Текст книги "Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе"

 
У разоренного стола
сидишь —
немая, как скала.
Ты – около.
И ты ушла…
О чем
ты думаешь?
 
 
Судьбою соединены
мы —
две планеты.
Две страны.
Два грохота.
Две тишины…
О чем
ты думаешь?
 
 
Так близко,
что в глазах рябит.
Так цепко,
что нельзя забыть.
Так долго,
что не может быть!..
О чем
ты думаешь?
 
 
Крадется сумрак по стене.
А я ворочаюсь во сне.
 
 
Хочу,
чтобы приснилось мне,
о чем
ты думаешь.
 
 
Но —
опрокинутся года.
Подернутся хрустинкой льда.
Я не узнаю никогда,
о чем
ты думаешь.
 

 
Как детство,
ночь обнажена.
Земля становится просторнее…
Моя щека обожжена
пронзительным:
«Скажи мне что-нибудь!..»
 
 
«Скажи мне что-нибудь!..
Скажи!
Скорей!
Пусть будут волны —
до́ неба.
Заполони.
Опустоши.
И все-таки
скажи мне что-нибудь!..
 
 
Плати за то,
что целовал,
словами —
вечными, как прошлое…
Зачем
учился ты словам?
Скажи мне
что-нибудь хорошее…
 
 
За то, что ты не опроверг
все мужество мое нарочное.
За бабий век.
Недлинный век. —
Скажи мне
что-нибудь хорошее…»
Святая и неосторожная,
чего ты просишь?
 
 
Правды?
Лжи?
 
 
Но шепчет женщина:
«Скажи!
Скажи мне
что-нибудь хорошее…»
 

 
Все равно что за снегом идти
в Африку,
а за новою книжкой стихов —
в мебельный
и уныло просить
со слезой в голосе
адрес господа бога
в бюро справочном,
все равно что ругать океан
с берега
за его невниманье
к твоей личности,
все равно что подснежник искать
осенью
и, вздыхая, поминки справлять
загодя,
все равно что костер разводить
в комнате,
а гнедого коня
в гараже требовать,
и упорно пытаться обнять
облако,
и картошку варить
в ледяной проруби,
все равно что на суше
учить плаванью,
а увесистый камень
считать яблоком,
все равно что от курицы
ждать лебедя —
так однажды
решить,
будто ты
полностью
разбираешься
в женском
характере!
 

 
Сяду за воспоминания.
Будто речка,
потеку.
Биографию банальную
разукрашу, как смогу.
В многословье умилительном
все припомню.
А затем
намекну,
что был мыслителем.
И коснусь глобальных тем.
Про эпоху,
про бессмертие,
про огни иных морей
(чтоб читатели
заметили
широту
души моей)…
 
 
Выйдет книга многотомная,
будет радость в ней и злость.
Расскажу про тех,
с которыми
мне встречаться довелось.
С кем обедать,
с кем беседовать,
с кем хлебнуть вина глоток…
 
 
И никто не будет сетовать,
если и привру чуток.
Распахну свои познания.
Призову на суд
года…
Сяду
за воспоминания
только в грустный час,
когда
время грянет
беззаботное.
и у сонного огня
станет
лирика любовная
мемуарной для меня.
 

«Не просто спорт»
1976

 
Океана дымчатая синь.
Утреннего солнца торжество…
С вышки минарета
муэдзин
накричал на бога своего…
Молится и Запад и Восток.
Мир спешит
узнать свою судьбу.
Люди верят
в странные табу,
в дьявола
и завтрашний потоп.
Верят знахарям и колдунам,
гороскопам и святой воде,
наговорам
и нелепым снам,
лешему
и Синей Бороде.
Люди исступленно смотрят вверх —
в небо без границ и берегов.
Тысячи
разнообразных вер!
Тьма
разнокалиберных богов!..
Впрочем,
есть у мира с неких пор
для объединения людей
летняя религия —
футбол,
зимняя религия —
хоккей.
 

