Текст книги "Политическая история Первой мировой"

Это были не наивные причины Дебидура – «честолюбие какой-либо династии или необдуманный порыв народа», а проникновение в суть. И проникновение тем более выдающееся, что серьёзный англичанин Генри Ноэл Брейлсфорд даже в марте 1914 года в книге «Война стали и золота» писал: «Эпоха завоеваний в Европе закончилась; и если не считать Балкан и, может быть, окраин Австрийской и Российской империй, то можно с максимально возможной в политике достоверностью сказать, что границы наших современных национальных государств установлены окончательно. Лично я полагаю, что между шестью великими державами не будет больше войн».

Что же, «ура» Энгельсу?

Безусловно, но…

Но Энгельс был несправедлив к Германии: никакая война, кроме всемирной, была уже невозможна и для Англии, Франции, а особенно для Америки. Энгельс скончался 5 августа 1895 года и, верно спрогнозировав будущую мировую войну, просто не успел стать свидетелем бурного роста американской индустриальной мощи, которая быстро изменяла былой мировой политический «расклад». В результате выходило так, что к началу XX века не Германия стремилась к войне в первую очередь.

Зато неумно лезла в мировую свару царская Россия, но она лишь дополняла общую картину. Хотя у России была и лишь ей присущая особенность: она заведомо рассматривалась как «серая скотинка» для «убоя». А старались для этого многие.

Скажем, в российской исторической традиции Витте считают фигурой крупной и патриотической. Ссылаются при этом и на Ленина, хотя вот точная оценка Лениным деятельности Сергея Юльевича: «Блестящий бюджет Россия уже видала (при Витте). Тоже была «свободная наличность», тоже было хвастовство перед Европой, тоже усиленное получение займов от европейской буржуазии. А в результате? Крах».

Крах – слово точное. Перед войной, в 1914 году, России только для оплаты французским пайщикам очередных купонов займов требовалось полмиллиарда франков в год! Для того чтобы расплатиться, организовывались новые займы. Проценты нарастали на проценты, частные французские банки снимали свои комиссионные, французская пресса, рекламировавшая займы, – свои. Общая сумма долга России Франции достигла 27 миллиардов франков…

А до народного хозяйства России денег доходило немного.

Да и хозяйство-то было не впечатляющим, что бы там кто ни говорил о мощном-де «прогрессе» России в начале XX века. В 1988 году в Нью-Йорке была опубликована брошюра Бориса Бразоля «Царствование императора Николая II в цифрах и фактах». Автор пытался доказать, что после революции Россия оказалась якобы в упадке: даже железных дорог строили всего по тысяче километров в год, а при царе – по 1575 километров!

Но в 1917 году эксплуатационная длина железных дорог в России составляла 70,3 тысячи километров, а в 1945 году – 112,9 тысячи километров. За двадцать пять лет после гражданской войны и Великой Отечественной войны средний годовой прирост составил более 1600 километров в год. И это – не считая подъездных путей промышленных организаций и предприятий.

Грузооборот вырос к 1940 году почти в 6 раз, пассажирооборот – в 3,3 раза… А новое станционное хозяйство? А мосты? А тысячи километров по тундре, пустыне, тайге? А заново построенные дороги после войны на месте уничтоженных?

Бразоль сообщал, что «царский» километр железной дороги стоил якобы дешевле «советского» – всего 74 тысячи рублей. Но «Статистический сборник МПС за 1913 год» давал цену километра в 117,3 тысячи рублей для 1910 года и в 123,4 тысячи рублей для 1913 года. Однако царские дороги стоили действительно относительно недорого, потому что были плохи: лёгкие рельсы, слабый балласт, плохие шпалы…

Главное же, царская Россия вообще строила не так уж и много городов, домен, больниц, жилых домов. Она всё больше запутывалась в паутине внешних и внутренних кровососов. И хотя конторы и офисы этих финансовых «пауков» находились по разные стороны государственной границы, обе их разновидности были одинаково чужды России и её интересам.

Витте порой ставят в заслугу введение в России золотого обращения. Но практически этим занимался приглашённый Витте из Австро-Венгрии А. Ю. Ротштейн – один из реализаторов этой идеи там. А цена этой идее видна из слов Государственного контролера Петра Христофоровича Шванебаха: «Переход к золотому обращению совершился у нас главным образом путём накопления золота внешними займами». Поддерживать такой «успех» можно было только новыми займами.

