Текст книги "Тень Роксоланы"

Часть вторая
Жаркий полдень Стамбула

Полдень летнего дня – дивное время, наполненное чудесами. Тени исчезают, все видится резко и ясно, но при этом колеблется в жарком мареве, изменяясь волшебным образом. Полдень обещает. В это время еще достаточно сил для свершения важных дел, впереди – много времени, и можно не только посеять, но и дождаться урожая, и собрать его, и даже возгордиться его обильностью. Все, происходящее в полдень, исполнено множества значений и никогда не является простым и прямолинейным, даже прямая линия, проведенная в полдень, может оказаться извилистой. Кратчайшие пути к цели намечаются в полуденное время, а затем оказываются окольными. Но главное, что они ведут к цели самым быстрым образом, несмотря ни на что. Полдень – это время побед, но должно быть запасено много сил, чтобы выдержать их тяжесть, ибо победы – это не только величие, но и наказание. Кому-то Аллах дарует победу, а кого-то наказывает ею…

* * *

Стамбул волновался. По рынкам и площадям гуляло множество слухов. Над иными смеялись, что они стали похожи на ослов, так высоко и широко развернулись ушные раковины, и при этом такая глупость посетила их обладателей– Ведь нельзя же верить всем слухам подряд!

О любимой наложнице повелителя, Хюррем Султан, говорили тихо, да и то – только с хорошими знакомыми, и при этом оглядывались, чтоб не услышал какой соглядатай. Это раньше о Хюррем Султан можно было болтать, что она-де тайная христианка, да окрестила старшего своего сына, да колдунья, которая приворожила султана. Теперь Стамбул притих. В то, что Хюррем Султан – колдунья, верили уже все без исключения. Иначе как могло случиться, что султан распустил гарем? Больше в Топкапы не было слышно смеха красавиц, не шуршали мягко гаремные туфли, шитые драгоценными камнями, по мраморным переходам золотого пути. Лишь прислуга шмыгала тихо, как мыши, да сама Хюррем Султан проходила, гордо подняв рыжеволосую голову – никого, кроме нее, не желал видеть султан рядом с собой жаркими ночами, ни с кем не делил взгляд на звездное небо.

Махидевран Султан – мать наследника Мустафы – могла видеть повелителя только издали. Валиде Султан оказалась не в силах перебороть рыжую рабыню и смирилась, управляя тем, что осталось от гарема. А султан не расстается с Хюррем, и уже поговаривают о том, что будет заключен никях – да где ж это видано, чтобы повелитель мира женился на женщине, которая была его наложницей?! Две сотни лет османские правители не заключали официального брака! Чем можно объяснить подобное, как не колдовством?

Ну а теперь Стамбул говорил о новом походе, о завоевании новых земель в королевствах христиан. Янычары собирались в тавернах, шумно гуляли в преддверии скудных походных дней, кричали о добыче, которую возьмут в походе, о новых рабах, что приведут на арканах, привязанных к конским седлам, о грудах монет и драгоценностей. А главное – о том, как просторны станут земли Османской империи, и солнце перестанет заходить над ней, и все четыре климата будут властвовать в ней одновременно, и Сулейман Великолепный, Сулейман Кануни прославится в веках. Иншаллах!

Люди слушали, и соглашались, и возносили хвалу Аллаху, и молились за успех похода султана. Выли и те, что хотели присоединиться к войску, чтобы брести за обозами, а затем получить свою долю добычи, как стервятники, что отрывают куски от туши, уже объеденной львами. Но с кем же собрался воевать султан на этот раз? Он взял Белград, его войска захватили Родос – этого не смог сделать даже Селим Грозный! Красное море полностью принадлежит османам, ведь два года назад от португальского флота остались только обломки. Теперь и чайка не пролетит над Красным морем без позволения султана. А Хайр-ад-Дин Барбаросса, рыжебородый пират, верой и правдой служит империи, и Алжир тоже теперь под властью османов. Так куда направится султан сейчас? Для чего собирается стотысячная армия? Пойдет ли он в поход на Венгрию? Или на Австрию? А может, двинется прямиком к Риму, чтобы в соборе Святого Петра, самом сердце христианского мира, прозвучал намаз?

