Текст книги "Штрафной взвод на Безымянной высоте. «Есть кто живой?»"

Подольский курсант

Над Москвой заря занималася.

На Руси война начиналась.

Собирала Русь войско бранное.

Всем сынам ее служба явлена.

У мово мила коня не было,

Коня не было, ехать не на чем.

Ты заложь, заложь меня

Да купи коня.

Службу выслужишь,

Меня выкупишь.

Старинная русская песня.

В апреле, перед праздником Победы, по деревням стали развозить юбилейные медали. Медалей в район пришло много: и бывшим фронтовикам, и труженикам тыла, и узникам концлагерей. Начальство решило так: на торжественном собрании вручить самым достойным. Их тоже набралось много, около двадцати человек. Остальных собирали где придется. Лежачим медали развозили по домам. Торопились. Из области по факсу пришло распоряжение за подписью губернатора: все медали вручить до 9 мая. Начальство сбивалось с ног, чтобы исполнить губернаторское распоряжение как следует.

Старик Акимов жил в старом доме с голубым палисадником. Все лето из палисадника вываливались прямо на стежку бордовые георгины и желтые звезды золотого шара. Но теперь цветы только взошли и в палисаднике было пусто.

Утром старик Акимов вышел погреться на крыльцо. Солнце напаривало яростно, подсушивало стежки, разбегавшиеся по всей деревне от дома к дому, разводило щели на крыше покосившегося хлева, благодатно согревало старые, истосковавшиеся по живому теплу кости старика Акимова. Мутные и шальные, как молодая брага, ручьи кромсали последний снег, стаскивали его с северных склонов пригорков, куда горячие лучи заглядывали только к полудню, и то на короткий срок. Э-э, думал старик Акимов, печка-то хороша только зимой, да разве что в осеннее ненастье, а теперь – солнышко… Ну вот, вот… Старик сощурился, пристраивая на нижнюю ступеньку крыльца свои ноги, обутые в валенки. Валенки на нем тоже были старые, кое-где уже провалившиеся и аккуратно залатанные кружочками черной и рыжей кожи. Но заплатки те тоже уже состарились и кое-где потрескались.

Особенно жалел старик Акимов свою левую ногу. Она не до конца разгибалась в колене и потому казалась короче правой.

– Ну что, кума, пережили мы с тобою еще одну зиму? Пережили. А лето… Что ж, лето – благодать Божья. То-то летом и поживем. А, кума? Ты что-то у меня болеть стала часто.

Кумою он звал свою увечную ногу. С некоторых пор он только с нею и разговаривал. Потому что больше старику Акимову разговаривать было не с кем. Старуха его померла. Думал, что она его под Гриденки повезет, а вышло наоборот.

– Ну, грейся, грейся, кума. Солнышко-то нынче доброе. Весеннее – самый яд, пользительное для суставов и всякого живого организьма.

Но не только на солнышко выполз старик Акимов. Возле школы с утра шумело какое-то начальство. И народ туда пошел.

– Глянь-ка, кума, это ж и Шпулька пополоз. Этот просто так пинжак не наденет…

Глядел, глядел на мир божий старик Акимов, посматривал соловеющими глазами и в сторону школы, а сам слушал, как восторженно тревожила тишину его заросшего сада какая-то бойкая пичужка, вспомнил что-то из прошлого, что-то хорошее, да и задремал. Нога перестала болеть. Видно, и правда на пользу ей пошло апрельское солнце.

Хорошо, покойно было дремать старику Акимову на теплых щелястых досках крыльца. Всю зиму здесь лежал снег. Снега нынче было много. А теперь – рай. Пчелки летают, бабочки. И садятся, чтобы отдохнуть, то на черные сухие штакетины, то на руки старика Акимова.

