Текст книги "Солнце для мертвых глаз"

Рут Ренделл
Солнце для мертвых глаз

Снова посвящается Дону

Глава 1

Им предстояло держаться за руки и смотреть друг на друга. Пристально, глаза в глаза.

– Это не позирование, – сказала она. – Это пытка. Почему я не могу сесть к нему на колени?

Он рассмеялся. Что бы она ни говорила, все смешило его или приводило в восторг, все в ней – от темно-рыжих вьющихся волос до крохотных ножек – пленяло его. Инструкции художника состояли в том, что Марк должен смотреть на нее так, будто влюблен в нее, а она – будто боготворит его. Это было легко и естественно.

– Не глупи, Гарриет, – сказал Саймон Элфетон. – Но какова идея! Вы когда-нибудь видели картину Рембрандта под названием «Еврейская невеста»?

Они не видели. Саймон описывал им ее, делая предварительные наброски.

– Это очень нежная картина, на ней изображена покровительственная любовь мужчины к юной покорной жене. Оба они, по всей видимости, состоятельные люди, оба в богатых одеждах, но с первого взгляда видно, что они чуткие и заботливые и что любят друг друга.

– Как мы. Состоятельные и любим друг друга. Мы похожи на них?

– Ни капельки, и вряд ли вы захотели бы походить на них. Представления о красоте сильно изменились.

– Можешь назвать ее «Рыжеволосая невеста».

– Она тебе не невеста. Я назову картину «Марк и Гарриет на Оркадия-плейс» – как же иначе? А теперь помолчи немного, хорошо, Марк?

Те, кто разбирался в подобных вещах, называли бы дом, перед которым они стояли, «георгианским коттеджем», построенным из красного кирпича «ручной формовки». Но сейчас, в середине лета, почти вся кладка была спрятана под плотной завесой дикого винограда; его зеленые блестящие листья подрагивали от легкого бриза. Ветер то и дело поднимал рябь на этом вертикальном море зелени, и тогда казалось, что дрожит и шелестит весь дом.

Саймон Элфетон обожал стены – из кирпича, песчаника, из дерева и валунов. Когда он писал «Кам Хитер» у здания студии на Хэнгинг-Сворд-элли, то разместил музыкантов на фоне бетонной стены, заклеенной постерами. Едва увидев, что у дома Марка есть одна стена из живых листьев, он тут же захотел запечатлеть ее, ну и Марка с Гарриет тоже, естественно. Стена сияла различными оттенками зеленого, на Марке был темно-синий костюм с узким черным галстуком, а Гарриет была в красном.

Когда придет осень, виноградные листья окрасятся в тот же цвет, что ее волосы и платье. Потом они побледнеют до золотистого, затем – до бледно-желтого, опадут и станут помехой при ходьбе, покрывая мощеную, ограниченную живой изгородью площадку и весь задний двор слоем в несколько дюймов. Взорам снова откроется кирпичная кладка стен и делящие ее на секции деревянные балки, которые, по всей видимости, являются имитацией. А весной тысяча девятьсот шестьдесят шестого года на ветках появятся крупные бледно-зеленые почки и заново начнется лиственный цикл. Саймон размышлял об этом, рисуя листья, волосы и плиссированный шелк.

– Не делай этого, – сказал он, когда Марк наклонился вперед, чтобы поцеловать Гарриет, и одновременно потянул ее к себе. – Неужели ты не можешь оставить ее в покое хоть на пять минут?

– Трудно, дружище, очень трудно.

– Я хочу передать нежность, а не похоть. Ясно?

– У меня нога затекла, – сказала Гарриет. – Можно сделать перерыв, а, Саймон?

– Еще пять минут. Забудь о ноге. Смотри на него и думай, как сильно ты его любишь.

Она смотрела на него, а он – на нее. Правой рукой Марк держал ее за левую руку, и их взгляды были долгими и полными любви, а Саймон Элфетон писал их, запечатлевая в саду на фоне коттеджа «Оркадия» если не навсегда, то на очень длительный срок.

– Может, я куплю ее, – уже позже сказала Гарриет, одобрительно глядя на изящные контуры своего лица и фигуры.

