Текст книги "Штрафной взвод на Безымянной высоте. «Есть кто живой?»"

Вечером Степанида собрала обгорелые лоскуты в старую дерюжку и отнесла узел к дровам, на которых рядком сидели куры, оставшиеся без курятника. Оставила только один – с алыми маками в бордовом поле…

Сон

Участковый Силин попал в больницу прямо с дежурства. Позвонили из кассы автовокзала: пьяные подростки разбили витрину газетного киоска. Выехали, как всегда, втроем. Силин выскочил из машины первым, кинулся на двоих. Резиновую дубинку оставил в машине на сиденье, понадеялся на свою силу. Одного схватил, придавил к земле, а второй вырвался и наотмашь ударил какой-то железной штуковиной. Удар пришелся хоть и вскользь, но все же – по голове. Железяка рванула щеку и оставила кровоподтек на шее. Ему показалось, что на мгновение, может, на секунду-другую, он даже потерял сознание, потому что сильно придавил парня, которого успел ухватить, так что тот чуть не задохнулся. В Силине всех девяносто шесть килограммов, так что мог и придавить…

Со «Скорой» его отвели на второй этаж и определили в палату, где лежал всего один больной – худощавый молчаливый старик. Палата была просторной, светлой. Пахла недавним ремонтом и хлоркой. Оборудована она была специально для ветеранов войны. Удобные кровати с подъемниками, новые тумбочки. В углу умывальник с холодной и горячей водой. Над умывальником зеркало. Стол у окна, кувшин с водой, чистые, как в гостинице, стаканы. Силин и не подозревал, что у них в районной больнице есть такая палата. Лежал как-то, еще до армии, с чирием – в палате шесть коек, вонь, тухлота, сквозняки по полу, а ночью мыши прибегали…

– Здорово, дед, – сказал участковый и швырнул на кровать пакет, в котором лежали, аккуратно перетянутые резиночкой, его документы, кошелек и пачка сигарет; зажигалка лежала отдельно.

– Здравствуй, – отозвался старик. – Что, по уху съездили?

Где-то Силин уже встречал этого старика. Где-то видел…

– Ты, дед, не из Моховичек ли будешь? – спросил, укладываясь на кровать прямо поверх одеяла.

– Из Моховичек, – ответил старик.

Вспомнил. Вспомнил он этого старика. В прошлом году ездили туда, в тот край – Моховички, Болтоногово, Кумовское… Плановый рейд. У деда самогонный аппарат изъяли и два бидона браги. Брагу потом начальник следственного отдела забрал. Приказал домой ему отвезти. Хапуга… Сволочь… А по службе слова не скажи… Правда, все документы, которые они составили на этого старикана, порвал.

В окно лениво затекали ранние, тоскливые февральские сумерки. Силин посмотрел на улицу. «И на хрена меня положили? – подумал он и поморщился – шея все же побаливала, когда он делал резкое движение головой, так и захватывало всю сторону до самой ключицы, будто кипятком окатывало. – Лучше бы дома отлежался. Ленка, наверное, уже с работы пришла. Картошку жарит. Меня ждет. Хорошо, что сотовый телефон взял».

Силин недавно женился. Армию отслужил еще три года назад. Пока учился в школе милиции, пока устраивался, три года и прошло. Женился на своей бывшей однокласснице. Лена как раз окончила пединститут и приехала в городок. Школьная любовь. Какое-то время он думал, что забыл ее. Из армии писал другой, ее подруге. Да, чего только не бывает в жизни…

«Сейчас нажарит картошки с луком и засядет за свои тетрадки, – вздохнул участковый. – Каракули разбирать. Чуть погодя позвоню. Пусть жарит…»

Поженились они в начале зимы. Сняли однокомнатную квартиру в центре городка. Купили двуспальную кровать и платяной шкаф. Больше они пока ни в чем не нуждались. Жили скромно, на картошке да на тещином сале с луком…

«Сегодня Ленка будет спать одна… Лучше бы домой отпросился. А завтра бы на прием пришел».

