Текст книги "Самозванец. Кровавая месть"

Глава 17
Живой мертвец снова удивляет сына

Сопун горько рыдал, спрятав лицо на груди Зелёнки, а та неумело гладила его по жестким, растрепанным волосам.

– Пришлось батю там оставить… – трудно выговаривал между всхлипами. – Левая моя рука висит… Как полено… Голову мог бы еще принести… Или тело приволочить отдельно… А всего батю сразу – и голову, и тело… Ну никак…

– Да мы сейчас подъедем, друг, с телегой подъедем, – утешал его Змей. – Вот ведь беда какая… Это ведь ты, колдун, во второй раз отца своего оплакиваешь?

– Во второй раз… А теперь, когда сам поседел, оно еще горше…

Медведь горестно порыкивал, подперев голову лапой, как опечаленная молодайка, а Домашний хозяин похрапывал с устатку, растянувшись в телеге на груде снятой с врагов одежды.

Наконец, Сопун, похлопав благодарно по зеленому ладному плечу, отлепился от Зелёнки, вытер тыльной стороной ладони глаза, громко высморкался, обчистил пальцы об полу и промолвил:

– Поедем мы с Домашним дедушкой, пожалуй… А то опять супостаты вернутся. Видел ведь я, как их главный, батькин убивец, пытался его голову копытами раздавить…

– Тихо! – мяукнул вдруг домовой с телеги и приставил к уху грязную ладошку. – Ох, просто не верится мне…

Теперь и Сопун услышал, что из-за поворота проселка доносятся тяжелые шаги. Вроде отцовские, только неуверенные и неспешные, будто крепко пьян батя или устал после многодневной охоты.

А вот и сам Серьга появился – и в таком виде, что народ, собравшийся возле телеги и лошадей, просто онемел. На сгибе левой руки нес он свою голову, примерно так, как воин в доспехе держит снятый с головы шлем, однако лицом вперед, на плече – казацкий самопал, в правой руке – обломок косовища с клинком. На поясе у него висела сабля, пороховница и сумочка с прочим припасом к самопалу. Чужая кровь успела высохнуть на Серьге, и могло теперь показаться, что его рубаху неудачно попытались покрасить суриком.

Сопун ахнул и сел на землю, привалившись спиной к колесу.

– Что вы за люди? – удивился живой по-прежнему мертвец. Если голос его и звучал несколько необычно, то потому только, что звуки рождались на уровне живота. – Все на свете побросали, пришлось самому подбирать. Самопал дуры-утопленницы едва не утащили: ума не приложу, для чего они его хотели у себя в омуте приспособить… Эй, да что это с вами? Сынок, очнись!

– Сейчас, батя… – прохрипел с земли колдун.

Тут Домашний дедушка влез в разговор, зачастил:

– А мы уж за тобой собирались, не оставили бы на опушке.

– У тебя, сынок, я вижу, шуйца ушиблена? – прищурилась голова Серьги. – Значит, лука тебе не натянуть теперь. Придется научить тебя, сынок, хитростям огненной стрельбы. Вот дай только голову снова на плечи приспособить. Уж не думаете ли вы, что я так и буду теперь ходить с собственной головою в руках?

Змей и Зелёнка дружно покачали головами. Домашний дедушка фыркнул по-кошачьи, а Сопун просто глядел на своего батю во все глаза.

– Так, может быть, ее рыбьим клеем… того… приклеить… – пробормотал Змей.

Шея живого мертвеца сдвинулась влево, затем вправо, а голова сказала:

– Смердит он больно, твой рыбий клей, – и обиженно: – Про меня же и так говорят, что сильно воняю. Всего лучше бы пришить…

– А разве такое пришивают? – ахнула Зелёнка.

– Лучше не придумать… А нет ли у тебя, зеленая девица, иголки с ниткой?

– А зачем они мне, дяденька-мертвец? – удивилась русалка и себя гордо взглядом окинула. – На мне рубашка самородная, не рвется, не тлеет, не грязнится. И скажи, попробуй, что покрой устарел!

