Текст книги "Штрафной взвод на Безымянной высоте. «Есть кто живой?»"

Глава вторая

Дорога стремительно мчалась навстречу. Березы и осины, подступавшие к шоссе почти вплотную, трепетали на ветру, и иногда стайки желтых и багряных листьев, словно неосторожные птицы, ударялись в лобовое стекло и исчезали под радиатором. Но стоило посмотреть назад, и трагедия гибели этих осенних птиц, обреченных на умирание, виделась иначе: увлеченные вихревым потоком, они вспархивали с асфальта, с обочин, кружились, поднимались к самым верхушкам берез, словно еще раз пытались пережить свою судьбу, и, отчаявшись, снова медленно падали вниз. Уже тихо, успокоенно, навсегда – в придорожную траву, в канавы, потому что ничего в этом мире невозможно вернуть назад. Ничего.

– Прекрасная пора, мальчик мой, – сказал он и опустил стекло, чтобы видеть окружающий мир более отчетливо, без фильтра. – Русские поэты свои лучшие стихи посвятили осени. Заметь – не весне. Осени. Вот этой, золотой. Чувствуешь, как она овладевает всем миром вокруг нас? И нами тоже.

Он сопротивлялся, по привычке сопротивляться всему, что ломало его волю. Он сопротивлялся самому себе, потому что минуту назад падающие листья вызвали в нем внезапную душевную тревогу, и он закрыл глаза, чтобы хоть на мгновение не видеть их и избавиться от воспоминаний.

– Дед, – спросил Митька, – а ты сам никогда не писал стихов? Только честно.

– Никогда. Я всю жизнь занимался историей. Русской историей. И немного западноевропейской. В сорок четвертом и сорок пятом. А история, несмотря на обилие крови, сама по себе – поэзия. Потому что это история твоего народа.

– История проходит мимо человеческих страданий.

– Но этим как раз и занимается литература. История и литература в русской культуре всегда шли рядом. Я люблю хорошую поэзию. Знаю писателей, которые преклоняются перед историей и некоторыми историками. История и литература взаимно обогащаются. Порой происходит их слияние. «Война и мир» Толстого – это что, литература или история? Конечно, литература, скажет мой внук Митька. Но, подумавши немного, скажет и другое: и история тоже. Ведь восемьсот двенадцатый год мы знаем именно по роману Толстого! И я скажу своему внуку: молодец!

Они засмеялись.

Снова листья кидались гибнущими птицами в лобовое стекло. Снова слышался клекот шин по сухому асфальту.

Варшавское шоссе – дорога прямая. Говорят, царица наша, Екатерина Вторая, положила на карту Российской империи линейку и сказала: вот, мол, так и надобно от Москвы до Варшавы вести тракт. Так и провели.

Машина мчалась на восток, к Москве. Иногда навстречу со свистом и шипением пролетали грузовые «Мерседесы» и «Вольво» с иностранными номерами, огромные, как товарные вагоны, раскрашенные в разные цвета, с рекламными картинками.

Из Москвы, отмечал он и снова смотрел в окно, в поле, вдруг открывающееся всего на одно короткое мгновение среди березовых и осиновых лесов, на круглые стожки сена, накошенные для своей кормилицы какой-нибудь одинокой старушкой из ближней деревни.