– А ты что, дед, фронтовик? – спросил Силин, снова выглядывая на улицу; спросил так, от нечего делать, все равно ведь с этим стариканом какое-то время делить больничную тоску и запахи, черт бы их побрал…

– Было дело, – шевельнулся старик.

Сумерки за окном уже густели, уже собирались в закоулках и возле занесенных недавней вьюгой заборов синими чернильными тенями и потихоньку стали выползать на дорогу, улеглись в глубоком, наполовину занесенном кювете. Силин хотел было понаблюдать за всеми этими превращениями: как это день переходит в вечер. Заядлый рыбак и охотник, Силин любил в природе почти все. Во всяком случае, старался понять природу во всех ее проявлениях. Для своей же пользы. Но умел и любоваться ее красотами. Любил рассказывать об этом Ленке.

Ответ старика его отвлек от окна. Силин оглянулся.

Худой и прозрачный, давно небритый, старик лежал под застиранной простыней и пожевывал беззубым ртом, будто ловя ускользающий от него воздух.

– Ты что, дед? Как себя чувствуешь? – насторожился Силин, внимательно всматриваясь в прыгающий под серой щетиной кадык старика.

– Да ничего, – ответил старик. – Живой еще.

– А, ну-ну… – Силин покачал головой. – А где же воевать пришлось?

– Везде. Я, сынок, всю войну прошел. Как в сорок первом под Наро-Фоминском в бой вступил, так и шел со своим орудием до самой Восточной Пруссии. До Балтийского моря докатил с ребятами свою пушку.

Ну и дед, подумал Силин. Вот тебе и самогонщик.

Это Силин открыл для себя совсем недавно: человек – не только то, что о нем записано в постовой ведомости или в протоколе, а зачастую полная противоположность записанному. И о себе самом человек может сказать совсем не то, кто он есть на самом деле. Даже самый хороший человек, у которого и умысла нет что-либо о себе утаивать.

В Моховичках они изъяли тогда всего один аппарат – у этого деда. Хотя «сигналов» было несколько. Видимо, кто-то предупредил и аппараты успели спрятать. Не будешь же весь дом вверх дном переворачивать без ордера на обыск… А кто им даст ордер на обыск? В общем-то они действовали не совсем законно, и их могли попросту выгнать из любого дома, запросто выставить за дверь. Но милиции люди на всякий случай побаивались, особенно в деревнях. А этого деда они прихватили в бане, возле пруда. Дед только рукой махнул: «Забирайте. Раз пришли…» Если бы знали, что капитан все заберет, лучше бы и не забирали. Пускай бы дед попользовался. Девятое мая встретил как следует. Это ж в конце апреля или начале мая и было. Снег уже сошел…

– В артиллерии, значит, воевал? Я тоже артиллерист.

– Ну? – изумился старик и приподнял с подушки свою костистую прозрачную голову, задрожал от напряжения худыми плечами подростка.

– Наводчик гаубичного расчета старший сержант Силин.

– Сержант Малашкин! – бодрым голосом отозвался старик; он весь так и встрепенулся под своей ветхой простынкой. – Наводчик сорокапятимиллиметрового противотанкового орудия. Первый взвод, вторая батарея.

– «Прощай, родина», значит? Или как вы там ее называли?

– «Прощай, родина», так и называли. А ты ж, сынок, из какой пушки стрелял?

– Из гаубицы. Трехстанинка. Калибр – сто двадцать два.

– Ну, гаубица – это совсем другая стрельба. А мы, пэтээры, почти всегда на прямой наводке. С десяток выстрелов сделаешь, и, если не поменял позиции, они нас из танков тоже будь здоров как накрывали. Бывало, отстреляемся прицельно и – мамушки мои, подавай бог ноги. Орудия – на передки и давай коней нахлестывать, пока немцы не образумились!

– А разве «сорокапятки» к концу войны не сняли с вооружения?

– Может, где-то и сняли. В полках РГК или где-то еще. А мы свою катили до самого моря. Танки мы из нее били хорошо. Особенно легкие и средние.

И захотелось Силину расспросить старика о войне. Весь лес вокруг городка был изрыт траншеями, блиндажами, пулеметными окопами и отводами. Однажды зимой, перебираясь через такую траншею, Силин запнулся на орешине и сломал лыжу.

