Текст книги "От звезды к звезде. Брижит Бардо, Катрин Денев, Джейн Фонда..."

– Когда мне было восемь лет, вы меня пугали своими речами по радио, – сказала Брижит. – О вас рассказывают легенды, я же нахожу вас довольно миленьким.

Что он «миленький», Черчилль прежде никогда не слышал. Великий говорун лишился дара речи.

– Что вы делаете в Ницце? – спросила Брижит, чтобы нарушить неловкое молчание.

– Рисую, – ответил Черчилль. – Вы актриса, я – художник. Общее у нас искусство.

– Мой отец купил один из ваших пейзажей.

– Я не продаю свои картины.

– Это делают ваши приятели. На купленной отцом картине на первом плане изображен холм с сосной в виде зонта, на втором – море. Помните?

– С кустарником дроков справа?

– Да. Вам нравилась эта картина?

– Я люблю писать картины. Но соседство с Сезанном в истории мне не угрожает.

– Знаете, мои фильмы наверняка хуже ваших картин. А ведь я не выиграла войну.

– И ничего не потеряли, – заключил Черчилль.

Он улыбнулся Брижит улыбкой, смахивающей на гримасу, и удалился в сторону просмотрового зала.

Спустя два дня позвонил Корнильон-Молинье. Брижит весьма позабавила Черчилля. Ему хотелось ее увидеть снова, и он просил генерала пригласить ее к общим друзьям на ужин. В последнюю минуту Брижит отказалась. Подозреваю, из-за свидания с Трентиньяном.

По фильму, страстно влюбленная в Антуана, которого играл Кристиан Маркан, она выходит замуж за его брата Мишеля, чтобы ее не отправили в исправительный дом. Но в тот момент, когда она начинает любить мужа, возвращается Антуан. Она разрывается между ними, то есть между возможностью обрести счастье и равновесие с мужем и влечением к Антуану. Она не хочет уступать своей страсти и тем не менее понимает, что уступит. Однажды ночью Мишель просыпается: Жюльетты нет рядом. Он находит ее на пляже поблизости от дома. Вот как эта сцена написана в сценарии:

«Мишель. Ты счастлива?

Жюльетта грустно вздыхает. Мишель треплет ее по щеке. Внезапно она хватает его за куртку, лицо ее искажено страхом.

Жюльетта. Ты должен очень сильно любить меня.

Мишель. Но я безумно люблю тебя.

Камера наезжает на ее лицо.

Жюльетта. Так скажи это. Скажи, что любишь меня, что я твоя, что нужна тебе. Поцелуй меня, Мишель! Поцелуй меня!..

Мишель поражен трагической интонацией в ее голосе.

Жюльетта. Я боюсь…

Мишель. Чего, дорогая?

Жюльетта не отвечает. Она скользит по песку, словно тонет в нем, прижимаясь к нему щекой.

Жюльетта (ласково, почти спокойно). Как трудно быть счастливой».

Никогда еще Брижит-актриса не хотела быть честной и не испытывала такого отчаяния. Она была Жюльеттой, любившей мужа и хотевшей спасти их брак, зная, что это ей не удастся. И была Брижит, испытывавшей привязанность к мужу, со страхом сознавая, что может его бросить ради человека, которого встретила и перед которым уже не могла устоять. Это напоминало игру зеркал в духе Пиранделло. Мужем ее в картине был Жан-Луи, и когда она говорила ему в кадре, что боится, она обращалась ко мне.

После съемки в нашем номере отеля «Негреско» я спросил ее:

– Ты любишь его?

– Мне страшно. А перед тем как уснуть, прошептала:

– Как трудно быть счастливой!

Я и сегодня не знаю, намеренно ли она повторила слова роли или на самом деле так думала.

Окна нашего номера в «Негреско» выходили на море. Жан-Луи Трентиньян жил на пансионе в таверне, расположенной в Ле-Колль-сюр-Лу, маленькой романтичной деревушке, прилепившейся к холмам в пятнадцати километрах от Ниццы. «Меньше всего меня волнуют поцелуи перед камерой, – говорила Брижит. – Это напоминает удовольствие, которое испытываешь, подчиняясь свистку полицейского на площади Согласия, когда он орет: чуть левее, чуть правее. Тут тебе говорят: не высовывай так язык, это заметно, побольше чувства, если можно. Закройте глаза, откройте глаза!.. Не такой глубокий вздох. И самое ужасное, если при этом партнер тебе нравится». Тогда Жан-Луи сказал: «Нам нужно еще порепетировать».