– У меня есть иголка, костяная, и нитку из тряпки высучить сумел бы, – заявил колдун. – Да только иголка моя в лесной избушке, возвращаться придется долго. И боюсь, сломается она сразу. Для твоей шеи, батя, иголка стальная нужна, а такие мастера только в Немецкой земле водятся, чтобы такую иголку сумели выковать.

– Быстро же вы, мужики, баб своих позабывали, – вздохнул домовой. – У твоей женки, Сопун, у голубушки моей Марфы, была одна на весь дом заветная железная иголочка, она ее никому не давала – ни дочерям, ни племянницам…

– Да не язви ты, Дедушка, нам с батей душу! – вскинулся Сопун и за голову схватился. – Нельзя нам сейчас баб и детей своих вспоминать – мстить надо! Отомстим, убийц ихних в землю вгоним – вот тогда и вспомним, и помянем, и (хрен уж с ними, с попами) панихиду закажем!

– Други, я вспомнил! – Это Змей воскликнул, а когда все к нему обернулись, и голова на согнутой руке Серьги глазами его нашла, даже покраснел от смущения. – Как-то пролетал я над польским военным лагерем и увидел, как один служивый, сидя у костра и скинувши с себя кафтан, снимает и шапку с головы и начинает в ней, в шапке, колупаться. Любопытно мне стало, чего он там ищет? «Не вшей ли?» – думаю. Завис я в небе над тем местом, невысоко, и давай присматриваться…

– Фи! – сморщила носик Зелёнка. – Вот уж от кого не ожидала такого, так от тебя, друг любезный…

– О чем ты, любовь моя? Мне потому и любопытно было увидеть вошь, что дотоле в глаза их не видел. А меня частенько ими пугали…

– Это которая же сучка тебя вшами пугала, любезнейший мой?

Небесный летун замялся, русалка подбоченилась, сверля его своими зелеными глазищами, однако ссору прекратил Сопун:

– Потом, голубки, с этим разберетесь, кто кого и чем пугал! Ты давай дальше, друг Змей! Иноземец, говоришь, в шапке колупался?

– Именно! И достал из нее, из шапки, иголку с намотанною на нее ниткой! Вот что я вспомнил, други. А мы ведь с убитых иноземцев шапки поснимали…

Здоровой правой рукой колдун стащил с себя шапку с пером и внимательно осмотрел ее внутри. Покачал головою. И Домашний дедушка не нашел иголки в своей, явно ему большой, казацкой папахе. Однако Зелёнка, согнав домового с лежавших в телеге одежек, нашла в соломе шляпу безногого теперь и безрукого немца, а в ней, за кожаной полосою, чтобы фетр от пота предохранить, и железную иголку с изрядной длины суровой ниткой.

– Запасливый был немчик, – протянул Сопун, протягивая руку за драгоценной находкой.

– Прижимисты они, немцы, скуповаты, – это уже Домашний дедушка вставил свои рубль двадцать, внимательно следя, как колдун разматывает нитку. – Наверное, очень этот наш переживал, когда увидел, что его штаны теперь годятся разве что на тряпки.

Неизвестно, поняла ли Серьгина голова, что ей зубы заговаривают, но промолчала. И почти безмолвно позволила уложить тело Серьги на высохшую траву, так, чтобы шея опиралась на кочку. Сопун взглянул было вопросительно на Зелёнку, однако та отшатнулась, он вздохнул и начал сам прикидывать размер стежка, чтобы покрепче и чтобы достало нитки.

Когда закончил Сопун свою нелегкую работу, едва ли не впервые в жизни увидел он на лице отца выражение неуверенности и сомнения. Не решаясь поднять голову с кочки, живой мертвец пробормотал:

– Боюсь, что скатится голова с плеч, а нитка кожу порвет… Ненадежно как-то… И щекотно…

Тогда приступил к нему Медведь и тщательно облизал шов со всех сторон. Серьга сердечно его поблагодарил, уверяя, что теперь чешется уже не в пример меньше, и предположил, что ему помогла бы чудесная мазь сына-колдуна.