– На какие шиши? – Марк поцеловал ее. Его голос звучал нежно, а вот в словах нежности не было. – У тебя нет денег.

Вспоминая тот день, Саймон Элфетон думал, что то было началом конца, а уродливый червь, до этого прятавшийся в бутоне, вылез наружу и, извиваясь, пополз меж цветами.

Глава 2

Однажды в субботу – день был промозглым – Джимми Грекс и Элейн Таутон отправились на автобусную экскурсию в Бродстейрс. Было лето тысяча девятьсот шестьдесят шестого года. Это совместное путешествие было для них первым. Раньше их времяпрепровождение – Элейн называла это «светской жизнью», а Джимми никак не называл – ограничивалось походами в «Белую Розу и Лев» и периодическими чаепитиями в доме матери Элейн. Однако у паба сменилось руководство, и для завсегдатаев по выходным стали устраивать особые мероприятия. Экскурсия в Бродстейрс и была одним из таких мероприятий.

Шел дождь. Резкий северный ветер свирепствовал вдоль всего побережья в Суффолке, Эссексе и Кенте, – вероятно, он выдыхался только на подходе к Нормандским островам. Джимми и Элейн сидели под навесом на набережной и утоляли голод прихваченными из дома сэндвичами. Они накупили разноцветных карамельных палочек и тщетно пытались в подзорную трубу разглядеть берег Франции. А когда приблизилось время вечернего чая, решили, что пора съесть полноценный обед, и отправились в ресторан «Попплуэлл», расположенный в приморской части города.

Как и множество ресторанов и кафе того времени, «Попплуэлл» не имел лицензии на продажу спиртного, а Джимми безумно хотелось выпить. Ему пришлось удовольствоваться чаем, так как пабы открывались только в половине шестого. Но даже когда они расправились с яйцами, жареной картошкой, горошком и грибами, а также с яблочным пирогом, десертом из заварного крема и кексом Данди, им предстояло убить еще полчаса времени. Джимми заказал себе еще один чайничек чаю, а Элейн пошла в дамскую комнату.

Это было крохотный, грязный – типично для того времени – чуланчик без окон и с единственной кабинкой. Раковина едва держалась на закрепленных на стене кронштейнах. Мыла, полотенца, пусть и бумажного, и даже примитивной сушилки для рук, естественно, не было. Один из кранов тек. Из кабинки вышла женщина, и туда зашла Элейн. Из-за дверцы она услышала, как сначала пожурчала вода, а потом закрылась входная дверь.

Элейн не собиралась мыть руки. Она помыла их еще утром, перед отъездом из дома; кроме того, в туалете не было полотенца. Однако оглядела себя в потрескавшееся зеркало, слегка взбила волосы, выпятила и растянула губы. Увлеченная всем этим, она все же обратила внимание на полочку под зеркалом. В центре лежало кольцо с бриллиантом.

Наверное, женщина, которая была здесь до нее, сняла его, чтобы помыть руки, и забыла. Вот к чему может привести слишком частое мытье рук. Элейн не разглядела женщину, заметила только, что она средних лет и одета в дождевик. Она устремила взгляд на кольцо. И взяла его.

Даже полный профан, тот, кто плохо разбирается в драгоценностях и не умеет на глаз оценивать их, сразу распознал бы настоящее бриллиантовое кольцо. Конкретно в этом был солитер с двумя сапфирами, по одному на каждой накладке. Элейн надела его на правую руку, и оно село, как будто было сделано для нее.

Нет, выходить из туалета с кольцом на руке нельзя, это плохая идея. Она сунула его в сумку. Джимми ждал ее, докуривая уже тридцатую сигарету за день. Одну он дал Элейн, и они отправились в «Якорь», где он выпил пинту горького пива, а она – полпинты сидра. Через какое-то время она открыла сумку и показала ему бриллиантовое кольцо.

Ни одному из них не пришла в голову идея отнести кольцо в ресторан, отдать управляющему или сдать его в полицию. Что упало, то пропало. Зато других идей в их головах было предостаточно. Вернее, одна общая идея. Элейн снова надела кольцо на палец, правда, на этот раз – на средний палец правой руки, и выставила руку с растопыренными пальцами перед Джимми, демонстрируя его. И вообще, с какой стати ей его снимать? Она не сказала это вслух, но мысль каким-то образом передалась ему.