Зазвонил мобильный телефон, лежавший в глубоком кармане больничной пижамы. Звонила Ленка.

– Да, Лен. Я в больнице. Ничего серьезного. Да говорю тебе… Бандитская пуля. Конечно, шутка. Да… Да… Приходи. Поесть что-нибудь принеси. На двоих. Я тут не один. Да нет, старик один. Из Моховичек. Вместе в палате кукуем… Ты что там делаешь? Картошку жаришь? Я так и знал! Ленок, давай, дожаривай и тащи ее сюда вместе со сковородкой! Жду, целую!

Он захлопнул перламутровую крышечку, похожую на крышку раковины, улыбнулся старику:

– Сейчас картошки жареной принесет. Жена.

– Жена – это хорошо. Я-то свою старуху летось похоронил. Сперва парализовало. Лежала. Ходил я за нею почти два года. А весной прибралась… Плохо одному. Свет не мил. Пускай бы лежала, я бы и дальше за нею ухаживал. Кормил бы да перестилал. Ну, видать, недолго уже и мне небо коптить…

Внутри у участкового екнуло: может, на поминный день и выгонял старик свойской водочки, чтобы пришли сельчане не к пустому столу. В магазине-то с пенсии…

– Слышь, дед, а тебе, это… выпить, как, можно? – шепотом спросил Силин, будто за дверью, кто-то стоял и мог их услышать.

– Да выпить-то можно. А что, есть? – так же шепотом ответил старик.

– Добудем. Что ж мы за артиллеристы, если выпить не раздобудем?

Силин схватился за телефон.

– Ленок, золотце, бутылочку прихвати, а? «Бриллиантовой» или «хрустальной». Ладно, ладно тебе. Целую, жду, надеюсь! – Силин захлопнул перламутровую крышечку своей волшебной раковины, поцеловал ее и засмеялся.

– Ловкий ты парень, гаубичник, – легко и радостно вздохнул старик и положил на лоб сухую смуглую руку в синих прожилках. – А выпить мне что-то и правда захотелось. Так, немножко. Товарищей помянуть. Я ведь за четыре года войны почти три расчета похоронил. Раз под Минском «фердинанд» накрыл. У него пушка – восемьдесят восемь. Прицел точный. И наводчик, видать, был хороший, не хуже меня. Три снаряда. И все – на нашей позиции разорвались. Пушчонка наша – кверху колесами, как говорится, мамушки мои… Троих ребят наповал. А меня и одного подносчика снарядов тяжело ранило. А ничего, через полтора месяца вернулся в полк. Зашитый, отремонтированный. Пушку новую получил, модернизированную. Ствол подлиньше. Била точнее. Прицел поудобней. Встретился мне потом «фердинанд». Руки у меня так и затряслись, когда я его в прицел увидел. Сперва гусеницу ему сбил. А потом – три снаряда в борт. Его развернуло. Кювет он переползал. Три снаряда – один за другим. И все три – точные попадания. Потом мы к нему подошли, полюбовались. Комбат подбежал и говорит: ну, Малашкин, к ордену тебя представляю, за самоходку! Чисто отработал!

– Ну и что, дали орден?

– Да нет, не дали. Медаль дали. «За отвагу». А орден начштаба полка получил. Орден всего один на полк выделили. Разнарядка такая пришла из штаба дивизии: один орден и пять не то шесть медалей – две «За отвагу» и три не то четыре – «За боевые заслуги». Комбата через два дня убило. Прямое попадание. Мина. Ихние минометы пристреляли наши блиндажи. Хороший был человек, умный офицер. И мина-то всего одна прилетела. Бах и – мамушки мои…

Участковый снова сглотнул тяжелую слюну: эх, ч-черт, а мы к нему в баню – как банда… Сазон, громила, дверь сапогом вышиб. Поймали, герои, старика, который на помин души своей старухи…

Минут через сорок в коридоре торопливо простучали каблучки, замерли возле двери их палаты.

Силин, как пружина, вскочил с кровати:

– Ленка пришла. Сейчас порубаем.