Что получалось? Золотой запас России был вроде бы солидным. Золотое обеспечение бумажных денег составляло около 120 %! А в результате Запад… высасывал русское золото, и для кредитования национальной промышленности средств не хватало. Всё это было настолько очевидно, что мнения Ленина и Шванебаха, как видим, практически совпали.

Тогда же Ленин написал о казённом публицисте Гурьеве из правительственного официоза «Россия». Газета «Земщина» определяла его как «публициста с еврейско-либеральным оттенком», и Ленин издевался: «Неужели и официальная «Россия» является еврейско-либеральным органом?».

Ленин пояснял: действительный статский советник Гурьев был личным секретарём у Витте. А редактором «России», к слову, был бывший профессор права Демидовского лицея… Илья Яковлевич Гурлянд.

Так что оттенок определялся всё же верно.

С ИМЕНЕМ ВИТТЕ часто связывают рост железных дорог и реже – рост пьянства на Руси. А ведь это он (правда, он ли один?) провел занятную финансово-социальную новацию с казённой монополией на водку. Вот как описывал её последствия потомственный монархист В. В. Шульгин: «Картины, разыгрывавшиеся перед магазинами «монопольки», были отвратительны. Раньше люди пили в кабаках и корчмах. Там они сидели за столами и кое-чем закусывали. И как-никак не только орали пьяные песни, но иногда и беседовали. Кабак был в некотором роде клубом, хотя и низкопробным. После реформы кабаки закрылись. Потребители водки пили её прямо из горлышка на улице и, упившиеся, лежали тут же»…

Итак, до Витте простому человеку было где выпить и закусить. После Витте можно было только «налакаться». Замечу в скобках, что примерно по той же схеме в постсталинском СССР с какого-то момента запретили употребление спиртного в столовых. Социальный результат этой меры очень напоминал «виттевский».

Стараниями Витте бюджет становился всё более паразитическим и наполнялся за счёт не столько прироста производства, сколько «пьяными» доходами. Чистый доход винной монополии возрос с 188 миллионов рублей в 1900 году до 675 миллионов в 1913-м и составил около 30 % доходной части воистину «пьяного» бюджета.

Бывший Председатель Совета Министров и министр финансов Российской империи Владимир Николаевич Коковцов в своих воспоминаниях пишет, как весной 1913 года Витте одно время морочил ему голову с неким проектом отрезвления России, но так никакого проекта и не представил. Зато в конце года разразился в Государственном Совете по этому поводу «чисто истерической, – по словам Коковцова, – речью», закончив её истошным «Караул!»…

Речь Сергея Юльевича была, конечно, чистым камуфляжем и явно предназначалась «для истории»: мол, не Витте споил Россию, он её «отрезвить» хотел.

«Это слово «караул», – вспоминал Коковцов, – было произнесено таким неистовым, визгливым голосом, что весь Государственный Совет буквально пришёл в нескрываемое недоумение не от произведённого впечатления, а от неожиданности выходки, от беззастенчивости речи»…

Пожалуй, в этом кратком наброске с натуры личность Витте обрисована до забавного точно. Сергей Юльевич был хамелеоном в жизни, в политике, в воззрениях. Возможно, именно эта его абсолютная бессовестность в сочетании с быстрым умом и дворянским происхождением привлекли к нему внимание еврейской буржуазной элиты в России уже на ранних этапах карьеры будущего графа «Полусахалинского». Ведь Витте пришёл в государственную политику России с частной службы в акционерном обществе Юго-Западных железных дорог. А российские железные дороги – это еврейские магнаты Блиох, Гинцбурги, Варшавский, Поляковы…

За свою долгую карьеру Витте не раз вступал в видимые конфликты с еврейскими деловыми кругами (с тем же Поляковым), но без теснейшего и теплого с ними сотрудничества его карьера просто не состоялась бы.

Причём, если пойти по пути авантюрных предположений, то прорыв Витте на высшие этажи официальной бюрократической лестницы можно расценить как хитрую многоходовую комбинацию еврейской элиты по внедрению в государственные «верхи» Российской империи «своего человечка». Сам же Сергей Юльевич сыграл в этой комбинации роль пешки, уверенно продвигаемой опытным игроком в ферзи.

Витте взлетел в жизни мгновенно. Закончив математический факультет Новороссийского университета в Одессе (!), он почти сразу начал служить на частных железных дорогах. В 1888 году тридцатидевятилетний Витте – управляющий Юго-Западными железными дорогами, где председателем правления был Блиох.

