Электронная библиотека » Станислав Росовецкий » » онлайн чтение - страница 15


  • Текст добавлен: 21 декабря 2013, 03:28


Автор книги: Станислав Росовецкий


Жанр: Боевое фэнтези, Фэнтези


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Глава 18
Хомяк-упырь не вовремя задремал

Отсюда, с кургана, корчма была видна как на ладони. Большая, на два жилья, изба с шестом возле крыльца, а на шесте пучок сена – знак, что здесь кормят, поят и берут на постой. Низкие, бревенчатые же службы: поварня, из окошка которой еще тянется дымок, конюшня и возле нее телега, колодец с журавлем, баня, сенник, амбар. Рисунок на задке повозки не разглядеть, конечно, однако по общим очертаниям вроде та телега, супостатов. Немца не видно, зато возле конюшни прохаживается казак с самопалом на плече.

– Приглядись, сынок, у тебя глаза помоложе… Был ли среди супостатов такой пищальник?

– Вроде был, батя. Что немца не видно, тому я не удивляюсь. Когда Змей сюда подлетал, он на страже стоял, тот немец, а теперь сменился, пошел выпивать и закусывать. Что делать будем?

Вечер выдался ясный, тихий. Лес, дорога и корчма были облиты холодным багряным закатом, обещавшим на завтра сильный ветер. Завтрашняя погода колдуна мало заботила, а вот темень, что должна была упасть через полчаса, куда больше.

– Дозорный – наш человек, сынок. Когда стемнеет, мы его из самострела уделаем. Я тебе помогу натянуть, а ты будешь целить. Что-то у меня глаза слабеть начали. А тех, кто к нему выйдет, – из большой пищали и самопала.

– Да не научен я огнистому бою, батя! Ведь говорил уже…

– До темноты успею тебя научить, а заодно и оружие набьем. Надо сперва Зелёнку на дело отправить, пока светло еще. Эй, красавица, давай к нам!

Зелёнка с явною неохотою отклеилась от Змея, с которым ворковала у подножия, и принялась карабкаться к вершине кургана. Хотела было схватиться за голову каменной бабы, в незапамятные времена вывороченной неведомыми силачами из земли, – и отдернула руку:

– Боязно мне его что-то…

– Ты, красавица, не каменных бойся, а живых, – заявил живой мертвец поучительно.

Сын же его промолчал: он решал для себя, какой ему русалка больше по душе – в природном своем зеленом виде или в мужской шапке и больших для нее сапогах. И тут кольнуло его в сердце: а вдруг кто из супостатов узнает на Зелёнке вещь, принадлежавшую товарищу?

– Что-то я, дяденька, не поняла, тебя самого мне бояться али нет?

– Тут, Зелёнка, не до смеха, – скучно вымолвил Сопун. – Как бы не разглядели на тебе снятую с мертвых супостатов одежду…

– А я раздеваться не согласная, – русалка закусила губу и с надеждой взглянула на Серьгу, ожидая от него помощи. – Привыкла я к теплу, не замерзнуть бы мне теперь в одной рубашке.

Мертвец Серьга, не отрывая глаз от корчмы, бросил:

– В сумерках не разглядят. А вот, как ты мимо дозорного пройдешь, ума не приложу. Ну скажешь ты, что хозяйкина племянница, а он хозяйку и позовет… Слушай, сынок, ты ведь колдуном слывешь! Сумеешь ли отвести дозорному глаза?

– Худо-бедно отведу, если он человек… – И тут Сопун хлопнул себя ладонью по лбу. – Если человек?! А вдруг это ихний упырь? Из дозорного кровь уже выпил, его папаху надел и поджидает, пока кто-нибудь из корчмы выйдет ему на ужин? Его, упыря, ведь Зелёнка защекотала – ему ли ее не узнать? Ему и к лисьей шубенке присматриваться не придется!

– Да ладно уж, – улыбнулась русалка, – придумаю чего-нибудь. Постараюсь к двери с тылу подойти, от этих развалюх во дворе… Только дайте мне с собою пару осиновых кольев.

– Вот сын мой тебе даст… А ты не забыла, чего в корчме делать будешь?

– Помню, помню… – Зелёнка ухватилась за протянутую Сопуном руку. Оказалось, что она очень неуверенно чувствует себя на склоне кургана.

– Сынок! – повысил голос Серьга. – Будешь возвращаться, прихвати с собою большую пищаль, самопал да все к ним припасы.