Он купил вторую пинту горького пива и пакет чипсов, вернулся к столику и сказал:

– Можешь оставить его себе.

– Серьезно? – Ее голос звучал неуверенно. Она понимала всю серьезность и трепетность момента.

– А еще можешь считать себя помолвленной, – сказал Джимми.

Элейн кивнула. Она не улыбнулась. Ее сердце глухо стучало в груди.

– Ну, если ты так считаешь.

– Я уже подумывал об этом, – сказал Джимми. – Собирался купить тебе кольцо. И не рассчитывал на то, что подвернется это. Я еще выпью. Тебе принести сидра?

– Почему бы нет? – сказала Элейн. – Праздновать так праздновать. И дай мне еще одну сигаретку.

Вообще-то до настоящего момента Джимми не думал о помолвке. Он не собирался жениться. Зачем ему жениться? У него есть мать, чтобы ухаживать за ним, и брат; матери всего пятьдесят восемь, ей еще жить и жить. Но находка оказалась слишком хорошим шансом, чтобы его терять. Предположим, он ничего бы не сказал и позволил Элейн просто так носить кольцо, а потом в один прекрасный день решил бы обручиться, и тогда ему пришлось бы покупать новое кольцо. Кроме того, помолвка – это всего лишь помолвка, она может длиться годами, и вовсе не значит, что нужно завтра же жениться.

* * *

Элейн не любила Джимми. Если бы она хоть раз задумалась над этим, то пришла бы к выводу, что он ей нравится. Он нравился ей больше, чем другие ее знакомые молодые люди, но других просто не было. Ни один мужчина не заходил в мастерскую, где она работала ассистенткой мисс Харви, хозяйки, и продавала пожилым дамам одежду, связанную двусторонней вязкой из мягчайшей двухниточной пряжи. Она познакомилась с Джимми, когда он со своим начальником прибыл, чтобы покрасить расположенную наверху квартиру мисс Харви и установить новую раковину. Это было пять лет назад.

Хотя Элейн была правшой, следующие несколько недель она обслуживала клиенток левой рукой, правую же все время держала у подбородка, чтобы было видно, как сверкает бриллиант. Они с Джимми, как и прежде, ходили в паб, Джимми, как и всегда, приходил к миссис Таутон на чай. Элейн отпраздновала свой тридцать пятый день рождения. Они несколько раз участвовали в различных мероприятиях, устраиваемых «Белой Розой и Львом», либо вдвоем либо брали с собой миссис Таутон и ее подругу Глэдис.

Иногда Элейн заговаривала о женитьбе, но Джимми всегда отвечал: «Мы же только что обручились!» или: «Куда нам спешить, подумаем над этим через годик или два». К тому же у них не было денег, чтобы купить или арендовать жилье. Элейн не хотела жить ни со своей матерью, ни с его. В их отношениях не было сексуальной составляющей. Хотя Джимми изредка целовал ее, но никогда не предлагал нечто большее, и Элейн убеждала себя, что никогда не согласилась бы на это, даже если б он и предложил. Она уважала его за то, что он ничего не предлагает. Куда спешить, можно вернуться к этому вопросу через годик или два.

А потом умерла мать Джимми. Она шла из магазина с тяжело нагруженной сумкой и упала замертво. Батоны, полуфунтовые пачки масла, упаковки с бисквитами, куски чедера, апельсины, бананы, бекон, две курицы, консервные банки с фасолью и со спагетти в томатном соусе – все это покатилось по тротуару или высыпалось в канаву. У Бетти Грекс случился тяжелейший инсульт.

Оба ее сына жили в доме с самого рождения, и ни один из них не желал съезжать. Теперь, когда некому было за ним ухаживать, Джимми решил жениться. В конце концов, он уже пять лет обручен. Кольцо, которое Элейн носила не снимая, напоминало ему об этом. Конечно, она вряд ли обрадовалась бы, если бы и свадебное кольцо нашла в дамском туалете, но, к счастью, у него осталось кольцо матери. Они поженились в Бюро записи актов на Бернт-Оак.

