Текст книги "Штрафной взвод на Безымянной высоте. «Есть кто живой?»"

Часть вторая
Много лет спустя

– Дед, а может, ты все забыл? Или что-нибудь перепутал?

Юноша лет семнадцати к камуфляжной куртке и таких же брюках армейского покроя стоял по пояс в только что отрытой траншее.

Неподалеку, на полянке недалеко от дороги, стояла их машина, старенькие «Жигули» пятой модели.

Тот, кого юноша называл дедом, стоял на отвале в расстегнутой рубашке. В распахе виднелась рассеченная белым давнишним шрамом ключица.

– Митька, ты вот что: выключи-ка радио. От твоей музыки листья с берез опадают.

– Радио, дед, ту ни при чем. Тем более что это не радио, а магнитола.

Он внимательно посмотрел на юношу и сказал:

– Ты просто устал. Дай-ка мне лопату.

– Я не устал. С чего ты взял? Был бы смысл, я бы эту траншею до леса прокопал.

– До леса не надо. Копать надо здесь.

– Обычно, дед, на такой глубине уже что-нибудь бы попалось. У меня ведь тоже есть опыт. Я двадцать три солдата поднял.

– Тогда копай. Ты должен поднять и двадцать четвертого.

– Дед, между прочим, все двадцать три лежали значительно выше.

– В лесу. Ты находил их в лесу. А тут долгие годы было поле.

– И в поле лежат неглубоко. В Новгородской области, когда мы откапывали Вторую ударную…

– Ты, Митька, все же устал.

Митька хакнул и снова взялся за лопату. Погодя сказал:

– Один песок. В такой почве все хорошо сохраняется.

– Здесь везде песок. Земля легкая. Ячейки отрывали за несколько минут.

Митька прокопал в глубину еще на штык. Под лопатой звякнуло. Очередной камень? Нет, не камень. По звуку – металл. Митька наклонился, отвалил ком, под ним показался край ржавой каски. Каска русская.

– Дед! Сюда. Каска. И, по-моему, не пустая. Трогать пока нельзя. Мы всегда делаем так: обкапываем вокруг. Снимаем весь верхний грунт.

– Нет, мальчик мой, теперь моя работа. Здесь могут быть неразорвавшиеся снаряды, боеприпасы. Отойди к машине.

– А ты?

– Меня здесь один раз уже убивали. В одну и ту же воронку дважды снаряд не попадает.

Митька выбрался на отвал и сказал:

– Судя по грунту, это захоронение. Видишь, верхний слой перемешан с песком.

Ниже пошел черный грунт. Стали попадаться зеленые окислившиеся гильзы. Мелкие – автоматные, от «ППШ», и покрупнее – от немецкого «МГ». Гильзы, гильзы. Значит, это дно окопа. Вскоре лопата вывернула первую кость.

– Неси-ка пленку, – приказал он.

Кости, землисто-коричневые, с прилипшими обрывками истлевшей одежды, они бережно складывали на разостланную на отвале полиэтиленовую пленку. Туда же ссыпали стреляные гильзы.

– Это наши гильзы.

– Нет, дед, тут много немецких.

– Я же тебе рассказывал. Дед Петр стрелял из немецкого ручного пулемета. Мы его взяли вон там, в первой траншее. И уже не бросали.

– Пулемет тоже здесь?

– Не знаю. Вряд ли. Его, скорее всего, выбросило взрывом. А может, и здесь.

– Вот бы найти! В нашем музее нет целого «МГ».

– Мы приехали не за пулеметом. Здесь лежит твой двоюродный дед Петр.

– Дед, прости. Но если попадется…

Он ничего не ответил. Чтобы думать и чувствовать иначе, надо было полежать вот здесь в сентябре сорок третьего, потом пережить плен и все, что было потом, и он это понимал.

Останки того, кого они искали, лежали на метровой глубине. Скелет оказался полностью цел. Некоторые кости, перебитые осколками, распадались в руках.