– Россия. Снова, в который уж раз, гуляй-поле. Села разбросаны на десятки километров. Города – на сотни. А между ними – пустыня. Поля зарастают березняком. Фермы заброшены, строения разобраны. Даже фундаменты выдернуты из земли и увезены. Должно быть, проданы новыми хозяевами. Интересно, кому. Кому… Да кто купил, тому и проданы. После той революции фундаменты уцелели. На них можно было строить. И строили. Пустыня. Немое пространство. Когда мы здесь проходили в сорок третьем, полей было больше. Деревни сожжены, а поля распаханы. Бесхозная земля быстро превращается в пространство. Вон, взгляни, подросток корову домой гонит. Посмотри, какое хорошее у него лицо. Над чертами этого лица работали поколения. Эти черты возделывались веками. За них воевали. На Куликовом поле, под Бородином. Сможет ли он сохранить свое лицо и передать эти прекрасные черты своим детям? Ведь сопьется. От тоски и своей невостребованности. Ведь не может же он с таким лицом и такой осанкой еще тридцать лет корову пасти! Все веками накопленное в грязь уронит. Уже полчаса в дороге, а ни одного распаханного поля. Все заброшено. Угодья ослабевшего племени… Территория. Пространство.

– Ты что, дед, готовишься к очередной лекции?

– Нет, мальчик мой. Я просто думаю вслух.

Впереди шоссе уходило в огромную гору. Дорога поднималась, как гигантский столб, вздымалась вместе с окрестными лесами двумя черными лоснящимися колеями, отполированными автомобильными колесами.

– Начинается Зайцева Гора. Когда-то здесь было пожарче, чем на Безымянной. Перед Безымянной топтался некомплектный полк. А здесь немцы перемололи несколько наших дивизий.

Миновали милицейский пост. Милиционер в сером кепи дремал на ржавом стуле возле каменного парапета кафе, примыкавшего к зданьицу поста. Когда они промчались мимо, он, как старый местный пес, которому надоело караулить хозяйский двор и пустую миску, приподнял отяжеленные дремотой веки и снова опустил их, теперь уже плотнее.

Они проехали еще километров двадцать и свернули вправо. На указателе, пробитом ружейной картечью, значилось, что до деревни Александровки три километра пути. Дорога проселочная. Глубокие и высохшие, словно обожженная глина, колеи, прорезанные, видимо, еще весной. Сбоку накатанные за лето съезды. По ним и поехали.

– Куда мы едем, дед?

– Здесь стояла наша рота. Хочу посмотреть на свой окоп.

– Здесь ты тоже воевал?

– Да.

Он воевал не здесь. Воевал он там, за лесом, западнее этих мест. А здесь их роту на марше застал дождь. Ночной ливень, отмывший их лица и души от окопной вони и копоти. Здесь он любил и был счастлив. Но и окоп был тоже здесь. В поле за деревней, из которого они бросали противотанковые гранаты.

Но уже в следующее мгновение он подумал: какой окоп, если прошло столько лет… Даже Безымянная высота изменила свои очертания, и он едва узнал то место, где они окапывались в ту последнюю ночь. Следа не осталось не только от траншей, но и от авиационных воронок. «Да и зачем я еду в эту деревню? К кому? К ней? Той, которую я знал, давно уже нет. Чтобы навестить постаревшую женщину, прожившую неизвестную мне жизнь? И та Вера, и тот лейтенант были в другой жизни и навсегда остались там…»

Он вспомнил слова пожилого бойца и вдруг осознал всю их правду. Выходит, ничего вовсе и не было? Ни их роты, ни деревни Александровки с домом под ракитой, ни Веры, ни лейтенанта, ни их короткой любви, воспоминаний о которой потом хватило на всю жизнь…

Из лесу машина вынырнула на полевую, более ровную и укатанную дорогу. И он сразу увидел деревню и ту ракиту, которую часто, вот уже почти пятьдесят лет, видел во вне.

– Вот она, Александровка, – сказал он.

В деревне они остановились у колодца. Мотор заглох. И их обступила тишина.

От прежней Александровки осталось дворов десять. Старенькие, с просевшими крышами, убого залатанными кусками рубероида, с покосившимися окнами и обломанными, давно не крашенными наличниками, они стояли поредевшей вереницей над оврагом, словно в напоминание и в укор тем, в ком еще не умерла память и совесть.

Двор, в котором когда-то размещался его взвод, уцелел под ударами времени, но узнать его было уже трудно. Пожалуй, прежними остались только дом и ракита. Сильно постарели. Но все же они были прежними.