Во сне старику Акимову всегда снилась бабочка. Это – если хороший сон. Сейчас снился как раз такой, хороший. Бабочка так и порхала перед ним. А он все шел за нею и шел. Шел вольно, даже не глядя под ноги. И правая, будто и не тронутая пулей, не мешала его походке, не портила ее. Бабочка порхала и порхала, приковывала все его внимание. И у него даже мысли не появлялось, чтобы по детской привычке взять да и поймать ее, красавицу, чтобы разглядеть поближе и восхититься диковинной расцветкой ее шуршащих крыльев. Зачем ее ловить, думал он, она ведь все равно никуда не улетит. Порхает и порхает рядом. Кто она ему была, он так и не успел разгадать. То ли первостинка Манечка, умершая от скарлатины еще в пеленках? То ли жена Марья? А может, от той и другой прилетала к нему эта мохнатая, алая, как утренний мак, бабочка?

В этот раз она села ему на плечо и заглянула в глаза. И так глянула строго и проникновенно, что он даже испугался и попятился в какую-то неуютную темноту, которая оказалась еще страшнее и пронзительнее взгляда бабочки.

– Что, Фролович, проспал праздник? – засипела бабочка голосом соседа Шпульки.

Старик Акимов открыл глаза. Ага, так и есть, Шпулька стоял перед ним во всей своей красе. В коричневом пиджаке с орденскими колодками и новенькой медалью на слегка засаленном лацкане.

– А, Семен, это ты, – спохватился старик Акимов. – А я вот куму грею. Хворать стала, проклятая. Ночами спать не дает.

– Все мужику некогда выспаться, – засмеялся Шпулька, наваливаясь на короткий фабричный костыль, который стал носить совсем недавно и, как казалось старику Акимову, хорошо знавшему соседа, для форсу. – По молодости лет молодка спать не дает, а потом – кости. – И, поклевав костылем землю под ногами, посоветовал: – Пчелиным ядом надо. А ты чего это в школу не пошел?

– А что там делать?

– Как что? Медали выдавали. Всем фронтовикам. По списку. – Шпулька вдруг осекся, сказал: – Ти-иху! Тебя ж, Фролович, что-то даже не назвали… А список у них был. По списку и вызывали.

По радио старик Акимов слышал, что всем ветеранам до 9 мая должны вручить юбилейные медали.

– А, ну, может, тебя в особый список занесли, – догадался Шпулька. – Может, в район пригласят. Там-то, гляди, и «соточку» нальют. А, Фролович? Наркомовскую, а?

Старик Акимов в ответ промолчал.

– Да ну их… Я и воевал-то…

– Сколько б ни воевал, а – воевал. Кровь пролил. За Родину. Ранение вон имеешь, тяжелое. Инвалидность. А что ж это я-то оплошал? Спросить надо было хотя бы. Пойдем-ка, Фролович, пока представители не уехали. Они еще тут будут. Их, видать, кормить повели. Там и капитан из военкомата. У него все и разузнаем. Пойдем, сосед.

– Да ну их, Семен. Там небось уже пьянствуют. Отмечают мероприятие. Что мы им скажем? Дайте нам еще одну медаль? Да ну тебя, Семен. Не смеши мою куму, она и так смешная. Да и куда я с ней поволокусь?

Но чуть погодя, о чем-то задумавшись, спросил соседа:

– Слышь, Семен, а скажи ты мне вот что. Где, как ты думаешь, те медали делают?

– Как где?! В Москве! На Монетном дворе! Где деньги железные штампуют, там и медали.

– Стало быть, в Москве… Я так и думал.

– А что?

– Да так.

В победный день к старику Акимову нагрянули гости. Сыновья с невестками и внуками. Дом сразу ожил, помолодел. Невестки вымыли стены и полы, протерли окна. Выстирали свекрово белье, высушили на белых веревках, выгладили новым утюгом. Старик Акимов надел свой выходной костюм.

– Батя, – сказал вдруг старший сын, – а медаль твоя где?

