Текст книги "Штрафной взвод на Безымянной высоте. «Есть кто живой?»"

Замковый Саушкин

В село Курилово на утреннем автобусе приехал с ночного московского поезда седой старик. Перекинув через плечо бежевую ветровку и небольшую черную матерчатую сумку, он обошел село и вышел в поле. На дороге ему встретился мальчик на велосипеде. Заросший выгоревшими на солнце, белесыми, как пшеничная солома, волосами, конопатый, загорелый, он привлек к себе внимание приезжего чужого человека, и тот, с внутренним восторгом глядя на него и, должно быть, вспоминая в нем себя, такого же вольного, как ветер в поле, дикого и неухоженного, громко спросил:

– Слышь, Гаврош! Подскажи, я правильно иду? Это поле, впереди, Казатчина?

– Я не Гаврош, а Славка, – ответил белобрысый. – А поле – верно, Казатчина. А вы что, кого-нибудь ищете?

Мальчик притормозил, ловко соскочил с велосипеда, развернул переднее колесо, опять перебросил ногу через раму, которая была ему явно высока, объехал старика вокруг и вдруг спросил:

– Или на родину погостить приехали перед смертью?

Старик пожал плечами, проводил взглядом велосипедиста и ничего ему не ответил. От неожиданного вопроса он не то чтобы смутился, но слова нужного все же не нашел. Надо было еще подумать над словами мальчика.

Старик вышел в поле и остановился.

Проселок уходил сперва вверх, на покатый увал, и терялся там, среди копен свежей соломы. Он не мог вспомнить эту дорогу, была ли она тогда. Должно быть, была. Ничто на земле не сохраняется так долго, как проселочные дороги, соединяющие деревню с деревней, деревню с сенокосом, деревню с полем… А может, и не было. Ездовые тогда торопливо гнали лошадей прямо по пахоте, а они все, в том числе и лейтенанты, и даже комбат, толкали орудия – поскорее, поскорее занять позиции, пока не дрогнула и не начала откатываться назад пехота боевого охранения, в самом начале атаки оказавшаяся один на один с танками.

Была дорога, не было дороги… Какая разница? Теперь она была.

Ему вдруг стало тяжело дышать. Старик опустился на землю, положил на колено голову. Он знал, что так ему станет легче справиться с собой. Земля была холодной и влажной после ночи. Кое-где на траве по обочинам поблескивала роса. Август – пора обильных рос. Ночи уже длинные, с холодными туманами. Туман сюда, на Казатчину, выползал сразу после заката, вон оттуда, из лощины, из болота. На карте лейтенанта там значилось небольшое болото. Там и теперь растут ракиты. Сырое место ракиты любят. Туман выползал оттуда, густой, плотный, холодный, как первый снег. И спать в окопах, даже на соломе, которую они носили из стога, стоявшего вон там, возле леса, было уже холодно. К тому же у него, после трех месяцев непрерывных боев и окопной жизни, опять начались приступы малярии…

Старик достал из бокового кармана круглый пенальчик, дрожащими бледными пальцами отвинтил крышечку и достал таблетку.

– Ну-ну, будет… – сказал он немного погодя, когда вернулись силы сказать себе что-то. – Вставай-ка. Ты что же, братец, и впрямь помереть сюда приехал? Встать! Встать!

Он встал и усмехнулся. Липкий пот покрывал его дрожащее тело, холодил спину и грудь.

– Эко уездили Сивку крутые горки! – горько посетовал он на свою слабость.

А тогда, в августе сорок третьего, когда они окапывались на этом поле, ему было восемнадцать лет, и он с таким упорством и остервенелостью упирался в щит своего орудия, помогая лошадям и расчету протаскивать его вперед по мягкой вязкой пашне, что у него лопнула на спине гимнастерка…

Вверху, над головой, журчал жаворонок. Словно и он торопил его встать и идти. Дел-то у него еще было много. Успеть до вечера, до последнего автобуса, хотя бы найти то место…

Старик вышел на увал и оглянулся.