Дверь приоткрылась. Послышался женский голос, тихий, вкрадчивый. Свет они в палате еще не включали, и старик не рассмотрел вошедшую. Жена гаубичника поставила на стол у окна два пакета и сказала:

– Тарелки и вилки там, в полотенце. Завтра утром заберу посуду и еще что-нибудь принесу. Ну, выздоравливайте. Мне строго-настрого приказали: не больше пяти минут.

Все время, пока ставила на стол пакеты и говорила, она посматривала на мужа, на пластырь, ярко белевший на его шее. Потом потянулась к нему, потрогала:

– Болит?

– Да нет. Завтра буду проситься, чтобы выписали.

– Конечно, лучше отпросись.

Она пошла к двери. Гаубичник пошел ее проводить. В дверях обнял ее, и некоторое время там, в темноте, они возились, шептались, шуршали одеждами. Дело молодое, подумал старик и, будь он не так плох, оставил бы их на часок одних в палате…

– Ну, дед, вставай на рубон! – сказал Силин, когда жена ушла и торопливые ее каблучки затихли в глубине больничного коридора.

В пакетах оказалось два полотенца. В одном, махровом, банном, была завернута четырехгранная плоская бутылка «Русского бриллианта».

– Во, дед! Я ж говорил! А ну-ка, давай, подставляй свой стакан. Давай-давай.

Запахло жареной картошкой, маринованными огурцами, хлебом.

Обрадованные артиллеристы выпили и по одной, и по другой, и по третьей.

– Ты ребят-то до тюрьмы не доводи, – сказал старик, когда Силин рассказал ему свою сегодняшнюю историю.

– А что же их, по головке гладить за такое? Вот и пускай посидят, подумают.

– Там им думать не дадут. Там – либо блатарями станут, по всей форме, либо туберкулез подхватят и всю жизнь потом кашлять в кулечек будут.

– Это да… Вот дураки, полезли, нашли приключение на свою жопу.

– Ты на суде на них не жми. Если дело до суда дойдет. Скажи, что сам упал, на железку наскочил.

– Так я ж не один был. Напарник, младший сержант Сазонов, все видел. И дежурный шофер с нами был.

– А ты и им скажи, чтобы помалкивали.

– Э-э, дед, у нас этот номер не пройдет. Сразу сдадут. Они ж скажут, что я «на лапу» взял и пацанов «отмазываю».

– Ну, не знаю, а надо что-то сделать. Ребята вырастут, в армию пойдут. Еще спасибо тебе скажут. Они ж, может, в твой полк и попадут, и будут учиться стрелять из твоей гаубицы.

Помолчали. Молча уже выпили еще по одной. Старик потом сказал, выпив и понюхав душистый, пахнущий корицей, хлебный мякиш:

– Знаешь, за кого я сейчас выпил? За ребят своих. От Наро-Фоминска до Бранденбурга… За Петю Костюхина, за Гаврика Филипченкова, за двух Иванов – Иванова и Федосеева, за лейтенанта Фролова и капитана Илюхина, нашего комбата, который к ордену меня хотел представить… Вот и помянул я их. Скоро увижу их всех. Они, там, все, видать, в своих гимнастерочках… А я, один, стариком к ним явлюсь. И не узнают.

– Да брось ты, дед! – перебил его Силин. – А, кстати, как тебя зовут? А то я все – дед да дед, а ты, может, в обиде…

– А так и зови – дед. У меня внуков не было – одни внучки, девки одни. Вот и зови меня дедом.

Участковый помотал головой. Хмель уже стал брать его. Старик же, «сорокапяточник», сидел хоть бы что.

– Я в дивизионе всех перепивал. Мамушки мои! Старшина у нас был – Самсонов, карел. Тоже хваткий парень был. Раза три меня перепить брался. Ку-да там! Помню, поднимаем, а он – кобырь под стол! Да, сынок, был карь жеребец, да уездился, посивел…

– Чего они, дураки, полезли?.. – вздохнул Силин, опять вспомнив про подростков. – Вот ты, дед, говоришь, в мой полк попадут, спасибо скажут… А если не скажут? Если они завтра другой ларек ломанут?