Следовало схватить его за шкирку и потребовать, чтобы он притормозил на повороте.

Я думал об этом, но такой выход казался мне лишенным смысла. Дело принимало деликатный оборот. С одной стороны, я понимал, что наш брак бесперспективен. Тогда почему не Трентиньян, к которому я хорошо относился, ведь им мог стать любой другой спустя несколько месяцев? С другой стороны, я возглавлял съемочную группу и пользовался ее уважением. Что станут они думать о режиссере, который оставляет жену в объятиях партнера? А мне предстояло снимать другие любовные сцены между Жаном-Луи и Брижит…

Брижит лежала обнаженная, когда Трентиньян входил в их комнату. Она вытягивалась, откинув простыню и раскрыв объятия. Ее руки, напоминавшие крылья, смыкались на шее мужа, как бы демонстрируя счастье любовного обладания. План № 152 по режиссерскому сценарию.

– Стоп! Очень хорошо!

Я больше не ревновал и не страдал. Даже напротив. Последние съемочные дни стали для меня освобождением от злых духов. Самый большой страх вызывает неизвестность. Когда думаешь: а как они себя ведут наедине? Какими интимными жестами обмениваются? Будучи режиссером, я исполнял роль «законного» шпиона, наблюдая за страстью, которая, будучи выставлена напоказ, выглядела в моих глазах лишенной всякой таинственности. Я не думал о том, чтобы вернуть Брижит, я на это и не надеялся, но меня забавляла такая форма терапии, избавлявшая от горечи разрыва.

Мы вернулись в Сен-Тропе, чтобы снять последний кадр.

Пуповина еще не была перерезана. На съемке я был ее старшим братом и другом. Она доверяла мне свои тайны, советовалась. Ревновал Трентиньян. В каком-то смысле мы поменялись ролями. Я стал их соучастником. Но увезет ли он с собой по окончании фильма малышку Софи? Как я отреагирую на свое одиночество после семи лет близости?

Я взял напрокат моторку, чтобы добраться до пляжа Пампелонн, где должна была происходить съемка. Со мной была мать, приехавшая из Парижа, чтобы быть рядом со мной в последний съемочный день. Посреди бухты у нас кончилось горючее. Неприятность для режиссера и драма для продюсера, у которого не было денег на еще один день.

К счастью, нас заметила рыбачья шхуна, возвращавшаяся в порт. Взять нас на буксир у нее не было сил. Я попросил маму остаться в лодке, чтобы избежать неприятностей с полицией, которая могла решить, что лодку хотели захватить, а потом бросили.

– Через час я пришлю за тобой подмогу, – пообещал я.

Рыбак высадил меня около места съемок. Я попросил первого ассистента Поля Фейдера (сына великого Жака Фейдера) предупредить портовые власти.

В шесть тридцать, когда был отснят последний кадр и я крикнул «стоп!», пуповина была обрезана. Оранжевый круг солнца опускался за горизонт, купаясь в Средиземном море.

Брижит посмотрела на меня.

– Мне надо с тобой поговорить, – сказала она.

– Слушаю тебя.

– Через час в «Ла Понш», согласен?

– Да.

Приехав в Сен-Тропе и оказавшись в штабном номере, я вдруг осознал, что весь день не видел маму.

– Вы подобрали мою лодку?

– Какую лодку?

Оказалось, что ассистент забыл их предупредить.

Приятель Поль Альбу, вызванный на помощь, дал свою лодку с мощным мотором, и я только в сумерках подобрал свою мать, находившуюся в десяти километрах от берега. Я не знал, чем замолить свой грех.

– Я ничуть не тревожилась, – сказала она. – Ведь я не настолько богата, чтобы ты позарился на наследство. Ожидая тебя, я делала упражнения по системе йогов.

Мы медленно вернулись в порт, взяв на буксир мою моторку.

– У меня была назначена встреча с Брижит в «Ла Понш», но она наверняка уже покинула Сен-Тропе. Интересно, о чем она хотела со мной поговорить?

