Текст книги "Штрафной взвод на Безымянной высоте. «Есть кто живой?»"

Никаких следов упавшего самолета в тот день они не нашли. Выбрались к шоссе. Обошли глубокий овраг, понизу заросший молодыми сосенками и чахлым осинничком, нашли место, где можно было на часок-другой расположиться. Легли на отдых. Полковник материл местных жителей, которые ему и наплели про упавший самолет, лишь бы он подольше покупал у них самогонку, потом распорядился:

– Развести костер. Чай. Консервы. Никакой жарки-варки. Сегодня пока ничего не заработали. Все. Приступайте.

Он приказывал им, как своим солдатам. Они сразу, с первого дня, научились беспрекословно подчиняться ему.

– Гондурас, возьми щуп и проверь вон там, под сосной. Там разведем костер. Дождь может пойти. Вперед!

«Да, – думал Леша, отрывая потную усталую спину от земли, – жизнь у Полковника, хоть и бродит он сейчас по лесам вместе с ними и так же кормит комарье и ест те же консервы, не такая сволочная, как у нас. И Полковнику, должно быть, не страшно, если в деревнях совсем не станет работы, зарастут березами поля. Вот и бережет он ее, драгоценную. Щупом проверь… Боится, что разведем костер на «чушке»…»

От лагеря они ушли далеко. Обед у них считался делом святым. Но ради него все же не стоило делать лишних три-четыре километра. К тому же действительно ничего не нашли.

Леша ткнул щупом. Почва под сосной рыхлая. Щуп легко уходил в глубину, похрустывая влажным песком и галькой. Сосна – не ель, которая расстилает корни по поверхности, она свои прячет в глубину.

– Можно разжигать – чисто, – доложил он Полковнику.

Отступив шаг в сторону, он погрузил щуп в черничный куст. На глубине отметки «40» послышался металлический стук.

– А тут что-то есть. – Он посмотрел на Полковника.

Все остальные тоже смотрели на него. Он мог дать команду: пока разогревались консервы с кашей, сделать раскоп. А мог и махнуть рукой. И Леша ругал себя за неосторожность: и надо было ему совать щуп в черничник, когда место для костра было уже обследовано.

– Нет, ребята, – сказал Полковник; из-под искусанных комарами выпуклых надбровных дуг на них смотрели вполне добрые глаза усталого человека. – Все – обед. Война войной, а обед, как говорится…

– Вот именно! – обрадовался Арматура и кинулся собирать сухой хворост, чтобы не подниматься потом, во время обеда, когда сушняк кончится.

Леша никуда не пошел. Он ни о чем не думал. Лег в черничник рядом с воткнутым в землю щупом и закрыл глаза. Обед они варили по очереди. Сегодня была очередь Арматуры. И Леша мог спокойно отдохнуть с полчаса. Пока Арматура своими грязными пальцами взламывал крышки откупоренных консервных банок и прилаживал их среди нагоревших угольев… Сон легким непроницаемым туманцем накрыл его. Какое-то время он еще слышал голоса, но как будто уже в отдалении, – Полковник и Студент, как всегда в свободные минуты, о чем-то упорно (каждый при своем) и немногословно, обдумывая каждую фразу, спорили. Но вскоре послышались другие голоса, и они, в отличие от предыдущих, начались в отдалении, а потом стали медленно приближаться и становиться отчетливее и громче…

На расстрел их выводили по три человека. Это не было похоже на казнь. На то, о чем он читал в школе и потом, в книжках о революционерах и красногвардейцах. Расстрел пленных был похож на убой скота. Деловито, с озабоченными лицами сновали какие-то люди, волею обстоятельств оказавшиеся вершителями всего того, что здесь происходило, поторапливали себя самих и убиваемых короткими командами – звуками, напрочь лишенными мелодии человеческой речи и интонаций, которые могли бы свидетельствовать о том, что слова, произносимые ими, обращены тоже к людям, к себе подобным.

Он оказался во второй тройке. Так что успел насмотреться и наслушаться.