– Ну, тогда и пойдут. А ты им, свой-то, шанс дай. Ты ж не прокурор, а участковый. А это – почти что воспитатель. Понял?

– Я, дед, прежде всего – мент. И должен поступать так, как положено. – И, сказав это, Силин вдруг снова вспомнил капитана и фляги с брагой. Грохнул по столу кулаком.

– Ты что, сынок? – вздрогнул старик.

– А, так… Вспомнил одного сукина сына. Служим вместе. Ладно, дед, давай спать. Я бутылочку припрячу. Завтра освежим.

Силин разобрал постель, лег, вытянул ноги, уперся в холодные трубки спинки.

– Везде они сидят, крысы сучьи…

– Ты о чем, сынок?

– Везде, говорю, несправедливость. Вон, и тебе медаль вместо ордена…

– Э-э, сынок, так я об этом и не горюю. Медаль-то – хорошая. Солдатская медаль, по штату. Куда ж мне орден. Орден – награда офицерская. Ордена – по начальству.

– Вот именно.

– Оно, может, орден тот, комбатов, мне и дали бы, когда б у меня все чисто было… Когда б помарки никакой не случилось.

– А какая у тебя помарка была? Из кулаков, что ли?

– Да нет, я из середняков. Отец мой сразу в колхоз записался. А помарка у меня была… На фронте уже дело вышло. В плен я попал. Прихватили нас в сорок втором, под Юхновом… Я всего ничего и побыл в плену, а все равно – у немцев был. Писал потом объяснительную в особом отделе. И запросы на меня всюду отсылали, и проверяли. Но обошлось. Даже в штрафную роту не отправили. Медаль у меня была, первая, «За отвагу». Я ее за московские бои получил. Пулеметчика немецкого снял тремя снарядами. Комбат, помню, прибежал: Малашкин, выкатывай на прямую, командир полка приказал! Ну, на прямую так на прямую. Не первый раз. А цель, спрашиваю, какая? А вон, говорит, пулемет лупцует, пехота лежит, головы поднять не может, уже вторую роту в атаку посылают. Кинул я один снаряд – с перелетом. Другой – с недолетом. А третьим как раз в его окоп. Пехота поднялась, пошла без потерь. На то мы и артиллерия, чтобы пехота поменьше гибла.

Силин уже сквозь пелену сна слышал последние слова старика. Раза два он всхрапнул, потом кашлянул и крикнул. Приснилось ему, будто подростки повалили его и стали бить железными прутьями. Вот сволочи, ведь до смерти забьют. Но тут набежали ребята из его батареи, разогнали подростков, подняли его, своего наводчика, и куда-то бережно, как убитого, понесли на руках. «Куда они меня несут, к Ленке, что ли?» – подумал Силин и провалился в теплое забытье молодого, здорового сна.

Ночью Силин вспотел. Мучила жажда. Побаливала шея. Стала ныть где-то в глубине, под самой ключицей. Встал, нашарил в темноте бутылку с минеральной водой, приложился и долго, протяжно, как на охоте, пил. Послушал, как дышит в углу истребитель танков. Пообещал утром рассказать про плен и про побег. Ну и дед, везде побывал.

Силин лег опять. В палате было тепло, и накрываться он не стал.

И приснился ему сон. Странный, как все сны. И утром потом, проснувшись и вспомнив его, все подробности, он не сразу понял его…