Здесь почти ничего не изменилось. Только вон там, справа от дороги, в соснах, не было никаких построек и водонапорной башни. Да здесь, в поле и по опушке сосняка, тогда все было изрыто окопами. На опушке, зря не посмотрел, окопы, должно быть, еще целы. Кому они там нужны? Впереди, чуть левее, старик увидел одинокое дерево и едва удержал себя, чтобы не вскрикнуть. Ведь именно оно, то одинокое дерево, снилось ему чаще всего, когда еще давала о себе знать контузия. Дерево перед фронтом, за прерывистой траншеей боевого охранения, было их ориентиром. Значит, огневая находилась вот там, возле копен, почти рядом с дорогой. А танки шли оттуда. Только дерево – одинокая ива – тогда было, кажется, повыше, пораскидистей. Там, под ним, зеленело влажным мхом небольшое болотце. Плуг его всегда, должно быть, обходил стороной. Невеликая корысть для крестьянина, даже самого хваткого и рачительного, те полсотки заболоченной земли. Вот и росла в поле одинокая ива – приют редкой птицы и забава для ветра. И теперь она растет, быть может, внучка той или правнучка. Удивительно устроен мир, подумал старик, самое хрупкое, самое уязвимое выживает и живет дольше, чем созданное и сотворенное, казалось, на века…

Старик снял с плеча сумку, положил ее на стерню между двух копен. Сверху бросил бежевую ветровку. Стал спиной к сосняку и начал отмерять шаги в сторону ивы. Да, он не ошибался. Огневая третьего орудия их противотанковой батареи находилась примерно там, где он оставил свои вещи. Правее – четвертое, левее – второе. Их поставили, конечно же, на убой, чтобы первыми выстрелами застопорить лавину немецких танков, сломать ее строй, чтобы они начали маневрировать и подставлять борта двум другим батареям, находившимся глубже, на опушке и в сосняке. Второе орудие было разбито первыми же выстрелами самоходки, которая двигалась вместе с танками. Ее восьмидесятивосьмимиллиметровые фугасные и осколочные снаряды ложились вокруг их огневой очень близко. Видимо, в «фердинанде» сидел хороший, опытный наводчик. И от участи второго орудия их спасли валуны, которые лежали впереди полукругом. Потерь в их расчете не было. Осколком зацепило командира взвода лейтенанта Егоренкова, так и распороло рукав на плече, как бритвой. Взводного перевязали прямо поверх гимнастерки. Лейтенант сразу побледнел и прилег возле орудия. Кто-то из ребят надел ему на голову каску. Лейтенанта мутило с непривычки. Это был его первый бой. Саушкин, самый сердобольный в батарее и самый жалостливый в любых обстоятельствах, подполз к нему и протянул фляжку со спиртом, накануне выданным на их расчет: «Глотни, лейтенант! Полегчает! Живы будем, полную вернете!» – И засмеялся, чертяка Саушкин. Он-то уже пообвык под обстрелом. «Саушкин! Бронебойный!» – крикнул он замковому. Все, медлить больше было нельзя, надо было остановить самоходку. Похоже, она нащупала их огневые. Она немного отставала от танков и, таким образом прикрываясь ими, делала частые остановки для выстрелов. И она уничтожила бы их орудия одно за другим. Это, видимо, и было ее задачей. И все же самоходка сделала ошибку: она перла прямо на четвертое орудие, и вскоре они, немного выдвинутые вперед и не сделавшие пока ни единого выстрела и потому не обнаружившие себя, могли уже, сделав доворот, всадить ей в бок подкалиберный. «Доворот! Сильнее, мать вашу!..» Легко, привычно вращались маховики подъемного механизма. Все это он делал привычно хладнокровно и быстро. Вот она, самоходка, в панораме… Надо хорошенько прицелиться. Поправка на движение и возможную ошибку в расстоянии… Потому что второго выстрела, если улетит в пустоту первый снаряд, она сделать им уже не позволит. Слишком опытный там сидел наводчик. Третье орудие рано себя обнаружило. И вот лежало на боку с разбитой панорамой и задранной вверх станиной, на которой висело что-то похожее на обрывок шинели с сапогом внизу… Расчет лежал вокруг. Живые, кто еще мог двигаться, расползались кто куда. Чуть позже, когда они первым выстрелом подбили «фердинанд», а вторым подожгли его, к ним на огневую приполз пожилой сержант Миронов с иссеченным осколками лицом. «Миронов! Подноси снаряды!» – крикнул ему лейтенант, уже стоявший за щитом и смотревший в бинокль в сторону одинокого дерева. Один из танков сломал строй, и, вырвавшись вперед, шел с ускорением прямо на их орудие. «Петь! Не промахнись! Петь! Перезарядить не успеем!» – кричал замковый Саушкин, с ужасом выглядывая из-за орудийного щита…

Старик вернулся к своей сумке. Встал на колено и посмотрел на ориентир под увалом. Да, здесь. Он посмотрел по сторонам. Никаких следов их окопов. Все давно запахали.