– Сколько ж он принял осколков, дед!

– Осколки тоже клади туда. Его доспехи должны лежать рядом с ним.

Он бережно поднял треснутую каску. Внутри, как в чаше, лежал череп. Лобовая кость была разрублена наискось, как топором.

– Так и клади. В каске.

– А может, каску заберем на память?

– Память – вот здесь. – Он коснулся ребром ладони груди. – Там ему без каски нельзя. Он не снимал ее до последнего. К тому же с кладбища ничего не берут.

– Это не кладбище. Это – место боя.

– Здесь вся земля – кладбище. Одна сплошная братская могила. От леса и до леса. Я его похоронил. Значит, это могила.

Кости, кости… Несколько пуговиц. Ложка.

– Дед, ну давай хоть ложку оставим.

– Ложку? – Он распрямил спину. – А ну-ка, дай ее сюда. Там должна быть надпись. У нас во взводе все ложки были именные.

– Ты об этом не рассказывал.

– Во взводе был ефрейтор, по фамилии Маклаков. Да, точно, Маклаков. Из Ярославской области. Гравером работал до войны. Там же, в Урядникове, где и весь взвод… Так вот он всем нам и сделал надписи на ложках. Звание и фамилию. Некоторым – домашние адреса. Ложки, мальчик мой, как видишь, понадежнее медальонов.

– Медальоны чаще всего – пустые. Или с незаполненным бланком.

– Не заполняли. Ходило такое поверье, что, если смертник заполнишь, скоро убьют. А бумажку носили до поры. Потом – на раскур. Подай-ка тряпку и воду. Полей вот сюда. Вот, видишь?

На черенке алюминиевой ложки-самоделки показалась отчетливая надпись: «Л-т Ратников».

– Это Петя. Я не сомневался, что он здесь. Пулеметчик Олейников.

– Но, дед!.. Так здесь же твое имя! Это ж твоя ложка!

– Перед тем как пойти на высоту, там, внизу, в траншее, мы обменялись ложками. Когда последний раз рубали кашу с мясом. Вот так моя ложка и оказалась у Пети Олейникова.

– Ну и ну! Ты, дед, нашел свою ложку в могиле своего боевого товарища! Расскажу своим ребятам – не поверят!

– Вот такая история. Кстати, она имеет продолжение. – Он положил ложку рядом с гильзами. – А его ложка была у меня. И она спасла мне жизнь.

– Как это?

– В плену. Это было уже, когда нас гнали туда, на запад. В первый день. Нас здесь взяли довольно много. Я был тяжело ранен, да еще и контужен. Весь оборван. Без погон. Погоны или сорвало во время взрыва снаряда, или кто-то из ребят потом снял, пожалел меня. Шел босиком. Сапоги с меня тоже сняли. Наверное, еще здесь, в окопе, когда я лежал. Думали, видать, что убитый. С убитого, когда он еще не закоченел, вялый, легко обувь снимается. Так вот… – Он сделал паузу, посмотрел на березовую рощицу вдали. – За Десной нас, колонну пленных, которых набрали и здесь, и на соседних участках, встретили какие-то немцы. Свежая часть. Небольшая. Может, батальон. Пехота. Шли они к фронту. Хотели тут, на Десне, наше наступление остановить. Построили всех, даже раненых приказали в строй поставить. И начали выхватывать. У кого волосы длинные да форма командирская. Еще евреев. Тех сразу узнавали. «Юде!» – за шиворот и – туда, в отдельную шеренгу. Евреев в нашей колонне оказалось немного, всего двое или трое. Ветеринар один, пожилой дядька в кавалерийской шинели. И двое с вошебойни. Те были в простых солдатских телогрейках. Видать, успели переодеться. На вошебойне они всегда щеголяли в новеньком. А вот же как-то узнали. Меня тоже сперва вывели. «Оффицир?» Нет, говорю. Куда там! Повели. А один, из конвоя, что-то засомневался, остановил меня и начал обыскивать. Документов у меня никаких не было. Нашел ложку и подает ее фельдфебелю. Тот внимательно прочитал и мне ее обратно подает. Ложка у Олейникова была тоже самодельная, из колпачков мин выплавлена. На ней надпись: «Пулеметчик П. Олейников». Когда Маклаков ложку надписывал, сказал: вот, мол, Олейников, станешь генералом, в школьный музей свою ложку сдашь, чтобы дети и внуки знали, что генерал Олейников начинал простым пулеметчиком. Поняли немцы, что я не офицер. Но не отпускают. Тем временем офицеров и евреев построили на краю оврага, в одну шеренгу. Принесли из повозки пулемет, установили напротив. Один из конвоиров заправил ленту. Смотрю, делает все умело, даже с некоторым щегольством. Пулеметчик. Фельдфебель скомандовал, и – одной очередью…