Внизу Зелёнка снова упала в объятия Огненного Змея, а Сопун нашарил в телеге и протянул ей два коротких осиновых кола. Она сунула колья за пазуху, кивнула и опять закинула руки на шею Змею. Тут Сопун присвистнул и принялся рыться в кузове. Вытащил узелок и похлопал русалку по плечу. Она повернула головку:

– Почему мешаешь мне с милым дружочком попрощаться?

– У корчмы не видно собаки. А что, если мы ее просто не увидели?

– Собаку?!

– Вот я нашел для тебя кость, чтобы бросила собаке. Окорок вепря с остатками мяса… Сам добыл, сам коптил…

– Сам и доедай, колдун! Для собаки достаточно и голой кости, а ты от голода уже на ногах не держишься. А у меня времени прибавится с любезным другом попрощаться, помиловаться.

Когда Сопун, тяжело дыша, поднялся на курган, отец его, не оборачиваясь, пробормотал:

– Тебя, сынок, только за смертью посылать…

– Все хотел я тебя спросить: зачем тебе за Смертью посылать, батя? – задыхаясь, ответил колдун. – Подожди, пока у тебя мясо с костей отвалится, и со своей неразлучною косой сам за Смерть сойдешь… Скажи мне лучше, почему велел сие оружие на самую верхушку тащить? Можно было бы и у телеги его набить…

– Слышу, закусывал ты… Копченой свининой от тебя несет. Дело доброе, что догадался подкрепиться. А насчет оружия, так здесь, наверху, дольше светлее будет. И мы, пока с ним возиться станем, сможем посматривать, что делается у корчмы.

Разложил Серьга ружья и припасы к ним на выцветшей траве, заявил важно:

– Ты самопал возьмешь, он попроще будет, а я уже большую пищаль. Вот гляди, как заряжается…

Живой мертвец осторожно снял крышку с пороховницы, наполнил ее порохом по самые края и пересыпал зелье в ствол самопала. Закрыл крышку и отдал пороховницу сыну:

– Привесь к поясу. Да ствол, ствол не наклоняй, высыплется зелье!

Потом Серьга нашел в перевязи немца-пищальника вшитую сумочку с пыжами и два из них вытащил. Пыжи оказались бумажными, а на клочках вытеснены черные буквы. Грамотный Серьга кинулся было читать, однако чужие начертания букв («alten Dracole… …Bruder haben…») сразу охладили его. Забормотал:

– Надо же… Сподобился наконец печатную книгу увидеть, да и та немецкая, да и ту глупый немец разорвал на пыжи… Давай мне пулю из той сумочки, а сумочку – себе к поясу… Так… Шомпол, шомпол подай! Ту палочку, что покороче, говорю.

Круглую тусклого свинца пулю Серьга обернул пыжом и шомполом задвинул ее в ствол до упора. Затем взял с земли натруску, показал сыну, как открывается и закрывается полка, заставил самого открыть и насыпал на нее пороховой мякоти.

– Видишь в стволе скважинку просверленную? Это затравка. Мы должны протолкнуть в нее побольше тонко растертого зелья, чтобы, когда пыхнет на полке, огонь по затравке добрался до заряда в стволе. Понял?

– Да ничего я не понял, батя… То ли дело из лука!

– Ладно, потом когда-нибудь поймешь… Натруску к поясу цепляй, кому говорю! Сейчас бы нам тонкую травинку какую… Эй, а ну подай сюда свою иголку!

Попробовав сначала использовать острие драгоценной иголки, Серьга ее перевернул и принялся уже тупою стороною заталкивать пороховую мякоть в затравку. Потом закрыл полку крышечкой.

– Теперь не высыплется… Однако, если дождь пойдет или там снег, прячь замок под полу. Промокнет зелье, уже не выстрелит самопал, понятно?

– Что ж в том понятного? И где тут замок? Ты мне про замок ничего не говорил, батя…

Показал Серьга замок и поведал, что, кроме полки с крышкой, состоит он из курка со спуском, а в губки курка вставляется конец фитиля.