Жаворонок трепыхался под самым солнцем, журчал, взблескивал крыльями и пропадал, расплавленный его ослепительными лучами. А здесь, внизу, на жнивье, легкий ветерок растягивал длинные паутины уходящего лета. Копны пахли так же, как и все поле, хорошо. Они пахли хлебом и домом. «Хорошая тут земля, – подумал бывший наводчик противотанкового орудия. – Хорошая. И Саушкину, должно быть, хорошо тут лежать. Под этим небом с жаворонками и добрым солнцем. В конце концов, не всем ребятам выпала такая судьба. Филата я хотя бы похоронил», – подумал старик.

На дороге со стороны сосняка появился грузовик. Гремя бортами, машина промчалась мимо, окатила старика и окрестные копны волною пыли. И он вспомнил: танки тоже двигались в клубах пыли. Поэтому было тяжело прицеливаться. Из клубов пыли вырывались острые снопы огня. И туда же, им навстречу, фиолетовыми молниями уходили бронебойные трех непрерывно стрелявших орудий их батареи. И, когда танки загорались и уже не были способны ни двигаться, ни стрелять, пыль сразу оседала.

Машина развернулась, съехала с проселка и, описав большую вольную дугу, остановилась возле старика.

– Здорово, отец! Ты что тут делаешь? – Водитель, молодой мужик лет сорока, с русой бородкой, худощавый, в расстегнутой на груди синей рубахе выскочил из грузовика и нырнул под радиатор своего потрепанного грузовика.

– Да вот, в небо смотрю, – ответил старик, не отрывая взгляда от одинокой ивы внизу, за увалом.

– Ну-ну, – засмеялся русобородый, вылезая из-под радиатора. – А то Славка мне сказал, какой-то, говорит, начальник по нашей земле ходит, что-то замеряет…

Старик ничего не ответил.

– Вижу, ты, добрый человек, что-то ищешь? А? А то, может, помогу чем?

Жаворонок вдруг пригнул крылья и, все так же журча, стал снижаться, снижаться и сел за ближайшей копной. Отдежурил, полетел отдохнуть

– Воевал я тут, – сказал старик. – В сорок третьем. Вон там стояло второе орудие, а тут – наше…

Русобородый скомкал в руках тряпку, сунул ее под сиденье, застегнул рубашку.

– Вон оно что… Это точно, железяки тут попадаются. А летось я снаряд выпахал. Вот такая чушка! И как он не взорвался? Даже плуги подпрыгнули. Пришлось минеров вызывать.

– Окопы наши вот так шли. Вон там находились орудийные дворики. А немцы шли оттуда. Танки и самоходки. С пехотой. Мы в тот день отбили три их атаки. А ночью отошли. – Старик посмотрел на русобородого и представился: – Денисов Петр Георгиевич.

– Иван. – Русобородый вытер о полу рубахи большую загорелую ладонь и протянул ее старику.

– Вот здесь мы, сынок, и стояли…

От Иванова грузовика пахло бензином и навозом. Мотор пощелкивал, остывая.

– А я тут хозяйствую, – сказал Иван и потрогал русую бородку. – Уже пятый год как.

– Фермер, что ли?

– Ну да. Выделился, пай получил. А я им сразу сказал: давайте мне Казатчину. Тут мой дед когда-то, еще до коллективизации, пасеку держал. Вон там у меня картошка, там вон, внизу, возле прудца, капусты почти гектар. А зерно тоже нужно. Корм. Коров держу. Пятнадцать голов. Ну и молодняк откармливаю, само собой.

– Значит, это твое поле?

– Теперь мое.

– Сил-то хватает?