– Нет ее у меня с собою, батя, – развел руками Сопун сокрушенно. – И боюсь, тебе моя мазь не помогла бы сейчас. Помнишь, как в сказке Серый Волк оживляет царевича мертвой и живой водой? Сперва собирает разрубленные и разбросанные его члены, соединяет и сбрызгивает мертвой водой, а когда члены царевича прирастают друг к другу, тогда брызгает живой водой – и готово! Моя мазь вроде той живой воды – она живое тело лечит, а мертвой воды у меня нету, батя, ты уж извини.

– На нет и суда нет, сынок, – развел руками живой мертвец, по-прежнему на земле лежа. – Тогда надо сверху шею крепко тряпкой обмотать, а еще лучше бы сделать мне на шею широкий и тугой кожаный воротник.

– А дышать не помешает, батя?

– Да разве я дышу, сынок? Видимость одна…

Поскольку не нашлось в походном хозяйстве потребного куска кожи, пришлось сшить воротник из остатков немецких штанов, даже и пуговица пригодилась. Теперь уже Серьга решился встать на ноги и тотчас же попросил Медведя взять на телеге топор и вырубить для него в лесу новое косовище.

– А мы пока посовещаемся, Михайло, верный ты наш помощник.

Совещание показалось Сопуну начинанием слишком долгим. Все ведь понимают, что иноземцы выломились уже на Бакаев шлях, уходят сейчас в сторону Семи и Путивля. Надо было ехать за ними, едва ли сейчас возможно иное решение…

– А что, если нам, батя, поехать сразу же, а посовещаться уже в пути, времени не теряя?

– Мы-то поедем, у нас другого выхода нет, а вот что скажут Домашний дедушка, Зелёнка и Летающий Змей?.. Прости, друже, призабыл я твое татарское отчество… Вот они захотят ли и дальше мстить вместе с нами?

– Из рода я Симарглова, однако едва ли сие татарский род, – скромно заметил летун. – Знаю только, что с Востока мои предки. А я с радостью поеду, чтобы добрым людям помочь. Дела мои подождут, никуда не денутся. Вот если б еще и Зелёнка с нами…

– И как это тебе в голову пришло, любезный друг, что я тебя одного отпущу? Чуть я домой, к своему дубу с качелями, как ты полетишь, известно куда – на свои похабные дела с девицами да с молодицами! Нет уж, я с тобою, голубчик мой!

Выслушал Домашний дедушка Зелёнку, махнул ручонкой, как у десятилетнего ребенка, заметил грустно:

– И почему это все девки такие дуры, даже если им и по триста лет?

– Ты на кого это, дед, намекаешь? – окрысилась русалка.

– На ту дуру, что нам тут про свои года рассказывала, на какую же еще, – кротко пояснил маленький старичок.

– Так не для того она вам рассказывала, чтобы вы при любезном ее друге повторяли! – прикрикнула Зелёнка и босой зеленой ножкой топнула.

– О ком это вы? – осведомился рассеянно Летающий Змей и оглянулся. – Неужели, пока я на разведку летал, к нам сюда Баба-яга заглядывала?

– Да я к слову только, – Домашний дедушка хихикнул, от Зелёнки отвернувшись. – Я о том, что Зелёнка с нами отлучится из своего леса, да к тому же без разрешения Лесного хозяина, и еще неизвестно, как ее встретят лешие других лесных угодий. Вот я о чем. Мне же самому некуда возвращаться, а в пути я хоть с лошадками позабавлюсь.

– Остался Медведь. Если он и захочет с нами, то мы должны его у Лесного хозяина попросить, – заметил Сопун. – Однако я надежен, что мы нашего друга лешего на дороге встретим. Что-то гарью несет с Бакаева шляху, и дым еще не рассеялся, а Лесной хозяин пожаров не жалует.