– Какая медаль? – И сердце у старика Акимова сжалось: так и не вручили ему юбилейной медали в честь 60-летия Победы. Никуда, ни в какой район не вызывали. Забыли, видать.

– Как какая? – вступил и младший. – Всем ветеранам медали вручили. Новенькие. Даже тем, кто в тылу трудился. А ты у нас вроде как самый боевой. Москву защищал.

– Ты ж, батя, у нас не просто солдат, а подольский курсант! Про ваш подвиг даже маршал Жуков в своих мемуарах написал! – Старший нахмурился и ждал.

– Зажали, что ль, медаль бюрократы? – стукнул по коленке младший. – Ну надо ж!

– Да на кой она мне? – сказал старик Акимов и виновато посмотрел на сынов. – Вот вы у меня и есть – два ордена. А другой мне награды и не надобно. Это я вам от всего отцовского сердца говорю. И забудьте вы про эту медаль. Экая пустяковина!

Младший сын махнул рукой:

– А ну-ка, Дарьюшка, спой дедушке песню!

Вышла из-за стола Дарьюшка, самая любимая внучка старика Акимова, и как запела: «Над Москвой заря занималася. Эх, на Руси война да начиналася…» Да как услышал старик Акимов эту песню, уронил на руки свою голову, заплакал беззвучным плачем. Прослезились и сыны, и невестки. И остальные внуки и внучки опустили глаза. Молодец, Дарьюшка, хорошую песню спела. И ко времени. Еще покойница Марья говорила: «Быть Дарьюшке артисткой!»

И сказал стрик Акимов, утерев свои слабые слезы:

– Вот какая у меня завидная судьба! Живой остался. А все мои товарищи в землю легли. Вся рота как один человек. Им-то медали не нужны. Так зачем же она и мне? Разве я неправду говорю? Они ж там все – без медалей. Ждут меня, последнего из шестой роты. А я к ним явлюсь с медалью. Ротный наш, старший лейтенант Кубарев, скажет: что это, мол, у тебя, курсант Акимов? За какие такие подвиги медаль носишь? Я-то вот ко двору воротился. Хоть инвалидом, а все же – живой. А ихних-то невест и жен кто выкупил?!

И все опустили головы.

Но всем им: и сыновьям, и невесткам, и внукам, – было все же обидно за отца и деда. Что кто-то где-то обошел, забыл…

Отпраздновали сыновья праздник Победы с отцом и уехали. Увезли невесток и внуков. Снова опустел дом, и печальными стали в нем окна. Никто оттуда не посмотрит на старика Акимова, никто не окликнет, не постучит и не засмеется.

Уже в июне, когда на огороде зацвела картошка и пошел в зонтик укроп, привезли ему медаль. Приехала на государственной машине с шофером красивая молодка. Привезла старику Акимову подарок – коробку дорогих конфет и банку индийского чая. И вручила медаль.

Старик Акимов и думать забыл о той медали. А они вот, видишь ты, не забыли. Вспомнили и про него, старого солдата.

Вечером старик Акимов надел пиджак, приколол новенькую медаль. Откупорил бутылку «Столичной». Налил полную стопку. Другую – до половины и накрыл ее скибкой свежего хлеба, пахучего, как августовское поле. Встал, застегнул пиджак, поднял свою стопку и, глядя на другую, которую некому было поднять, сказал:

– Ну, братцы, шестая рота!..

Ночью ему не спалось. Так разволновала его эта медаль, что он до первых петухов не сомкнул уставших глаз.

И вспомнились старику Акимову его боевые товарищи, шестая рота Подольского пехотно-пулеметного училища. И то, как они шестого октября на грузовиках подъехали к какой-то деревне на Варшавском шоссе, как отрывали окопы на обрывистом берегу небольшой речушки с болотцем внизу, а старший лейтенант Кубарев указал им на тот берег и сказал: «Там немцы».