– Пока хватает. А там вон, вы ж видели разведчика, сын подрастает. Старшая дочь на агронома учится. – Иван оглядел свои владения, засмеялся. – Все тут теперь мое – от леса до леса. Я еще и лужок там, внизу, прикупил. Два с половиной гектара… Дом строю. Пусть дети на своей земле живут. – Иван схватил старика за руку. – А поехали, Петр Георгиевич, ко мне в гости! Чайку попьем! С дороги-то, видать, ни росинки во рту? А?

– Я бы рад, да мне еще надобно успеть… Так что спасибо, Иван. Спасибо.

– Тогда чем я могу вам помочь?

– Скажи, Иван, вот здесь камни лежали. Три или четыре валуна. Где они? Куда подевались?

– Были! Их дядя Вася в лес, вон туда, выволок бульдозером, когда тут орошение делали. Тут же везде трубы закопаны. Хотели культурное пастбище сделать. Агрегат стоял – «Фрегат». Закопали денежки… Правда, польза все же есть. Болото вычистили. Установили насос с электромотором. Мотор уперли, насос разобрали. Теперь там пруд. Дядя Вася карасей запустил. Ловит, забавляется, от Аньки своей прячется… А что вы вспомнили те валуны?

– Наше орудие стояло за камнями. Мы их перед боем даже подкапывали, вниз осаживали, чтобы не мешали стрелять. Они лежали полукругом. В десяти шагах. Понимаешь, Иван, как бы тебе это объяснить, чтобы ты правильно меня понял… – Петр Георгиевич снова посмотрел на одинокую иву за увалом. – Друга я тут оставил. Боевого товарища. Филата Саушкина. Замковым у нас в расчете был. Земляк. Мы с ним из одного района призывались.

– Так солдат же всех в Курилово перенесли. Со всех лесов собрали, со всех безымянных могил. Я еще был такой же, как мой Славка, и помню, как кости их в Курилове на площади лежали. Потом привезли гробы и всех положили в гробы. Теперь там памятник стоит. На плитах, как положено, имена выбиты.

– Его там нет. Филат тут лежит. Я его сам закапывал. Ночью пришел приказ скрытно, без шума, отойти на запасные позиции. А я остался с пулеметом прикрывать отход. Вот и лежали мы тут с Филатом до утра. А на рассвете я его похоронил. Углубил наш окоп в углу и положил туда друга… Никто об этой могиле не знал. Только я один. На следующий день меня тяжело ранило. И в батарею я вернулся через полтора месяца, когда наша дивизия уже Рославль освободила и дальше пошла. Вот почему его и на плитах нет. После боя, видать, списали как без вести пропавшего. Так часто случалось, когда никто не мог подтвердить ни факта гибели, ни того, что видел мертвое тело.

– Понятно. – Иван покачал головой и снова потрогал свою бородку. – Выходит, я свои хлеба на могиле выращиваю?

– А наша земля, от Смоленска до Москвы, сплошная братская могила.

– Так-то оно так, а тут, выходит, конкретный случай. Искать надо. В Курилове мой дядя живет, дядя Вася. Он на пенсии давно. Надо к нему ехать, с ним разговаривать. Он тут снаряды собирал да окопы запахивал. Только он и будет знать, где тут что было. А? Петр Георгиевич? Только он нам и поможет. Поедемте. Пока на прудец свой не ушел. Заодно и чайку попьем.

Петр Георгиевич и слушал Ивана, и не слушал. В ушах все журчал жаворонок, а перед глазами трепетали его упругие серпочки-крылышки. Все запахано… Что он тут теперь найдет в чистом поле? Два-три осколка от снарядов, которыми их в тот день буквально засыпали атакующие немецкие танки и самоходки? Да и надо ли искать? Главное, что он нашел это поле и это место, где тогда находилась их огневая. Главное, что он побывал здесь, на Казатчине. Хорошо, что он запомнил это название – Казатчина.

Машина остановилась возле добротного рубленого дома с голубыми наличниками и серебристой кровлей из гофрированной дюрали.

– Здорово, дядь Вась! – закричал еще из кабины Иван. – Мы к тебе!

Они были примерно одних лет, это Петр Георгиевич определил сразу.

– Вот, знакомься! – Иван захлопнул дверь, снова мельком заглянул под радиатор. – Петр Георгиевич воевал в наших местах.

– Василий Егорович, – ответил хозяин добротного дома, подал руку. – Пятая гвардейская танковая, генерала Ротмистрова… Старшина Тимофеев.