Грексы жили недалеко от Северной кольцевой, в Нисдене, в доме, соединенном общими стенами с соседними зданиями. Снаружи он был оштукатурен и покрашен желтой охрой, внутри имелась маленькая ванная и кухня. Так как дом стоял на углу, в сад можно было попасть с улицы, и здесь, на этом клочке земли, заполняя почти все пространство, Кейт Грекс держал свою машину. Вернее, машины, которые постоянно менял. На момент женитьбы брата у него был красно-серебристый «Студебекер» с «плавниками».

Кейт был младше Джимми и не женат. Равнодушный к женщинам и вообще к сексу, к чтению и спорту, он был практически индифферентен ко всему остальному, кроме выпивки и машин. Причем машины он любил не водить, а чинить. Кейт разбирал машины до винтика, а потом снова собирал их. Чистил, полировал и любовался ими. До «Студебекера» у него был «Понтиак», а еще раньше – «Додж».

Для разъездов Кейт использовал мотоцикл. Когда его машина пребывала в идеальном состоянии и выглядела наилучшим образом, он выводил ее на улицу и ехал по Северной кольцевой до Брент-кросс, потом по Хендон-уэй до Стейшен-роуд, а возвращался по Бродвею. Когда Клуб владельцев «Студебекеров» устраивал гонки, он со своей машиной всегда в них участвовал. Грядущее мероприятие означало, что двигатель машины будет разобран и снова собран. Работая, как и брат, в строительном бизнесе, Кейт на заднем дворе выложил бетонными плитками площадку для машины и мотоцикла, а под сад оставил крохотный прямоугольник с газоном, одуванчиками и чертополохом.

При жизни матери и раньше, при жизни отца, братья Грекс делили одну спальню. Там, по вечерам, пока Кейт трудился над своей машиной, Джимми удовлетворял собственные сексуальные потребности с помощью журнала «Пентхаус». Сейчас же, переезжая в комнату, в которой когда-то обитала Бетти Грекс, он понимал, что от привычки придется отказаться. Особо не размышляя над этим, Джимми считал, что все пройдет легко. Однако на это ушел почти год, и оказалось для него не столь приятным, как воображаемые соития с девицами на разворотах журнала. Что до Элейн, она просто смирилась. Так и должно быть. Ей не причиняют боль. Она не мерзнет, ее не тошнит. Тем же самым занимаются все семейные пары. Это так же естественно, как пылесосить дом, ходить в магазин или запирать заднюю дверь на ночь.

Естественно, как и иметь ребенка.

* * *

Элейн было сорок два. Ей даже в голову не приходило, что в таком возрасте можно забеременеть. Как и множество женщин, она решила, что это климакс. Кроме того, она почти ничего не знала о половой жизни и еще меньше – о репродуктивных процессах и руководствовалась причудливыми понятиями, почерпнутыми у матери и теток. Одно из таких понятий заключалось в следующем: чтобы забеременеть, эякуляция должна быть частой, обильной и кумулятивной. Другими словами, внутрь должно попасть много этой штуки, прежде чем будет какой-то результат. Это очень напоминало лосьон «Грециан 2000», которым Кейт смазывал свои седеющие волосы: эффект проявлялся только после повторного нанесения.

В их семейной жизни нанесения, вернее привнесения, были редкими и грозили стать еще реже. Поэтому Элейн не поверила, что беременна, даже когда у нее сильно увеличился вес и вырос большой живот. Джимми, естественно, ничего не замечал. А вот миссис Ченс, жившая по соседству, спросила, когда ей рожать. И мать Элейн сразу все поняла – они не виделись два месяца – и выразила мнение, что у ребенка наверняка будут «какие-то отклонения», учитывая возраст ее дочери. В те времена никто не заговаривал о синдроме Дауна, и Агнес Таутон сказала, что ребенок родится монголом.