У него забилось сердце.

– Ну вот, Олейников, и прибыли мы с тобой на место нашей дислокации. Помнишь, как старшина Хомич нам на взвод мыло выдал, а ты его, по куску, выменивал на самогон? И как мне потом от ротного за эту твою коммерцию попало… – И он похлопал ладонью по крышке армейского ящика.

Из огорода через ветхую калитку, кое-как висевшую на одной петле, вышла женщина и поздоровалась. Здороваясь, она слегка поклонилась. Уже в летах, седые волосы, упрятанные под белый платок, застиранный передник, на ногах старые кроссовки.

Он вышел из машины, ответил на приветствие и тоже поклонился. Он поклонился всему, что помнил, и всем, по ком тосковал: своему взводу, и пулеметчику Олейникову, и тем, кто здесь давал им кров, разделял кусок не особо вольного военного хлеба и надежду на то, что скоро, очень скоро гром пушек утихнет и страдания их окончатся. Наступит другая жизнь, в которой все будут счастливы.

– Что-то не признаю́, – нерешительно сказала женщина, приложив ко лбу загорелую ладонь с изуродованными артритом пальцами. В глазах ее появилось беспокойство, как будто она вдруг что-то почувствовала, что когда-то ждала, но о чем уже забыла.

– Мы нездешние, – сказал он и заметил, как напряжение в ее лице сразу ослабло и сменилось простым любопытством.

– Стало быть, в гости? К кому же? В первый раз? А то провожу…

– Нет, не в гости. Просто проездом.

– А, проездом…

Она была похожа на Веру. Очень похожа.

– Я когда-то воевал в ваших краях. А это мой внук.

Женщина кивнула, и снова в ее лице появилось напряжение, а взгляд стал пристальнее, словно она, глядя на него, пыталась что-то разглядеть в себе самой.

– А вы здесь постоянно живете?

– Да. Живу вот, покуда бог дни не счел. А мужика недавно похоронила. У нас мужики живут недолго. Теперь одна горе мыкаю.

«Приняла меня за начальника, – подумал он. – Какие печальные у нее глаза. Боже, как хочется ее обнять, сказать какие-нибудь хорошие слова…»

– Э, какая нынче наша жизнь?.. – словно вторя его мыслям, сказала она. – Доживаем.

Он покачал головой и ничего не ответил.

– Да вы зашли бы в дом, – неожиданно спохватилась она и стала торопливо вытирать о передник руки. – Проходите, проходите. У нас хоть и бедно, а чисто.

Она что-то почувствовала. Конечно, почувствовала. Ведь не мог же человек просто так, с дороги, свернуть в деревню за несколько верст.

– Вера! Верочка! – позвала она в глубину сада. – К нам гости! – И тут же пояснила: – Сестра моя – Вера. Только вчера из города. Сегодня к вечеру ждем ее мужа и дочку. Картохи копать. Подсобляют мне. Огород-то большой. Всем картох хватает.

Женщина в джинсах и белой футболке с глубоким вырезом, каких в деревне не носят, вышла из калитки. Он буквально вздрогнул: боже, как она похожа на Веру!

– Здравствуйте. – Он подал ей руку. Она неловко улыбнулась и оглянулась на сестру.

– Вот, Вера, человек к нам с дороги. Говорит, что воевал в наших местах, – пояснила старшая сестра. – Стали часто приезжать. В прошлом годе сразу трое приехали. Гостили у нас.

– Что ж, жизнь проходит, – сказал он, стараясь держаться общей темы. – Тянет в те места, где когда-то был молод. – Он хотел было сказать: «… и счастлив», но остановил себя, хотя сказал другое: – В вашем дворе размещался наш взвод. Летом сорок третьего. Перед наступлением. Несколько дней. Потом нас погнали туда. – И он махнул рукой в сторону дороги.