– А пока наш мохнатый плотник Михайло тюкает топориком, давайте разберемся с тем добром, что нам перепало. Вот, наши лошадки запряжены в телегу, а в телеге что для нас было припасено?

Когда все подсчитали, оказалось, что у мстителей имеются: телега, запряженная Гривкой, коренной, да Савраской и Гнедком, пристяжными, пегий конь с седлом, рыцарский конь без седла; одно седло казацкое; большая пищаль с сошкой, разряженная, казацкий самопал, разряженный; две пороховницы и две натруски; перевязь немца-пищальника для принадлежностей; кусок большой кости с дырками в ней, чтобы пули выливать; свинца доброго два куска; мешочек с готовыми пулями на перевязи; три мотка мушкетного фитиля; два шомпола разной длины; три сабли в ножнах; лук поломанный в налучье, колчан полупустой; два плотницких топора; сабля у Змея да нож у Сопуна; коса у Серьги, для которой Медведь косовище выстругивает. Еще лопата, три капкана на крупного зверя, лук на ложе и веревки для самострела. В кошельках вражеских найдено десять злотых польских и три гроша литовских, в узелке тряпичном огрызок окорока и два сухаря.

Была еще одежда, сапоги, шляпа немецкая да шапка мадьярская. С ними решили не мудрить, а одеть немцем Сопуна, а во все остальное нарядить Зелёнку.

– Да мне и не холодно вовсе! – похвасталась русалка.

– Рад за тебя, прекрасная девица! – поклонился ей в шутку Сопун. – И если до сих пор не мерзнешь, ты для нас и в одной рубашке хороша. Однако мы выезжаем на большую дорогу, а там народ не привык встречать русалок, разъезжающих на телеге. И волосы свои убери под шапку, очень тебя прошу. И позволь у тебя спросить, прекрасная девица, не запаслась ли ты случайно румянами и белилами?

– Славно ты начал, дяденька Сопун, – Зелёнка похвалила голоском как раз неодобрительным. – Славно ты начал, а вот закончил обидно, вовсе не как друг мне, прекрасной девице. Неужели тебе мой цвет лица не по нраву?

– Нравится ему, как раз нравится! – забулькал тут, засипел живой мертвец. – Что-то начал мой непутевый сын на тебя заглядываться, красавица ты наша зеленая! А вот мне твоя краса по барабану, Зелёнка, поэтому не побоюсь тебя попросить: если встретим подорожных, будь добра, вытянись на телеге, будто мы труп везем.

– Давай лучше, батя, коней делить.

– А чего там делить? Для меня, как старшего, заседлаем рыцарского коня, а ты уж, сынок, потрясись без седла на чужом пегом. А весь прочий народ на телеге. Это справедливо.

На том и порешили. А как только из лесу прибежал Медведь, принес дядьке Серьге новое косовище, тронулись в путь. Запах гари все усиливался, и вот уже оказались они на пожарище. Увидели засеку, всю выгоревшую, и в обе стороны от дороги два полукружия сожженного леса еще дымились, а кое-где поднимался столбики белого пара.

– Это Лесной хозяин пожар тушил, – уверенно заявил Серьга. – Так, значит, и сам он тут неподалеку.

И леший тотчас же явился перед ними. Оказалось, что сидит он на камне, валявшемся на обочине, хоть Сопун и мог бы поклясться, что мгновением раньше там никого не было. На сей раз обычного человеческого роста, весь закопченный и в пепле, старик выглядел усталым и сердитым.

– Мишка, скотина ты неразумная! Вот скажу черту, чтобы забирал тебя! Где ты бродишь, когда лес горит и твоя помощь нужна?

Медведь зарычал в ответ, показывая лапой на живого мертвеца, к седлу которого была приторочена коса со свежеоструганным новым косовищем.