– Ни о чем.

У меня, видимо, был такой огорошенный вид, что моя мать добавила:

– Как все дети, Брижит не имеет понятия об угрызениях совести. Она просто хотела убедиться, любишь ли ты ее по-прежнему.

11

Ожидая бессонницы от нервной депрессии, я был поражен, что на самом деле испытывал счастье обретенной свободы. Меня ждали каникулы, как в далекие времена, подкрепленные верой в успех. Пиршество и наслаждение.

Сен-Тропе переживал тогда расцвет. Его пляжи принадлежали нам. Рестораны открывали нам свои двери. Единственный ночной клуб «Эскинаде» существовал благодаря нашим безумствам. Сказочная жизнь начиналась на восходе и больше не кончалась. Мудрая и сумасшедшая Франсуаза Саган[2]2
  Франсуаза Саган – известная французская писательница, автор переведенных у нас романов «Здравствуй, грусть», «Любите ли вы Брамса?», «Немного солнца в холодной воде» и др.


[Закрыть] говорила мне:

– Надо отметить конец любви так же, как отмечают смерть в Новом Орлеане. С песнями, смехом, танцами и обильными возлияниями. Как и саму жизнь, любовь нельзя положить в банк. Ее надо потратить. А позднее она залечивается.

Подчас легкая грусть ласкала меня своим крылом, особенно с наступлением сумерек. Зато ночи были богаты лицами и безоглядными клятвами.

Именно в «Эскинаде» я познакомился с застенчивым немецким туристом. Восхищенный проделками нашей банды, он готов был заложить душу дьяволу, лишь бы быть в нее принятым. Его звали Гюнтер Закс фон Опель.

Думаю, он бы упал в обморок, если бы узнал, что через десять лет, день в день, станет третьим мужем Брижит Бардо.

Куда подевалась Брижит? Чем была занята?

Каждую неделю я отправлялся в Ниццу, чтобы поработать с монтажницей мадам Викторией Спири-Меркантон, которую все звали Тото. Эта замечательная, русская по происхождению, женщина прославилась тем, что добилась перехода во Франции на негорючую пленку. После пожара, во время которого она потеряла сгоревшего заживо режиссера, часть волос и любимое манто, всполошившееся ее воплями – а когда она орала, это было слышно далеко – правительство было вынуждено принять меры безопасности в монтажных. «Понимаешь, – говорила она со своим сильным славянским прононсом, – я добивалась лишь того, чтобы иметь право курить „голуазы“ во время работы».

Ее боялись все режиссеры, и тем не менее стремились заполучить на фильм, ибо без гениев всегда трудно обходиться. Когда она сидела перед мовиолой, все подчинялось ее воле. Узнав, что в ее лапы попал новичок-дебютант, даже завистники стали выражать мне сочувствие. И ошиблись. Между нами (а Тото была старше меня на 15 лет) любовь возникла с первого взгляда. Мы отчаянно ругались, причем она не выбирала выражений. И любили, понимали друг друга. Все остальное не имело значения.

Именно от Тото я узнал новости о Брижит.

– Она приезжала со своим актером, чтобы посмотреть смонтированный материал, – сказала Тото.

– Ты ей что-нибудь показала?

– Я сказала: «Получи разрешение режиссера».

– Как она выглядела?

– Я спросила, как ей живется с новой игрушкой, она ответила, что безумно счастлива, и расплакалась.

– Она всегда плачет, это не имеет значения.

– Это значит, что она любит тебя. В доказательство, какая она дура, спросила, где ты живешь в Сен-Тропе. Я наорала на нее и сказала, чтобы она оставила тебя в покое, что ты найдешь себе кого-нибудь получше ее. Она меня чмокнула и бросилась к машине, в которой ее актер уже минут сорок жал на клаксон.

Сидя перед мовиолой, мы поорали друг на друга, пообижались и в конце концов договорились об изменениях в сцене на верфи. А потом отправились в студийный бар выпить. Внезапно Тото протянула мне листок бумаги.

– Ты достаточно взрослый, чтобы справиться с такими глупостями, – сказала она.

Записка была от Брижит.