– Десятая общевойсковая. Триста тридцатая стрелковая дивизия…

– Понятно. – Бывший старшина поставил к штакетнику пучок с удилищами. – Вы правее все время шли. А с какого года на фронте?

– С апреля сорок третьего, – ответил Петр Георгиевич.

– Ну и я примерно тогда же был призван. Пока в учебном полку, пока машины на заводе получали. Как раз, к июлю, под Белгород. Поставили нас во втором эшелоне, позади Курского выступа. Мы ж тогда и не предполагали, что в такую мясорубку попали. А вы, значит, тут были… Пойдемте-ка к столу. Что ж мы тут будем разговоры разговаривать, когда у меня в погребе настоечка соспела. Вот и отпробуем, ти-ее…

– Вась, кто там? – послышалось со двора, и тотчас оттуда вышла молодая женщина в спортивном костюме и голубой косынке. – Полы в хлеву надо поправить. Сколько говорить? Пока телка ногу не сломала…

– Поправлю, поправлю, – добродушно, спокойно ответил старшина. – Это ж, Ань, однополчанин мой приехал. Воевали вместе. Представляешь значимость момента?

Женщина дернула белесыми густыми бровями, недоверчиво и с любопытством посмотрела на Петра Георгиевича.

– У тебя сплошные моменты. Воевали они вместе… Когда ж это было?

– А когда тебя еще не было! – засмеялся старшина. Женщина засмеялась в ответ. Петр Георгиевич взглянул на нее и сразу понял, что скоро она отступит.

– Ты бы, Ань, что-нибудь нам на стол собрала. Человек, видишь, с дороги…

– Проходите, как вас звать-величать…

– Петр Георгиевич, – подсказал Иван и тут же ткнул в бок старшину. – Ну что, дядь Вась?

– А что?

– Так-то жениться на молодых…

– Ты, Ванька, понять это сможешь, только когда доживешь до моих лет и тебе судьба пошлет молодку лет на тридцать-сорок моложе тебя. Так-то. А Аня у меня еще и добрая. Анечка у меня добрая и заботливая хозяюшка, подсолнушек мой…

– Ладно-ладно, подсолнушек…

Тут, видать, была своя история. И Петр Георгиевич перешагнул порог этого добротного и еще не достроенного дома с осторожностью человека, который, случайно занесенный сюда, никогда не станет здесь своим. Так они шли когда-то, от деревни к деревне, нигде не задерживаясь подолгу и никогда уже не возвращаясь туда, где стояли еще вчера…

Женщине было лет сорок пять. Светловолосая, пышнотелая, она действительно излучала редкий свет, и, когда появлялась в горнице то с тарелкой огурцов, то с досточкой, на которой было аккуратно нарезано сало, они невольно оборачивались к ней и улыбались. Все трое. Всех она озаряла своей доброй простоватой улыбкой.

Старшина ловко расставил стаканы, налил красноватой, густого коньячного цвета настойки.

– Давайте, ребята! Вот ты, Петр Георгиевич, жег танки, а я танк водил и, случалось, давил противотанковые орудия. Война! Так давайте выпьем за то, чтобы хотя бы тут у нас ни танки больше не ходили, ни орудия по ним не стреляли. А то что-то в мире все зашевелилось. Миротворцы, ти-их… За мир на всей земле!

Выпили. Вторую – за Вооруженные силы страны. Третью – за хозяйку.

– Подсолнушек! Анечка, за тебя, мой свет!

Выпили и третью. Настойка была хорошей, крепкой. Аж дух перехватывало. Немного попахивала, но ничего.

– Тройная очистка! – Старшина гордо щелкнул ногтем по большой плоской бутылке из-под виски. – Тут и зверобой, и перепоночки грецкого ореха, и корешки кой-какие. Все – для здоровья! Только для здоровья.

– Дядя Вася – спец по этому делу, – усмехнулся Иван. – Пора, дядь Вась, тебе патент на производство ликеро-водочной продукции получить! Этикетку красивую нарисуем. А, дядь Вась? Водка «Егорыч»! Сорок пять градусов! Тройная очистка! А?

– Сорок пять нельзя.

– Почему?

– Потому что всю остальную покупать сразу перестанут.

– Это точно, дядь Вась. Богатым человеком можешь стать.