 
Мы —
старые «землемеры».
Мы —
давние мастера…
Замены прошу,
замены!
Честное слово,
пора!
Бежим за мячом футбольным
по круглой, как мяч,
земле.
В Днепропетровске,
в Стокгольме,
в Париже,
в Махачкале…
Наелся!
Довольно!
Хватит!..
В легких —
комок огня…
«Профессором»
называют
в команде нашей меня.
Я прозвищам
знаю цену
и чувствую – будь здоров, —
как нынешние
«доценты»
ломают
«профессоров»!
Пашу травяное поле.
Пасусь
на квадратном лугу…
Я знаю все
о футболе.
Я все в футболе
могу!
Сейчас я
откроюсь снова,
сейчас я
рванусь на край
и, падая,
с навесного
выложу мяч:
«Играй!»
 
 
И грянут аплодисменты!
И вздыбится ураган!..
Замены прошу.
Замены.
Замены
избитым ногам.
Замены
полночным крикам
и мужеству до поры.
 
 
Умру я
без этой великой,
без этой проклятой
игры.
 

 
Когда —
нумерованный, как трамвай, —
он катит по синим рельсам лыжни,
его встречают:
«Давай-давай!..»
Его провожают:
«Нажми! Нажми!..»
И только тренер,
содрав с головы
шапку,
голосом ветра в степи
с выдохом,
с высвистом,
с выхрипом,
с вы…
твердит одинокое слово:
«Терпи…»
 
 
Ленивое понуканье толпы.
Поземка,
встающая на дыбы.
Молчащие глыбы круглы и тупы.
Терпи!..
 
 
Усталости до краев накопи.
Не сдайся,
не рухни,
зубами скрипи.
 
 
Пороги возможного переступи.
Терпи!..
За долгим застольем
с друзьями не спи.
Остри и печалься,
казнись и люби.
Над каждой строкой
оглушенно корпи.
Терпи!..
 
 
Терпи!
Бравада не тот товар.
У века в долгу,
в суете,
в пылу
стерпи
и ругань, и похвалу…
 
 
…А вы говорите: «Давай-давай…»
 

 
Мы все поражены:
на поле
вышли
парни.
Тяжелые,
как башни.
Округлы,
как слоны.
Такой снесет, не ноя,
рояль
на пятый этаж.
Такого встретишь ночью —
сам
часы отдашь…
 
 
Судья, как повелитель
и главный уговариватель,
уже смахнул пылинки
с мяча
продолговатого.
Потрогал на затылке
остаточек волос.
Подождал затишья,
и…
Началось!
 
 
Схлестнулось!
Сшиблось!
Грянуло,
пенясь и клубясь!
Ни бога нет,
ни дьявола!..
Смотри:
дают пас…
Как точно,
погляди-ка!
Не смогли закрыть…
Ну,
золотая дынька,
показывай прыть!..
 
 
И парень мчит по краю.
Мчит как от собак.
Как будто он
ограбил,
по крайней мере —
банк!
Как будто он
ребенка
вырвал из беды.
Мелькает, как рыбешка
в кипении воды.
Мяч прижимает к телу,
не видит ничего…
Где ему!
Где ему!!
Ох,
как
его!!
Подрубленный,
подкошенный.
Р-раз! —
и все дела…
А над ним
роскошная
куча-мала…
Кончаются силы.
Нет пяти зубов…
 
 
А может, это
символ,
а вовсе не футбол?..
 
 
Смотри:
свершилась,
грянула
твоя земная жизнь!
Ни бога нет,
ни дьявола!
А теперь держись!
Твоя судьба написана,
не верь
ничьим слезам.
Бицепсами.
Бицепсами.
Сам!
Сам!
Сам!..
Побежденный стонет.
Смерть
глядит в упор…
 
 
Это вам не что-нибудь.
Футбол.
Футбол!
 

«Голос города»
1977

 
Война откатилась за годы и гуды,
и горечь, и славу
до дна перебрав.
А пули
еще прилетают оттуда —
из тех февралей.
Из-за тех переправ.
А пули летят
из немыслимой дали…
Уже потускневшие
капли
свинца
пронзают броню
легендарных медалей,
кромсая на части
живые сердца.
Они из войны прилетают недаром.
Ведь это оттуда,
из позавчера,
из бывших окопов
по старым солдатам
чужие
истлевшие
бьют
снайпера.
Я знаю, что схватка идет не на равных
и
нечем ответить
такому
врагу.
 