«Вава, все не так, как прежде. А как было прежде? Я счастлива и больше не плачу. Мокрые пятна на бумаге не от слез. Во всем виноват Шарль Трене. Помнишь его песенку? „Плачет мое сердце“ и т. д. Проливный дождь испачкал письмо. У меня были неприятности в отелях Италии, так как я все еще Племянников. Когда ты станешь старым и седым, мы будем слушать песенку Эдит Пиаф „Падам, падам“… Клоун целует тебя. Софи».

Я заказал еще виски.

– Надеюсь, ты не запьешь или, хуже того, не станешь сентиментальничать? – спросила Тото.

– Я здравомыслящий пьянчуга и циник, – ответил я.

– Завтра мы переезжаем. Я закончу монтаж на студии «Бийанкур». Ты мне понадобишься.

– Я буду в Париже через неделю.

– А пока не дури за рулем. У меня в коробках прекрасный фильм, который не должен остаться сиротой.

Это был первый комплимент моему фильму. Сказанный такой женщиной, как Тото, он стоил «Оскара».

После райских каникул я вернулся, как и обещал, в Париж. Улица Шардон-Лагаш принадлежала прошлому. Я снял комнату на четвертом этаже отеля «Бельман». Его хозяин Жан Террай был мне знаком. Окна выходили на перекресток улиц Франсуа и Марбеф, где тогда не было светофора. Ночью я слышал визг тормозов и скрежет столкнувшихся машин. Я сам с собой держал пари: будет или не будет драка? И когда она возникала, подходил к окну, оценивая те оскорбления, которыми обменивались водители. Это был еще один способ времяпрепровождения.

Однажды ночью, разбуженный особенно шумным столкновением, я высунулся из окна и увидел довольно сильно пострадавшую «альфу-ромео», частично врезавшуюся в лавочку Бальмена. Другая машина – огромный «мерседес» – пустилась наутек. Из «альфы» вышла в полном шоке молодая женщина и села на тротуар около разбитой машины.

– Как вы там? – крикнул я.

– Мне плохо, – ответила она.

– Вызвать «скорую»?

– Ни в коем случае.

Одевшись, я спустился вниз и через две минуты оказался возле женщины. У нее была рана на лбу, но она не казалась серьезно пострадавшей. Она была молода и очень красива: аристократический овал лица, глаза неопределенного цвета, казавшиеся то сиреневыми, то синими, в зависимости от освещения и, как я заметил потом, от настроения. Одета она была в платье от дорогого кутюрье. В качестве драгоценности одна лишь тонкой работы золотая цепочка с крестиком. Женщина прекрасно говорила по-французски, но с легким американским акцентом.

Посмотрев на лавку Бальмена, она сказала, что днем купила тут костюм и не думала, что так скоро снова окажется рядом.

– Вы не хотите вызвать полицию для составления протокола?

– Нет. Отец не знает, что я взяла машину. Если будут претензии хозяина, он купит магазин Бальмена.

Она вытирала кровь со лба тонким шелковым платком.

Черепные травмы нередко сопровождаются головокружениями и тошнотой.

– Вас не тошнит? – спросил я.

– У меня болит сердце, очень болит, мсье. Но не от несчастного случая, а от неумения жить.

Нельзя было понять, говорит ли она серьезно или шутит.

– Вы намерены провести ночь на тротуаре, мы сообщаем папе или что?

– Где вы живете?

Я пальцем показал освещенное окно на четвертом этаже отеля.

– Можете ли вы меня спрятать на ночь?

– Да.

Придя в номер, я вымыл ей лицо, продезинфицировал одеколоном ранку на лбу и наложил пластырь. Она назвалась Лорой. Я тоже представился, хотя она и не очень этим интересовалась. «Роже Вадим Племянников». Она повторила имя, не искажая его, что бывало довольно редко.

– По-русски это означает сын дяди.

– Спасибо за информацию, – рассмеялся я. Она остановилась возле стола, на котором были разбросаны страницы рукописи будущего сценария.

– У вас почерк избалованного, капризного и довольно умного ребенка. Очень похожий на почерк Кокто.

После чего разделась донага и легла на постель. Раздевшись, в свою очередь, я вытянулся возле нее. Я еще безуспешно задавал себе вопрос, насколько прилично было воспользоваться обстоятельствами, как она уже спала глубоким сном.