В Стамбуле болтали разное, и слухи ширились, разрастались с каждым днем. Иноземные послы терялись, утопая в этом море, сообщали своим государям противоречивое. Сходились лишь в одном: войско, которое выступит в поход, будет громадным, и против его силы никому не устоять.

* * *

Османское войско собиралось в очередной поход. Король Венгрии Лайош II, будучи юным и глупым, имел наглость оскорбить повелителя мира, высказав принародно сомнение в верности ислама и даже в самом существовании пророка Магомета, а также в том, что османы несут народам благо и процветание, справедливость и законность, безопасную и сытую жизнь. Мальчишка Лайош заявлял, что каждый монарх должен управлять своим государством и не пытаться силой оружия захватить чужие территории. Он называл Сулеймана Кануни нечестным, ведь султан, используя слабость и крайнюю молодость короля, захватил крепость Белград и уже пять лет как удерживает ее, вместо того чтобы вернуть законному монарху его собственность. А ведь Лайош женат на Марии Австрийской, внучке немецкого императора Максимилиана I, и у них есть сын и наследник. Неужели султан настолько лишен чести, что грабит младенцев?

Нельзя сказать, что Сулеймана оскорбили высказывания и выходки юного короля венгров, но неосторожные слова Лайоша послужили прекрасным предлогом для очередного похода против европейских государств. А ведь папа Климент, бывший ранее Джулио Медичи, сменивший Адриана из Утрехта, который в свою очередь был преемником много мудрого Льва X из рода Медичи, предупреждал короля, чтобы был воздержаннее в своих речах и поступках, не будил льва, спящего в своем логове.

– У османов сильнейшая армия в мире, – говорил понтифик. – Даже объединившись, Европа может проиграть, и тогда повсюду распространится исламская ересь, и в наших храмах начнут славить Аллаха, как это уже случилось в Святой Софии Константинопольской. Собор, который был величайшим христианским храмом, ныне – мечеть, возносящаяся к небесам во славу Аллаха! Подобное может случиться и с собором Святого Петра, и это будет крахом христианства, куда как более значительным, чем разгромы, учиняемые нечестивыми римлянами, когда Тацит – великий грешник! – обвинял христиан в ненависти ко всему человеческому роду. Неужто мало нам напастей от последователей Лютера, что нужно еще отбиваться от поганых турок?

Но двадцатилетний Лайош не слушал увещаний, он был уверен, что правда и право на его стороне. Сам Бог на его стороне! Разве ж может быть иначе? И король разослал письма и послов ко всем европейским монархам, не забыв и Ватикан, прося о помощи и английского короля Генриха VIII, который, впрочем, заключив с Францией мирный договор из-за пустой казны, был более занят попытками произвести на свет наследника мужского пола, чем европейской политикой, и венецианского дожа, имеющего торговые интересы в Османской империи, и польского короля Сигизмунда I, обеспокоенного расширением Московского царства, и австрийского эрцгерцога Фердинанда.

– Это просто смешно! – заявил английский король, отбросив послание Людовика с презрительной миной на лице. – Этот венгерский мальчишка, видно, считает, что нам нечего больше делать, как воевать с турками. Слава Всевышнему, османы не слишком беспокоят нас на нашем острове, и у нас есть множество других, куда как более важных дел. К тому же на какие деньги мы будем воевать? Нам пришлось мириться с французами, потому что войскам было нечего есть! Что, Людовик может содержать английскую армию?

Но Людовик не мог. В казне венгерского короля совершенно не было денег. Он был гол и нищ и мог рассчитывать только на помощь других государств. Папская курия предложила ему не войско, но деньги, на которые можно было бы нанять солдат. Однако хитрый Климент поставил непременным условием борьбу с последователями Лютера в Венгрии.

– Мы не можем помогать государству, пораженному гнилью лютеранской ереси! – сказал Папа Римский, ставя печать на письме Людовику. – Пусть король постарается на благо католической веры, а мы поддержим его в противостоянии с османами.