По этим дорогам нередко ездил сам император Александр III из Петербурга в Крым и обратно. Литерный царский поезд ходил со скоростями курьерскими. Ходил из года в год, и никаких происшествий с ним не случалось… И вот тут…

Рассказ о том, что произошло далее, абсолютно достоверен, он взят из мемуаров самого Витте.

По службе ему приходилось литерные поезда сопровождать, но к особе императора его не допускали. Всё, что мог узреть Сергей Юльевич, так это заношенные штаны Александра, которые латал ночами царский камердинер Котов (царь обнов не любил и занашивал одежду до ветхости).

Служба шла заведённым порядком, и особого внимания на служащего Блиоха никто не обращал. Причём даже с Витте «на борту» поезда скорости не сбавляли. И вдруг…

Вдруг в августе 1888 года управляющий дорогами Витте начинает категорически требовать снижения скорости хода императорского поезда, ибо иначе он-де не гарантирует безопасности. Казалось бы, если есть сомнения, проведи нужные дорожные работы. Но нет, Витте требует снижения хода, и министру путей сообщения адмиралу Посьету приходится переделывать график движения, увеличив его на три часа. В результате в Фастове на Витте обращается непосредственно высочайшее неудовольствие. Вначале, впрочем, его передаёт начальник царской охраны генерал Черевин, но Витте начинает возражать Черевину в тонах чрезмерно громких. И тогда…

И тогда из салона выходит сам Александр III и перебивает «ретивого служаку»:

– Да что вы говорите. Я на других дорогах езжу, и никто мне не уменьшает скорость, а на вашей дороге нельзя ехать просто потому, что ваша дорога жидовская.

Витте примолк, зато заговорил Посьет:

– Дорога ваша, голубчик, не в порядке. На других же дорогах мы ездим быстро, и никто государя везти медленно не осмеливается.

И тут Витте взвился:

– Знаете, Ваше Высокопревосходительство, пускай делают другие как хотят, а я государю императору голову ломать не хочу, потому что кончится это тем, что вы таким образом государю голову сломаете!

И исполнилось по слову Виттеву! Прошло два месяца. Срок достаточный для того, чтобы не вызывать лишних подозрений, но недостаточный для того, чтобы «усердие» Витте забылось. И 17 октября 1888 года около станции Борки под Харьковом (конечно же, не на «виттевской» Юго-Западной, а на «чужой» Харьково-Николаевской дороге) поезд с Александром III и его семьёй полетел под откос…

Витте, назначенный одним из экспертов, описывая этот инцидент, сочинил целую былину о том, как богатырь-император на своей спине удерживал крышу столового вагона, спасая домашних и прислугу. Эта живописная картина кочует из книги в книгу, однако в действительности царскую семью вместе с императором спасло то, что стены вагона сдвинулись «домиком» и задержали падение крыши.

Не менее живописным оказалось и экспертное заключение Витте в целом. Оно было настолько неточно, что с ним не согласились ни Александр Фёдорович Кони, приехавший из Петербурга, ни директор Харьковского технологического института, инженер-технолог и профессор механики Виктор Львович Кирпичёв.

Витте печатно оспаривал мнение Кирпичёва, заявляя, что тот-де «не знает железнодорожной практики». А ведь инженерное чутьё у оппонента Витте было заложено, что называется, в генах. Кирпичёвы – это целая династия ученых-инженеров. Брат Михаил – химик, сотрудник Менделеева. Брат Нил – генерал, профессор Николаевской военно-инженерной академии, а в советское время – преподаватель Военно-инженерной академии имени В. В. Куйбышева. Сын Михаил – советский ученый, теплотехник, академик. Так что насчёт «некомпетентности» Кирпичёва наводил Сергей Юльевич тень на октябрьский день.

Однако дело было сделано – Александр вспомнил о «строптивце»-«прозорливце», без топора рубящем царю правду-матку в глаза. И… Витте был предложен пост директора департамента железнодорожных дел министерства финансов.

Может, впрочем, царю о Витте и напомнили, а насчёт поста подсказали. Ведь почему-то этакого инженерного пророка не в МПС (министерство путей сообщения) определили, а к финансам.

С этого и пошло…

Витте, всей своей судьбой связанный с еврейским финансово-промышленным капиталом, оказался настолько на своём (для этого капитала) месте, что поневоле призадумаешься: не слишком ли кстати разыгралась вначале в Фастове, а затем под Борками эта «карьерно-катастрофическая» история? Подобный «карманный» Витте нужен был блиохам до зарезу: в России разворачивалось грандиозное железнодорожное строительство, и нечистые загребущие руки на нём можно было нагреть лучше, чем на чём-либо другом.

