Текст книги "Политическая история Первой мировой"

Глава 6. Война решена – война началась…

ПЕРВЫМ днём мобилизации было назначено 31 июля. В этот день, в 12 часов 23 минуты по венскому времени, в военное министерство Австро-Венгрии тоже поступил указ о всеобщей мобилизации против России, подписанный императором Францем-Иосифом. Сопоставляя времена и учитывая разницу в час, можно предполагать, что Австрия решилась не одновременно, а вслед за нами, хоть потом утверждалось и обратное. Впрочем, в войну с Россией австрияки пока не вступали.

Не обошлось в последние предвоенные дни и без кавалера высших германских орденов Чёрного и Красного Орла – Сергея Юльевича Витте.

22 марта 1906 года в телеграмме берлинскому банкиру Мендельсону по поводу возможного германского займа Витте писал о «мудрых принципах, провозглашённых в Бьорке»…

Принципы в Бьорке провозглашались, как мы помним, и впрямь неглупые, но Витте сам же их и торпедировал.

Теперь он создавал себе образ противника конфликта, но рецепт его был отнюдь не миротворческим: «Надо вовремя прицыкнуть на этого сумасшедшего нахала Вильгельма».

В каком смысле «прицыкнуть» и может ли грозный тон не готовой (по словам самого же Витте) России образумить неплохо готовую Германию – этого Сергей Юльевич не пояснял.

А в полночь 31 июля к Сазонову пришёл в очередной раз германский посол Пурталес. Утром его принимал сам Николай, но что значил Николай в России, если надо было выручать её, а не вредить ей? Разговор с царём вышел пустым, и теперь Пурталес стоял перед Сазоновым.

– Господин министр, я уполномочен моим правительством передать вашему правительству, что если к двенадцати часам первого августа Россия не демобилизуется, то Германия тоже объявит мобилизацию.

– Означает ли это войну? – спросил Сазонов.

– Нет, но мы к ней чрезвычайно близки.

Кайзер Вильгельм был импульсивен, спору нет. За треть века нахождения у власти он выработал стиль совершенно индивидуальный: эффективный реализм в деталях и энергичные иллюзии в общем видении вещей. Германия его юности была всего лишь юнкерской Пруссией, а Германия его поздней зрелости – могучим промышленным Рейхом, чьи владения протянулись до экватора. И теперь Вильгельм склонен был полагать, что Европа должна считаться с ним более, чем с собой, поскольку был уверен, что он лучше Европы знает, как можно обеспечить благо не только Германии, но и всего континента…

Нахально?

Самоуверенно до нарциссизма?

А это как сказать…

Ещё до войны пастор Науман выдвигал идеи «Срединной Европы» при верховенстве Германии. Такая программа находила своё подкрепление во взглядах уже не служителей Бога, а слуг Мамоны – промышленников и финансистов Германии.

Сразу после начала военных действий – 9 сентября 1914 года – эти планы, как основные цели войны, излагал в особой записке канцлер Бетман-Гельвег. Немцами предполагалось создание среднеевропейского экономического союза в составе Австро-Венгрии, ослабленной Франции, Бельгии, Голландии, Дании, Польши, а также Италии, Швеции, Норвегии под «фактическим немецким руководством».

Как можно было оценивать такие идеи с точки зрения интересов и перспектив России?

«Срединная Европа» не угрожала России в том случае, если Россия занималась бы исключительно своим внутренним ростом, не противодействуя созданию такой Европы, объединяемой мечом ли, экономическими ли способами… Мощная объединённая экономика континентальной Европы сразу раскалывала бы англосаксонские планы мировой гегемонии, но эта же экономика могла помочь нам в строительстве могучей Российской державы, если бы внешние займы шли на цели промышленного развития, а не на строительство «стратегических» дорог по пинским болотам.