Людовик был в отчаянии. Османская армия надвигалась на него всей своей мощью, а у него не было ничего. Эрцгерцог Фердинанд, связанный с королем родственными узами через брак, пообещал помощь, но было похоже, что армия его не спешит сразиться с турками. Да что говорить, собственные дворяне, которые должны были отстаивать страну и короля, не собирались этого делать! В их глазах он был таким же иностранцем, как и Сулейман. Ведь создали они регентский совет, чтобы сместить короля!

– Они просто глупцы! – кричал король, мечась по опочивальне. Он натыкался на кресла, сорвал со стола бархатную скатерть, топтал ее. Королева Мария только качала головой, глядя на такое бесчинство. – Глупцы! Георгий, маркграф Бранденбург-Ансбаха, попросту продался туркам. Он воображает, что получит от османского султана торговые привилегии, будет купаться в золоте. Но его я хоть могу понять. А на что рассчитывает этот дурак, архиепископ Эстергомский, Томаш Бакош?

– Может быть, он воображает, что султан Сулейман обратится в христианство? – пошутила королева.

– Ну да, обратится! Христианином невыгодно быть в мире, где у мусульман самая сильная армия, – печально заметил молодой король.

А Сулейман I Великолепный, уже прозванный Кануни – Законодатель – собирался присоединиться к своей армии, чтобы окончательно разгромить дерзкого мальчишку-короля и посадить на венгерский трон своего человека. Тогда Венгрия станет одной из провинций Османской империи, а сама империя вклинится в европейские земли, что облегчит их последующий захват. Пока европейские монархи делят свои клочки, которые называют государствами, пока они грызутся между собой, для последователей Магомета открываются огромные возможности. Зеленое знамя Аллаха опояшет весь мир!

* * *

Султан собирался в поход и последнюю ночь перед отъездом проводил в обществе своей любимицы – Хюррем Султан, уже подарившей ему троих наследников и дочь, и вновь беременной. Сулейман с нежностью и любовью оглаживал увеличивающийся живот рыжей прелестницы, даже разговаривал с младенцем, растущим в утробе.

– Что ты хочешь в подарок, моя отрада? – спросил султан, потрепав Хюррем по щеке. – Может, колье или серьги с изумрудами, которые подойдут к твоим сверкающим зеленью глазам? Или ткани на новое платье? Только скажи, и ты получишь платье, расшитое золотом и каменьями. Его сошьют лучшие дворцовые мастера из самых лучших тканей, привезенных из Бурсы или Венеции.

– А привези-ка мне, батюшка, цветочек аленькой, – ляпнула Хюррем, засмеявшись. У нее частенько выскакивали какие-то фразы, которые неожиданно оказывались уместными и веселыми.

– Это что такое – цветочек аленькой? – удивился Сулейман. Ему нравилась эта особенность молодой наложницы. Султан любил неожиданности, тем более приятные.

– Сказка такая есть, в наших краях рассказывают, – охотно пояснила Хюррем. – Там про то, как богатый купец собирался в дальние страны, да спрашивал у дочерей, что привезти им в подарок.

– И что же захотели дочери? – заинтересовался султан.

– Старшая захотела драгоценный убор, вот как ты говоришь – с камнями, которые подходят к волосам и глазам, делают лицо красивым. – Хюррем скорчила потешную рожицу, долженствующую изображать писаную красавицу. Сулейман расхохотался. – Средняя попросила роскошное платье. Тоже, как ты описываешь – расшитое золотом, чтоб быть в нем красивее всех!

– Я так понимаю, что самый главный и самый интересный подарок попросила младшая дочь, – прозорливо заметил султан.

– Откуда ты знаешь? – удивилась Хюррем.

– Так ведь мне тоже рассказывали в детстве сказки, – объяснил султан. – Ну давай, не тяни, говори, что дальше-то было?

– Вот младшая дочь и попросила цветочек аленькой, – отозвалась Хюррем. Она подперла щечку ладошкой, задумчиво прикрыла глаза и вдруг сразу стала похожа на бабку, которая рассказывает маленьким детям сказки. Сулейман смотрел, очарованный. – А этот цветочек оказался у Чудища Лесного, и пришлось младшей дочке отправляться к этому Чудищу жить.