 
Но я не могу
уберечь ветеранов.
Я даже собой заслонить
не могу.
И я проклинаю
пустую браваду,
мне спать не дает
ощущенье вины…
 
 
Все меньше и меньше
к Большому театру
приходит
участников
прошлой войны.
 

 
Все начинается с любви…
Твердят:
«Вначале
было
слово».
А я провозглашаю снова:
Все начинается
с любви!
 
 
Все начинается с любви:
и озаренье,
и работа,
глаза цветов,
глаза ребенка —
все начинается с любви.
 
 
Все начинается с любви,
С любви!
Я это точно знаю.
Все,
даже ненависть —
родная
и вечная
сестра любви.
 
 
Все начинается с любви:
мечта и страх,
вино и порох.
Трагедия,
тоска
и подвиг —
все начинается с любви.
 
 
Весна шепнет тебе:
«Живи».
И ты от шепота качнешься.
И выпрямишься.
И начнешься.
Все начинается
с любви!
 

 
Струя ручья
пронзит глухие чащи.
В траве прошелестит
струя змеи.
Из проволоки —
твердой и блестящей —
нарезаны
лесные муравьи.
Есть капельки росы.
Предметы леса.
Подробности
кленового листка, —
отставшие от гулкого прогресса,
глядящие на нас издалека…
 
 
А я все рвусь
за горизонт упругий,
за горы,
океаны
и года.
Совсем забыв о том,
что близоруким
обязан быть.
Хотя бы иногда.
 

 
В мире таком старом,
добрых надежд полном,
жаль мне людей, ставших
перекати-полем.
Есть до небес – горы.
Есть без границ – чащи.
И до краев – горе.
И через край – счастье…
 
 
Может, за той кручей,
может, за той речкой
 
 
даже вода – лучше,
даже вино – крепче,
может, жирней пища,
может, щедрей доля…
Слезы свои ищет
перекати-поле…
 
 
На сквозняке долгом
глухо дрожат версты.
А над родным домом
молча горят звезды.
Скоро придут стужи.
Вновь я гляжу с болью,
как по земле кружит
перекати-поле…
 
 
И хоть земля
воистину громадна,
на ней —
во все века и времена —
одна у человека
мама.
И Родина —
одна.
 

 
А природа опять
то предельно проста,
то одета
в цветастые перья…
Удивляет меня
не ее красота.
Удивляет
ее терпение.
И когда сквозь асфальт
лепестков пятерня
продирается после полночи,
я
не радуюсь силе земли.
Для меня
это прежде всего —
крик о помощи!
 

 
Неожиданный и благодатный
дождь беснуется в нашем дворе…
 
 
Между датой рожденья
и датой
смерти
кто-то поставит
тире.
Тонкий прочерк.
Осколок пунктира.
За пределом положенных дней
руки мастера
неотвратимо
выбьют минус
на жизни твоей.
Ты живешь,
негодуешь,
пророчишь.
Ты кричишь
и впадаешь в восторг.
 
 
…Так неужто
малюсенький прочерк —
не простое тире,
а итог?!
 

 
Поле затяжной войны.
Смешанный с песком бензин.
Скрученные табуны
мертвых
лошадиных сил.
Бурей разметенный лес
в надвигающейся тьме.
Это символ твой,
прогресс?
Или
памятник чуме?
 
 
Той, которая парадно
завораживает дали.
Сквозь стальные зубы века
хлещет посвист:
«Р-р-разойдись!..»
Продолженье рук – баранка,
продолженье ног – педали,
и упругое сиденье —
продолженье ягодиц!
Свет безумья
на челе.
Колыхание жары.
И —
на ветровом стекле —
кляксы
бывшей мошкары.
Жадный зов,
истошный зов
расстояний,
а потом —
только скрежет тормозов!
Только —
брызги на бетон!..
 