А могла ли «Срединная Европа» стать результатом войны? В принципе, да, но только тогда, когда в этой войне не участвовала бы Россия. В войне «один на один» Германия ослабляла бы Францию и становилась бы единоличным лидером Европы.

Ну и бог с ней…

Вполне можно допустить, что кайзер Вильгельм, пастор Науман, канцлер Бетман в своих оценках шансов «Срединной Европы» теоретически не ошибались… Другое дело, что при том реальном политическом раскладе, который реализовался к 1914 году, их взгляды были опасной мечтой. Воплотиться в реальность идея «Срединной Европы» могла бы, но лишь в союзе с Россией или при нейтралитете России. А на такую возможность Вильгельм махнул рукой – в другую сторону давно тянул сам Нью-Бердичев. И этот антигерманский маневр проделывался провокаторами настолько ловко, что ход и смысл событий не улавливался даже теми, кому по возрасту, по положению и чину не мешало бы оказаться и более прозорливым.

Так, знаменитый генерал Брусилов одно время даже после Первой мировой войны был уверен в том, что «немец внешний и внутренний был у нас всесилен… В Петербурге была могущественная русско-немецкая партия, требовавшая во что бы то ни стало, ценой каких бы то ни было унижений крепкого союза с Германией, которая в то время демонстративно плевала на нас. Какая же при таких условиях могла быть подготовка умов народа к этой заведомо неминуемой войне, которая должна была решить участь России».

Тут Брусилову явно отказывает логика… Если «внутренний немец» был так тотально «всесилен», то с чего бы это война с «немцем внешним» была «заведомо неминуемой»? И не было ли более верным предположить обратное (и, увы, соответствующее реальности): как раз потому, что всесильными оказывались те, кому русско-германский союз был костью в прожорливом горле, абсолютно ненужная для России война стала с определенного момента «неминуемой»?

Не знаю, как уж там Германия на нас «плевала», будучи нашим крупнейшим торговым партнёром, поставлявшим к тому же промышленное оборудование для создания новейших отраслей производства… Но знаю, что англо-французы на Россию не плевали. Они её, да, лобызали, в том же «приступе страстей», что некогда испытывал небезызвестный Иуда Искариот, лобызая Иисуса Христа…

Между прочим, ещё раз о Брусилове… Аналитик Валентин Николаев сообщает, что генерал, состоявший в 20-е годы при РВС СССР для особо важных поручений, в одной из своих лекций назвал главных постоянных стратегических континентальных противников России: Англию, Турцию, Польшу… Зал удивился: а как же Германия, в войне с которой Брусилов, автор «брусиловского прорыва», так отличился?

«С ней нам нечего было делить, – ответил прозревший генерал, – нас просто стравили…»

Ну что тут сказать, читатель?

Пожалуй, одно: «ЭХ!!!»…

БЕССМЕРТНЫЕ боги могут относиться к тем, кто их предаёт, спокойно. У них в запасе вечность.

А у людей?

А у народов?

Для смертных существуют критические моменты, когда они или разрывают цепь губительных обстоятельств, или опутываются ими ещё крепче…

Не интересы «немецко-русской партии», а интересы Российского государства диктовали одно решение: отказаться от конфликта с немцами. И, что грустно, интуитивно это понимал (потому и колебался) даже такой слабый монарх, как Николай II.

И как ему было не сомневаться в правильности своего антигерманского выбора, если в феврале 1914 года на стол императора легла записка Петра Николаевича Дурново – крупнейшего деятеля Министерства внутренних дел Российской империи. В 1884—93 годах – директор департамента полиции, в 1900–1905 годах – товарищ министра, с сентября 1905 по апрель 1906 года – министр внутренних дел, Дурново был затем напрочь от министерства отставлен не без происков Витте. С 1906 года Пётр Николаевич стал членом Государственного Совета.

Дурново был лидером и знаменем крайне «правых». Ленин называл его «дикой собакой» и раз за разом употреблял формулу «Дубасовы и Дурново»… Генерал-адъютант Дубасов – московский губернатор в 1905–1906 годах – кроваво подавил московское Декабрьское восстание, а Дурново занимался тем же во всей России.