Потом тот фельдфебель меня спрашивает: «Вифиль?.. Вифиль дойче зольдатен… пуф-пуф-пуф!» Меня после расстрела офицеров такая злость взяла, что еле себя держу. Я им со злости трижды показал обе руки. Тридцать, мол! Сбежались другие, стали меня осматривать, хлопать по плечу. Лопочут: «Гут машиненгевершютце!» Я думал, и меня сейчас расстреляют, но они вдруг повеселели. Смотрю, на каждой повозке пулемет, а то и два. Позвали фельдшера, артца, тот сделал мне перевязку. Раны обработал. Старые бинты мои срезал. Они пропитались кровью, присохли, и от них уже запах пошел нехороший. Тот, который обыскивал, сунул мне в карман пачку сигарет. Сигареты я потом, по одной, выменивал на хлеб и на сухари. Вот так, мальчик мой. А были те немцы тоже пулеметчики. При пехотном батальоне пулеметный взвод.

– Раньше ты, дед, об этом помалкивал.

– Я не помалкивал, а молчал. «Мой дед всю жизнь молчал сурово…»

– Это что, стихи?

– Да, стихи. Стихи одного очень хорошего поэта, который родился и жил совсем неподалеку отсюда. «И я готов молчать сурово, чтоб ветер дум не погасил…» Николай Рыленков. Тоже фронтовик. Земляк и друг Твардовского. Хутор Твардовских тоже недалеко от этих мест.

– О Твардовском слышал, а о Рыленкове нет.

– Вы многое не читали и о многом не слышали. Несколько поколений, до вас, пели его песни. «Ходит по полю девчонка». Слышал такую песню?

– Слышал. «Ходит по полю девчонка, та, в чьи косы я влюблен».

– Да, в чьи косы…

– Радио-ретро.

– Слава богу хоть так.

Когда все останки из распахнутого окопа были извлечены, они принесли из машины плоский ящик с ручками, поперечными накладками и металлическими уголками, с двумя надежными плоскими защелками. Ящик был выкрашен в темно-зеленый армейский цвет. Митька подозревал, что дед этот ящик купил где-нибудь в охотничьем магазине, где продают нарезное оружие. В ящике лежали паяльная лампа и пакеты, набитые парафином.

Разожгли лампу, подкачали помпу. Пламя басовито зарычало. В кастрюлю засыпали парафин и начали его плавить.

– Проливай сперва по углам и весь низ, – сказал он.

В небе кружили ястребы. Один возле опушки над полем, а другой прямо над памятником и курганом. В тишине, которой была окутана Безымянная высота, их тоскливые голоса звучали отчетливо. В стороне деревни время от времени слышался лай собаки, натужный гул тракторного мотора. Стоял сентябрь, прекрасная, совсем августовская погода.

– Все, дед. Теперь раскладывай. Я буду заливать.