Хюррем не смогла перевести «Чудище Лесное» на турецкий язык, сказав это по-русски. Султан тут же остановил ее:

– Нежная моя, а что такое «Чудище Лесное»?

– О! Он очень страшный на вид. С длинной черной шерстью, с хвостом и рогами! И у него огромные клыки! – Хюррем показывала рога и шерсть, хвост и зубы. Сулейман кивнул.

– Понятно. Это как наши дэвы. Страшные чудовища из сказок.

– Не совсем, – возразила Хюррем. – Ваши дэвы страшные, злые, а Чудище Лесное доброе. Он только кажется страшным и злым, а на самом деле у него золотое сердце. На самом деле он – заколдованный королевич. И потом он женится на младшей дочке того купца. Вот же ей повезло!

– Ты тоже хочешь, чтобы на тебе женился королевич? – поинтересовался Сулейман.

– Зачем мне королевич, когда у меня есть великий султан! – Хюррем склонила голову, опустила глаза, но потихоньку подглядывала, а по губам ее пробегала быстрая улыбка.

– Ну-ну, – усмехнулся Сулейман. – Расскажи-ка мне еще про это Чудище.

– Ну… он вот такой… – Хюррем взлохматила волосы, стала на четвереньки и грозно зарычала.

Сулейман засмеялся.

– Значит, у него волосы, как у тебя? Не могу поверить. Тогда твое Чудище совсем не страшное, а очень даже красивое.

Хюррем зарумянилась от удовольствия, сверкнула улыбкой.

– Нет, не как у меня, – затрясла огненной головкой. Пряди рассыпались по плечам, упали на лоб. – Чудища не бывают рыжими. У них черная шерсть. Вот точно как… как у Махидевран Султан!

Сулейман захохотал так, что охранники за дверью беспокойно переглянулись. Никогда еще из султанских покоев не доносилось таких звуков. Караулящий под дверью ага немедленно решил доложить о происходящем смотрителю султанских покоев. Ибрагим Паргалы настрого приказал, чтобы обо всем необычном ему немедленно докладывали. Ага понимал, что султан не слишком одобрил бы такой доклад, но великий падишах высоко, а Ибрагим – ой как близко. Того гляди из дворца выставит, а то и под палача подведет, с него станется.

– Смотри, моя нежная, чтобы Махидевран от тебя подобного не услышала, – сказал Сулейман, отсмеявшись. – С ней ты должна быть вежлива и почтительна. Она ведь – мать моего сына, моего наследника.

– А я? – Темные брови Хюррем сердито сошлись на переносице, на лоб набежала гневная морщинка. – Разве я не мать твоего сына? Разве наш Мехмед не твой наследник? Разве не родила я тебе еще троих сыновей и дочь?

– Конечно, – согласился Сулейман. – Но Мустафа все же старший.

– Ах да, старший… – задумчиво сказала Хюррем. – Но, как я помню, были еще сыновья, старше Мустафы… Ну да ладно, что это я! Ты уезжаешь завтра, а я говорю о всякой ерунде! Я рожу тебе еще много сыновей, которые станут опорой османского трона!

– Иначе и не может быть, моя султанша!

Сулейман привлек Хюррем к себе, поцеловал жадно. Она отозвалась на поцелуй, обвиваясь вокруг султана гибким телом. Вспомнила, чему учили гаремные евнухи, как нужно ублажать мужчину, как подарить радость любимому султану – заизгибалась, ласкаясь, но полудетская неловкость, не исчезнувшая с годами, победила, и Хюррем чуть не упала с широкой постели, запутавшись ногой в атласном покрывале. Рассердившись на покрывало, она дернула его изо всех сил и шлепнулась прямо на грудь султана.

– Да что за наказание! – воскликнула Хюррем.