Да, классовый облик Дурново вполне ясен, это был монархист и защитник интересов исключительно имущих. Он был настолько последовательно и органично олигархичен, что от него отшатывалась даже олигархия. Но записку царю Дурново написал интересную и умную с любой точки взгляда на неё, и поэтому я процитирую её обширно…

«Жизненные интересы России и Германии, – писал Дурново, – нигде не сталкиваются и дают полное основание для мирного сожительства этих двух государств. Будущее Германии – на морях, то есть именно там, где у России, по существу наиболее континентальной из всех великих держав, нет никаких интересов»…

А что, разве это не так по сей день? Только кретины от геополитики и отъявленные коррупционеры могут выбрасывать народные деньги на французские «Мистрали» и ратовать за «океанский флот», отдавая в фактическое владение США и НАТО важнейшие регионы континентального Российского геополитического пространства, начиная с Украины!

Прекрасно понимал Дурново и бессмысленность нашей борьбы за черноморские проливы, которые «выпускают» русский флот всего лишь в Средиземное море, запертое Гибралтаром и контролируемое Англией (а теперь – Америкой).

Писал Дурново и так: «Скажу более, разгром Германии – в области нашего товарообмена – для нас невыгоден».

И Дурново не ограничился этой простой констатацией, а подробно описал суть взаимных экономических отношений:

«Что касается немецкого засилья в области нашей экономической жизни… Россия слишком бедна капиталами и промышленной предприимчивостью, чтобы могла обойтись без широкого притока иностранных капиталов. Поэтому известная зависимость от того или другого иностранного капитала неизбежна для нас до тех пор, пока промышленная предприимчивость и материальные средства русского населения не разовьются настолько, что дадут возможность совершенно отказаться от услуг иностранных предпринимателей… Но пока мы в них нуждаемся, немецкий капитал выгоднее для нас, чем всякий другой. Прежде всего, этот капитал из всех наиболее дешёвый, как довольствующийся наименьшим процентом предпринимательской прибыли… Мало того, значительная доля прибылей, получаемых на вложенные в русскую промышленность германские капиталы, и вовсе от нас не уходит: в отличие от английских и французских капиталистов, германские капиталисты и сами со своими капиталами переезжают в Россию. Англичане и французы сидят себе за границей, до последней копейки выбирая из России вырабатываемые их предприятиями барыши. Напротив того, немцы-предприниматели подолгу проживают в России и быстро русеют. Кто не видал, например, французов и англичан, чуть не всю жизнь проживающих в России и ни слова по-русски не говорящих. Напротив того, много ли видно в России немцев, которые хотя бы с акцентом, ломаным языком, но всё же не объяснялись бы по-русски?»…

Тут есть над чем думать и ныне живущим поколениям «дорогих россиян», усердно внимающих англосаксам…

Что же касается экономических аспектов конфликта с немцами, то Дурново мыслил прямо-таки как марксист:

«Последствием этой войны окажется такое экономическое положение, перед которым гнёт германского капитала покажется лёгким. Ведь не подлежит сомнению, что война потребует расходов, намного превышающих ограниченные финансовые ресурсы России. Придётся обратиться к кредиту союзных и нейтральных государств, а он будет оказан, разумеется, не даром… И вот неизбежно, даже после победоносного окончания войны, мы попадём в такую финансовую и экономическую кабалу к нашим кредиторам, по сравнению с которой теперешняя зависимость от германского капитала покажется идеалом».

Как в воду смотрел здесь Пётр Николаевич!

Удивительно, но ширящиеся антигерманские настроения в «образованных» столичных кругах даже советские историки объясняли тем, что растущему-де российскому торгово-промышленному капиталу начинала мешать германская конкуренция. Мол, разрыва русско-германского договора 1904 года особо желали промышленники, так как этим-де устранялся импорт в Россию «германских фабрикатов».