Старшая сестра охнула и всплеснула руками:

– Ой! Я ж помню, как у нас солдаты жили! И правда, правда, было такое. Бойцы, человек двадцать, и командир. Бойцы разместились прямо вон там, в сенцах. Соломы настелили и – вповалку. Часовой тут вот прямо и стоял. Всю ночь по двору ходил. Не спал. А командир ихний ночевал в доме. Добрый такой был, на учителя похожий. Интеллигентный. Помню, нас с братом сахаром угощал. Им паек давали, особый, с сахаром. А мы с братом сахара сроду не видывали. Положит на край стола тот сахар, кулек развернет и зовет нас угощаться.

– Да, офицерам выдавали доппаек, – сказал он.

Сестры переглянулись. Невозможно было понять их взглядов. Он отвернулся, чтобы не смущать их и чтобы не выдать себя, и указал на ракиту:

– Вот ее, эту ракиту, я помню хорошо. На ней, кажется, цепь тогда висела.

– Да, точно, цепь – качели были. Тятька еще делал. Перед войной. Цепь на колодец сняли. Старая-то износилась, рваться стала. Вот мама и отнесла наши качели туда.

– А вот того сарая, кажется не было.

– Леня построил. В шестьдесят первом, когда Гагарин в космос полетел.

– А там, в поле, был наш окоп.

– Цел! Цел ваш окоп! Ребятишки в войну там играют. Бывало, и раньше, и сейчас до ночи там пропадают. Землянку там построили. Из лесу всяких железок понатаскали. Пойдут за грибами и несут оттуда то каски, то патроны. Того и гляди, глаза чем выжгут. В лесу-то нашем всего понакидано с войны.

И тогда он спросил:

– Здесь жила женщина. Хозяйка дома. Звали ее Верой.

– Вы имеете в виду нашу маму? – спросила младшая и улыбнулась сдержанно, одними уголками обветренных губ.

Он посмотрел на нее, на ее губы – Вера, вылитая Вера. Даже интонация голоса та же.

– Вы удивительно похожи на нее, – сказал он. – Я хотел сказать, что…

Молчание повисло над ними колоколом, язык которого раскачивался, раскачивался, и с каждым мгновением тишина становилась все тоньше. Никто не мог знать, о чем ударит колокол в следующее мгновение.

– Мама наша умерла, – вздохнула младшая. – Уже десять лет, как мы ее похоронили.

Он опустил голову, почувствовал, что уже не может удержать себя от подступивших слез.

– Простите. – Вздохнул. – Царствие ее небесное.

Женщины и Митька растерянно смотрели на него.

– Что с тобой, дед?

Там, на Безымянной высоте, дед держался молодцом, а здесь… Что происходит, он пока понять не мог.

– Все же давайте пройдем в дом, – сказала старшая. Она была бледна и смотрела под ноги.

На вид ей было лет пятьдесят. На мать она походила больше. Те же мягкие, глубокие глаза. Волосы… Лоб… Руки… И голос.

В доме пахло так, как пахнет в старых домах. Поколениями живших здесь людей.

– Мама долго болела, – сказала старшая.

– Где она похоронена?

– Здесь. На нашем Александровском кладбище. Рядом с дедом и бабушкой. Тут весь наш род. Все лежат рядком. Одного только тяти нет. Тятя где-то под Вязьмой…

– Проводите меня туда, – попросил он. – А ты, мальчик мой, – сказал он внуку, – побудь пока здесь.

– Вера, – сказала старшая, – проводи гостя на мамину могилку. А я пока на стол соберу. Парень мне поможет. Маму помянем.

Они вышли из дому и по стежке, мимо каких-то построек и покосившихся тынов, за которыми сухими листьями шелестели подсолнухи, направились в сторону большака, к липам.

Он все время посматривал на Веру, любовался ею. Она чувствовала его взгляд, но не подавала виду.