Сулейман расхохотался. Такого чуда он еще не видел. Все женщины, приходившие на хальвет, были исключительно ловкими и умелыми, искусство любви было постигнуто ими до самой последней капельки, они знали, что требуется мужчине, чего он ожидает. Собственно говоря, их задача была сделать султана счастливым, этому обучали их постоянно с самого раннего возраста. Эта же наложница была совсем неумелой, поразительно наивной и неловкой. Дикий цветок, неожиданно прекрасный своей нежностью и новизной. Султан был обречен влюбиться в нее без памяти именно потому, что она была необычной, не такой, как другие. Садовые цветы, такие важные и чинные, иногда надоедают. Они прекрасны, но удручающе одинаковы. К ним привыкаешь. По их спокойной равномерности рядов привычно скользит взгляд, не задерживаясь ни на одном бутоне – они все давно пересчитаны и осмотрены. А привычка чаще всего означает скуку. К Хюррем привыкнуть было невозможно. Она изменялась так же, как изменяется волнующееся море – рисунок волн всегда различен, и невозможно устать смотреть на него.

– У тебя будет аленький цветочек, моя улыбающаяся любовь, – сказал Сулейман, опрокидывая Хюррем на расшитые золотом подушки. – У тебя будет все, что ты только пожелаешь!

– У меня уже все есть, – отозвалась Хюррем, слюнявя бороду Сулеймана поцелуями. – У меня есть ты, а это куда лучше, чем все аленькие цветочки и Чудища Лесные! У меня сразу не королевич, а целый султан! Давай я тебе загадку загадаю!

– Давай! – Сулейман хохотал, играя с длинными рыжими прядями, раскинувшимися на подушках. – Но если я отгадаю, ты выполнишь мое желание.

– Договорились! – Девушка приподнялась на локте, а султан вновь поразился ее наивной естественности. – Слушай: выглядит как кошка, ходит как кошка, ест как кошка, четыре лапы, как у кошки, хвост, как у кошки, но не кошка. Что это такое?

– Ну, я не знаю. – Сулейман перекатился на бок и с любопытством взглянул на девушку. – Похоже, что это мне придется выполнить твое желание. Так что это?

– Кот! – торжествующе воскликнула Хюррем. – Кот выглядит как кошка! Он ходит так же, ест так же, у него четыре лапы и хвост. Но он – не кошка!

Сулейман подумал, что есть еще одна возможность, которую даже не представляет его любимая, выросшая вдалеке от гаремов. Тот, кто ходит, как кошка, выглядит, как кошка, но не кошка… и не кот! Султан представил капы-агасы, главу белых евнухов, важно вышагивающего по узким коридорам Топкапы, отдающего приказы многим и многим людям – велика власть капы-агасы, который отвечает и за гарем, и за эндерун! И вдруг у этого важного чиновника вырос толстый полосатый хвост, на голове появились остренькие ушки… О, Аллах, султан и не замечал раньше, как много у его капы-агасы от раскормленного полосатого кота, ловящего на кухне мышей!

От смеха у Сулеймана разболелся живот, будто он долго тренировался с мечом. Султан и не подозревал, что можно так веселиться.

– Что ж, говори свое желание, моя луноликая прелестница, – сказал он. – Все, что ты захочешь, будет твоим.

Хюррем смущенно опустила глаза, надула губы, словно маленькая девочка. Она искоса поглядывала на султана, несколько раз пыталась заговорить, подбадриваемая его восклицаниями, но все никак не решалась. В конце концов выпалила:

– Я хочу, чтобы меня пускали в твою библиотеку!

Султан онемел от неожиданности. Это было самое удивительное желание, какое только ему приходилось слышать. Золото, драгоценности, собственная карета, новые покои, больше служанок – все это было понятно и привычно. Но библиотека? Женщина – в библиотеке? Да зачем ей это?

– Моя огневолосая красавица, объясни мне – для чего тебе библиотека? Туда заходят только ученые мужи, да и то не слишком часто.

– Ты ведь уходишь в поход, – понурилась Хюррем. – Это надолго, мне девушки сказали, что походы – это всегда долго. Ну вот… Мне ведь будет скучно. А я слышала, что у тебя лучшая библиотека в мире.

Польщенный, султан улыбнулся.