 
I went to the animal ‘s fair
The beasts and the birds were there…
 

Лора напевала эту старую детскую считалочку, устремив глаза в потолок и шевеля губами. Я так залюбовался ее чистым классическим профилем, что сама мысль поцеловать это лицо показалась совершенно неуместной, даже вульгарной. Голова ее покоилась в нескольких сантиметрах от моих глаз, но по непонятно каким законам физики казалось, находится очень далеко. Она принадлежала к числу тех женщин, которые при пробуждении еще красивее, чем в волшебном свете льстящих им вечерних огней.

Внезапно она поднялась, перешагнула через меня и подошла к окну.

– Они увозят «альфу», – сообщила Лора.

Она была голодна и заказала завтрак: фруктовый сок, кашу, какао с молоком, круассаны, яичницу с беконом, копченую пикшу и йогурт. Мне надо было идти в контору моего продюсера. Я был вымыт, выбрит и одет, а Лора все еще сидела за столом. Она попросила разрешения воспользоваться в мое отсутствие телефоном.

Месяц спустя, получив счета за разговоры, я обнаружил, что она два часа разговаривала с Токио, Сан-Франциско, Лондоном и Лимой. Чтобы рассчитаться, пришлось продать машину. (Моя зарплата и гонорар за сценарий «И Бог создал женщину…», то есть за два года работы, составляли лишь три миллиона старых франков. Я остался, стало быть, без гроша, хотя вскоре получил аванс под будущий фильм.)

Вернувшись в отель, я увидел Лору готовой к выходу в город. Она попросила отвезти ее к аквариуму Трокадеро.

– Когда у меня проблемы, только рыбки способны меня привести в чувство.

Я быстро обнаружил, что по части рыб знания ее были поистине энциклопедические. Она знала, как они именуются по-французски, по-английски и на латыни, об их происхождении, эволюции каждого вида с третичного периода и даже какие литературные и музыкальные произведения были ими вдохновлены.

Тото дожидалась меня на студии «Бийанкур». Из-за посещения аквариума я опаздывал.

– Племянников, позволь мне поехать с тобой, – попросила Лора (она называла меня только по фамилии).

Я кивнул, хотя и знал, что Тото не терпит присутствия посторонних в монтажной. Она сделала, впрочем, исключение для молодой американки. Лора развлекла и заинтересовала ее. Она тихо прошептала мне на ухо:

– Это очень красивое, очень умное и начисто психованное создание.

С последним я не согласился, хотя в своих суждениях о людях она редко ошибалась.

– Она оригинальна, и поэтому мне нравится.

Когда мы вернулись в отель, Лора заговорила об отце. Оказалось, что он встретил однажды в Мексике убийцу Амбруаза Бирса[3]3
  Амбруаз Бирс (1842–1944?) – американский писатель. Автор «Словаря дьявола».


[Закрыть] и терпеть не мог рыб. А когда ей было шесть лет, клал в ее постель плоды манго, утверждая, что это яйца. «Девочка должна научиться их высиживать», – считал он. И тотчас перескочила на другую тему – о Пикассо, сообщив, что занималась с ним любовью. «Ужасное воспоминание».

Я предложил ей пойти в кино.

– О, нет, никогда!

– Почему?

– Считается, что фильмы якобы воспроизводят жизнь. А это ложь: они ее придумывают. Жизнь нельзя придумать.

Исключение она делала лишь для картины, поставленной по сценарию Сартра «Ставки сделаны».

– Естественно, сам фильм скверный, но тема интересная. Люди умирают, но привычки, которые они забирают с собой на тот свет, мешают им видеть очевидное. Только постепенно, когда рутина начинает барахлить и уступает место пониманию странности нового окружения, им становится понятно, что они умерли. Я люблю наблюдать за окружающими людьми. Они двигаются, отвечают на телефонные звонки, подсчитывают расходы за месяц, но им невдомек, что они не принадлежат к миру живых людей. Мне повезло, или, быть может, в этом мое несчастье, но я быстро поняла, что мертва. Знаешь ли ты, что тоже мертв?

– Никогда об этом не думал. А вообще-то какая разница – здесь или там?

– Огромная разница! – воскликнула Лора. – Огромная! Быть внутри аквариума или вне – вот в чем вся проблема.

– Ты хочешь сказать, что рыбы…

– Конечно. Поэтому они нас разглядывают с таким любопытством.