– Здравствуй вовеки, Лесной хозяин! – поклонился с коня Серьга всем телом. – Я правильно разумею, что ты намеревался придержать тут наших врагов?

– Не вышло, Серьга, не вышло! Проклятый монашек поджег завал, а я и пошевелиться не мог, на огонь уставившись. Знали, гады ползучие, как я боюсь живого огня! А еще он, пока к завалу подбирался, все молился и крестился, не давал мне себя зацепить… Ненавижу! Чуть лес мне не сжег со своим порохом и самопалом… Тьфу, как в горле пересохло… А вы пивка не раздобыли ли?

– Самопалом, говоришь? Значит, и нам поганца прикончить можно, не впадая в великий грех… Обещаю тебе, что он следующий повиснет на дереве.

– А я про пиво спрашивал!

– Нету пива… Ты, Лесной хозяин, приметил, наверное, что мы их, супостатов, с Велесовой и твоей помощью переполовинили? – вопросил Серьга, гордо подбоченившись. – Пятеро уже висят, коли не ошибся я в счете. Правда, один из дохлых супостатов, тот самый первый, коего Зелёнка защекотала, оказался шибко шустрым. Матерится (вон и сын мой слыхал) и по лесу бегает.

– А… Теперь понятно. Там, за остатками завала, в полуверсте, лежит голый труп еще одного иноземца. Подстрижен по-польски потому как. Свеженький… На шее две ранки от клыков, вся кровь высосана, будто вино из бурдюка. Сам белый такой, ну, как грязный снег. Я спервоначала, друг Серьга, на тебя грешил…

– Что? Напрасно обижаешь, леший! В нашем роду упырей нет и не бывало никогда! – воскликнул Серьга.

– Тебя, Серьга, обидишь, можно подумать! А тому дохлому шустрику… Осиновый кол в сердце, вот верное средство, чтобы не резвился больше, – и, посоветовав, встрепенулся Лесной хозяин: – Эй! Он же из своих кровь выпивает – так, может, не трогать поганца, а, Серьга?

– Нам такие помощники не нужны – правда, сынок? А осиновых кольев, Михайло Придыбайло, ты поди, будь другом, сейчас заготовь, пока мы с хозяином твоим беседуем.

Медведь, который, пригорюнившись по-бабьи, наблюдал за Лесным хозяином, вскинулся, рыкнул, вынул из телеги топор и побежал на задних лапах в лес.

– Я зверя отослал, чтобы с тобой о нем за его спиною решить, – пояснил Серьга. – Отпустишь ли Мишку с нами? Идем на дело опасное…

– Пусть остается. Без него я тут как без рук, без верного помощника. Да и боюсь я за зверя, честно скажу… Мало ли что, большая дорога.

– Да и мы его перед боем спрятали, неужто сами не понимаем… А как русалке нашей, Зелёнке, ей дозволишь ли пойти с нами?

Леший махнул рукой.

– Не пущу, так она мне плешь проест. Да и как ее не отпустишь?

– Мы тут боимся, что русалки тех лесов, мимо коих поедем, на Зелёнку озлятся, что в чужих заповедных местах промышляет…

Не давая живому мертвецу договорить, сорвал Лесной хозяин с головы шапку, бросил на землю и, продолжая сидеть, засучил ногами, будто растаптывал. И буквально взвыл:

– Русалки? Да не осталось в лесах вокруг Бакаева шляха никаких русалок! И нашего брата, леших, там нету! Вы что же, мужики, не видите, чего на свете делается!

– А чего ж делается? – опешил Сопун. Он даже не заметил, что заговорил раньше, чем сказал свое слово отец.