Элейн никогда не ходила по врачам – никто из них не ходил – и не собиралась заниматься этим сейчас. Она придерживалась широко распространенного мнения, что если что-то игнорировать, то оно само пройдет. Вот она и игнорировала свою расплывшуюся фигуру и не ограничивала себя в еде. У нее развилась страсть к пончикам и рогаликам, которые только-только появились в магазинах, к тому же она курила как паровоз, сорок или пятьдесят сигарет в день.

В начале семидесятых стало модным выражение «наладить связь со своим телом». Элейн не имела никакой связи со своим телом, никогда не разглядывала его и не смотрела на свое отражение в зеркале. Все его ощущения, кроме острой боли, она не принимала во внимание. А вот боли были сильными, Элейн никогда не испытывала ничего подобного. Они продолжались и продолжались, усиливаясь с каждым приступом. Элейн не могла больше игнорировать свое тело. Естественно, у семейства Грексов телефона не было, им даже в голову не приходило провести в дом линию, поэтому за врачом, который мог бы помочь страдающей Элейн, командировали Кейта. Он поехал на своем «Студебекере» – машина случайно оказалась на ходу, так как готовилась к мероприятию, назначенному через две недели.

О том, чтобы за врачом отправился Джимми, и речи не было. Он сказал, что все это буря в стакане воды. Кроме того, он недавно купил первый цветной телевизор и смотрел Уимблдон. Приехал доктор, злой, не поверивший ни единому слову, и обнаружил Элейн в луже отошедших вод, курящую одну сигарету за другой. Прибыла акушерка. Семейство Грексов, в полном составе, подвергли суровому осуждению, а акушерка самолично выключила телевизор.

Ребенок, мальчик весом девять фунтов и девять унций[1]1
  4, 340 кг.


[Закрыть], родился в десять вечера. Вопреки предсказаниям миссис Таутон, никаких отклонений у него не было. Вернее, таких, какие она имела в виду. Имевшиеся у него отклонения в те времена не поддавались никаким анализам, да и сейчас, по сути, не поддаются. В общем, все зависит от того, к кому себя относить: к тем, кто ставит во главу угла природу, или к тем, кто считает определяющими среду и воспитание. В семидесятые все, кто имел хоть какие-то знания, считали, что характер и темперамент человека формируются исключительно окружающей средой и обусловливанием[2]2
  Обусловливание – создание условий, дающих возможность управлять поведением человека, например создание ситуаций для формирования условного рефлекса. Этому аспекту, в частности, посвящены известные труды Павлова.


[Закрыть] на раннем этапе жизни. В общем, правил Фрейд.

Это был красивый малыш. Пока он сидел в утробе, его мамаша питалась рогаликами с маслом, пончиками со взбитыми сливками, салями, жирным беконом, яичницей, шоколадными батончиками, сосисками и чипсами, которыми заедала все остальное. За этот период она выкурила около десяти тысяч восьмисот сигарет и выпила много галлонов «Гиннеса», яблочного, грушевого сидра и сладкого хереса. Но он все равно получился красивым ребенком с гладкой персиковой кожей, темно-каштановыми шелковистыми волосиками, с такими же ангельскими чертами, как на картинах великих художников, с крохотными, идеальной формы пальчиками на руках и на ногах.

– Как ты его назовешь? – спросила миссис Таутон через несколько дней.

– Ну, надо же его как-то назвать, правда? – сказала Элейн с таким видом, будто дать имя ребенку, в общем-то, стоило, но делать это было необязательно.

Ни она, ни Джимми не знали никаких имен. Нет, знали свои собственные, имена Кейта и мистера Ченса, жившего по соседству, его звали Альфредом, и имена умерших отцов, но ни одно из них им не нравилось. Кейт предложил имя Роджер, потому что так звали его приятеля, с которым он выпивал, но Элейн не любила этого Роджера, поэтому от имени отказались. Как-то зашел в гости один сосед и принес малышу подарок. Это был крохотный белый плюшевый медвежонок с бубенчиками на лапах и ленточкой, за которую его можно было подвесить к косяку над дверью.

И Агнес Таутон, и Элейн, обе тронутые до глубины души, ахнули и умилились.

– Медвежонок Тедди, – восторженно произнесла Элейн.