 
Киса,
стюардесса компании ПАНАМ,
кто ж тебя из города
за полночь погнал?
Как это он держится
на одном крыле,
твой никелированный
синий
«шевроле»?..
 
 
Это – кладбище машин.
Как огромная постель.
Змеи
вырванных пружин.
Свалка
бывших скоростей.
Двести
сомкнутых рядов.
Свой порядок.
Свой ранжир.
Это —
кладбище машин.
Кладбище,
где нет цветов…
 
 
Бывший подарок
бывшему сыну —
«Альфа-Ромео»!
Ах как создание это
на поворотах ревело!
Реяло,
радовало,
растворяло,
рушило в Лету…
…Альфа-Ромео
больше не встретит
Альфа-Джульетту…
 
 
Можно подойти,
проверить.
Тронуть ржавые ремни…
Это
выставка трофеев.
Непонятно,
чьи они…
 
 
Может,
зря мы так спешим,
зря несемся каждый день
мимо кладбища
машин.
Мимо кладбища
людей.
 

 
До крайнего порога
вели его,
спеша, —
алтайская порода
и добрая душа…
 
 
Пожалуйста, ответьте,
прервав
хвалебный вой:
вы что —
узнав о смерти, —
прочли его
впервой?!
Пожалуйста, скажите,
уняв
взыгравший пыл:
неужто он
при жизни
хоть в чем-то хуже
был?!
Поминные застолья,
заупокойный звон…
Талантливее —
что ли —
стал
в черной рамке
он?!
 
 
Убийственно жестоки,
намеренно горьки
посмертные
восторги,
надгробные
дружки.
Столбы словесной пыли
и фимиамный дым…
 
 
А где ж вы раньше
были —
когда он был
живым?
 

 
Пришла ко мне пора
платить долги.
А я-то думал,
что еще успею…
Не скажешь,
что подстроили враги.
Не спрячешься за юношеской спесью.
 
 
И вот я мельтешу
то здесь, то там.
Размахиваю
разными словами:
«Я расплачусь с долгами!
Я отдам!..
Поверьте мне!..»
Кивают головами
леса и травы,
снегопад и зной,
село Косиха,
Сахалин
и Волга.
Живет во мне,
смеется надо мной
немыслимая
необъятность долга!
 
 
Ждет каждая секунда.
Ждут года.
Озера,
полные целебной влаги.
Мелькнувшие, как вспышка,
города.
Победные
и траурные флаги.
Медовый цвет
клокочущей ухи.
Моей Москвы
всесильные зарницы.
И те стихи,
те – главные —
стихи,
которые лишь начинают
сниться.
 
 
И снова полночь
душу холодит.
И карандаш с бессонницею спорит.
И женщина
в глаза мои глядит.
(Я столько должен ей,
что страшно вспомнить!)
– Плати долги!..
Плати долги, чудак!..
Давай
начистоту судьбу продолжим…
 
 
Плачу́.
Но каждый раз
выходит так:
чем больше отдаешь,
тем больше
должен.
 

 
Час домашних хозяек
вступает в права.
Час
торговок озябших.
Время
их торжества.
Круговая порука.
Смешенье эпох…
 
 
Здесь любая старуха
считает, как бог.
И хранит одаренно
интересы свои,
как посол
отдаленной
суверенной семьи…
Час
приветствий почетных
на всех языках.
Час подсчетов.
Подсчетов
до боли в висках!
Час проклятий плаксивых.
И божбы.
И вранья.
(Может, после
«спасибо»
все же скажут мужья?..)
Выбор
мяса для супа —
основа основ.
И тяжелая сумка,
как собака у ног…
Поле славы и брани.
Схватка
судеб и цен.
 
 
Весь базар —
будто странный
вычислительный центр.
 

 
Тост
грузинского застолья —
это дело непростое…
Сочно,
сказочно
и длинно
начинает тамада.
Но отнюдь не подхалимно,
как считают иногда.
В тостах
истинного сорта
есть,
помимо прочих тайн,
нечто
вроде горизонта,
убегающего вдаль.
Человеку
намекают
на возможности его.
Оглядеться помогают —
и не более
того.
Человека славят гимном,
учат
крылья обретать.
Говорят ему,
каким он,
коль захочет,
может стать!..
 