Но «фабрикат» «фабрикату» рознь. Из Германии в Россию поступала подавляющая часть экспорта по статье «машины и части машин». Одно дело – поставить «конкуренту» кровать, сваренную из прокатного «уголка», другое дело – поставить «уголок» и уж совсем иное – поставить прокатный стан, на котором этот «уголок» катают. Немцы поставляли нам кровати и прокат, но поставляли и прокатные станы. Так что германские поставки угрожали не столько внутреннему сбыту русских товаров, сколько планам технологического закабаления России англосаксонским и французским Капиталом.

Промышленники Рябушинские закатывали весной 1913 года «славянские» обеды в компании со «славянофильствующими» кадетскими лидерами под одобрительные взгляды дяди царя, великого князя Николая Николаевича… Что ж, кричали там о «проливах», но пили-гуляли, по сути, во славу Франции, Англии, Бельгии…

От этого-то и предостерегал Дурново.

Что грустно – при всей убийственной для деятелей Нью-Бердичева и Антанты точности анализа, особым гением-пророком Дурново не был. Писал-то он об очевидном.

Но много ли отыскивалось среди российской элиты тех, кто был способен это очевидное видеть и тем более руководствоваться им? Брусилову чудилось пронемецкое всесилие… Однако о каком всесилии можно было говорить, если ситуацию не переламывали даже документы и аргументы, подобные представленным Дурново?

Николай практических выводов из предупреждения Дурново не сделал, но сомневался… Да и как ему было не сомневаться, если предстояло решиться на очень многое… Ещё пару лет назад Николай, оказавшись перед необходимостью заместить должность нашего посла в Берлине, предложил его тогдашнему Председателю Совета Министров графу В. Н. Коковцову, сказав при этом так:

– Вы знаете, что этот пост очень трудный, наша политика всегда была основана на дружбе с Германией, а теперь обстоятельства так сложились, что нужен человек опытный и выдержанный, как вы, чтобы ограждать наши интересы.

Коковцов внимательно слушал, не пытаясь даже жестом выразить свою реакцию, и царь продолжил:

– К тому же император Вильгельм вас, видимо, искренно жалует и расточал мне величайшие похвалы по вашему адресу.

– Государь, я тронут вашим доверием, но могу ли я дать совершенно откровенный ответ, или же ваше решение окончательно? – спросил Коковцов.

– Нет, я не желаю стеснять вас, Владимир Николаевич, и делаю это предложение, потому что верю в его пользу.

– Ваше Величество, от поста посла в Берлине я не имею права отказаться, но опасаюсь оказаться в Берлине не на месте… Я не привык к дипломатическим тонкостям, а в Берлине учитывают каждое слово.

Николай слушал без видимого неудовольствия, и Коковцов решился:

– И, если честно, я также боюсь, что моё убеждение в сохранении мира во что бы то ни стало может встретиться с иными тенденциями у тех наших кругов, которые преследуют так называемую «национальную» политику…

Слово «национальную» Коковцов произнес подчёркнуто, явно ставя его в кавычки, но Николай на это внимания обращать не пожелал, разъяснений не попросил и вяло произнёс:

– Я не могу вас насиловать, и я с удовольствием сохраню за вами ваше теперешнее положение. Передайте Сазонову, что он может прислать мне доклад о назначении его кандидата.

Кто там выбирал кандидата – Сазонов ли, или не Сазонов, но выбор пал, как мы знаем, на С. Н. Свербеева, человека, по оценке Коковцова, «поразительно ничтожного». И он оказался идеальным передатчиком идей как своего «шефа» Сазонова, так и закулисных шефов «шефа».

