города «англичанкой», Собаку запирали в доме либо привязывали «на кол» – вбитый на лужайке железный штырь. Первые минуты Собака рвалась, упиралась лапами и оттопыривала хвост, надеясь своротить кол, но затем смирялась и укладывалась на траву, изредка только порыкивая на соседей.

За насаженным между участками заборчиком из кустов крыжовника жил мальчик Максим Еремеев, Люсин друг. Он уже закончил пятый класс, но принимал Люсю во все игры – компьютерные и садово-уличные. У него были добрые родители и бабушка с дедушкой, разрешавшие ребёнку валять дурака.

Когда после уроков Люся вылетала в сад, оказывалось, что Максим уже ждет её у крыжовниковых кустов, поигрывая между делом в какую-нибудь войнушку на телефоне. Люсе нравилось, что у Максима сипловатый мальчишеский голос, и коричневые волосы подстрижены ёжиком, и что он легко может схватить её и пронести хоть до калитки. Но главное, ей нравилось, что Максим, как сказал Люсин папа, – разгильдяй и бездельник.

Знакомство Собаки с Максимом прошло благополучно. Поначалу Собака хотела запугать его самым грозным в её арсенале лаем с подвизгиванием, но тот встал на четвереньки и залаял в ответ. Собака смутилась и, упав на спину, подставила пузо.

– Собака хорошая! – сказал Максим, гладя Собакин живот. – Смотри, и звёздочка у тебя во лбу – как у лошади! А хвостом чего лупишь?

– Как у лошади, правда? – обрадовалась Люся и, стесняясь, прибавила: – А хвостик – это её улыбка!

Люсе было трудно жить один на один с тайной про Собаку-Коня. Каждый день она искала подходящий момент, чтобы выдать её Максиму. Однажды во время прогулки у пруда Собака захотела съесть лягушку и, натянув поводок, ринулась в камыши, но охота не удалась – лягушка оказалась шустрее. К тому же как поохотишься на привязи? Мокрая по шейку Собака выбралась на пыль дороги и густо, искристо отряхнулась. Люся вытерла забрызганное лицо и вдруг, сама не поняв, зачем, сказала: «Когда мы её любим – мы растим из неё Собаку-Коня!»

Ей было страшно, что Максим засмеётся и тогда придётся его разлюбить. Но тот даже не удивился. Оказывается, он уже знал, что из каждой собаки человек может вырастить что-нибудь замечательное. Вот у их Матвея, к примеру, собаку сбила машина, но до этого он так хорошо растил её, что теперь, представь себе, Люся, она снится ему – огромная и говорящая. Помогает, а иногда передаёт ему привет с другими живыми собаками!

Матвей был дачным жильцом Еремеевых – полугостем-полуработником. Он жил в скрытой за сиреневыми кустами и переделанной под гостевой дом бане, – небритый, безвременно седой человек с глазами, похожими на Собакины. Матвея несколько лет назад забрал из госпиталя и позвал жить к себе дедушка Максима, прославленный военврач. Из биографии Матвея Максиму было известно только, что после неких событий тот «потерялся в жизни». Эти слова очаровали мальчика. Он представил себе бескрайние русские поля и перелески, без единой деревни, по которым брёл потерявшийся Матвей, пока его не нашёл дедушка.

Дедушка твёрдо объяснил внуку – Матвея нельзя обижать, нельзя разговаривать с ним так, будто он их работник. Если что надо, можно вежливо попросить. Матвей не соглашался обедать и ужинать с Еремеевыми. Бабушка относила ему еду в баню. А дедушка, непьющий по состоянию здоровья, угощал Матвея водкой, сердито отвечая на возражения жены, что знает сам.