– Вот тебе и имя, – сказал Кейт. – Тедди. Сокращенное от Эдвард. – И он расхохотался над собственной шуткой, потому что больше никто не засмеялся.

Глава 3

На него почти не обращали внимания. Они вообще не обращали внимания друг на друга. Каждый, казалось, жил в своеобразном неклиническом аутизме, делал свои дела, целиком поглощенный самим собой. У Кейта были машины, у Джимми – телевизор. Элейн, всю жизнь продававшая вязаные вещи, была одержима шерстяной и прочей пряжей, но вязание спицами удовлетворения ей не приносило, поэтому она вязала крючком. И вязала бесконечно, выдавая на-гора лоскутные одеяла, коврики, скатерти и предметы одежды.

До четырех Тедди спал в комнате родителей, а потом переехал к дяде, где ему поставили раскладушку. Пока он был маленьким, он часами сидел в манеже, и на его плач не обращали внимания. Оба, Элейн и Джимми, обладали непревзойденной способностью что-либо игнорировать. В доме всегда было полно еды, сытные обеды готовились из полуфабрикатов и замороженных продуктов, так что Тедди кормили обильно. Телевизор был включен постоянно, так что всегда было на что смотреть. Никто никогда не обнимал его, не играл с ним и не разговаривал. Когда ему исполнилось пять, Элейн отправляла его в школу одного. Школа стояла примерно в пятидесяти ярдах вдоль по улице на той же стороне, что и дом, поэтому вряд ли Элейн можно было назвать нерадивой матерью, отпустившей ребенка в опасное путешествие.

Он был самым высоким и красивым мальчиком в классе. По идее, ребенок с именем Тедди должен быть пухлым, розовощеким, улыбчивым и голубоглазым, с каштановыми вьющимися волосами. Тедди же Грекс был высоким и стройным, темноволосым, с оливковой кожей и карими глазами. Облик дополнял слегка вздернутый нос, пухлый рот и приветливое выражение на лице, от которого бездетным женщинам хотелось схватить мальчика и стиснуть его в объятиях.

И получили бы жесткий отпор, если б решились на это.

В семь он забрал свою раскладушку из комнаты дядьки. Ничего нехорошего с ним в этой спальне не происходило. И стычек никаких не было, даже словесных. Они вообще редко разговаривали. Если бы – уже во взрослом возрасте – Тедди Грексу пришлось иметь дело с психиатром, самый опытный эксперт не смог бы диагностировать синдром вытеснения памяти.

Тедди жаловался только на недостаток уединения и на страшный храп дядьки, на бульканье и рычание, которые, казалось, сотрясали весь дом; этот звук напоминал шум от воды, стремительно сливающейся в канализацию из десяти ванн, когда из них одновременно выдернули затычки. И на дым, он не любил дым. Хотя Тедди давно привык к нему и впитал его, как говорится, с молоком матери, в маленькой комнатушке было невозможно дышать, так как Кейт выкуривал свою последнюю за день сигарету в половине первого ночи, а первую – в шесть утра.

Тедди сам переставил раскладушку. Кейт был на работе, монтировал канализацию в доме на Брент-кросс. Джимми тоже был на работе, подносил кирпичи, бегая с ведром вверх-вниз по приставной лестнице. Элейн находилась в гостиной и ловко выполняла одновременно пять дел: курила сигарету, пила из банки коку, ела батончик, смотрела телевизор и вязала крючком пончо из пряжи различных цветов: пламени, лайма, морской волны и фуксии. Тедди с грохотом – у него не хватало сил поднять ее – стащил раскладушку вниз. Если Элейн и слышала, как металлическая рама стучит по ступенькам, то никак это не обозначила.

Столовой никогда не пользовались, даже на Рождество. Комната была крохотной, обстановка включала викторианский стол из красного дерева, шесть стульев и буфет. Туда было не простиснуться, не говоря уже о том, чтобы всем вместе сесть за стол. Предметы покрывал толстенный слой пыли, и такая же пыль густым облаком поднималась вверх, стоило только пошевелить длинные, до пола, бархатные шторы неопределенного цвета. В комнату никто не заходил, поэтому здесь не так сильно воняло дымом, как в остальных помещениях.