– А разве ты умеешь читать?

– Я научусь, – твердо сказала Хюррем. – Я уже научилась хорошо говорить на твоем языке и даже сочинять стихи. Научусь и читать. И писать тоже. Тогда я смогу сама писать тебе письма в военный лагерь, а не диктовать их какой-нибудь калфе! Знаешь как это стыдно, когда чужой человек записывает слова любви, предназначенные только для тебя. Нет-нет, я непременно выучусь писать.

– Что ж… – медленно и задумчиво проговорил Сулейман. – Я обещал выполнить любое твое желание. Значит, так тому и быть. Ты получишь разрешение пользоваться библиотекой. Ты сможешь ходить туда в любое время, когда тебе только захочется.

– О, Сулейман! – воскликнула Хюррем и бросилась в объятия султана.

Больше стражники у двери не слышали никакого смеха, лишь завистливо переглянулись, когда из султанских покоев донесся женский высокий крик, сменившийся сладким стоном.

* * *

Ибрагим не любил женщин. Точнее – он удивлялся, что Аллах, в милости Своей сотворивший и небо, и землю, и все сущее вокруг, потратил свое драгоценное время на создание такого бесполезного существа, как женщина. Они только на то и годятся, чтобы с их помощью появлялись на свет новые люди. Мужчины.

Ибрагим считал, что Аллах создал женщин, чтобы испытывать прочность мужчин, достойны ли они называться людьми. Да-да, женщина – испытание, дарованное Аллахом, чтобы проверить лучших своих детей.

С ужасом и болью Ибрагим видел, что его лучший друг, смысл его жизни – султан Сулейман – не выдерживает испытания. Эта наложница… Да как же у Ибрагима не ослепли глаза, когда он выбирал эту дрянь для обслуживания султанских покоев! Как не отсохла рука, которой он указал на мерзкую девчонку! Лучше бы он остался калекой – слепым и безруким, чем привел бы ее из ташлыка. Подумать только – он сам, собственными руками подсунул Сулейману эту змею в человеческом облике! А ведь предупреждал его Селим-ага, что нужно гнать дрянь подальше от султана. Ибрагим только посмеялся над ним. Да что посмеялся! Он ведь сам решил, что подлая будет полезна, он открыл ей золотой путь, направил на хальвет…

И вот змея вползла в сердце и ужалила. И виновен в этом Ибрагим. Он сам погубил свою любовь, и некого винить более!

Молодой хранитель султанских покоев в раздражении отбросил перо, и чернила разбрызгались по листу толстой книги, в которой он писал.

Увидев кляксы, Ибрагим рассердился еще больше. Какая вопиющая небрежность! Эта книга была подарком султана, и Ибрагим считал ее залогом любви. Открывая ее, он оглаживал кончиками пальцев страницы, подобно тому, как женщины нежно касаются засушенных цветов, некогда подаренных им возлюбленными. Это был его дневник, не предназначенный для чужих глаз. Не имея возможности полного уединения в своих покоях, он уединялся на гладких страницах с помощью пера и чернил. И вот в его маленьком личном храме, куда не было доступа даже любимому, появилась грязь. И виновна в этом она, проклятая женщина, рыжеволосая ядовитая тварь!

Ибрагим хотел закрыть книгу, но она, взятая в руки, неожиданно распахнулась сама, словно обретя собственную жизнь.

О друг, о прекраснейший, сердце мое, душа моей души! Не произношу я имени твоего, но как стон вырывается оно из груди вместе с дыханием. И печаль моя, и тоска в этих звуках, меня обвиняя, к небесам улетают. О друг, слезы-предатели жгут мои щеки, выдавая глубоко сокрытые в душе мысли, что таятся в молчании и разрывают мое плененное сердце. Моя тоска по тебе подобна жгучей боли, что как рана терзает. Сколь же коротки для нашей страсти и сколь длинны для нашего мира были те ласы, лто дарил мне ты. Неужели их радость прекратится, оставив лишь горечь? Я не сожалею о своей душе, навеки тобою плененной, и не плачу я о горьком унижении, о друг!