Матвей обитал на пятачке между баней и дровяным сараем, непрестанно что-то строгая. Он умел делать прочную некрасивую мебель, которую дарил дедушке Максима на праздники. Если хозяева уезжали – Матвей свободно ходил по участку, косил газоны и полол цветники. Когда же требовалось покосить траву за забором, он расстраивался и не всегда выполнял просьбу. Причина была в местных гастарбайтерах. Матвей полагал, что они смотрят на него без уважения, тогда как он был сильней и ловчее, к тому же свой на своей земле. Чтобы не сорваться и не подвести Еремеевых, Матвей предпочитал не выходить за калитку. Иногда только, летней ранью, часиков в пять, мог сбегать выкупаться в остывшем за ночь пруду или рвануть по росе окрестных лугов в березняк. О его прогулках узнавали по запутавшейся в нестриженных волосах тине или по лесным дарам – грибам да ягодам, сложенным на хозяйском крыльце с гордым росчерком на обрывке газеты – Максимке!

Матвей не любил разговаривать с женщинами и детьми. Общаясь с ними, он с трудом складывал слова в предложения, как будто, говоря, перебирал очень сорную гречку. Но для Максима завел исключение и охотно пересказывал мальчику сюжеты своей оставшейся далеко-далеко жизни.

Из этих рассказов Максим и узнал, что в то время, когда Матвей ещё не успел потеряться, у него была собака. Погнавшись за призраком какого-то зверя, она попала под поезд. Когда Матвей подбежал, он сразу почуял над мёртвым телом искрящийся звёздный пар. Этот «пар» был живой и благой, в нём колыхался собачий рай, принимающий и преображающий ушедших, рождающий на землю новых. «Вечная жизнь, ёлки-палки…» – вздыхал Матвей, не зная, как ещё объяснить своё прозрение.

Во время первой встречи Собака прикусила Матвею ногу – хорошо, что через штаны. Крови не было, но синяк получился знатный. Матвей не рассердился и, переиграв Собаку в гляделки, стал её другом.

– Эх-эх, – жалел он Собаку, гладя её жёсткую коричнево-белую шкуру. – Была бы ты поумнее, разве держали бы тебя на колу?

– Может, она не очень умная. Ну и что! Я тоже не очень умный – у меня даже тройка по алгебре. Что же, меня совсем теперь со свету сжить? Нет, из меня надо терпеливо растить человека, – защищал Собаку Максим, копируя интонацию дедушки.

– Это да, – соглашался Матвей, и было понятно, он жалеет до слёз, что никто не вырастил из него ничего приличного, а теперь-то уж поздно…

Вечерами они частенько собирались у Матвеевой бани поговорить о чудесном.

– А вы что думали? И рай у них есть, и своя Божья правда – служить, царапины хозяйские зализывать, – объяснял Матвей, поглядывая на прилёгшую возле Собаку. – А гордыни в них вообще нет. Только в кошках самую малость…

Люся не понимала половину Матвеевых разговоров, но чувствовала, что он такой же, как и её тайна про Собаку-Коня. И может быть, когда из Собаки получится Собака-Конь, Матвей тоже не останется таким вот нескладным.

Если бы все люди были, как Матвей, лето прошло бы прекрасно. Да что там лето – вся жизнь! Но люди бывали всякие – это Люся уже поняла. Некоторые из них ничего не смыслили в собаках и детях, и от них случались несчастья.

Беда грянула, когда Собака, улучив момент, вырвалась из Люсиной спальни, где её закрыли на время урока. Учительница английского, молодая рыженькая Алёна Никитична, пришла от Собаки в восторг.

– Ох, а я так люблю собак! У меня в детстве был водолаз такой огромный! – лопотала Алёна и тянулась к настороженно замершей Собаке. Шерсть на Собакиной холке встала дыбом.

– Собака, фу! – сказала Люся. – Алёна Никитична, она вас боится! Не трогайте!

– Не бойся, лапочка! Давай дружить! Дай мне лапку свою! – пела Алёна и, склоняясь, тянула к Собаке руку в кольцах.

– Ну не надо же! – крикнула Люся, кидаясь к вешалке – бросить на оскалившуюся Собаку чью-нибудь куртку и примять, но не успела.