– Вы очень похожи на мать, – сказал он снова.

– Да, я знаю, – сдержанно ответила она.

– Сколько лет прошло… Целая жизнь.

– Да, – сказала она. – Целая жизнь. Казалось, еще утром бегали здесь босиком, а оглянулись, уже и время к вечеру. Мама домой уже не позовет…

– Когда доживаешь до такой поры, когда многие, кто тебе был дорог и кто мог бы тебя согреть и понять, ушли, становится особенно трудно жить. Уходит какой-то самый главный смысл. Самый главный.

Вера замерла. Она слушала его затаив дыхание.

– Вера, – спросил он, – а вы, вероятно, родились уже после войны?

– Нет, я родилась, когда война еще шла, – улыбнулась она напряженной улыбкой. – Немцев отсюда уже прогнали. Я родилась в сорок четвертом.

– В сорок четвертом?

– Да. А почему вы об этом спрашиваете?

Не зная, что ответить ей, он снова сказал:

– Вы удивительно похожи на мать. Удивительно. Вы просто не представляете, насколько сходство поразительно.

Она молча кивнула.

Кладбище было небольшое. Старые, почти сровнявшиеся с землей могилы, позеленевшие надгробия с заросшими мохом надписями, которые уже невозможно было прочитать. Рядом недавние холмики, за которыми ухаживали. Выцветшие венки, пластмассовые цветы. В центре кладбища остатки часовни: угол стены, полуразрушенный свод с торчащей в небо арматурой, россыпи красного кирпича, заросшего бурьяном и бузиной.

– Вот наш родовой курган. Тут и братец наш лежит. Непутевая головушка.

Под самым голубцом дубового креста в выдолбленной нише была прилажена фотокарточка. На ней была Вера. Фотокарточка старая, довоенная, с пожелтевшими краями. На ней Вера была совсем молодой, моложе той, которую он когда-то знал и любил. Он прикоснулся к холодному стеклышку.

– Простите, – сказала Вера, – может быть, вам хочется побыть одному?

Он с благодарностью посмотрел на нее и кивнул:

– Если позволите.

Она вышла из оградки и вскоре исчезла в липовой аллее.

Он опустился на колени, перекрестился и лег на песчаный холмик. Песок был холодным и влажным. Такой же, как в окопах. Там, на высоте.

Никогда не возвращайся туда, где когда-то был счастлив, вспомнил он где-то вычитанное, словно этой фразой можно было спастись.

После застолья он сходил в поле, посмотрел на свой окоп. Окоп действительно сохранился. Поле в том месте уже переходило в луг и никогда не пахалось. Бруствер осел и зарос корявыми низкорослыми ивами. Этот окоп был очень правильным. Отрывали его не спеша. В нем никогда не пахло ужасом смерти.

– Куда же вы на ночь глядя? – сказала старшая из сестер, когда они начали собираться в дорогу.

– Пора, – сказал он, стараясь не смотреть на младшую.

Напоследок он молча попрощался с домом. Дыхание новой, другой жизни изменило здесь многое. Но и многое оставалось прежним. Ведро в углу на кухне висело все на той же медной цепочке.

Когда они прощались, он обнял Веру и поцеловал в лоб. Она сказала:

– Приезжайте к нам. Погостите. У нас здесь просторно. Грибы. Ягоды. Рыбалка.

– Хорошо. Как-нибудь.

Надо было все рассказать им. Если Вера родилась в сорок четвертом… Но ведь отцом мог стать кто-то и до него, и после…

Никогда не возвращайся…

– Стой, – приказал он Митьке. – Поворачивай назад.

– Что-нибудь забыли?

– Да, забыли.

Женщины все еще стояли у калитки. Он вышел из машины, подошел к Вере. Он знал, что не вправе нарушать той жизни, которая сложилась здесь, без него, и той, которая без него здесь прожита.

– Вот мой адрес, Вера. На всякий случай. – И он протянул ей визитную карточку.