А риск для царской фамилии? Ну погиб бы Александр, погиб бы цесаревич Николай – подумаешь! Беда невелика, царя как-нибудь подыскали бы нового. А вот продвинуть «к царям», да ещё и сразу из пешек в ферзи такого «государственного деятеля», как Витте? Это – дело непростое, зато и выгодное.

Н-да…

«Фокусничал» Витте на постах министра финансов и премьер-министра много. Он лишил, например, ссуд Государственного банка наиболее здоровые финансово-промышленные группы фон Дервиза, Алчевского, Мамонтова. А в 1899 году с подачи Витте возникло так называемое «мамонтовское дело» Саввы Ивановича Мамонтова – русского мецената и председателя правления общества Московско-Ярославско-Архангельской дороги.

Мамонтов затеял новый крупный железнодорожный проект на Севере – дело для России крайне полезное. Витте вначале его притворно поддержал, а потом сам же и «потопил», лишив поддержки. Да ещё и возбудил против фирмы Мамонтовых уголовное дело. По суду присяжных они были оправданы, однако от разорения это их не спасло. Заодно был похоронен и перспективный экономический проект развития русского Севера. В России прямо говорили, что за крахом Мамонтова стоят происки еврейских банкиров.

Защитники Витте пытались доказывать, что, мол, «инвестиционное раскручивание экономики путём казённых субсидий имеет логические пределы», должны, мол, действовать механизмы саморегуляции. Но ведь даже эти «логические пределы» были в России далеко не достигнуты. При этом для блиохов субсидии отыскивались.

Витте изображал из себя поборника «честного бизнеса», но железную дорогу Пермь – Котлас (часть той линии Петербург – Вологда – Вятка, которую он не дал построить Мамонтову) позже строил родственник жены Витте – инженер Быховец. А на смену Мамонтову в правлении Архангельско-Ярославской дороги пришёл другой её родственник – врач Леви.

Долгое время Витте управлял и Министерством путей сообщения. В выпущенной в свет в 1989 году политической биографии Витте, написанной историком А. В. Игнатьевым, хвалебно расписывается, как Витте проводил-де «политику сосредоточения железных дорог в руках государства путём выкупа частных дорог и казённого железнодорожного строительства».

А вот результат этой «благородной» работы на благо государства. В Германии к 1913 году казённая железнодорожная сеть составляла 94 % от общей, а в России – только 67 %. Германские дороги были неубыточны, а российские – убыточны. Но убыточны лишь для казны. Что же касается частных акционеров, то они за 29 лет – с 1885 года по 1913 год – получили почти 4 миллиарда рублей чистого дохода.

Золотом.

Такой вот был Витте «государственный деятель» и «славянофил» (как его аттестуют некоторые биографы на том основании, что он в юности тиснул пару статей в газете Аксакова «Русь» и записывался в «Священную дружину» графа Шувалова, из которой, присягнув на верность, быстренько вышел).

Много позже в предисловии к мемуарам уже покойного мужа Матильда Ивановна-Исааковна Витте-Нурок жаловалась: «При дворе, среди консерваторов, у либералов, в демократических кругах – всюду на графа Витте смотрели как на человека «чужого». Он искал блага своей родине, идя собственными путями, и поэтому имел мало постоянных попутчиков».

Итак, блага искал, возможности для делания блага имел огромные, но попутчиков на пути служения Родине имел мало. То есть один лишь граф Витте о России и радел, а рядом была ещё одна понимающая его радетельница – графиня Матильда. О Ротштейне и Ротшильдах, для которых Витте чужим не был, графиня не упомянула, надо полагать, исключительно из чувства ревности.

Витте оказался гением приспособленчества, услужливости и угадывания, «откуда ветер дует». И то, как прочно этот идеальный хамелеон связал себя с младых ногтей именно с интернациональными еврейскими финансовыми кругами, лучше многого показывало, кто в России всё более властно и своекорыстно «заказывает музыку».