Винтовка курсанту Акимову досталась старая, разболтанная, учебная «СВТ», совершенно непригодная для боя. Без ремня, без мушки. Получил он ее со склада. Она там, видать, лежала уже как негодная даже для учебных занятий. Какая с нею учеба? Ни прицелиться, ни на плечо повесить. Не говоря уже о боевом ее предназначении. А вот, поди ж ты, пришлось и ей повоевать. И воевать против самого страшного врага – против германца.

Ремень курсант Акимов соорудил еще в дороге. Снял брючный, а брюки подпоясал куском провода. Мушку же сделал уже в окопах, из гвоздя. Когда отрыли окопы и стало рассветать, он встал, выдернул из жердины гвоздь, переломил его пополам, вставил в отверстие, оставшееся от заводской мушки, и аккуратно заклепал камнем. Вскинул винтовку к плечу, прицелился в плывущее мимо, с немецкой стороны, облачко – а и ничего получилась мушка, пойдет и такая.

Правду сказать, и стрелять-то ему почти не пришлось. Зарядил целый магазин – десять патронов. Винтовка сразу потяжелела. Думал долго воевать. А не пришлось. Выстрелил курсант Акимов всего-то два раза. Два патрона истратил он из того своего магазина, на том и кончилась его война. Вначале, когда стрельба началась и немцы полезли, он с товарищами подносил артиллеристам снаряды. Надо было танки отбить. Орудие стояло рядом. Задачей их взвода было: не допустить немецких автоматчиков до артиллерийских позиций. Ближнее орудие, к которому они подтаскивали ящики со снарядами, стояло на прямой наводке. Оно-то и подожгло два танка, которые вскоре после восхода солнца появились на дороге и сразу поперли к мосту. Вслед за этими двумя загорелись и другие. Но шедшие следом обходили их справа и слева и продолжали атаковать. Они взревывали моторами, делали короткие остановки и стреляли из коротких орудий и пулеметов. Они буквально засыпали их окопы и позиции артиллеристов снарядами.

Вскоре артиллеристы бросили свои позиции и перешли в окопы пехоты. Орудия их, из которых они так ловко жгли танки, валялись раскиданными по земле, торчали вверх искореженными колесами и станинами. Не стало орудий. И бой сразу стал безнадежным и гиблым делом. И многие это поняли.

Правее часто бил пулемет, за которым, все это знали, лежал лейтенант. Он был лучшим пулеметчиком в батальоне.

Окоп свой курсант Акимов отрыл на облоге картофельного огорода. Огород уходил вниз, к лощине, к немцам. Вот оттуда-то, из той самой лощины, из-за темных ольх, вскоре и появились несколько автоматчиков. Они бежали прямо на окопы второго взвода, совсем не боясь курсантских винтовок, будто второй взвод и не стрелял. Курсант Акимов выбрал бегущего крайним справа. Тот, видимо, тоже выбрал курсанта Акимова и повернул прямо на него. Немец прижимал к животу короткий автомат, и вскоре стайка пуль стеганула по самой бровке бруствера, за которым спасался от смерти, защищая Москву, курсант Акимов. Погодь, погодь, ирод, стиснув зубы, хладнокровно ждал своей минуты курсант. И когда немец начал перелезать изгородь и уже поставил ногу на нижнюю жердь, он вскинул свою старенькую «СВТ», прицелился, тщательно, как на полигоне целился в фанерную мишень, и нажал на спуск. Он взял чуть ниже обреза каски, глубоко нахлобученной на голову, в самую грудь, в середину корпуса. А корпус вот он, на изгороди уже. Приклад дернулся, привычно отдал в плечо. Немец словно замер на мгновение на жердях изгородки. Потом нога его в тяжелом сапоге сорвалась вниз, и весь он, разом отяжелев, рухнул в сухую картофельную ботву.

Тем временем левее немцы все же прорвались и стреляли в спину бегущим к лесу курсантам.