На диване в гостиной, в парах перекиси и валерьянки, мама долго убеждала прикушенную Алёну, что уколы от бешенства делать не стоит. Всё-таки собака домашняя, привитая. Конечно, стыдно, непростительно, что держим дома агрессивного зверя – это всё Люсины капризы. Ну ничего, мы будем решать этот вопрос…

Когда Алёна пришла в себя и укатила на своей «букашке» прочь – должно быть, навеки, мама обняла Люсю и сказала, как всегда: «Люсенька, бедная, опять тебе столько переживаний!» Затем привязала Собаку к ножке кровати и, заперев дверь спальни, запретила Люсе подходить к животному до возвращения папы. Вдруг и правда у неё бешенство? Всё-таки на даче столько грызунов – нельзя быть абсолютно уверенным.

– У неё нет бешенства! Она испугалась, что ей будут стричь когти! – рыдала Люся, но мама уже занялась обедом.

Вечером приехал папа и отшлёпал виновницу «Ведомостями». Он свернул газету и лупил ею по носу забившуюся в угол Собаку. Та скалила зубы и взвизгивала. Люся прибежала на шум и изо всех сил толкнула папу в поясницу. Секундного замешательства хватило, чтобы Собака выскользнула из угла и спаслась от газетки в неизвестном укрытии.

Весь следующий день Собака не вылезала из галошницы. Когда Люся осмеливалась заглянуть за шторку-тряпочку, Собака рыком гнала Люсю прочь.

Люся плакала целый день, залила слезами клавиши пианино и потом всю математику. По поводу слёз у них в семье занятий никто не отменял. Единственная отрада – если скосить взгляд от письменного стола к окну, можно было увидеть Максима, сочувственно бродившего у крыжовниковых кустов.

Когда уроки кончились и Люся вырвалась в сад, Максим раздвинул колючие ветки, освобождая ей проход к ним на участок, и сообщил:

– Дедушка говорит, у Собаки агрессия страха. С ней надо заниматься. Хочешь, он сходит, поговорит с твоими родителями?

Люся помотала головой. Папа и мама не любили Еремеевых, они считали, что те растят из Максима такого же нищего дурака, как они сами.

На следующий день, прежде чем отправиться в Москву на работу, папа внимательно осмотрел дом – нет ли лужи или чего ещё? Затем отдёрнул тряпочку на галошнице, где спала Собака и, свернув всё те же «Ведомости», потыкал Собаку в бок.

– Ну! Пошла гулять! Пошла быстро! – сказал он, но Собака только глубже забилась в угол.

– Люся, выведи её обязательно! – велел папа, уходя. – Она же в доме нагадит!

Когда папа ушёл, Люся занавесила шторку-тряпочку, чтобы Собаке не было страшно, и, сев рядом на корточки, спела колыбельную. Наконец в тёмном Собакином логове зашуршало: Собака высунула из-под шторки морду и блеснула на Люсю глазом. «Пойдём гулять! – попросила Люся, целуя Собакин нос и звёздочку во лбу. – Ну пойдём же!»

Собака спрыгнула с полки, но, должно быть, от долгого лежания утратила ловкость. Коготь передней лапы зацепился за шторку. Собака, облизываясь, подёргала лапой – больно и без толку. Шерсть на загривке встала дыбом.

– Подожди, не дергай! Сейчас я тебя освобожу, – сказала Люся и, осторожно взяв Собакину лапу, принялась вытягивать нитки из зазубрины в ногте. Собака заворчала. – Терпи! – велела Люся и, нащупав на зеркале ножницы, собралась обрезать нитки. Она уже примерилась, как вдруг на месте Собаки вспыхнуло видение – сморщенный нос и обнажённые дёсны волка. Страшными клещами, до хруста, волк стиснул Люсины пальцы. Люся закричала и опомнилась уже в саду. В уме пронеслось – где-то в прихожей валяется откушенный палец. Но нет – вот он, на месте, только весь превратился в алый фонтан.

Спрятав ладонь в панамку и придерживая здоровой рукой, Люся прорвалась через крыжовник на соседский участок и огляделась. Максим у дровяного сарая возился с поленцами. Увидев Люсю, он бросил деревяшки и, ещё не понимая, в чём дело, но чуя страшное, в два прыжка подскочил к ней.