Они делали все так, как задумали еще весной, когда планировали эту поездку, собирая все необходимое: лопаты, щуп, ящик, парафин…

– А дед Петр был здоровяк, – сказал Митька и кивнул на кости.

– Он был самым сильным во взводе. Даже в штрафной роте его побаивались.

– Давай, дед, и последние гильзы зальем. Вот сюда, под ноги. Тут свободное пространство.

– Засыпай. Ничего оставлять не будем.

Вскоре все было готово. Они отнесли ящик в тень. От ящика исходило густое тепло. Парафин начал застывать только по краям, а середина зыбко вздрагивала, когда они опускали ящик на землю. Но и она уже начала покрываться мутной пленкой.

– Теперь надо засыпать окоп. Чтобы никаких следов не оставлять.

– А может, поищем пулемет? Или твой парабеллум?

– Парабеллум я потерял в другом месте. А пулемет, если он здесь, пускай остается на этой высоте. Пускай тут ржавеет.

Они быстро засыпали яму, сверху аккуратно заложили дерном. Притоптали.

– Совсем незаметно. Никто ничего и не поймет.

– Никому и не надо понимать.

Внук вопросительно посмотрел на него. И он закончил свою мысль:

– Потому что это – дело семейное и касается только нас.

– Но как же так, дед? Это несправедливо! Вы же – герои! И ваши имена должны быть высечены на гранитной плите рядом с восемнадцатью!

– Эх, Митька-Митька… Не все-то так просто в жизни. Видишь ли… Прошлое, когда оно становится историей, имеет одну особенность. Из живой материи, которая кровоточит, оно переходит в категорию неживого. А потому эта категория интересует уже не каждого. Но многих все же интересует. Волнует. И тут все зависит от того, кто имеет доступ к кровоточащим ранам прошлого. У прошлого, особенно победного, славного, всегда появляется много авторов. Особенно из числа тех, кто тогда заправлял вошебойками да вещевыми складами. Есть такая профессия – историк. Странная профессия. Иногда ее понимают так: историки – это те ученые люди, которые заведуют прошлым. Ладно, бог с ними… – Он вздохнул, посмотрел в глаза внуку, похлопал его по плечу. – Ты, мальчик мой, прав. Все, кто здесь остался, все до единого – герои. И если имена всех вырубить на плитах, которые установлены там, на мемориале, то плит понадобится еще очень много. А это ни к чему. На этой земле должен хлеб расти, а не надгробия стоять.

– Ты, дед, не прав. Нужна справедливость. Ничуть не меньше, чем хлеб. Никто не забыт… Или эти слова тоже остались в прошлом?

– Памятник – это всего лишь символ. И каким бы величественным он ни был, все равно он не может выразить всей глубины страданий, всего ужаса, который мы здесь испытали.

Некоторое время они молчали. Каждый справлялся со своими чувствами сам. Потом он все же сказал то, что давно держал в себе, быть может, с той минуты, когда пришел в себя здесь, в полуразрушенном окопе, и понял, что живых вокруг него нет.

– Мы за все заплатили, – сказал он и за тех, кто сказать уже не мог. – Мы никому не должны.

Он понимал, что эти слова здесь, на высоте, среди запаханных и заросших ивами и березняком окопов, в которых среди россыпей гильз погребены кости его товарищей, звучат по-иному. «И если я слышу себя и понимаю себя, то, может, и они слышат меня», – с надеждой подумал он.

Ветер играл листвой молоденьких берез и осин. Пахло дальним костерком. Сладкий и томительный запах деревни, вольной воли доносился едва-едва. Но этого было достаточно, чтобы душа заволновалась. «Какая здесь тихая и какая покинутая земля, – подумал он. – Как будто после нас она никому не была нужна. Ни этот «тягун», ни пашня. Теперь ее нет. Но тогда, в сорок третьем, даже во время оккупации, была. Поле лежало до самой опушки березняка. Вспаханное. Своими саперными лопатками мы возделывали и все остальное. День и ночь. Теперь даже трудно понять, где было то поле, через которое наступали немцы и где они лежали, убитые».