 
Ты сидишь,
нахмурив брови,
хвост редиски теребя.
 
 
Стать бы хоть однажды
вровень
с этим тостом
за тебя.
 

 
Верю, что молодость
все еще около…
Плыло над юностью
белое облако.
Легкое облако.
Белое-белое.
Будто любовь моя
самая первая.
 
 
Будто любовь моя.
Будто мечта моя.
Самая светлая.
Самая-самая.
Белое облако
в небе растаяло.
В небе растаяло.
Память оставило…
 
 
Эхом от оклика,
давнего оклика,
ты возвратись ко мне,
белое облако!
Все, что успел забыть,
снова припомнится.
Что не исполнилось, —
сразу исполнится.
 
 
Только не стань, прошу,
мглою плакучею,
белое облако —
черною тучею…
Верю, что молодость
все еще около…
Плыло над юностью
белое облако.
 

 
То, где мы жили,
называлось югом…
И каждый раз,
как только мы вставали,
казался мир вокруг
настолько юным,
что в нем —
наверняка! —
существовали
пока еще не названные вещи.
Беспомощный,
под безымянным небом
рождался мир.
Он вовсе не был
вечным.
Усталым не был.
И всесильным не был.
Он появлялся.
Он пьянил, как брага.
Он был доверчивым
и откровенным…
 
 
О, это удивительное право:
назвать землею – землю,
ветер – ветром!
Увидев
ослепительное нечто,
на миг сомкнуть
торжественные веки
и радостно провозгласить:
«Ты —
небо!
Да будет так
отныне и вовеки!..
Да будет мир
ежесекундно юным.
Да будет он таким
сейчас и позже…»
 
 
То, где мы жили,
называлось югом.
И было нам по двадцать лет.
Не больше…
И нисходила ночь —
от звезд рябая.
И мы,
заполненные гулкой ширью,
намаявшись,
почти что засыпая,
любовь
бесстрашно называли
жизнью.
 

 
Разрушители раков
готовятся к пиру,
не скрывая улыбок,
волнуясь слегка…
Вот рука
потянулась к янтарному пиву.
В запотевшую кружку
вцепилась рука.
 
 
Блюдо раков
дымится, как адская бездна,
завлекая желающих
в душную мглу.
И, храня ощущенье укропа и перца,
боевые клешни
тарахтят по столу.
А багровые раки —
как рыцари в латах.
Их оружье слабо в современной войне…
Тяжелы и добры
разрушители раков.
Разрушители раков
довольны вдвойне
тем, что, в общем,
для встречи немного и нужно.
Тем, что живы они.
Тем, что вместе они.
Что еще не прошло
ощущение дружбы
и что можно
заставить попятиться
дни.
Тем, что выдался
этот прекраснейший повод,
что исколоты пальцы
и губы горят.
И обиды они друг на друга
не помнят
и возвышенно о пустяках говорят.
Тем, что здесь они заняты
делом достойным.
Что еще не нахлынула
пьяная грусть…
И витает
над их долгожданным застольем
смачный,
яростный,
неподражаемый хруст!
И галдят,
и смеются они беспричинно.
И лежит перед ними на блюде
зверье…
И покорно взирает
большая рачиха
на ближайшее будущее свое.
 

В. Пескову

 
Кромсаем лед,
меняем рек теченье,
твердим о том,
что дел невпроворот…
Но мы еще придем
просить прощенья
у этих рек,
барханов
и болот,
у самого гигантского
восхода,
у самого мельчайшего
малька…
 
 
Пока об этом
думать неохота.
Сейчас нам не до этого
пока.
Аэродромы,
пирсы
и перроны,
леса без птиц
и земли без воды…
 
 
Все меньше —
окружающей природы.
Все больше —
окружающей среды.
 

 
В этом домике укачивает,
как на корабле.
Даже сильных здесь подташнивает,
слабых —
долу клонит.
Переплет пудовой книги
на малюсеньком столе.
В этом доме жил когда-то Петр Алексеев.
Плотник…
 
 
Так случается с царями.
Свой у каждого каприз.
 