В этом полностью документальном эпизоде, взятом из воспоминаний Коковцова, как в капле грязной воды обнаруживается полный набор «бацилл», отравлявших российский государственный «организм»: вялость и нерешительность царя; неумение подлинно национально мыслящей части его окружения переломить эту вялость и активная суета якобы национальных «нью-бердических» сил, направляемых «англо-французской» Антантой, которую, в свою очередь, направляла Америка.

ТЕМ НЕ МЕНЕЕ Николай даже накануне Обвала 1914 года сомневался. Кайзер, при всей своей самоуверенности, тоже колебался. Узнав о том, что сербский премьер Пашич почти согласился с ультиматумом Вены, он пишет статс-секретарю фон Ягову, что Австро-Венгрии следует ограничиться дипломатическим успехом и войны не начинать.

Милюков потом утверждал, что Вильгельм «увлёкся идеей войны с Россией», но при этом забыл, что он сам в то время публично «увлекался» идеей войны с Германией.

Кайзер же раздумывал…

Провести мобилизацию ему было намного проще, чем Николаю. Генерал-полковник Гельмут фон Мольтке-младший как-то обмолвился, что германская армия пребывает в состоянии «постоянной мобилизации», но за этим стояла не готовность к агрессии, а продуманность, организация, хорошо развитая дорожная сеть и крайне высокие воинские качества запасников, даже более боеспособных, чем молодые солдаты срочной службы.

России же после объявления мобилизации сложно было её начать и непросто остановить. На «техническую невозможность» демобилизации в Петербурге и напирали, однако не так уж, вообще-то, и сложно было нашу мобилизацию – при желании – свернуть даже после того, как она началась. Ведь к полудню 1 августа объявленная утром 31 июля мобилизация ещё не вышла из стадии освоения мобилизационных предписаний должностными лицами и получения ими мобилизационных сумм.

Приостановить ещё не начавшиеся сборы запасных было возможно, но не для сановного Нью-Бердичева.

Потом – после войны – было много споров о том, можно ли было избежать войны, не поторопились ли в Берлине с последним ультиматумом. Спорили немцы-социалисты Бернштейн и Каутский, перебирали варианты наш Тарле и немец Дельбрюк, но значение имел лишь тот факт, что война была решена не в Берлине и не в Санкт-Петербурге. Сараевские выстрелы лишь произвели сербы, а подготовили для них почву да-а-а-леко не они.

Война была решена, и русскую махину раскручивали вовсе не для того, чтобы в последний момент её остановить…

В семь вечера граф Пурталес вновь вошёл в кабинет Сазонова. Было видно, что посол Германии сильно волнуется.

Прямо с порога он задал вопрос:

– Готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии?

– Нет, мы не можем отменить общую мобилизацию, но по-прежнему расположены к переговорам для разрешения спора мирным путём…

– Господин министр, я опять спрашиваю, готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии? Я хотел бы указать на тяжёлые последствия, которые повлечёт за собою ваш отказ считаться с этим германским требованием…

– Нет, господин посол, мобилизацию не остановить.

Пурталес вынул из кармана сложенный лист бумаги и дрогнувшим голосом произнёс:

– Итак, я спрашиваю в третий раз, господин министр: готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии?

– Увы, граф, я не могу дать вам другого ответа, кроме уже услышанного вами…

Теперь у Пурталеса дрожали и голос, и рука с бумагой, но он закончил:

– В таком случае мне поручено моим правительством передать вам следующую ноту.

В ноте было объявление войны и – по феноменальному недосмотру германского посольства – даже в двух вариантах, которые канцлер Бетман-Гельвег прислал из Берлина.

Впрочем, тогда на это не обратил внимания даже Сазонов. Смысл был ясен, и дословно читать ноту Сергей Дмитриевич не стал. А Пурталес подошёл к окну, прислонился, глядя на Петербург из кабинета русского министра в последний раз, поднял руки с возгласом: «Кто бы мог предвидеть, что мне придётся покинуть Петербург при таких условиях!» – и… заплакал.