Они взяли по горсти земли, которую соскребли с лопат, и пошли к памятнику.

Он опустился на колени, перекрестился, оглянулся на внука и сделал повелительный жест, чтобы тот встал на колени рядом. Они поцеловали землю, принесенную ими, теплую, согретую, и высыпали ее на могилу.

За памятником дыбился холм. Под холмом была сооружена землянка. Ничего общего с фронтовой землянкой она, конечно, не имела. Ее сделали для туристов.

– Всего этого тогда не было. Узнаю только поле и дорогу. И то – только направление. Там – деревня. Рубеженка. Вон тех берез не было. Там начиналось поле. А эти, видимо, посадили. – И он указал на березовую аллею, заслонявшую небольшое щитовое зданьице музея. – Музей… Как ни приеду, всегда закрыт. Сотрудника здесь постоянно держать невозможно. Видимо, приезжает из райцентра, когда заказывают экскурсию.

– Дед, а откуда вас атаковали?

– Оттуда. Вон, видишь деревья? Оттуда. Из леса.

– А откуда вела огонь самоходка?

– Самоходка била оттуда.

– Хорошо бы поискать там.

– Что там искать? Гильзы? Осколки? Ничего там уже нет.

Он подошел к гранитной плите с именами погибших.

– Порошин, Ярута, Закомолдин, Панин, Куликов…

– Они все сибиряки?

– Нет, не все. Призывались из Новосибирска. Порошин был уралец. До войны работал на Уралмаше. Кажется, кто-то рязанский. Один – из Рославля. Родом из этих мест. Помню, как он рассказывал о своих родных местах. Были брянские, смоленские. Но большинство – сибиряки. Это правда. В полку было много сибиряков. И в полку, и в дивизии. Дивизию вообще называли сибирской.

– Ты их всех знал?

– Нет. До той ночи я был знаком только с Порошиным. Потом, когда пошли на высоту, с некоторыми был рядом. Кое-кого помню. Но смутно.

– Странно, что им героев не дали. Памятник такой отгрохали, песню страна поет… А звания героев не дали.

Он погладил ладонью нагретый солнцем гранит, покачал головой.

– Да, мальчик мой, все они – герои. И неважно, присвоено им это звание или нет. О них сложили красивый миф. Не стоит его разрушать. Кому нужны подробности и детали? Или то, как мы здесь карабкались от траншеи к траншее, как рубили друг друга саперными лопатками… Знаешь, что означал приказ: пленных не брать? Нет, это хорошо, что память человеческая избирательна. Забвение – вот что спасает нас от прошлого, которое, во всей его правде и действительности, может отнять рассудок. Видения прошлого более чем жестоки. Такое прошлое, которое выпало нам, – слишком большое испытание. Испытание и искушение. «Вот почему нам кажутся кощунством расспросы близких о пережитом…»

– Прости, дед, я не хотел тебя ранить.

– Говори, говори, мальчик мой. Ошибайся, говори. Понимаешь, люди сочиняют мифы не оттого, что имеют от этого какую-то корысть. Нет! Мифы о войне сочиняются для того, чтобы защититься от того слепого осколка, который все еще летит. Он летит по неизвестной нам и, быть может, самой чудовищной траектории и способен поразить наше прошлое в нас же самих. Осколок всегда страшнее пули. Он непредсказуем.

– Зачем нам мифы? Мы хотим знать правду о войне.

– Правду… Правд много. И у каждого из нас, кто сидел здесь, в окопах, была своя правда. И у тех, кто выжил, у каждого – своя. А миф выбирает одну.

– Хочется знать все, как было. Всю правду.