– Я понимаю, что у вас, людей, жизнь коротка – вот вам и кажется, что на свете ничего не меняется: как при отце-деде велось, так и сейчас… А мы, духи лесные, здесь, на Руси, со времен незапамятных, и кому-кому, а нам хорошо видно, как меняется мир… Проклятые попы закрестили все вокруг Бакаева шляха, на русалок устраивали облавы с крестами и святой, как говорят они, водой… Не было их, проклятых, в нашей глуши – так на ваших глазах добрались… А то ли еще будет! Вы, мужики, в нашу глушь от злых-богатых людей убежали, так они, душегубы, и сюда придут. Через полстолетия тут вовсе не станет лесов: все, что горит, спилят и на винокурни отвезут, чтобы гнать горелое вино. А пустые места засеют рожью, чтобы для того горелого вина закваску делать. Все курганы и холмы раскопают, добывая селитру. Одни болота да пустоши и останутся, вот ведь как!

– А тебе, Лесной хозяин, откуда сие ведомо? – осторожно спросил Серьга.

– Да ко мне, когда здесь в засаде сидел, заходил один черт, совладелец Чертовой мельницы, он замечательно гадать умеет, лучше всякой цыганки, – неохотно признался леший. – Если бы что доброе предсказал, я не поверил бы, наверное, а в худое верю – куда денешься, если с каждым годом живется все хуже.

– Ну, я всего этого уже не увижу, слава Богу, – Серьга потянулся было рукой, чтобы перекреститься, да спохватился вовремя. – Горелое вино! В рот бы ее никогда не брать, эту отраву… Мы поняли, Лесной хозяин, у тебя теперь своих насущных дел по горло, однако что ты посоветуешь на будущее?

– Супостатов уменьшилось, а ты и твой сын, хоть и ранены, как вижу, но рветесь еще повоевать, разжились конями, одеждой и оружием, даже огненной стрельбой. Я вам посоветую сражаться так же, как раньше сражались: не лезьте в лоб, устраивайте засады, ройте ловушки, выбивайте их и дальше по одному. Супостаты устали, как и вы, они не завтракали сегодня и не кормили коней. Я смекаю, им никак не проехать мимо корчмы Анфиски-вдовицы, последней на Бакаевом шляху перед Путивлем. Наедятся, напьются пива (можно только позавидовать!), заночуют – вот тогда и придет ваше время, ночных лиходеев. Велес с вами, храбрые души!

– Анфиска-вдовица, говоришь? Это и правда совсем недалеко… – начал было Змей, да и замолчал. Потому замолчал, что Зелёнка насторожилась, а Сопун неизвестно зачем уставился на ближайшую березку, будто что путное увидел.

– Анфискина корчма, надо же… – мертвец Серьга прогудел. – А про настоящего хозяина… мужа ее, Проныру покойного, никто и не вспомнит…

Тогда Змей, в сторону Зелёнки не глядя, предложил:

– Полечу, посмотрю, не проехали ли вороги мимо корчмы.

Взлетел Змей, обычным своим манером взмыл в воздух. Все проводили его глазами, а Сопун сказал раздумчиво:

– Вот бы дать ему в руки мушкет набитый или лук – поистине чудеса совершал бы! Ведь с высоты любого супостата выцелить можно.

– Однако же ты, сынок, и загнул: летун с огнистой стрельбой – такого и немцам не придумать! К тому же порох взорвется или мушкет выпалит без толку, а лук, тот сразу сгорит.

– Сколько просила меня в небе покатать! – потупилась русалка. – Миленочек мой то же говорит: что не человеком, а Огненным Змеем летает. Сожжет, мол.

– Давно собрался тебе это сказать, Зелёнка, – это Лесной хозяин вступил в разговор, причем довольно раздраженно. – Напрасно ты прилипла к Огненному Змею. Он, вишь, старинного боярского роду, из прибылых ордынских татар, а ты невесть кто, он в златых одеждах, а ты в одной рубахе. У тебя свое занятие, с парнями и мужиками, у него свое с женским полом, сама ведь знаешь… Не выйдет у вас дружная совместная жизнь.

– Вот уж не твое дело, дяденька, сколько тебе говорить, – надула она губки.