– Все самогонщики – богатые люди. Кроме меня. – Старшина добродушно подмигнул Петру Георгиевичу. – Каждая вторая бутылка в наших магазинах – дешевый самопал. Гоню, чтобы не травиться. По причине, так сказать, житейской необходимости. Тут, надо заметить, самое главное – выдержать сроки. Чтобы настаивалась не меньше двух месяцев. В темном месте. А у нас, у русского мужика, ведь как: из-под трубочки, сразу!.. Еще не закапала, а уже огурчики порезаны… Больше не будем?

– Хватит, дядь Вась.

– Ну, Ванька, теперь вези нас в поле, – приказал хозяин и пропел: – Поле-поле, кто ж тебя вспахал, кто косточками усеял?..

Они побросали в кузов лопаты. Отрубили кусок толстой проволоки и на обушке тисков приляпали, заострили одну сторону, а другую свернули в кольцо. Получился неплохой щуп.

– Учителя надо позвать, – вдруг предложил Иван. – Поисковика нашего. У него миноискатель есть. И, если снаряд попадется или мина какая, он знает, как с ними…

– Давай, Ванька, дуй к учителю. Вези его прямо туда, на Казатчину. А мы – пешком. Поговорим.

Они вышли в поле уже за полудни, когда тени повернули и сосняк, оставшийся в стороне села, уже не темнел высокой громадой, а серебрился мутной бурой зеленью, и в нем кое-где проступали золотистые сполохи уже затосковавших о близкой осени берез.

– Красивый край, – сказал Петр Георгиевич. – Мне Саушкин все говорил, все, бывало, чудак, загадывал: вот, говорит, закончим войну, побьем фрица и будем, мол, в гости ездить – по всем деревням, которые боем брали. А я ему: Филат, так это ж жизнь можно всю в гостях прожить!

– А что ж, правильно он говорил, товарищ твой. – Старшина остановился, толкнул в бок своего спутника. – Вон они, твои камни, ти-их… Лежат, тебя, артиллерист, дожидаются.

Валуны лежали в ряд в глубоком кювете обочь дороги. Заросшие ивняком и бурьяном, они не были видны с дороги. И только когда танкист указал на них, Петр Георгиевич разглядел их серые бугристые, отшлифованные ледником бока.

– Я их сюда в шестьдесят восьмом году сволок. Пахать мешали, сеять. Сеять-то начали широкими сцепами – по три сеялки в сцепе. Где там объедешь те камни? Председатель приказал – убери. А окопы шли вот так, по косой. Вон там, как я понял, ваша пехота прикрытия лежала. Траншея. Одиночные ячейки, пулеметные. Тут – ваши позиции. А танки ихние, горелые, и подбитая самоходка без гусеницы стояли вон там. Четыре танка и самоходка. Зверюга огроменная! «Тридцатьчетверку» она запросто брала. С нею в поле лучше не встречаться. Пострашнее «Тигра». Того с близкого расстояния – можно, хоть бы и в лоб. А «фердинанд» наши пушки в лоб не брали.

– Не помнишь, где у нее были пробоины?

– А с этой стороны, с правой, от вас.

– Сколько? Две?

– Две, ти-их…

– Наша. Два выстрела всего и понадобилось. В снарядный отсек, видать, попали. Так и загрохотало в ней, даже подпрыгнула. А по гусеницам мы не били. Побоялись. Она бы нас, и без гусеницы, распекла. Это четвертое орудие ей гусеницу сбило.

– Да, семьдесят две тонны. Почти семиметровый ствол. Два раза от ее поцелуя горел… Хорошую машину Гитлер изобрел. А вы ее тут у нас, на Казатчине, всего двумя подкалиберными снарядами уебли! Уебли Адольфову машиненку, ти-ее! А, артиллерия? – Старшина засмеялся, похлопал «однополчанина» по спине. – А пушчонка ваша одна тут все же валялась кверху колесами. Я ж по ранению, в сорок четвертом, в декабре, домой пришел. Оклемался малость, тело набрал после гангрены. Тут – весна. Пахать надо. Трактористов в колхозе, кроме меня, калеченого танкиста, нет. Давай, Василь Егорыч, зарубцовывай раны войны! Там, ниже, минное поле было. И наше, и немецкое. Все вперемешку. И противопехотные попадались, и противотанковые.