Побежал и он. Удерживать свои окопы второй взвод уже не мог. К тому же убило лейтенанта. Замолчал пулемет.

Они бежали сперва втроем. Всех их он знал. Вместе, рядом, стояли в строю. Рядом отрывали ночью окопы. Вместе ползали за снарядами, а потом, когда пушки не стало, стреляли по автоматчикам из своих винтовок. Так вместе и хлынули к лесу. Но один вскоре упал и больше не поднялся. Упал и другой. Курсант Акимов нагнулся к нему. Затылок друга был снесен разрывной пулей. Он подхватил свою винтовку и побежал дальше. Лес был уже совсем рядом. Вот он, лес-батюшка, спаситель и охранитель. Курсант Акимов забежал в березняк, запнулся на муравьище и упал в траву. Хотелось зарыться в густую траву, накрыться этой родимой травой, спрятаться от смерти. Он задыхался от усталости и желания выжить и на мгновение потерял представление о реальности происходящего. Из оцепенения его вывел окрик: «Хенде хох!» Из-за ивового куста поднялась голова в лобастой каске с короткими, будто обрезанными рожками. На него смотрел тот самый немец, которого он свалил на облоге, только в руках у него был не автомат, а короткий карабин с плоским штыком. Нет, ирод, в плен к тебе я не пойду, и курсант Акимов ловко, как зверь в опасности, вскинулся и выстрелил из винтовки с самодельной мушкой. Пуля пробила каску с короткими рожками, и немец уже во второй раз стал заваливаться назад и набок. Вот тебе, ирод, Москва… Я там сам еще ни разу не был, на метро не катался, мороженого не ел…

Пуля догнала курсанта Акимова уже в лесу. Пробила ногу под самым коленом. Всю ночь он полз в сторону Медыни, вдоль шоссе, по которому шли и шли колонны прорвавшихся к Малоярославцу и Подольску немцев.

Что было потом, старик Акимов пытался вспомнить уже шестьдесят четыре года. Кто его, раненого, беспамятного, вынес к своим? Говорили, будто какая-то женщина.

Старик Акимов встал из-за стола. Подошел к темному зеркалу. Вскинул к виску ладонь, молодцевато, как учил лейтенант Кубарев, подтянул подбородок и так же пружинисто, единым дыхом:

– Курсант Акимов! Второй взвод, шестая рота!

Потом вернулся к столу, бережно поднял уже налитую «соточку», вспомнил сразу тех, двоих, с кем бежал к лесу. Выпил и сказал:

– Москва… мать твою!

Отец

Была весна. Ночи с молодым месяцем и таким же свежим воздухом, черным, прозрачным. И душные полдни, когда, если замрешь, слышно, как лопаются почки на деревьях и старая сухая трава рвется под напором молодой.

Я возвращался домой по Варшавскому шоссе, и где-то возле Буды подобрал одинокого путника. Он шел по обочине дороги к полуразрушенному автобусному павильону и, услышав шум мотора моей машины, обернулся, поднял руку.

– Да вот, внуков проведать приезжал, – сказал он, открыв дверцу. – А тут, беда, автобусы не ходят. Смоленский же слишком поздно.

– Я могу вас взять только до Юхнова, – сказал я, когда узнал, что он едет в Малоярославец.

– Так вы в Юхнове поворачиваете на Калугу?

– Да, на Калугу.

И он решил ехать до Юхнова.

– А там я какой-нибудь оказией. Глядишь, и найдется добрая душа…

И уже когда тронулись и с полкилометра отъехали от остановки, отрекомендовался:

– Николай Николаевич. В недавнем прошлом учитель физики. Теперь – пенсионер.

Худощавый. Усталый от забот и прожитых лет человек, который давно смирился тем, что принесла ему жизнь, и уже не ждет от нее ничего хорошего.

На Зайцевой горе возле заправки остановились.