И это не голословное утверждение, читатель. Вот как накануне Первой мировой войны описывал изменение внутрироссийской ситуации с начала 80-х годов XIX века журнал «Еврейская старина»: «В выходцах из черты оседлости происходила полная метаморфоза: откупщик превращался в банкира, подрядчик – в предпринимателя высокого полета, а их служащие – в столичных денди. Образовалась фаланга биржевых маклеров, производивших колоссальные воздушные обороты. Один петербургский еврей-старожил восхищался: «Что был Петербург? Пустыня; теперь же ведь это Бердичев!»…»

А вот ещё одно свидетельство, интересное настолько, что я просто приведу отрывок из воспоминаний графа Игнатьева «Пятьдесят лет в строю», относящийся к 1896 году:

«На одном из дежурств по полку (Игнатьев только что вышел в кавалергарды. – С. К.) ко мне прибежал дежурный унтер-офицер по нестроевой команде и с волнением в голосе доложил, что «Александр Иваныч померли». Александром Ивановичем все, от рядового до командира полка, величали старого бородатого фельдфебеля, что стоял часами рядом с дневальным у ворот, исправно отдавая честь всем проходящим.

Откуда же пришёл к нам Александр Иванович? Оказалось, ещё в начале 70-х годов печи в полку неимоверно дымили, и никто не мог с ними справиться; как-то военный округ прислал в полк печника из еврейских кантонистов (военные воспитанники, обязанные потом отслужить. – С. К.), Ошанского. При нём печи горели исправно, а без него дымили. Все твёрдо это знали и в обход всех правил и законов задерживали Ошанского в полку, давая ему мундир, звания, медали и отличия за сверхсрочную «беспорочную службу». И вот его не стало…

Я никак не мог предполагать того, что произошло в ближайшие часы. К полковым воротам подъезжали роскошные сани и кареты, из которых выходили нарядные элегантные дамы в мехах и солидные господа в цилиндрах; все они пробирались к подвалу, где лежало тело Александра Ивановича. Оказалось – и это никому из нас не могло прийти в голову, – что фельдфебель Ошанский много лет стоял во главе петербургской еврейской общины. На следующее утро к полудню полковой манеж принял необычный вид. Кроме всего еврейского Петербурга сюда съехались не только все наличные офицеры полка, но и многие старые кавалергарды во главе со всеми бывшими командирами полка. У гроба Александра Ивановича аристократический военный мир перемешался с еврейским торговым и финансовым. После речи раввина гроб старого кантониста подняли шесть бывших командиров полка… Таков был торжественный финал старой истории о дымивших печах».

Сам Игнатьев видел в рассказанной им истории всего лишь забавный курьез, но дыма, как известно, без огня не бывает. Гвардейские печи «задымили», а потом четверть века жить не могли без Ошанского, надо полагать, не зря. Похоже, кому-то очень уж надо было, чтобы за «дымовой завесой» гвардейских печей десятилетиями скрывалась неприметная, но, как видим, отнюдь не незначительная фигура. И картину Игнатьев невольно нарисовал скорее зловещую, чем курьёзную. Императорский Санкт-Петербург воистину становился Нью-Бердичевым.

Во главе Ленского золотопромышленного товарищества оказывается сын барона Евзеля Гинцбурга Гораций Гинцбург и сын Горация – Габриэль. В 1908 году к русской золотодобыче подключаются такой своеобразный «англичанин», как барон Джеймс де Гирш, и его банкирский дом. Гирш орудует также в Южной Африке, а это означает: на пару с Ротшильдами.

Не обошлось здесь и без могущественного москвича Самуила Полякова (чья дочь была замужем за де Гиршем), а также парижанина (бывшего петербуржца) барона-банкира Жака Гинзбурга.

Дмитрий Рубинштейн («Митька» Распутина) выходит в банкиры последней нью-бердичевской императрицы Аликс. И с 1891 года неофициальным, а с 1894 года уже официальным агентом российского Министерства финансов во Франции на долгие годы (до самой войны и позже) становится действительный тайный советник (чин II класса!), кавалер ордена Белого Орла, французский финансист Артур Рафалович.

Впрочем, непосредственно русскую землю Рафаловичи тоже без благодеяний не оставили: в Одессе имелся банкирский дом «Рафалович и сыновья». Лучшим другом Рафаловичей был помещик Абаза, племянник которого «организовал» России войну с Японией.

Возвращаясь же к Витте, можно подытожить: не уважая и не признавая новую «бердичевскую» ипостась «града Петрова», ни один финансист – ни частный, ни казённый – долго на своём месте не усидел бы. С другой стороны, возникшему союзу Нью-Бердичева, Парижа и Лондона невозможно было не привлечь к затеваемой европейской войне русского мужика в качестве мелкой разменной монеты для оплаты крупных комбинаций.