Если бы хотел я разорвать те цепи, которыми ты навеки меня приковал, если бы расстался с тобой, сердце мое все равно в плену, оно полетит навстречу, чтобы с твоим жестоким сердцем навеки соединиться и стать одним целым. О друг, о мой возлюбленный, пусть тебе достанется радость, а мне страдания…

О, Аллах! Ведь когда-то эти слова Сулеймана назначались ему, Ибрагиму! И он бережно записал каждую буковку, чтобы не забыть ни единого мига счастья. Теперь ему представлялось, что все было давным-давно, а может, и не было вовсе, а лишь приснилось в блаженном сне жаркой летней ночью, когда листва на деревьях едва слышно нашептывает сладкие слова, сами собой складывающиеся в стихотворные строки. Но если это был всего лишь сон, то как бы ему хотелось никогда не просыпаться!

Ибрагим открыл резную шкатулку из драгоценного сандалового дерева – подарок богатого торговца из Манисы, осторожно достал небольшой серебряный футляр, украшенный тонким рисунком и мелкими рубинами. Камни, поймав в прозрачную алую глубину огонь свечей, вспыхнули кроваво, заиграли, отбрасывая розовые отблески, будто ожили. Из футляра Ибрагим извлек туго свернутый лист, распрямил его с великим бережением, как святыню, всмотрелся в мелкую, изысканную вязь.

 
Мой верный друг, жизнь смысла не имеет.
Любовь ушла. И нет былого лада.
Так соловей в неволе петь не смеет,
Лишенный сада.
 
 
Я на холмах тоски изнемогаю.
И день, и ночь – рыдания и муки.
С какой судьбой смириться мне – не знаю —
Со дня разлуки.
 
 
Не доверяй словам печальной песни,
Тебя сожгу палящих жалоб речью.
Но мой огонь в груди погаснет, если
Тебя не встречу.
 
 
Какие чувства без тебя пробудит
Подлунный мир от края и до края?
Но если и в раю тебя не будет —
Не нужно рая.
 

О, Аллах, в груди Ибрагима – пожар. Сердце его сгорает, сам он корчится в муках. Душа обращается в пепел, и слезы, источаемые глазами, охлаждают его до ледяной корки. Нет больше любви, она оставила несчастного, и лишь прогорающие угли страшной болью напоминают о том, что счастье – было.

Ибрагим вспомнил далекие дни, когда он с юным шахзаде убегал из дворца в Манисе и они вдвоем шатались по лесу, стреляли дикого зверя, ночевали под деревьями. У них была одна палатка на двоих, и прохладными ночами они прижимались друг к другу, как когда-то Тео прижимался к Нико в нищей рыбацкой хижине Парги. Но тут – другое. Если Нико радостно отзывался на прикосновения Тео, то Сулейман не допускал и мысли о каких-то иных отношениях, кроме дружбы. Но Ибрагим знал – ему не померещился огонек в прекрасных глазах шахзаде, он видел все признаки любви, рвущейся навстречу его собственному чувству.

Однажды ночью Ибрагим проснулся. Вокруг палатки ветер играл палыми листьями, шуршал ими, подбрасывал, уносил куда-то за деревья. Тихо перешептывались солдаты, охраняющие покой наследника престола. Полная луна светила так ярко с безоблачных небес, что даже в закрытой палатке не было полной тьмы, лишь мягкий полумрак, и шаловливые тени смещались, запутывая сознание. Эта игра ветра и теней заставила любовное томление юного Ибрагима вспыхнуть ярким пламенем, и он приник к Сулейману, нежно и настойчиво целуя пухлые губы, проводя пальцами по розовости безбородых еще щек, по широкому разлету бровей…

– Ложись спать, Паргалы, – сказал Сулейман спокойно, не открывая глаз. – Ложись спать. Сегодня длинная ночь, но завтра еще более длинный день. Он будет тяжелым, если не выспаться.

Ибрагим приник к плечу шахзаде, и плечи его дрожали от плача. Он был отвергнут.

– Ложись спать, – повторил Сулейман. И рука шахзаде бережно, но настойчиво оттолкнула молодого сокольничего.