 
Юный герцог Вюртембергский
вышивал по шелку чисто.
Обучался танцам кесарь.
Логике – испанский принц.
Плотник Петр Алексеев
строить корабли
учился.
 
 
Эта местность
по масштабу
для него была мелка.
Все казалось здесь игрушечным —
и удаль,
и раздолье.
Не хватало глазу
неба.
И земли
для сапога.
Было детским топорище
для его большой ладони.
На старинных верфях пахло
морем, тесом и смолой.
А вокруг стояла публика,
на плотника глазея.
Это было так потешно:
царь
орудует пилой!
Так забавно:
царь – и нате! —
с матроснею курит зелье.
Одобрительно кивали головами лоцмана…
А под вечер,
а под вечер,
захмелев от третьей чарки,
подтверждала
забулдыжная портовая шпана:
плотник Петр Алексеев
любит угощать
по-царски!
Над кабацкими столами
ходуном ходил туман.
С русским бешеным детиной
было ссориться опасно.
Хохоча,
во время танцев
так девиц он обнимал,
 
 
словно выдавить хотел их из корсетов,
будто пасту!..
И опять наутро вкалывал
на солнце молодом!
Злился,
ежели от мастера за дело попадало…
 
 
Это будет позже, после.
Это будет все
потом —
и конфузия под Нарвой,
и победная Полтава.
Это после встанет город,
задевая облака,
над Невою,
на останках слепенькой чухонской мызы.
Это будет позже.
Будет
непременно!
А пока
на спине державной, царской
каменно бугрятся мышцы.
По плечам царя струится и блестит
мужицкий пот.
И глядят на это диво
саардемские разини…
 
 
Ах как распахнется после
непотешный русский флот!
Поплывет по океанам
непотешная Россия!
Наплевав на все наветы,
утвердится на земле.
С тысячью смертями
знаясь,
с тысячью штормами
споря…
 
 
В этом домике
укачивает,
как на корабле.
И войти в него сегодня —
все равно, что
выйти в море.
 

 
И все ж,
пройдя сквозь тайгу и пустыни
поверив в детей,
как в себя самих,
мы знаем:
не кончится,
не остынет
и не ослабнет,
хотя бы на миг,
напористость плуга,
дыханье завода,
движение
скальпеля и пера…
 
 
Мы помним о том,
что любое Сегодня —
всего лишь
завтрашнее
Вчера.
 

Л. Я.

 
«Так сколько ж ей?..»
«И в самом деле, сколько?..»
А женщина махнет рукою
и
промолвит нараспев —
светло и горько:
– Зачем считать напрасно?
Все —
мои. —
А после выпьет
за друзей пришедших.
И будет излучать
высокий свет…
 
 
Есть только дни рождения
у женщин.
Годов рождения
у женщин
нет!
 

 
Не кончающие жить,
продолжающие
в рифму
радоваться
и тужить,
слову доверять
и ритму,
не стыдящиеся слез,
как бы
время
ни качало,
с первых выдохов,
с начала
начали мы
жить всерьез!..
Не считали,
сатанея
от лирических рулад:
«Вырасту и поумнею…
Мир
поверит
в мой талант».
Да не сбудется гаданье!
Да исполнится закон:
молодой дурак
с годами
станет
старым дураком!
Непременно.
Неизбежно.
Здесь пути другого нет.
Станет
молодая бездарь
бездарью
преклонных лет!
Неизбежно.
Непременно…
Как в начале,
неспроста,
пусть нам будет
высшей мерой
отсвет
белого листа.
 
 
Пусть его квадратик
мудрый
будет
на ветру шальном
нам и впредь
нежданной мукой
и распахнутым окном.
Вглядываясь в окна эти,
зябко перьями скрипя,
нам и впредь
во всех на свете
находить
самих себя…
Оглушая криком дом,
знаем в праздники и в будни:
нет
в поэзии
«потом».
Ничего «потом»
не будет!..
 
 
Не кончающие жить,
доверяющие ритму,
продолжающие в рифму
радоваться
и тужить,
мы —
почти наверняка,
вопреки любой печали —
верим,
что еще в начале
наша
главная строка.
 