Вся эта философия пробудила в ней аппетит. Лора попросила заказать обед. Когда она изучала меню, я понял, что выбор блюд для нее куда более сложная проблема, чем сознание своей принадлежности к загробному миру. Меня восхищала ее склонность к абсурду и шутке.

Едва официант закрыл дверь, как она разоблачилась.

– Люблю ходить раздетой, но в ресторане это невозможно, да и отцу не нравится.

Два года назад, когда я наблюдал в Риме за раздетыми Брижит и Урсулой, мне казалось, что они само совершенство. Не придумал ли я тогда это? Лора показалась мне еще прекраснее. «Вероятно, она права. Она не существует в действительности».

А привидение тем временем с аппетитом расправлялось с доставленной едой. Я включил музыку. После «Итальянской симфонии» Мендельсона нас решили угостить последними известиями. Я хотел выключить, но Лора удержала меня.

– Оставь. Наверняка будут говорить о какой-нибудь войне. Они убивают друг друга, не зная, что давно мертвы. Меня это очень смешит.

После лукового супа, авокадо с крабом, шашлыка из барашка, макаронной запеканки и капусты с сухарями Лора приступила к сырам. И тут объявили о высадке франко-английского экспедиционного корпуса в зоне Суэцкого канала. Вслед за русскими американцы требовали от французского и британского правительств немедленного прекращения военных действий.

– Москва и Вашингтон, папа и мама, отправили детишек в их комнату! – в полном восторге воскликнула Лора. – Дети слишком расшумелись и могли сами выиграть войну. «Детки, в постель!». И знаешь почему, Племянников? Потому что папа и мама в своем стремлении к миру способны добиться его, лишь пугая других. Без России Соединенным Штатам конец. И без США России грозила бы большая опасность.

После такого анализа международного положения, который стоил любого другого, Лора выразила беспокойство по поводу десерта. Я позвонил на кухню и заказал шарлотку, клубнику с лимоном и мороженое.

– Все пахучее, – заметила Лора. – Я предпочитаю выбирать, а не принимать решение.

Пока мы ожидали сладкое, она кружила по комнате и натолкнулась на номер журнала «Кайе дю синема».

– Я люблю читать критиков, они несут вздор и мастурбируют, не способные кончить, – провозгласила она. – Вот кому наверняка понятно, что они не существуют. Подчас, чтобы возбудиться, они открывают гения. Хотя бы того шведа-фрейдиста, который не сумел переварить Кьеркегора. У него фамилия актрисы…

– Ингмар Бергман.

– Да, Бергман. Я его тоже люблю. Он понял, что про жизнь можно рассказывать, лишь увидев ее в зеркале мертвецов. Жаль лишь, что он такой педант и увлечен дешевой символикой. А ведь прикоснулся к чему-то очень важному.

У официанта, который принес нам десерт, при виде голой Лоры, вежливо улыбнувшейся ему, даже веки не дрогнули.

– Еще кофе? – спросил он.

– Только не мне. От кофе я засыпаю.

– Хорошо, мадемуазель. Когда официант ушел, она заметила:

– Он прекрасно воспитан. Наверняка учился профессии по английским фильмам.

И рассмеялась. Она редко смеялась.

Попробовав мороженое, Лора решила, что его запах ей подходит. Когда тарелка опустела, она посмотрела на меня ставшими синими глазами и сказала:

– Видишь ли, Племянников, если бы я не была привидением, то страшно бы растолстела.

Схватив с постели покрывало, она задрапировалась в него.

– Девушка, которую я видела на мовиоле, ну, твоя актриса, кто она тебе?

Находясь у Тото, Лора расспрашивала меня о технике монтажа, но воздержалась от комментариев относительно сюжета и актеров. Она играла, притворяясь, что не знает имени Брижит Бардо. Я ответил ей, что хорошо ее знаю, что это моя жена… точнее, бывшая жена. Мы с Брижит еще не обсудили условия развода.

– Она – рыба, – сказала Лора. – Она живая. И это ее пугает. Она попробует оказаться по другую сторону аквариума. – Потом добавила: – Мне кажется, я ревную.

Набросившись на меня и повалив на пол, она поцеловала меня. Поцелуй был легким, чувственным и умелым, от которого я почувствовал себя подростком, который набирается опыта с первой любовницей. Она поднялась, напевая считалочку, которая разбудила меня утром.