Началось смешно – будто его, Силина, опять призвали в армию. Он им: да что вы, дураки такие, я ж недавно отслужил, вот мои погоны – старший сержант. А они – молчат. Ладно, посмотрим, что будет дальше. А дальше вот что: погоны заменили ему на петлицы. Никогда он таких не носил. Петлицы – сержантские. Ладно. Что дальше? А дальше – бой. И стреляет он не из своей трехстанинки, а из маленькой пушчонки, которая после каждого выстрела смешно подпрыгивает, как резиновая. Ну и ну. И ребята кругом вроде как свои и в то же время какие-то незнакомые. И ему: «Малашкин! Танк слева! Доворачивай!» Какой я Малашкин? Я же старший сержант Силин! Вы что, мужики? Загремело, дым, копоть… Куда-то все полетело, колесом прямо по груди прошло… Что это? Где я? Открыл глаза – немец над ним стоит, улыбается. Лицо пыльное, в грязных потеках. Стволом автомата в грудь тычет: «Рус! Трофей!» – и на сапоги показывает. А сапоги у Силина совсем новенькие, только недавно получил хромовые, на крепкой подошве. Старшина оказался земляк, выдал хромовые в виде исключения. «А вот этого ты не хотел!» – и Силин вскочил на ноги и показал немцу из-под руки… Тот замахнулся и – рукоятью автомата по шее. Обожгло шею, до самой ключицы подало, будто варом окатили. Упал. Куда-то поволокли… Глаза открыл. Ребята под руки держат. Ребята кругом его – батарейцы. Ага, свои. Не бросят. Сапог на ногах нет. Одни портянки, телефонным проводом перевязанные, чтобы не спадали. Оглянулся назад – колонна большая, конца-краю не видать. Вон сколько нашего брата прихватили! О, мамушки мои, что же делать? Колонна стала втягиваться в лесок. Дорога впереди пошла вниз. Внизу, за мосточком и ручьем, поворачивала резко вправо. Кругом сосняк, внизу черничник и можжевеловый подлесок. Силин оперся на ноги – пошли. Оттолкнул батарейцев: «Сам пойду». Один, который его поддерживал, с петлицами техника-лейтенанта, и говорит ему: «Слышь, наводчик, ты, гляжу, парень боевой, в плену не своей волей. Медальку-то свою спрячь, а потом я тебе что-нибудь дельное скажу». Силин снял с гимнастерки медаль, сунул в нагрудный карман, приколол ее там, изнутри, чтобы не выпала. Он уже знал, почувствовал, только взглянув на решительное лицо техника-лейтенанта, что им сейчас предстоит. «Хочешь бежать?» – нагнулся к нему техник-лейтенант, будто снова поддерживая его. «А как? У них вон винтовки, автоматы. Постреляют». – «А во хера им! – И техник-лейтенант больно даванул Силина в бок стволом «ТТ». – Слушай меня внимательно: я валю ближнего конвоира. Ты сразу хватай у него карабин и стреляй в того, который идет сзади. А я постараюсь достать переднего. Если промахнешься или вздумаешь бежать в лес сразу, они нас положат всех. Тогда мне нечего терять, тогда вторая пуля твоя. Понял?» Техник-лейтенант переложил пистолет за пазуху. Спустились вниз. «Приготовься, наводчик». Бах! Конвоир пошатнулся и стал медленно поворачиваться к ним. Силин оттолкнул в сторону впереди идущего бойца, кинулся к падающему немцу, сорвал с его плеча винтовку, передернул затвор, вскинул: там, позади, шагах в двадцати пяти – тридцати, немец в распахнутой шинели уже снял с плеча автомат и подбросил его вверх в правой руке, очевидно, взводя затвор. Бах! Немец кинулся за дерево. Силин поторопился выстрелить, он чувствовал, что промахнулся, но целиться уже не было времени, конвоир опередил бы его очередью из своего автомата. Бах! Вот теперь наверняка. Немец упал. На него сразу навалились пленные. Вся колонна разом качнулась и рассыпалась, словно от его выстрелов. Совсем рядом, где-то справа, щелкнули еще три пистолетных выстрела. Это техник-лейтенант добивал переднего конвоира. Все! Теперь – бежать! Он выполнил приказ. Бежать! Силин нагнулся к убитому немцу, расстегнул ремень, сорвал с него тяжелый подсумок с патронами. На мгновение взгляд остановился на сапогах. А ведь как раз моего размера сапоги… Но – бежать! Никогда в жизни Силин не бегал так быстро. А тут – по лесу! Только можжевеловые кусты по лицу, по глазам. Черта с два они теперь его поймают. В лесу он – как рыба в воде.