– Мой повелитель! – пробормотал Ибрагим, задыхаясь в слезах. – Я… я… мой повелитель…

– Помни, Паргалы, я люблю тебя. – Тон шах-заде был странно равнодушен в противоположность словам. – Люблю и всегда буду любить. Никого нет ближе тебя, Паргалы. Не забывай об этом.

Ибрагим понял. Их любовь должна быть тайной, она должна оставаться такой же дружбой, какой была до этой ночи. Будто и не было ничего, и не прозвучало никаких слов. Он должен был похоронить свои чувства глубоко в сердце, никогда не выказывать их. Потому что иное – невозможно.

Но он надеялся. О, как горячо он надеялся, каждый день вознося молитвы к стопам Аллаха! Мечтал, что когда-нибудь невозможное станет реальностью.

Все, что получил Паргалы, лелея свою любовь, это брак с Хатидже Султан, сестрой Сулеймана. Политический союз, призванный ввести бывшего раба в правящую семью, придать ему высочайший из возможных статусов. Он стал великим визирем и зятем султана, но даже не обратил на это внимания. Ибрагим Паргалы по-прежнему оставался рабом повелителя, и, что бы он ни делал, все мысли его принадлежали только султану. Султану и рыжей змее, которая отогревалась рядом с сердцем повелителя. Ибрагим строил мечети и дворцы, покровительствовал поэтам и ученым, раздавал деньги нищим и кормил нуждающихся. Но все это было – для султана. Каждая ложка похлебки в бесплатной столовой, поддерживающая жизнь многих и многих в громадном городе, была – во славу султана. Великий визирь на самом деле продолжал оставаться лишь тенью. Но тенью, которая способна отбрасывать множество других теней.

К жене Ибрагим был равнодушен, но регулярно посещал ее ложе, исполнял супружеский долг, старательно отыскивая в ее лице черты брата. Но Хатидже была слишком вялой, незначительной, незаметной, в то время как Сулейман не затерялся бы и в огромной толпе. Лишь в глазах было некое почти неуловимое семейное сходство, и Ибрагим бывало часами вглядывался в глаза Хатидже, воображая, что перед ним Сулейман.

У них даже родился ребенок, который, правда, вскоре умер – он был так же слаб, как и его мать. Ибрагим огорчился этим, но не слишком опечалился. Ребенок от нелюбимой женщины… Жаль только, что Хатидже Султан с трудом перенесла горе. Она так и не оправилась после смерти младенца, винила себя, а больше всех винила мужа.

Все дело в том, что, несмотря на внешнюю незначительность, Хатидже Султан была достаточно проницательна, чтобы увидеть, на кого направлены чувства Ибрагима. И она ревновала, тем более мучительно, что ее ревность была столь же бесполезна и бесплодна, как и любовь, испытываемая Паргалы. Когда умер младенец, она швырнула в лицо мужу обвинение:

– Если бы ты больше думал о нас, а не о моем брате, наш сын был бы жив!

Ибрагим посоветовал ей быть более осторожной в мыслях, а тем более в речах. Ему-то все равно, но что подумает султан? И не пожелает ли он наказать того, кто высказывает подобную крамолу? Как может она, султанша, дочь султана и сестра султана, обвинять своего брата в подобных вещах? Ибрагим сделал вид, что не понял: Хатидже обвиняла вовсе не брата, а его самого. Конфликт утих, султанша затаила свое горе глубоко в сердце, но ее равнодушие к мужу сменилось стойкой неприязнью. Она даже пыталась просить у Сулеймана разрешения на развод, но султан настрого запретил и думать об этом. Государственные интересы превыше всего, а уж тем более – каких-то женских капризов.

– У тебя будут еще дети, – сказал Сулейман, и больше Хатидже Султан не заговаривала с братом о разводе.

Ибрагим вздохнул. У рыжей бестии не умирали дети. Она рожала каждый год и лишь расцветала от этого. У нее уже четверо детей, а она сохранила все очарование юности и даже неловкость девочки, что придает ей еще большую прелесть в глазах султана.