Перед тем как поставить к краю обрыва, их снова обыскали. Комсомольский билет и медали не нашли и эти. Голова была свободна от каких-либо мыслей. Даже жалости к себе он не испытывал в эти последние минуты жизни. Не чувствовал и зависти к живым, которых отделили от обреченных и загнали в другое помещение. С ним во второй тройке оказались еще два курсанта. Они остались здесь, в деревне неподалеку, еще с осенних боев, и их кто-то выдал. Один был ранен в ногу, видать, задело кость, и он тяжело, осторожно опирался на палку и охал после каждого шага. Руки его и бледные губы, которые он постоянно облизывал, дрожали.

– Не бойся, Нелюбин, умирать совсем не больно, ты даже выстрелов не услышишь, – успокаивал его другой, высокий, с розовым шрамом. Шрам косо разрезал правую щеку и шею. – Я вот теперь об одном жалею, что второго тогда, в траншее, не заколол. Правильно капитан говорил: пленных не брать.

– Мама, когда узнает, плакать будет, – говорил, видимо, самому себе, с трудом разлепляя сухие меловые губы, Нелюбин.

– Наши мамы о нас ничего не узнают, – успокаивал товарища высокий, со свежим шрамом. – И это меня утешает.

– Утешает… Какие ты слова произносишь… Разве ты, Денисов, не понимаешь, что нас сейчас убьют?

– Да, сейчас поведут… – рассеянно ответил курсант своему товарищу и вдруг толкнул под локоть его, стоящего по правую руку, и зашептал торопливо: – Слышь, кавалерист, сейчас нам лопаты дадут, чтобы ребят присыпать. Давай попытаем счастья?

Он кивнул курсанту и покосился на шеренгу расстрельщиков. Зашептал:

– Тогда вот что: я – из Макарьевского, село тут неподалеку. Если цел останешься, иди туда. Родители у меня там и жена Ульяния – Громовы. Накормят, спрячут. Запомнил?

– Спасибо тебе, кавалерист.

Их подвели к оврагу. Они заглянула на дно его. Там лежали три трупа – полураздетые, растерявшие при падении ботинки и пилотки, в изломанных позах, так что казалось, что пули, выпущенные из карабинов, переломали им все кости.

Курсант Нелюбин всхлипнул, здоровая нога его подкосилась и не слушалась.

Лопаты им пока не давали. Но три лопаты с белыми свежими черенками, видимо, специально изготовленными для этого случая, торчали в земле поодаль. Возле них стояли двое: фельдфебель и офицер.

– Любое неповиновение германскому солдату карается расстрелом, – повторил офицер фразу, которую они уже слышали. – Но у вас есть шанс снова вернуть себе радость жизни. Условие одно: вы вступаете в Русский корпус, который формируется для выполнения благородной миссии вооруженной борьбы с большевизмом в составе германских войск. За новую, свободную Россию!

Какие хорошие слова начал произносить этот человек в мундире немецкого офицера! Как соблазнительно вовремя и спасительно они звучали на чистейшем русском языке! Как правильно, почти по-книжному красиво, строил каждую фразу этот русский немец!

– Кто из вас, пленных русских солдат, обманутых большевиками, желает связать свою дальнейшую жизнь с делом служения новой великой России, пусть сделает шаг вперед. Завтра он станет солдатом Русского корпуса, получит обмундирование, оружие и будет поставлен на полное довольствие. Минута для размышления.

Отделение расстрельщиков стояло напротив. У них у всех в руках были мосинские винтовки без штыков. Он, наконец, рассмотрел их: казаки. Штаны с лампасами, черные бекеши вместо шинелей, папахи и кубанки на головах. Казачки… Стояли они смирно, оружие к ноге. Стояли и наблюдали за ними.

– Это ж что, кавалерист, – сказал высокий курсант, – нас расшлепывать свои иуды будут?

– Выходит, что так, – ответил он.

– Ну, свидимся на том свете…

Лопат им так и не дали. Через минуту дружный залп опрокинул всех троих в черный овраг, и они полетели туда, ломая пробитые пулями кости и ударяясь о камни и корни деревьев раздробленными черепами.