– Приезжайте, – сказала старшая. – Не забывайте нас. Дорогу теперь знаете. Я ведь вас вспомнила. Это вы кормили нас сахаром.

Глава третья

Их остановили на посту при выезде из небольшого подмосковного городка, куда они заехали, чтобы заправиться и купить воды. Инспектор небрежно козырнул и потребовал документы.

К счастью, за рулем сидел он сам.

Не возвращая документов, инспектор потребовал открыть багажник.

– В чем дело? Вы что-нибудь ищете? Потрудитесь пояснить свои требования, товарищ старшина.

– Выполняйте, что я сказал, – потребовал инспектор.

– Простите, а что вы сказали? – мгновенно отреагировал он и остановился на полпути к багажнику.

Конечно, чтобы не сделать ошибку непоправимой, не надо было обращать внимания на хамский тон инспектора. Ведь он здесь не для того, чтобы воспитывать этого старшину в милицейской форме, а чтобы перевезти на родину своего боевого товарища. Но все, что происходило, в том числе и реакция милиционера, очень живо напомнило ему некий эпизод из прошлого. Он еще раз взглянул на старшину – невысокого роста, смуглый, лет тридцати, начал уже полнеть, просто так не отпустит. Такому надо было просто положить в права среднего достоинства купюру.

Он открыл багажник. В багажнике ничего подозрительного, кроме лопат, не было. Старшина кивнул на инструментальный ящик и жестом приказал его открыть. Это уже походило на обыск.

– Где ваша медицинская аптечка?

– В салоне. Разве не видите?

Пластмассовая коробка с красным крестом, порядком потертая и выцветшая, лежала за спинкой заднего сиденья, и старшина ее, конечно же, видел.

– Дайте ее сюда.

Да, это был настоящий обыск.

– Дмитрий, подай аптечку.

Из патрульной машины вышел еще один милиционер. Он держал в руке автомат Калашникова с укороченным стволом. Распахнутая кожаная куртка. В лице какая-то застывшая мука. Похоже, он был не в себе. Что-то происходило или вот-вот должно было произойти.

Милиционер с автоматом быстро приближался. Подошел, заглянул в салон.

– А что это у вас на заднем сиденье? – И стволом автомата ткнул в угол ящика, прикрытого покрывалом.

Тем временем старшина уже потрошил аптечку. Он вывалил на капот все содержимое и внимательно разглядывал пузырьки и упаковки.

– Вам нужны лекарства?

Он понял, что на вопрос милиционера с автоматом до последней возможности отвечать не надо. Старший наряда, видимо, этот толстяк. Ящик он пока не заметил, и ему, по всей вероятности, нужны какие-то препараты. Пускай роется в таблетках.

– У вас не горит правый «стоп», – не поднимая головы, сказал старшина.

– Видимо, перегорела лампочка. Это мы исправим в ближайшей мастерской.

– Это серьезное нарушение. Положен штраф.

– Штраф? – Но он тут же спохватился: – Хорошо, я заплачу штраф.

Старшина тут же назвал сумму. Закончил ревизию аптечки, собрал медикаменты в коробку, кое-что отложил в сторону. Сказал:

– У нас товарищу плохо. Если позволите…

– Да-да, конечно. На дороге мы должны помогать друг другу.

Последние слова будто обожгли старшине спину. Он дернул плечом и искоса посмотрел на него.

– Вы правы. – Старшина засмеялся и ткнул пальцем ему в грудь. – Но со штрафом не затягивайте. Можете оплатить прямо здесь.

Он вытащил бумажник, достал две банкноты и сунул одну старшине, другую автоматчику.

– Это что? Дача взятки при исполнении?..

Старшина ловко перехватил банкноту и расплылся в счастливой улыбке:

– Квитанции здесь выписываю я.

– Мы можем ехать? – спросил он.

И тут автоматчик снова ткнул стволом угол ящика.