– Неужто привидения занимаются любовью? – спросил я.

– Они только об этом и думают.

И, сбросив покрывало, побежала в ванную, а я остался лежать на ковре. Пустив воду, она позвала меня:

– Племянников, иди сюда!

Лежа в воде, то вялая, то внезапно оживленная, Лора напоминала тех рыб, которых мы видели несколько часов назад. И я невольно подумал, что она действительно безумна. «А если и так, не все ли равно? – решил я. Чему служит стеклянная перегородка между нормальными и ненормальными? По какую сторону находятся безумцы?»

Я начал сознавать, насколько заразительна Лорина концепция мира. И тут увидел, что она повернула ручку спуска воды.

– Вода уходит. Я исчезну вместе с нею. Пока ванна не опустела, займемся-ка любовью.

От такого приглашения невозможно было отказаться, и я шагнул в ванну…

Вода ушла, но Лора не исчезла. Мы смотрели друг на друга. Пожав плечами, она как бы говорила: «Я все еще тут. И ничего не понимаю». На губах ее промелькнула детская, немного лукавая улыбка.

– Любовь вершит чудеса, – сказала она.

Я вышел из ванны, взял ее за руку и повел в комнату. Была ли она привидением, не знаю, но в постели проявила такой же аппетит, как и за столом.

На заре, пребывая в состоянии сладостной истомы, близкой к коме, я увидел, что она встала и одевается.

– Ты способен посчитать от ноля до пятидесяти пяти?

– Смогу.

Когда я дошел до семи, дверь за нею захлопнулась. Если бы не разбитая витрина Бальмена, любопытные взгляды официанта и вопросы Тото по поводу моей последней победы, я бы подумал, что Лора мне приснилась. Она не оставила никаких следов, даже волоска на подушке.

Я несколько раз заезжал в аквариум Трокадеро, смутно надеясь увидеть ее, и испытывал облегчение, что не находил ее там. Я выспрашивал о ней рыб, но те ничего не помнили или делали вид, что не знают американку по имени Лора.

Спустя неделю мне позвонили. И чей-то голос с сильным центрально европейским акцентом произнес:

– Говорит Давид Штерн. Я советник С. В. (Он назвал имя столь же известное, как Гети, Дюпон де Немур или Вандербилд.) Вы можете уделить нам час времени?

– Когда?

– Сегодня.

– Я не знаком с господином С. В. О чем речь?

– Вам знакома его дочь М.

– Нет. Такое имя мне неизвестно.

– Она утверждает обратное. Вы приютили ее после происшествия на улице Франсуа.

Некоторое время я молчал.

– Что вы скажете? – спросил Давид Штерн.

– Вы можете мне сообщить подробности?

– Господин С. В. хотел бы решить проблему с глазу на глаз. Если вас что-то задержит, мы все равно будем ждать вас в отеле «Плаза Атене» в номере 22 в пятнадцать часов.

Он подчеркнул слово «задержит». Несмотря на внешнюю любезность, тон был неприятно угрожающим. Поэтому я ответил:

– Я буду свободен в полпятого.

– Понятно, – ответил Штерн. – Прекрасно. Я попрошу господина С. В. перенести одну встречу.

В полпятого я приехал в отель «Плаза Атене», и меня тотчас провели в номер С. В.

Отцу М. (Лоры) было лет пятьдесят, он был небольшого роста, жилистый, внешне любезный, но малоулыбчивый, как и его дочь. В каждой ладони он держал по два китайских шарика и сопровождал свои слова весьма неприятными для уха щелчками стук-стук. Вероятно, желая сбить с толку собеседника. А я, поглядывая на эти шарики из слоновой кости, вспоминал манговые плоды, предназначенные для высиживания шестилетней девочкой.

Давид Штерн стоял позади него, раздираемый между необходимостью быть вежливым и стремлением вызвать страх.