Следом за ними вывели третью тройку, последнюю. И все повторилось снова: бледные рты обреченных, слова офицера о Русском корпусе, казаки со вскинутыми винтовками, которые, должно быть, и составляли уже часть того самого корпуса, их дружный залп, и – ни одной пули мимо.

Под сосной они сразу откопали всех девятерых. С виду обычная могила. Тела набросаны как попало, второпях. Неглубоко прикопаны.

На краю оврага в песке собрали горсть стреляных гильз.

У одного, под голенищем сапога, нашли обрывок письма: «…Дорогая мама, утром нас поведут… побег…» Все, больше ничего прочитать было невозможно. Бумага истлела, рассыпалась, как прошлогодняя листва.

– Ни ремней, ни оружия, ни знаков различия, – сказал Комбайнер. – Кто же это такие?

– Похоже, что пленные, – сказал Студент. – Расстреляны скорее всего там, на краю оврага. Гильзы… Потом похоронены здесь.

– Смотри, у этого что-то есть в сапоге. – Леша осторожно вытряхнул кость, понюхал голенище сапога. – Солидолом, что ли, смазано?

– Может, какая-нибудь мазь. Видишь, там бинты. Разматывай. – Полковник похлопал ивовой палочкой по коже сапога.

Леша разорвал швы голенища. Нитки сгнили и расходились легко. Руки его тряслись. Пальцы не слушались. Леша уже знал, что там лежит, в тех серых бинтах, пропитанных солидолом… И сказал как можно спокойнее, чтобы не выдать себя:

– Тут пусто. Запах пошел.

Тяжелый запах тлена вдруг ударил им в ноздри.

Трофеи их оказались небогатыми: складной нож, красноармейская звездочка, запал от гранаты и обрывок письма.

– Надо все это прикопать, – сказал Студент.

– Вот и прикапывай, – приказал Полковник. Он выпрямился, похлопал палочкой по штанине. – У дороги больше не копать. Тут пленных хоронили. Их уже обшмонали в шесть рук. Все. Марш в лес.

– Я раскапывал, я и прикопаю, – сказал Леша и взглянул на Полковника.

Тот должен был сказать ему «да» или «нет». В глазах Полковника мелькнуло нечто, едва уловимое, после чего он обычно произносил свою заветную фразу: «За крысятничество руки отрублю! На первом же пне! Саперной лопаткой!»

Арматуре он уже рубил руку. За то, что тот припрятал эсэсовский нож. Руку не отрубил, но в зубы дал и пару раз плашмя огрел по голове саперной лопаткой. Арматуру потом двое суток тошнило. Ходил как глушеный.

– Ты, тварюга, у меня больше и гвоздя не заныкаешь! У тебя даже мысли такой не возникнет! – рычал на Арматуру Полковник.

– Все, мент! Все! – хрипел Арматура, ковыряясь у его ног, как сбитый вальдшнеп.

Вот теперь то же грозило и Леше. Если сейчас Полковник почувствует в его словах и глазах то, что Леша так тщательно скрывал, если преодолеет брезгливость и полезет в бинты, то за медали руку ему отсечет по локоть. И, не дожидаясь реакции Полковника, поддаваясь каким-то внутренним токам и смело, даже дерзко глядя ему в глаза, вдруг спросил он:

– Слышь, Полковник, а ты, случаем, не из казаков будешь?

– А что? – насторожился тот.

– Да так.

– Ну из казаков. И что? – И Полковник, набычившись, некоторое время вопросительно следил через свою «стереотрубу» за взглядом и движениями Леши.

– Ничего, я ж говорю, просто так спросил, – пожал плечами Леша, с трудом выдерживая тяжелый блеск окуляров Полковника. А внутри все ликовало: «Хер тебе, а не медали!»

Ночью он тихо выбрался из палатки. Прислушался. Накрапывал дождь. Темень стояла стеной – спереди, сзади, вокруг. Все громко, вольно, на разные лады храпели. Самые чудовищные звуки издавал Полковник: он словно рыдал во сне, всхлипывая и что-то быстро-быстро бормоча мягким, вкрадчивым, чужим голосом. И Леша подумал: может, на самом-то деле этот Полковник не такой уж и плохой человек, может, и его жизнь сюда, в лес, «на комары», загнала как зайца.