Сазонов тоже вдруг заглянул в будущее и… тоже дрогнул. Он подошёл к Пурталесу и вместо холодного рукопожатия неожиданно обнял его. А потом Пурталес, уже экс-посол, нетвёрдыми шагами вышел из сазоновского кабинета…

Выше приведено описание самого Сазонова… Эту же сцену весьма живописно, но с очень уж большой долей отсебятины, серьёзно искажающей сведения того же Сазонова, описал Валентин Савич Пикуль в своей «Нечистой силе».

Ну, живость воображения литераторам не возбраняется. Хуже то, что Пикуль элементарно передёрнул даты, утверждая, что ко времени последнего разговора Пурталеса с Сазоновым «немцы уже оккупировали беззащитный Люксембург». Они-то его оккупировали, но только на следующий день, 2-го августа.

Увы, это не единственное намеренное «заблуждение» Валентина Савича, выставляющее ситуацию в свете, выгодном для его схем, но невыгодном для обозрения фактов истории. И, чтобы уж поставить окончательную точку, сообщу, что Пикуль все отсутствующие у Сазонова «художественные детали», позволяющие обвинить Германию в упорном намерении воевать, просто списал у… французского посла Мориса Палеолога. А этот своеобразный дипломат уступал своему великому соотечественнику Дюма лишь в писательском таланте, но отнюдь не в таланте к выдумке.

Царь Николай в этот день скромно отметил: «Погулял с детьми. В 6½ поехали ко всенощной. По возвращении оттуда узнали, что Германия нам объявила войну. Обедали… Вечером приехал английский посол Buchanen (Бьюкенен. – С. К.) с телеграммой от Georgie (Георга V. – С. К.). Долго составлял с ним ответ… Пили чай в 12¼».

Пройдёт совсем немного времени, и обильно потечёт первая русская кровь. Город Москва – через сына московского промышленника Владимира фон Мекка – попросит Леонида Осиповича Пастернака (отца поэта) нарисовать плакат «для благотворительного сбора пожертвований в пользу жертв войны».

Пастернак – художник тонкий и впечатлительный – уловит «нерв» происходящего точно, даже пророчески, и в немногих красках выполнит выразительный литографированный плакат: раненый солдат в фуражке прижимает ко лбу белую повязку, прислонился к стене и вот-вот упадёт.

Перед плакатом, расклеенным в Москве в день сбора, стояли толпы. Бабы плакали. А потом из Питера приехал флигель-адъютант и сообщил автору: «Государь вашим плакатом недоволен. Он сказал, что его, – тут светский красавец взвил свой голос до невозможной бравости, – его солдат всегда держит себя молодцом, а не так»…

А действительно!

Почему бы, спрашивается, и не взвиться соколóм истекающему кровью «нижнему чину», если его государь запись в своём дневнике о первом дне войны начал со слов: «Хороший день, в особенности в смысле подъёма духа»?

После этого русским войскам само собой полагалось глядеть чёртом и под марши полковых оркестров бодро идти навстречу немецким пулемётным «ливням»…

«Ливням», отсекающим от России прошлое и скрывающим за своей плотной свинцовой завесой будущее России.

И без того неясное…

ПРЕДВОЕННАЯ неделя истекла. Для России и Германии начиналась первая военная неделя. И уже воевали, но пока лишь друг с другом, Австро-Венгрия и Сербия.

К этому времени Германия – во исполнение идей покойного Шлиффена – изыскала способ объявить 3 августа под вечер войну Франции и утром 4 августа вошла в Бельгию.

Париж начал всеобщую мобилизацию ещё 31 июля, узнав, что её объявил Петербург. Впрочем, французы относили начало своей мобилизации к 1 августа – тому дню, когда её объявила и Германия. Пуанкаре и Жоффр беспокоились о «национальных соображениях морального порядка» и хотели, чтобы ответственность была впоследствии возложена на немцев.