– Танки, видимо, в проходы шли. Ночью, перед атакой, пехота постреливала в ту сторону. Мы слыхали. Видимо, немцы ползали, саперы, проходы делали.

– Они всегда грамотно наступали. Наобум лазаря не полезут. Так, стоп, траншея шла там. Не сплошная. С одиночными окопами. Видать, народу-то в пехоте не хватало. А ваши позиции, вразброс, вот так шли, уступами. И огонь, как я понял, вы не все сразу открыли. – Старшина чертил в воздухе ивовым прутиком. – Пушка разбитая – там. Кости-то бабы все собрали. Ничего не осталось. А железа много было, ти-его… Я тут даже запчасти кое-какие брал. Катки у танков снял и бревна на них к пилораме подтаскивали. А хорошо! Удобно. Троих-четверых баб, помню, запрягу, сам сзади, чтобы бревно в сторону не съехало, и – пош-шел! Надо ж было строиться. Детей поднимать. А лес нам после войны вольный дали. Бери что хочу. Отстроились. А мы говорим: Сталин такой-сякой… Он нужду нашу понимал. А сейчас… Землю вон – в частную собственность! На продажу! Ванька, ти-его, позарился на халяву, в единоличники выписался. Капиталист! Племянник мой. Обносился весь, в жилу вытянулся. Жену, Маринку, измучил. Пятнадцать коров доит вручную! Я, говорит, зато вольный хлебопашец! Вольным-то хлебопашцем русский мужик не был никогда и не будет! Где ж Ванька с учителем, ти-их? Видать, миноискатель без батарейки. Батарейку покупать поехали. А ты его, товарища своего, значит, в ровике прикопал?

– Да. Где орудие стояло, там и похоронил.

– Знато б дело было… Я тут все облазил. Все тут тогда стояло в целости и сохранности. Пацаны куриловские в войну играли… У одного танка, вон там стоял, пушка действовала, башня вращалась, так они все снаряды выпустили! Вон туда шмаляли, весь лес исковеркали! Фулюганы! Отцы-то на фронте, а они тут… ти-их… Те-то, остальные, горели, а этот только подбит был. Накурочили вы их тут лихо… Вся Казатчина в железе была. Там, возле Курилова, еще несколько танков стояло.

– Это уже не наши. Когда они стали прорываться, налетели «горбатые». Утром, немцы только пошли, только успели развернуться, штурмовики сразу их, по фронту, и накрыли.

– Штурмовики нас здорово спасали. Они и под Прохоровкой дрозда им врезали. Так что, я думаю, искать нам твоего замкового надо вот тут. – И старшина уверенно топнул ногой. – Камни лежали вон там, полукругом. А тут, видишь, и впадинка есть.

– Копна тоже стоит во впадине, – заметил Петр Георгиевич.

– Где? А, да. Есть и там впадинка. Эх, голова моя садовая! Я ж самый главный инвентарь дома забыл! И приготовил же, отлил… За диван сунул и забыл там. Бутылешку. Походную свою, рыбацкую.

– У меня есть бутылка хорошей водки. – Петр Георгиевич похлопал по черной сумке. – Специально взял. Надо, думаю, взять. Не найду своего друга фронтового, а за упокой души его и всех ребят наших, кто тут остался, выпить все равно надо.

– Правильно, – сказал старшина. – Им-то, нынешним, разве понять нашу фронтовую дружбу? Они теперь думают, что все можно за деньги купить. Землю, девок… Меня тоже башенный стрелок, Степа Честных, из горящего танка выволок. Сибирячок, из Иркутской области. Я уже все, гари глотнул, задохнулся. Руки-ноги отнялись. А еще и контузия… Ну, все, думаю, прощай, Родина, и невесты мои куриловские не мои уже… И так, веришь, жалко мне стало себя, что я заплакал горючими слезами. Ну, думаю, старшина Тимофеев, через минуту тебе уже сгореть в своем танке, а теперь хоть поплачь… Очнулся в воронке. Степа рядом кудахтает, немецким штыком банку консервов распечатывает. Бой-то уже почти день целый шел, войска жрать захотели. Сует мне под нос тушенку: ешь, говорит, подкрепись, двое мы с тобой из экипажа остались. Погоревал я и, пока не выпил, еда внутрь не пошла. Вон они, едут…