– Что там? – неохотно спросил старшина, засовывая деньги в задний карман брюк.

– Смотрите сами.

– Отвечайте. Ну? Что там у вас? – Глаза старшины сузились.

– Понимаете…

– Ну?

Старшина уловил, как задрожали руки у Митьки, расстегнул кобуру и отступил на шаг.

Они вытащили ящик на асфальт и подняли крышку.

– Ну и ну! – Старшина утер рукавом куртки вспотевший лоб. – Как это все понимать? Что это такое?

– Это кости моего брата, товарищ старшина. Мы вместе воевали на Безымянной высоте. Он там погиб. Я выжил. Теперь везу его домой, к родственникам.

– Ну-ну, – сказал старшина, не отрывая взгляда от россыпей гильз, которые просвечивались сквозь мутноватое серебро парафина. – «Дымилась роща под горою…» Да? Знаем, знаем… Но, что касается всего этого, нужны пояснения. Просто так мы вас отпустить с таким грузом не можем. Вы что, выкопали его из могилы?

– Его могилой был окоп. Наш окоп. Осенью сорок третьего мы его отрыли с ним вдвоем. Я его закопал в нем же, в нашем окопе, во время боя. Когда понял, что нам не выбраться.

– Версия ясна. А документально вы это как-то оформили? Разрешение на перевозку трупа или какие-то другие сопроводительные документы есть?

– Это не труп, старшина. Это – останки.

– Вижу-вижу, не дурак.

– Есть у меня документ. Есть. – И он достал из кармана ложку.

Старшина какое-то время внимательно изучал надпись. Открыл права, сверил фамилии и инициалы. Сопел, морщился. Что-то, видимо, решал. Кто-то в нем, по всей вероятности, боролся, и пока было не понять, чья брала.

– Фамилии действительно сходятся. Вы что же, хотите сказать, что воевали на Безымянной высоте? Когда я учился в школе, нас туда возили на экскурсию.

– А я там был ранен. А он был убит. Пулеметчик.

– Нам говорили, что все на той высоте погибли. Всем посмертно присвоили звание Герой Советского Союза.

– Героев им не присвоили. Погибли не все.

– Ну, тогда это была другая высота.

– Может быть. А мы с Олейниковым воевали на Безымянной. – И он потрогал козырек каски, облитой побелевшим парафином.

Старшина прищурился, словно выцеливая в нем нечто уязвимое, что, наконец, обнаружил. А он вдруг понял, что сейчас, вместе с Олейниковым и Митькой, он неуязвим. Старшина, кажется, почувствовал то же самое, повернулся к напарнику и сказал с раздражением:

– Да опусти ты свою кочергу. И не забудь поставить на предохранитель.

Теперь милиционеры вдвоем с любопытством разглядывали содержимое ящика. Кости, казалось, побелели и теперь отсвечивали сквозь застывший парафин, словно через глубокую воду.

– Смотри, сколько гильз, – сказал автоматчик. – Первый раз такое вижу.

– Да, дела… – Старшина встал, огляделся, сказал спокойным тоном: – С таким непонятным грузом вас надо в райотдел. Вот там, в дежурной части, и разберемся, кто где воевал и что вы везете.

– Да ладно тебе, Давидюк, – сказал автоматчик. – Пускай едут. У деда, видишь, орденские планки. Две Красных Звезды.

– Помолчи. Здесь решаю я. Иди в машину.

Автоматчик, поправив на плече ремень, нехотя пошел к машине, в которой время от времени отрывисто хрипела радиостанция, настойчиво вызывала чей-то позывной.

– Ну, батя, что будем делать?

Где он видел этот взгляд, это торжество власти, не ограниченной ничем? Где? Он мучительно пытался вспомнить, словно оттого, вспомнит он или нет, зависела его судьба, и судьба внука, и того, чьи останки они везли в армейском ящике, залитом парафином. И тут его будто толкнули стволом автомата под ребро – он вспомнил! Немцы! Те, из пулеметной команды, которые шли тогда к передовой, которые расправились с частью пленных и которые, узнав, что он тоже пулеметчик, перевязали его и дали сигарету.