Уже тогда, в семь, Тедди решил, что эта мебель уродлива. Он с любопытством изучал ее – выпуклые накладки, которыми были украшены ножки, латунные мозолистые львиные лапы с когтями, на которые опирались эти ножки. Сиденья стульев были обиты предшественницей искусственных материалов – чем-то вроде черно-коричневой имитации кожи. Буфет – с деревянными полками и столбиками с флеронами, резными панелями и филенчатыми дверцами, со вставками из кусочков зеркала и витражами из зеленого стекла – был так страшен, что мог напугать кого угодно, если долго на него смотреть. А в предутренних сумерках, когда только-только занимается рассвет, его наполовину скрытые темнотой стенки, шпили и полости могли напомнить кому-то дворец колдуньи из сказки.

Всего этого надо было избегать. Тедди указательным пальцем нарисовал на пыльных сиденьях различные узоры, а на поверхности стола написал оба известных ему неприличных слова. Затем составил четыре стула друг на друга, парами, сиденье к сиденью, ножки к спинке, а два оставшихся забросил на буфет так, чтобы его жуткий облик прятался за спинками. Так он освободил место под свою раскладушку.

Кейт заметил его отсутствие, но никак не прокомментировал; время от времени он приходил в столовую, выкуривал сигарету и бессвязно, не обращаясь конкретно к Тедди, рассказывал о своей машине или о намерении сходить в букмекерскую контору. Наверное, ни Элейн, ни Джимми не знали, где спит их сын. Элейн довязала пончо, надела, сходила в нем в магазин и приступила к своему самому амбициозному на тот момент проекту: длинному, до пола, черно-алому пальто с пелериной и капюшоном. Джимми упал с лестницы, повредил спину и ушел с работы на пенсию. Он так и не оправился от травмы и никогда больше не работал. Кейт сменил «Студебекер» на светло-зеленый «Линкольн» с откидным верхом.

* * *

Люди на улице поговаривали, что Тедди Грекс стал ходить к соседям, потому что им пренебрегают дома. Ему хочется, говорили они, тепла и ласки, любви, которую может дать ему бездетная Маргарет Ченс. А еще общения, чтобы кто-то интересовался им и его делами в школе; возможно, Тедди соскучился по чистому дому и нормально приготовленной еде. Языки всегда работали без устали, когда речь шла о семействе Грексов: об их машинах, о безработном Джимми, о странных нарядах Элейн и о том, что она курит на улице.

Однако они ошибались. Может, им и пренебрегали – хотя еды у него всегда было вдоволь и его никто не бил, – но тепла и ласки Тедди не жаждал. Он никогда не ощущал по отношению к себе чьей-либо любви и потому просто не знал, что это такое. По этой ли причине либо потому, что просто таким уродился, – в общем, он не ждал тепла и ласки. Тедди был самодостаточен. Он приходил к соседям и подолгу сидел у них, потому что их дом был полон красивых вещей, а Альфред Ченс изготавливал красивые вещи в своей мастерской. В восемь лет Тедди познакомился с красотой.

В той части сада, что примыкала к площадке, на которой Кейт Грекс держал своей зеленый «Линкольн», у мистера Ченса была мастерская. Он построил ее своими руками тридцать лет назад из белого кирпича и красного кедра; внутри у него стоял верстак и хранились инструменты, необходимые для его ремесла. Альфред Ченс был столяром-краснодеревщиком и иногда, по особым случаям, резчиком по камню. Надгробие, на котором он выбил буквы, было первым образчиком его многогранного таланта, увиденным Тедди.

Надгробие было из гранита, темно-серым и блестящим, а глубокие буквы – черными. «Смерть – это точка, конец грехам, – прочитал Тедди, – это перемычка между земной и лучшей жизнью». Он, естественно, не понимал, что это значит, но знал, что работа ему очень нравится.

– Наверное, тяжело вырезать такие буквы, – сказал он.

Мистер Ченс кивнул.

– Мне нравится, что буквы не золотые.

– Хороший мальчик. Девяносто девять человек из ста захотели бы золотые. Как ты понял, что черные лучше?