 
А он —
неумелый, как мастер,
не ведает
вновь ничего.
И более всякой напасти
страшится
себя самого.
 
 
И снова —
сплошные препоны.
И в мире не создано книг.
 
 
И вновь —
пред началом работы —
он сам у себя
ученик.
 

 
Проводов натруженные жилы.
Алгоритмом сомкнутая мощь:
Учится
писать стихи
машина.
Я не против.
Я могу помочь.
Я ее программы
не нарушу,
одобряя стихотворный зуд…
 
 
Только
мало – в рифму.
Надо в душу.
Рифмы рифмами.
Не в этом суть…
 
 
Пусть же, как положено,
в начале
втиснутся
в машинные зрачки
уравненья
счастья и печали,
формулы
удачи и тоски.
Но однажды пусть
она, машина,
осадив
свой электронный бег,
зная все конструкции снежинок,
тихо спросит:
«Что ж такое снег?…»
«Как это возможно —
запах детства?..»
 
 
«Почему вам снится
скрип саней?..»
 
 
И пускай
непостижимо тесно
в ящике железном
станет ей!
Пусть она,
как мы,
почует ветер.
Испытает пусть,
к земле склонясь,
зависть к тем,
кто жил до нас на свете.
Ревность к тем,
кто будет после нас.
(Это сделать непременно стоит,
если уж всерьез
учить ее.)
 
 
Пусть она —
хотя бы раз —
застонет,
ощутив бессилие свое.
Пусть почует жар нетерпеливый
и запомнит,
как приказ: «Живи!»
Если б вся любовь
была счастливой,
не было бы
песен о любви…
Поднимаясь на дыбы ершисто,
собственный
обозначая путь,
пусть она
единожды
решится
(не подумав!)
сделать что-нибудь.
Пусть потом опомнится.
Остудит
мозг несметный.
Но – ему назло, —
проклянув себя,
опять поступит
 
 
глупо,
нелогично
и светло!
Спутает, что важно,
что неважно.
Вымолвит:
«Какие пустяки!..»
 
 
…Может быть, тогда
машина ваша
и напишет
настоящие
стихи.
 

Центропункт – диспетчерская городской медицинской службы

 
Наверное, похожи номера.
А может, техники недосмотрели.
Но только
незадолго до утра
я был разбужен
телефонной трелью.
 
 
– Скажите, это центропункт?
Алло?..
Алло!
(Я трубку вешаю в молчанье.
Я даже не могу ответить зло.
Я сплю.
Я ничего не отвечаю.)
Звонок, и все сначала:
– Центропункт? —
Опять ошибка?
Это невозможно!!
 
 
Сна не было уже.
А был испуг
пред всем, что непонятно
и тревожно…
Звонки ломились,
будто в дверь – плечом.
Как настоящий ветер —
в сновиденья…
 
 
– Аппендицит!..
– Да я-то тут при чем?!
– Потеря крови!..
– У кого потеря?!
 
 
По комнате шаталась темнота,
она была пугающе громадна…
– Ранение в районе живота!..
– Алло!
Необходим реаниматор.
(Валилась трубка
из дрожащих рук.)
– Открытый перелом!..
Нужна машина…
 
 
…Да погоди, не горячись.
А вдруг
все правильно.
И это не ошибка.
Тебе поверили.
Тебя нашли.
Узнали номер.
Выяснили имя…
Ты ж сам кричал,
что боли всей Земли
отныне станут
навсегда твоими!
 
 
Что ж, если так,
то слово за тобой.
Барахтайся в нестихотворных темах.
Она тебя зовет —
чужая боль.
Реальная.
Людская.
Без подделок…
 
 
Скажи, что повзрослел.
Что нездоров.
Давнишнюю строку
возьми обратно…
 
 
Но я бужу
знакомых докторов.
Я что-то объясняю им
невнятно.
 
 
И остаюсь
в гудящей тишине.
И чувствую натянутые нити…
 
 
Все правильно.
Все так.
Звоните мне!
Ошибки нет.
Звоните мне.
Звоните!