– Моя дочь сообщила, – (стук), – о вашем намерении жениться на ней. – (Я постарался никак не выразить свое удивление.) – Не сомневаюсь в искренности ваших чувств. Она умна, красива и очень, – он хотел сказать «богата», но удержался, – соблазнительна. Вам лишь неизвестно, что подобные порывы у нее случаются часто. До сих пор нам удавалось улаживать ее причуды с людьми нашего, – (стук), – круга, с друзьями, которые вели себя по-джентльменски. Но мне известно, что у артистов иные, чем у меня, взгляды на любовь и жизнь. Поэтому… – (Стук, стук, стук.)

Господину С. В. не удалось закончить фразу. Давид Штерн пришел ему на помощь. Он подошел ко мне, держа в руке номер «Пари Матч» с портретом Брижит на обложке.

– Да, – сказал Штерн, – это ваша жена. Прелестна, совершенно прелестна. Вы понимаете, нас беспокоит шум, который наделает в печати сообщение о вашем разводе. Мадемуазель Бардо так известна… Словом, мы готовы компенсировать ущерб, который М. своим не обдуманным обещанием может нанести вам. Назовите цену, и если она будет пристойной, мы заплатим.

Пауза.

«Стук, стук, стук».

– Мы не опасаемся никакой формы давления с вашей стороны, – продолжал Штерн. – Господин С. В. стремится лишь избежать, чтобы случайная встреча его дочери с вами не травмировала ее.

– Где М.?

– Ее нет во Франции, – ответил С. В. – Она отдыхает, – (стук), – в Швейцарии от шока, вызванного несчастным случаем.

– Я был не в курсе ее плана выйти за меня замуж, – ответил я. – Но вы можете рассчитывать на мою тактичность.

– Мы полагаем, что сумма причиненного вам ущерба в размере 150 000 долларов вас устроит.

«Можете засунуть их себе в зад», – подумал я. Но я не хотел показаться вульгарным отцу Лоры. Если бы он был лишь тенью, это не имело бы никакого значения, а если он живое существо, то я мог поколебать его понимание приличий.

– Я не продаюсь, господин Штерн. Но повторяю, вы можете рассчитывать на мою тактичность.

Не имея ничего больше добавить, я покинул номер 22 в отеле «Плаза Атене», удивленный собственным поведением и преследуемый «стуками» хозяина, не очень понимая, выражают ли они беспокойство или облегчение.

На авеню Монтеня я не без уныния подумал, как удивился бы мой банкир, узнав, что я положил на свой счет 150 000 долларов.

Но я никогда не обладал деловой хваткой.

Я не могу назвать настоящее имя Лоры и ее отца. Она уже 20 лет находится в психиатрической клинике. Господин «Стук» должен бы был оценить тот факт, что я сдержал слово, данное в те времена, когда еще верил, что денежные магнаты способны на человеческие чувства.

12

Дождь лил как из ведра. Мне приходилось ехать ощупью. В три ночи 7-е национальное шоссе было пустынным, лишь изредка попадался встречный грузовик, ослепляя своими фарами. С момента выезда через Итальянские ворота я не снимал ноги с газа. Израсходовав все заработанные на картине деньги, я был вынужден продать свою малышку «ланчию-спорт 2000» и пересесть за руль старенькой «симка-аронды», которая делала не более 130 километров в час. Но и с такой скоростью ехать было опасно, учитывая ночь и превратившуюся в каток дорогу.

Проехав за годы работы в «Пари Матч» по дорогам Европы тысячи километров и став заправским шофером, я обладал реакцией настоящего гонщика, которая позволяла выпутываться из, казалось бы, безнадежных ситуаций. Но в эту ночь я вел себя как безумец. Только условные рефлексы, появившиеся в результате опыта, и инстинкт самосохранения позволяли мне находиться на шоссе. Искушая дьявола, я приводил в уныние моего ангела-хранителя, но тут и он покинул меня на одном из виражей. Буксуя всеми колесами, машина несколько раз прокрутилась на месте. Не трогая тормоза, я видел, как она скользит в сторону кювета, и только тогда нажал на газ и крутанул руль. Проскочив кювет, я в последнюю минуту выпрямил машину, пролетев со скоростью 80 километров в час между двумя деревьями, сильно ударившись головой о крышу и подскакивая на кочках, я выехал на поле, засеянное люцерной. Стало тихо. Мотор заглох. Но фары горели. Я ничего не сломал, но машина была вся в грязи. Глубоко вздохнув и вытянув ноги, я откинулся на спинку кресла и постарался уснуть.