Когда он вышел на шоссе, уже светало. Он побежал по обочине. Вскоре впереди показалась приметная сосна. В стороне чернел немой овраг, поросший дымчатыми сосенками. Свернул с обочины вниз. Роса сразу хлынула за голенища сапог, медленным холодком потекла к ступням. Перепуганный сонный дрозд, ночевавший где-то поблизости, то ли перелетел, то ли перебежал стежку, заполошно квохча. Леша вздрогнул от неожиданности. Прислушался: людей не было слышно в утренней тишине, только где-то далеко бормотали тетерева.

Он быстро раскопал рыхлую землю. Останки расстрелянных лежали в том же порядке.

Тот, чей сон видел он все эти ночи и дни, лежал вторым в третьей тройке. Хоронили их не в том порядке, как расстреливали.

Он собрал бинты и положил их в отдельный пакет. В мешок сложил кости и череп. Снова аккуратно заровнял землю, сверху притрусил травой.

Он то шел, стремительно наклонившись вперед, то бежал. Путь впереди был неблизким: километра четыре до поселка, а там влево и – километров девять-десять лесной дорогой, быть может, уже заросшей и заболоченной. По ней он не ходил уже давно. Но места были знакомые. Многое он угадывал за двести-триста шагов. Знал, куда повернуть, как обойти болотину или ручей. Шел по коровьим следам – коровы всегда переходили ручьи по мелководью.

Солнце поднялось над лесом, когда он уже вышел к Сергиевке. От некогда большой, в сорок шесть дворов, деревни ничего не осталось. Один колодец посреди одичавших яблонь и сухих тополей. Он заглянул в колодец. Вода стояла у самого верхнего венца полусгнившего заплывшего тиной сруба. Он наклонился, зачерпнул ладонью раз, другой, третий. Вода холодная, чистая, без колодезной застойной вони. Всласть напился. Умыл потное, подранное о сучья лицо.

Отсюда до Макарьевского оставалось километров пять, может, чуть больше. Но домой сегодня лучше не появляться. Полковник, если что заподозрит, будет там через час-другой. По-ментовски – по горячим следам. Хер ему, а не медали.

Он сел под крайним тополем и развязал мешок. Бинты еще хранили запах солидола. Две медали, одна за другой, выпали прямо в руки. Они будто ждали этого мгновения. Он внимательно осмотрел их. Тлен не тронул на них даже материю орденских лент. Обе медали номерные. Корочка комсомольского билета слегка полиняла. Разлепил ее дрожащими пальцами, прочитал: «Громов Кузьма Титович. Год рождения 1920-й»

– Ушли, – засмеялся он. – На этот раз ушли. Дед, слышишь, мы ушли!

Он подумал, как все это показать бабке Уле, и ничего пока не мог придумать. Обрадуется ли она, или станет голосить и убиваться. И еще он подумал о том, где лучше похоронить останки деда, на кладбище, в родовом кургане, или в братской могиле в Макарьевском, возле школы. Надо посоветоваться с Иваном Кондратьевичем. Может, именно к нему в первую очередь и зайти и показать свою находку. И курсантов тоже надо перенести. И тех троих, неизвестных.

Он почувствовал, что смертельно устал и хочет спать. Забрел в заросли бузины. Нарвал кипрея и пустырника, постелил прямо на земле, лег и тут же уснул.

Проснулся около полудня. Солнце стояло над полем. Тени деревьев уменьшились, стали прозрачнее. Всюду бродил легкий ветерок, теребил листву, раскачивал травы. Ласточки носились в небе, восторженно кричали. Но разглядеть их было почти невозможно, пронзительная синь слепила глаза. Мешок лежал рядом. Сон был легким, без сновидений. Так же легко он встал, бережно положил мешок на плечо и пошел по знакомой тропе в сторону поля.