Пока я заправлял машину, Николай Николаевич отошел покурить и все смотрел на памятник в елях, под которым школьники соскребали прошлогоднюю листву, собирали в кучу остатки гирлянд и венков. Был канун Дня Победы, и везде, по всей Варшавке, приводили в порядок памятники и братские могилы.

– Завтра вся страна будет праздновать, – сказал он, вернувшись к машине.

Промелькнула деревня. Девочка с портфелем и букетом цветов. Старуха на лавочке возле штакетника. Стайка кур в высохшей луже. Мужик с топором на углу белого сруба; сверкает топор, сверкают щепки. Видать, баньку рубит или прируб к дому. На окраине невысокий скромный обелиск, с прибранной, ухоженной могилой.

– И как мы победили в той войне?! Как мы смогли его одолеть?! – шевельнулся мой пассажир, провожая взглядом деревенскую околицу.

– Вы воевали?

– Нет, что вы! Мне было четыре года, когда закончилась война.

Он смотрел в окно, на уходящий пейзаж бурого, местами уже молодо зеленеющего поля. – И три года, когда в первый и в последний раз увидел отца.

– Отец погиб?

– Да, в Восточной Пруссии.

– Кем воевал?

– А кем воевал русский человек, деревенский плотник? Рядовой пехотный…

Разговор наш вскоре прервался. Видимо, Николаю Николаевичу продолжать его было нелегко.

Возле Барсуков нас остановил инспектор в парадной форме с жезлом и указал припарковаться к обочине. Оказалось, движение было перекрыто с обеих сторон.

– Минут пятнадцать, – сказал лейтенант. – Сейчас провезут гробы, и – можете ехать.

– Какие гробы, лейтенант?

– Солдат хороним. Солдат Великой Отечественной. В лесах нашли. Шестьсот человек.

– Сколько-сколько? – переспросил Николай Николаевич.

– Если точно, то шестьсот двадцать девять, – уточнил лейтенант.

Мы вышли из машины. Возле памятника было много народу. Какие-то люди произносили речи. Слева от памятника – длинный ров, выкопанный, видимо, трактором. Желтая, яркая, тяжелая глина. Гробы, обитые красной материей, поставлены прямо на землю вдоль рва. Ржавые, пробитые каски на крышках. От гроба к гробу идет молодой батюшка, размахивает кадилом: «Упокой, Господи, души раб твоих…»

Какая-то пожилая женщина, обнимая другую, тоже одетую в черное, выкрикнула со вздохом и рыданием, дрожащим в ее горле:

– Вот мы и приехали к тебе, папочка!

Вокруг сразу замерли. Даже музыка стихла. Только батюшка продолжал петь свои молитвы.

– Дочери, – пронеслось в толпе.

– Дочери приехали. Говорят, откуда-то из Нижегородской области. Из деревни.

– А что, медальон нашли?

– Нашли. В Ситском лесу. Один всего.

Батюшка отпел погибших. Гробы стали заколачивать. Рванул воздух троекратный залп. Отделение солдат с автоматами проследовало к памятнику. Вразнобой стучали по плитам их сапоги. Гробы начали заносить в ров. Их ставили в ряд, по два – один на другой. Чтобы всем хватило места.

Дальше мы ехали молча. Наконец, уже перед Юхновом, спутник мой вздохнул и спросил:

– Простите, а ваш отец жив?

– Нет, умер. Вот ездил к нему на могилу.

– Он умер своею смертью?

– Да, болел… Последствия ранения ступней обеих ног. Сужение кровеносных сосудов. Потом инсульт.

– Сколько лет прожил?

– Шестьдесят два.

– Конечно, это не возраст. Но мужчины в нашей стране редко сейчас живут дольше. А мой отец погиб совсем молодым. И эти шестьсот двадцать девять, там, в Барсуках… Это все молодые люди, до сорока… А отцу было всего-то двадцать пять лет. Мне – три. И я его помню всего одно мгновение. И так хорошо я его запомнил, что не забуду уже никогда. Хотите, расскажу?