– Быть может, не мое, а быть может, как раз и мое, Зелёнка. Я понимаю, что ты засиделась в девках. Триста лет в девичестве – не шутка! Я уж предлагал тебе: иди ко мне четвертой женой! Мы с тобою друг другу ближе, роднее…

Змей, слава богам небесным, не слышал этих перекоров. Задумчиво поднимался он все выше и выше, и вот уже вся Северщина раскинулась перед огненным летуном, словно географическая карта, однако сам он не смог бы сделать такого сравнения, потому что никогда не видел географических карт. Увиденное же воспринимал как довольно широкий кусок земного пространства, расчерченного прихотливо извивающимися белыми реками, на пересечениях которых с темными дорогами, более прямыми, чем реки, средь лесов и пашен чернели жалкие человеческие селения. Над россыпями бревенчатых срубов кое-где мерцали, иногда вспыхивая поярче, рубиновые сердечки: это робко призывали его к себе тоскующие от любви и разлуки девки, женки да вдовы. Змей вздохнул, выпустив из ноздрей снопики искр, встряхнул своей золотой, похожей сейчас на собачью, головой: целый день он пренебрегает своими обязанностями, увлеченный Зелёнкой, – и не потому ли она запала ему в душу, что ничего не просит, сама берет то, что нужно ей, и представить ее томно страдающей просто невозможно?

Тут в глаза ему бросились две черные змейки, медленно продвигающиеся, в общем и целом, навстречу друг другу. Не сразу сообразил летун, что это войска, сближающиеся для кровавой битвы. В его сознании мелькнули слова «царевич Димитрий», «царь Борис Феодорович», однако мало они значили для Огненного Змея, поэтому не стал он даже вычислять, где чье войско. Одно было ясно: после того как войска сойдутся в совершенно непонятном для летуна ожесточении и вести о потерях дойдут до семей воинов, прибавится работы ему – и таким же, как он, утешителям слабого женского пола.

Тут вспомнил он, для чего поднялся в воздух, и нашел на темной линии Бакаева шляха россыпь построек – Анфискину корчму. Нет, показалось ему: не рдеет над корчмой красное сердечко, как некогда: нашла бойкая красотка себе иного утешителя… Огненный Змей вздохнул и спустился пониже – разведывать…

– А вот он и Змей летит! – закричал Сопун, которому завязавшаяся между лесными духами перебранка стала неприятна. И в самой деле, ведь не на прогулку двух любовников, Змея и русалки, среди луговых цветочков они едут! Еще не хватало, чтобы духи-помощники мстителей перессорились.

Змей приземлился слишком близко к сгоревшему завалу, поэтому поднял целую тучу пепла. Когда отряхнулся и обчистился красавец, сообщил весело:

– Они в корчме! Не проехали мимо! Немец с мушкетом стоит на страже, а телегу с намалеванной на ней морской сиреной оставили возле конюшни. И еще видел я, как к Новгороду-Северскому с полуночи подходит большое московское войско.

– Тогда поехали! – воскликнул Серьга и снова, стараясь шеей не шевелить, поклонился Лесному хозяину. – Спасибо тебе за все! Быть может, еще свидимся!

– И тебе спасибо, Огненный Змей, – это уже Сопун прижал руку к сердцу. – А что касаемо московского войска, то пусть они Дмитрия-царевича хоть с кашей съедят. Поедем же!

Однако отправиться в путь им удалось не прежде, чем прибежал Медведь с топором и пучком коротких осиновых кольев. Потом принялся обниматься на прощание со всеми, а живого мертвеца Серьгу зверь заставил спешиться, снять с шеи тряпку и наново вылизал ему прилежно весь страшный шов.

Наконец, тронулись, и тогда со всех сторон зашелестели робкие от лесного замкнутого житья голоса, женские и детские:

– Прощайте! Велес вам в помощь!

Показалось ли Сопуну, что в этом хоре различил он и ломающийся тенорок одиннадцатилетнего отрока?