– Сколько я вам должен? – И он посмотрел на старшину твердым решительным взглядом человека, которому нечего терять.

– Сколько… – Старшина сдвинул на затылок кепи, похоже, лоб его снова вспотел. – Сколько…

– Так сколько же?

Теперь он видел перед собой уже не милиционера.

– Ну, говори, назови сумму, которую я должен тебе заплатить за память о моем боевом товарище, старшина?

Во взгляде инспектора мелькнул испуг, но тут же его сменила ярость.

– Ну ты, полегче, папаша… А то переночуешь на бетонном полу и запоешь по-другому.

– На бетонном полу? Ничего, мы ночевали в окопах. Осенью под дождем зимой, в пургу. Выжили. Или у вас похуже? – Он усмехнулся.

Митька высунулся из машины и вопросительно смотрел на них.

– Все в порядке, мальчик мой. Сейчас едем.

– А вот это мне решать, когда и куда вам ехать.

– Ничего, сейчас и решишь. Иначе не получишь ничего. И вернешь то, что уже положил в карман.

Сволочь, думал он, глядя в глаза старшины. Скотина алчная.

Инспектор назвал сумму.

Он отсчитал деньги, свернул купюры вчетверо, как фантики, и сунул их старшине. И подумал: сволочь…

– Дед, ты в порядке? – спросил Митька, когда он сел за руль.

– В порядке. Но надо поскорее уносить отсюда ноги. Ты ящик хорошо закрыл?

– Хорошо.

Когда немного отъехали, Митька спросил:

– Дед, ты ему много денег дал?

– Много.

– Вот гады! Лучше бы мы заночевали в деревне у тех добрых теток. И деньги были бы целы, и нервы не порваны, как говорит бабушка.

Дорога шла вдоль поймы. Справа изредка вспыхивала, вздрагивала среди прибрежных зарослей, а потом вдруг засыпалась на голубые осколки река. Чайки белыми хлопьями парили над пашней. Церквушка с зеленым шатром показалась на том берегу, совсем недалеко. Но и она вскоре исчезла. Все уходит. И ничему нет возврата. Вот почему природа к исходу дней дарит человеку память, при этом настолько просветляя ее, что минувшее кажется совсем близким.

Слева пошла деревня. Дома добротные, с мансардами и застекленными верандами. Напротив каждого двора столики с разложенными на них пучками моркови, свеклы, петрушки, банками варенья и соленья. Кое-где продавали яблоки. Зеленовато-золотистая антоновка и румяный штрейфлинг. Таблички с надписями: «Мед», «Гуси».

– Дед, а здесь живут побогаче.

– Чем ближе к Москве, тем больше денег и достатка. Здесь крестьяне могут продать то, что смогли вырастить.

Он думал о Вере. И о той, из далекой лейтенантской юности. И о другой. Они сливались в одну, и он уже не мог разделить их.

Незаметно день стал угасать. Леса вокруг шоссе вспыхнули прощальным и каким-то радостным светом, и этот свет, казалось, пронизывал все: и дорогу, всю ее даль, которая двигалась навстречу, как река, и автомобили, мчащиеся с ними в едином потоке, и самих их, водителей и пассажиров, и их мысли, и воспоминания. Или то, что они считали воспоминаниями, но что на самом деле было настоящим и, быть может, частью будущего. Все, очищенное этим внезапным светом, сияло радостью и покоем.

Ему казалось, что это чувствует сейчас и его пулеметчик Олейников, его бессмертная душа.

О старшине и обо всем, что с ними произошло в небольшом городке, ни он, ни Митька не вспоминали. Старшина был за пределами этого предвечернего света.