Уже в сумерках собрались в глубокой лощине у ручья. У кого были фляжки и котелки, набрали воды и долго отпивались. Немцы отобрали все. Не тронули только котелков и фляжек. Подошел техник-лейтенант. Рука ниже локтя у него была перевязана. «Херня, – сказал он. – В мякоть – навылет. У кого есть спирт?» Нашелся и спирт. Силин размотал тряпку, пропитанную кровью. Отодрал от рубахи свежий широкий лоскут, смочил спиртом и стал протирать рану. Отдохнули. Пошли. Шли несколько ночей. Днем, затаившись в лесах и оврагах, отдыхали. Однажды набрели на стадо коров. Стадо гнали подростки. Сказали, что им приказано отогнать колхозный скот в Горьковскую область. Когда начались налеты немецких самолетов, они загнали коров в лес и теперь двигались на восток лесами, потому что на дорогах везде – немцы. Молоко они сдаивали прямо на землю. Измучились, потому что доить коров надо было по два раза в день. Бойцы обрадовались парному молоку. Пошли дальше вместе. Так, с колхозным стадом и погонщиками, и вышли к своим.

«Ты кто?» – спросил его младший лейтенант в новенькой гимнастерке и тщательно начищенных высоких офицерских сапогах. Его хромовые, выданные земляком-старшиной, которые отобрал немец, были не хуже. Но теперь он стоял в дырявых опорках, найденных в брошенном сарае в сожженной деревне. Перед этим щеголем-лейтенантом с петлицами войск НКВД. «Сержант Малашкин! – бодро ответил Силин. – Наводчик огневого расчета сорокапятимиллиметрового орудия! Первый взвод, вторая батарея!» – «Обожди, наводчик, – сказал особист и посмотрел на него исподлобья. – Чем можешь доказать, что ты действительно тот, за кого себя выдаешь?» – «Так я же предъявил вам свою красноармейскую книжку! Сдал трофейное оружие, захваченное в бою». – «Обожди-обожди, трофейное оружие… А красноармейскую книжку можно в два счета подделать, между прочим. Так, давайте по порядку. Когда, какого числа и при каких обстоятельствах вы бросили свое орудие и сдались в плен к немцам?» – «Что-о?» – Силин смотрел на особиста с той же ненавистью, что и на немца, который снимал с него сапоги. И вдруг закричал что было сил: «Это он с меня сапоги снимал! Я его узнал! Братцы! Я его узнал!» Вошли еще двое офицеров и женщина-врач. Врач сказала: «Вы что, не видите, он после глубокой контузии?» – И она увела его в какую-то палатку и обняла. Он сказал ей: «Мама, что они со мною делают? Я не отдам им свою медаль! У меня ее даже немцы не забрали!» – И заплакал. И проснулся, когда почувствовал, что слезы совсем стали душить его и он вот-вот задохнется…

Силин вскочил с кровати.

– Дед, – позвал он старика. – Я все про тебя знаю. Ну и досталось же тебе, дед!

Утро уже сдернуло с окон синие занавески, затекало в палату ровным матовым светом, перемешанным с розоватым туманом робкого зимнего солнца, которое, видимо, никак не могло пробиться сквозь дымку облаков. За окнами порхал легкий снежок и невесомо падал куда-то вниз. День обещался ярким, солнечным. Где-то, видимо, на старом больничном тополе, радостно, уже по-весеннему, пиликала синичка.

– Слышь, дед, синица поет. До весны, считай, дожили. А, дед? Дед? Ты меня слышишь?

Силин поднял голову. Старик тихо лежал на своей кровати. Лицо его было восковым и каким-то просветленным изнутри, как будто озаренным тем же робким утренним солнцем. И совершенству этого умиротворяющего света мешала только серая, седоватая щетина, покрывавшая впалые щеки и подбородок старика.

Набежали медсестры, санитарки. Что-то говорили. Трогали тело. Начали перекладывать его на носилки.

– Куда вы его? – спросил Силин.

Ему никто сперва не ответил. Тогда он спросил громче, почти зло.

– В морг. Куда же еще? – ответила ему тем же раздраженным тоном пожилая санитарка.

– Подождите. – Силин встал с кровати. – Принесите мне бритвенный станок. Я побрею его. Пусть артиллерист едет домой красивым.