В минуту начала трагедии народов эти фигляры заботились лишь о чистоте своих манишек и генеральских перчаток. Но ещё до начала военных действий они всё же оказались залиты кровью человека получше их. 31 июля в Париже, во время произнесения речи против развязывания войны, был убит знаменитый лидер социалистов Жан Жорес.

Вот каким было подлинное настроение массовой буржуазной Франции, возлагающей ответственность за войну на кайзера.

Впрочем, французские политики – любители позы и фразы – не могли обойтись без лицемерия даже в разговорах друг с другом. 1 августа военный министр Мессими позвонил мэру Лиона Эдуарду Эррио: «Отныне это борьба цивилизации против варварства. Все французы должны быть едины в ненависти к врагу, у которого только одна цель – уничтожить нацию (во как хватил! – С. К.), выступающую перед лицом всего мира как борец за право и свободу».

Колониальным «французским» Индокитаю, Алжиру, Сомали, Тунису и Конго, Мадагаскару, Мартинике и Таити при этих речах оставалось только помалкивать. Марокканцев, правда, к борьбе «за свободу» привлекли, и им предстояло истекать кровью на полях у Марны.

В свете же стенаний о «цивилизации и варварстве» интересно описание бывшим французским послом в Берлине Жюлем Камбоном его последней встречи со статс-секретарем фон Яговым.

После объявления войны Ягов пришёл к Камбону сам – попрощаться. Перед французским посольством ревела и свистела немецкая толпа, а Ягов лукаво посмотрел на француза и заметил:

– Что бы сказали эти глупцы, мой дорогой друг, если бы увидели, как мы с вами беседуем, сидя на одном диване…

ВСКОРЕ к войне присоединилась и Англия. Причём «пацифистская» и «нейтральная» Англия начала войну с Рейхом первой – 4 августа.

Вена объявила войну России лишь 6 (шестого, читатель!) августа.

Итак, выходило, что Австро-Венгрия, в предвидении войны с которой Россия и начала полную мобилизацию, вступила на «русскую» магистраль войны последней.

Однако так ли, иначе, Большая война (или Большая бойня, или Большая Выделка Сверхприбылей – кому как) началась во всём её объёме.

Надолго и всерьёз.

Уже после окончания войны кое-кто утверждал, что якобы был момент, когда позиция Англии могла бы повернуть Германию исключительно на Россию. И англосаксонские историки увлечённо обсасывают вопрос: «Что было бы, если бы немцы в 1914 году начали массированное наступление на востоке, ограничившись обороной на западе?».

Фальсификаторам истории мало того, что были-таки реально рассорены и реально разведены по разные стороны исторического ринга два великих народа, призванные один другой дополнять. Хотя бы в предположениях фальсификаторам и провокаторам хочется увидеть только наше взаимоуничтожение, только наше взаимное обессиливание, без столкновения немцев с «европами»…

Позднее страх перед потенциальным германо-русским союзом и ненависть к такой перспективе прорвутся уже не в антирусской, а в антисоветской политике Запада, в людоедских пожеланиях американца Трумэна и англичанина Черчилля-сына о том, чтобы русские и немцы взаимно уничтожали друг друга как можно больше и как можно дольше…

4 августа 1914 года император Германии Вильгельм Второй произносил тронную речь в рейхстаге: «Настоящее положение является следствием недоброжелательства, питаемого в течение долгих лет к мощи и процветанию Германской империи. Нас принудили защищаться, и мы берёмся за меч с чистой совестью и незапятнанными руками».

Первая фраза в речи кайзера была правдивой полностью, вторая же – лишь отчасти. Никто из тех, кто имел власть в мире благодаря рождению, выборам, деньгам или собственной ловкости, о чистой совести не мог и заикаться, и Вильгельм в том числе.

Только те, кто стоял на стороне Труда и только Труда, то есть Ленин и русские большевики, сразу же выступившие против войны, и единицы вроде Карла Либкнехта или Жана Жореса имели чистую совесть перед судом подлинной (то есть не прилизанной) истории.