Я кивнул.

– Отца призвали в сорок первом, в июле. Сразу ушел, с первым же призывом. Я родился через месяц, в августе. В первый раз он меня увидел в сорок четвертом году. Он ехал на фронт, из госпиталя, и на сутки отпросился домой. Приехал неожиданно. Мать была на работе. Деревню нашу сожгли, и мы с мамой жили тогда в райцентре. Квартира досталась большая, двухкомнатная. И к нам на постой определили офицеров. Троих офицеров. То ли запасной полк стоял, то ли производство какое было… И одного из них я звал отцом. Он был ласков со мною, всегда чем-нибудь угощал, катал на санках, мастерил какие-то игрушки. И звал я его папой Димой.

Мать уходила на работу и запирала меня дома. Я сидел на подоконнике и ждал ее. Широкий такой, помню, был подоконник, удобный. По существу, я всю войну прожил на подоконнике. И вот к нашей двери подходит солдат. В шинели. Высокий ростом. В пилотке. И постучал. Я соскочил с подоконника и спросил: кто там? Солдат сказал, назвал имя и фамилию. Фамилия – наша. «А кто ты?» – спросил он. И я назвал имя и фамилию. И тогда он мне: «Сынок, открой. Это же я, твой папка». – «Нет, – говорю я ему. – Мой папка – Дима». И тогда за дверью наступила тишина, что я даже подумал, что солдат ушел. Я почему-то испугался. Наверное, я где-то уже догадывался, кто он, тот солдат, постучавшийся к нам. И вдруг за дверью он сказал: «Сынок, подойди к окну. Подойди, посмотри, как мы с тобою похожи. Мамка писала, что мы с тобою очень похожи. Ты просто не помнишь меня. Ты меня никогда не видел». Я подошел к окну. Отец стоял перед окном, смотрел на меня и плакал. Окно было высокое. Я стоял на подоконнике, а он – чуть ниже меня. Он смотрел на меня снизу вверх, немного запрокинув лицо, и слезы текли по его щекам. Вот таким я его и запомнил.

Я не знаю, было ль у матери что с тем офицером или нет. Мать потом замуж так и не вышла. И не помню я, чтобы у нее кто-нибудь был. Все одна и одна. Хотя женщина она была красивая. Но если что-то и было, не мы им судьи. Люди-то отцу, на станции еще, сказали, что жена, мол, твоя… без тебя… А тут еще и я… Наутро мы проводили отца на поезд. Он уехал. И больше не вернулся. Через несколько месяцев мы получили похоронку.

Машина мчалась мимо деревень и сосновых боров. Вот мелькнула река, озерца еще не сошедшего разлива, плавный изгиб излучины, сияние воды. В каждой реке есть что-то женственное. Особенно во время разлива. Окопы на взгорке, брустверы, усыпанные коричневыми сосновыми иглами. Белые пятна подснежников там и тут. Всюду, на фоне старого, блеклого, – молодое, свежее, яркое. Радость весны разлита в самом воздухе идущей по земле весны.

– Страшно признаться, никогда не был на его могиле. Однажды поехали с матерью. Я еще маленький был. Могилы не нашли. Вдобавок у нас еще и чемодан в поезде украли. Вернулись ни с чем. Мать расстроилась, даже заболела потом. Внук теперь просит: дед поехали, дед поехали… Надо ехать. Я уже и справки навел. Есть могила. Мы с матерью просто не туда заехали. Копию наградного листа из архива получил. Медаль «За отвагу». Рядовой такой-то роты, такого-то полка, ворвавшись в траншею противника, гранатами уничтожил пулеметный расчет и обеспечил продвижение своего взвода… Так написано в наградном листе. Внук тот лист в рамку поместил и над столом повесил. Осенью ему в армию… Хороший парень.

Весна разливалась всюду. Мы подъезжали к Юхнову.