– Не знаю, – ответил Тедди.

– Кажется, у тебя есть врожденный вкус.

В мастерской пахло свежеоструганным деревом, запах был острым, органичным. К стене был прислонен незаконченный ангел, вырезанный из туфа, по цвету напоминающего волосы блондина. Мистер Ченс привел Тедди в дом и показал ему мебель. Тедди не впервые оказался в чужом доме – время от времени он бывал у бабушки Таутон, а еще его раз или два приглашали на чай одноклассники. Но только этот дом не был обставлен викторианской мебелью, переходившей от поколения к поколению, или примитивной мебелью от «Джи-плана» или «Паркера Нолла».

Если в доме Грексов не было книг, то здесь они стояли в книжных шкафах со стеклянными дверцами и фасонными пилястрами, со слегка выдвинутой вперед средней секцией и массивным цоколем. Бюро в гостиной, состоявшее из множества крохотных ящичков, было самым настоящим чудом, овальный стол из темного дерева с инкрустированными цветами и листьями более светлого оттенка блестел как зеркало. Горка на гнутых ножках имела раскрашенные дверцы, и рисунок представлял собой фрукты, высыпающиеся из резной каменной вазы.

– Зрелище для воспаленных глаз, вот что это, – сказал мистер Ченс.

Если в этом вместилище великолепия, расположенном в тесном домишке на севере Лондона, и присутствовала какая-то несообразность, Тедди ее не заметил. Он был восхищен увиденным. Однако не имел привычки демонстрировать свой восторг и, сказав, что ему нравятся высеченные буквы, проявил несвойственную ему эмоциональность. Он кивнул каждому предмету мебели и одним пальцем осторожно погладил фрукты на фасаде горки.

Мистер Ченс спросил, хочет ли он бисквит.

– Нет, – ответил Тедди.

Никто не учил его говорить «спасибо». Никто не скучал по нему, когда он сидел у соседей, и родные даже не замечали его отсутствия. Чета Ченсов занялась его кругозором. Они повели Тедди в Музей мадам Тюссо, в Букингемский дворец, в Национальный музей естественной истории и музей Виктории и Альберта[3]3
  Самый большой в мире музей декоративно-прикладного искусства и дизайна.


[Закрыть]. Их радовала его восторженная реакция на красивые вещи и живейший интерес ко всем остальному, а отсутствие хороших манер их совсем не заботило. Сначала мистер Ченс не разрешал Тедди прикасаться к пиле или стамеске, но допускал в мастерскую и позволял наблюдать за его работой. Потом дал подержать инструменты, а через несколько недель разрешил остругать кусок деревяшки, которой предстояло стать элементом дверной панели. Призывать Тедди к тишине надобности не было, потому что мальчик по большей части молчал. При этом он не изнывал от скуки, не ныл и ничего не требовал. Иногда мистер Ченс спрашивал, нравится ему резьба или рисунок, и почти всегда Тедди отвечал «да».

Однако время от времени из его уст звучало холодное недвусмысленное «нет», такое же четкое, как то, каким он ответил на предложение бисквитов.

Тедди нравилось смотреть на рисунки мистера Ченса. Одни были вставлены в рамы и висели на стенах в доме, другие лежали в папке в мастерской. Они были сделаны карандашом и с проработкой мельчайших деталей, в каждом штрихе чувствовалась уверенная рука. Горки, столы, книжные шкафы, письменные столы, но иногда – мистер Ченс делал их для собственного удовольствия – попадались и дома. Тедди хотел бы иметь именно такой дом, если б смог заработать на нечто лучшее, чем соседние дома. Ремесленники, которые создают красивую мебель, вырезают изящные буквы и рисуют затейливые узоры на столах, редко зарабатывают много денег. Тедди уяснил это в десять лет, в тот период, когда умерла Маргарет Ченс.

В те времена маммограмму еще не делали. Она обнаружила уплотнение в левой груди, но потом к этому месту больше не прикасалась в надежде, что, если не обращать на него внимания, оно само рассосется. Рак захватил позвоночник, и через полгода Маргарет умерла, несмотря на радиотерапию.