И всё же за Германией была тогда, пожалуй, действительно немалая доля правоты. Недаром же нобелевский лауреат, норвежский писатель и политический деятель Бьёрнстьерне Бьёрнсон, которого называли «норвежским Вольтером» и «норвежским Гюго», за несколько лет до войны писал о немцах:

«Это великий народ, счастливый своей непоколебимой верой в неоспоримость своих прав».

Личность незаурядная, Бьёрнсон знал, что такое патриотизм и национальное право. Тем не менее он лояльно размышлял о «германской» Европе. Можно ли было предполагать холуйские мотивы у человека, который всю жизнь боролся за независимость Норвегии от Швеции и за демократизацию общества, был автором слов национального норвежского гимна?

Приведу и ещё одно мнение хотя и двуличного, но несомненно умного Карла Радека: «Когда Вильгельм II понял, что локализовать войну (ограничившись конфликтом Австрии и Сербии. – С. К.) не удастся, он пытался дать контрпар в Вене, но было уже поздно». Радек считал, что Вильгельм хотел лишь припугнуть царя и тем лишить сербов русской поддержки.

Ещё более ценным можно считать признание американки Барбары Такман, которая написала о Вильгельма так: «Когда Россия приступила к мобилизации, он (кайзер. – С. К.) разразился горячей тирадой со зловещими предсказаниями, обрушившись не на «предателей-славян», а на своего хитроумного дядю (то есть короля Англии Эдуарда VII. – С. К.)».

Да, на полях «горячих» дипломатических телеграмм Вильгельм зло черкнул: «Мир захлестнёт самая ужасная из войн, результатом которой будет разгром Германии. Окружение Германии стало, наконец, свершившимся фактом. Мы сунули голову в петлю… Мёртвый Эдуард сильнее меня живого»…

Монарх Вильгельм, давно отождествивший себя с Рейхом, не мог не придавать главенствующего значения личности другого монарха, поэтому и роль Эдуарда он преувеличил. А вот наличие заговора против Германии Вильгельм увидеть сумел. И показательно то, что он винил в этом заговоре не русских, а европейскую Антанту.

Даже академик Тарле отмечал, что в июле 1914 года кайзера очень подзуживала крайне правая пресса Германии, упрекая в излишнем миролюбии, уступчивости, нерешительности. И кто знает, насколько такие «ультрапатриотические» призывы оплачивались долларами и фунтами?

Своё отношение к уже ведущейся войне на Востоке Вильгельм ясно высказал ответом на секретный запрос-меморандум командующего германскими войсками генерала Фалькенгайна в 1915 году. Фалькенгайн спрашивал, желательны ли переговоры с Россией о примирении? Кайзер немедленно ответил безоговорочным «Да!»

На Запад Германия была развёрнута всегда, но на Россию-то немцы вначале не наступали. Петербург-Бердичев сам отдал приказ на переход границы и поспешное вторжение в Восточную Пруссию исключительно в интересах поддержки французов.

Конечно, Германия годами готовила войну, как и остальные её будущие участники. И всё же только о Германии можно сказать, что во многом она оказалась жертвой обстоятельств, сформированных не ей.

Сербия стала жертвой провокации.

А Россия?

Россия пала жертвой бездарного руководства и внутреннего предательства её интересов верхами, «сливками общества».

Мнение вдумчивого военного теоретика всегда знать нелишне, особенно если речь о такой фигуре, как маршал Шапошников, который знал Первую мировую войну и как солдат, и осознавал её как военный мыслитель. Вот его оценка начала войны: «Мобилизация на пороге мировой войны являлась фактическим её объявлением и только в таком смысле и могла быть понимаема… Если рассматривать ответственность за войну с этой точки зрения, то, безусловно, являются правыми те, кто возлагает вину за мировой пожар на Россию».