– Всю правду о наших страданиях и о той цене, которой здесь оплачена совсем крошечная победа, знают только мертвые. Вся правда… Вся правда – это благодатный материал для упреков в адрес погибших.

– Дед, – вдруг сказал Митька, – а я ведь тебе долго не верил.

Он вскинул голову и внимательно посмотрел на внука.

– Правда, не верил. Все, о чем ты иногда рассказывал, так невероятно. Ну как в это поверить, дед?

– Ты же хотел знать правду. Я тебе рассказал свою правду. И не надо трубить о ней на всех перекрестках. Я все это рассказываю для тебя. И только для тебя.

– Что же это за правда, что о ней надо помалкивать?

– И тем не менее она есть. И в ней меньше изъянов, чем в той, которая существует как миф.

– Ваше поколение, дед… Вы все продержали в себе. Всю жизнь боялись вымолвить правдивое слово. Вот почему те, кто пытался сказать правду во что бы то ни стало, казались сумасшедшими. Остальные участвовали в создании мифов.

– Миф – совершенный жанр.

– Да, ты прав, никакая правда не в состоянии его побороть.

– Митька, вот о чем я тебе забыл сказать! Ростом-то ты ничуть не ниже деда Петра! – неожиданно свернул он на другую тему. – Не в нашу ты породу пошел – в олейниковскую, в бабушкину.

– Ну, дед! Хитер же ты! Вечно не доскажешь до конца.

– Сам додумаешь. Остальное жизнь подскажет.

Митька оглянулся на ящик. Теперь парафин начал застывать и в середине.

– Да, дед, баба Галя будет рада. Теперь ее сердце успокоится.

– Я о другом думаю. Нам твоего деда Петра везти мимо пяти постов дорожной милиции. Без документа могут быть проблемы.

– Не нужен нам никакой документ. Проблемы у нас начнутся, как только мы придем за документом.

– Ты, пожалуй, прав.

Они обошли высокий курган, насыпанный здесь, видимо, лет десять-пятнадцать назад, когда памятники в стране создавали грандиозными и величественными. Свернули на боковую аллею, остановились возле щитового домика, окрашенного голубой, порядком выгоревшей на солнце краской.

– Тебе надо побывать в этом музее. Несколько лет назад я приезжал сюда в День Победы. Здесь собирается весь район. Я думал, что приедет кто-нибудь из тех, кто здесь был тогда, в сорок третьем. Никто не приехал. В музее есть их портреты. Тех, кто выбит на граните. Я узнал только Порошина. У них хорошие лица. Тебе обязательно надо посмотреть на них. Это лица нашего поколения. Чтобы понять нас, надо видеть наши лица той поры. А теперь мы стали другими.

Через дорогу от музея находилось место первой могилы погибших. Именно здесь Порошина и его взвод похоронили сразу после взятия высоты. Здесь их сфотографировал корреспондент армейской или фронтовой газеты.

– Дед, а где лежат штрафники?

– Где-нибудь тут. Или там, ниже. В какой-нибудь воронке от авиабомбы.

– Вот бы найти их. А, дед?

– Вряд ли их теперь найдешь. Рельеф так изменился.

– А высота-то совсем так себе, невысокая.

– Тогда нам так не казалось.

Парафин в ящике уже застыл. Застывая, он опал. Козырек каски высовывался наружу. Череп и кости просвечивались, как через мутное стекло. Они защелкнули замки и бережно задвинули ящик на заднее сидение. Сверху прикрыли покрывалом.

– Кто сегодня за рулем? – спросил Митька, закладывая в багажник лопаты.

– Ты, мальчик мой. – И он улыбнулся, зная, что внук необыкновенно рад.

Когда выехали на Варшавское шоссе, он сказал:

– Через двадцать километров будет перекресток. Повернешь вправо. Я скажу, когда. Нам надо будет заехать в одно место. В деревню. Если она, конечно, еще существует.

– Какая деревня?

– Александровка. Дом под ракитой.