– Видишь, он уже вставлен, фитиль, и конец его обгорел, а нам теперь надо губки разжать немного и продвинуть фитиль вперед. Вот так. Теперь поджечь фитиль в губках – и можно стрелять. А стреляем так. Открываем крышечку полки. Прицеливаемся по стволу, вроде как из лука по стреле, потом осторожно тянем вот здесь, за спуск, пружинка сжимается, а курок наклоняется с горящим фитилем к полке. Пороховая мякоть на полке вспыхивает, а ты крепко держишь самопал, пока не выстрелит. Отпускаешь палец, и курок возвращается на место. Можно снова заряжать. Теперь подай сюда большую пищаль…

В мушкете замок оказался посложнее: здесь крышечка от полки была хитроумно соединена со спуском, так что, когда губки курка с зажатым в них фитилем приближались к полке, она сама открывалась! Для удобства прицеливания над дулом припаяна была мушка, а задняя оконечность ствола немного расплескана, и в ней сделан пропил. Зато имелось, слава богу, и упрощение: ствол у большого ружья почти в полтора раза толще, чем у самопала, и дуло шире, поэтому и затравка просверливается шире, в нее порох заталкивается и на полку насыпается такой же, что засыпается в ствол, и таскать с собою натруску с пороховой мякотью не нужно.

Теперь Сопун затравленно следил, как отец подбирает с травы принадлежности и припасы к мушкету, как складывает их в мешочки на перевязи. Вот на траве осталась потертая кожаная подушка и сошка.

– Ладно, я помню, что палку с рогулькой в землю втыкают, а на нее кладут ствол… А подушечка для чего?

– Черт ее знает, сынок, это он помогает немцам придумывать все их хитрости-мудрости. Но если была она на перевязи, я ее на место пристегну.

Было обидно колдуну, что в его зрелые годы оказался он в роли мальчишки-несмышленыша, которому отец никак не может объяснить хитроумное устройство Водяной мельницы. Тем более что и Серьга едва ли понимал, какой силой этот черный порошок, зелье, бросает пулю неведомо куда. Сейчас, когда и самопал, и большая пищаль были уже набиты, когда оставалось только в нужное время высечь огонь и поджечь фитили, любопытство не оставляло Сопуна, и он все-таки спросил:

– Батя, а ты не знаешь, зачем немец придумал большую пищаль, такую длинную и тяжелую? Чем немцам нехорош стал самопал вроде этого?

Серьга подумал и ответил недовольно:

– Откуда мне знать? Немец, он расчетливый. Лишнюю тяжесть таскать не станет, и на лишнее зелье и свинец немца не заставишь понапрасну тратиться. Я же из сего ружья надеюсь пробить латы на своем главном враге, клятом рыцаре, потому что пуля из любезного тебе самопала от железа просто отскочит… Эй, а наша русалка не пробралась ли уже в корчму? Да где ж она, сынок?

Огляделся Сопун и присвистнул. Сумерки успели сгуститься в лесу, а на кургане тоже вот-вот должна была наступить темнота. Заигрались они с батей своими железными игрушками, и забыл колдун, что должен был помочь смелой русалке, отвести дозорному глаза. Фигуру дозорного еще можно было различить возле повозки, но в двух окошках корчмы, в верхнем и нижнем жилье, уже засветились окошки.

– Ну, с Богом, сынок! Не забыть только самострел с телеги прихватить и договориться со Змеем, где он будет держать для нас коней. Если сей ночью порешим супостатов, завтра к вечеру будем дома. Казалось бы, чего хорошего ждет меня в моей могиле, да вот соскучился я по ней, признаться.

Однако мужики, живой и мертвый, увлекшись своими стреляющими железками, пропустили не только момент, когда Зелёнка проскользнула в двери корчмы. Сейчас, в сумерках, уже не тот часовой расхаживал возле телеги с самопалом на плече, которого они видели там на закате.

Четвертью часа ранее Хомяк-упырь вышел на большую дорогу из лесу, примерно в полуверсте от корчмы. Лошадь Федка он оставил привязанной к сосне на полянке, где прятался, а сам пустился к корчме по быстро темнеющей дороге. В голове у него мутилось от голода, безумно хотелось свежей крови. Когда впереди мелькнула неясная тень, он ускорил шаг и вскоре, как бы на покрытом искрами вогнутом зеркале, увидел молодую женку, которая продвигалась к корчме так же бесшумно и осторожно, как и он. Постанывая от нетерпения и пуская слюни, упырь сократил расстояние до добычи, однако вскоре испытал жесточайшее разочарование: человеческие запахи испускала одежда бабы, в теле же ее самой никакой вкусной человеческой крови не было!

В походке бесовки, в ее повадке, что ли, Хомяк-упырь распознал знакомые черты, однако он был теперь больше упырем, чем Хомяком; жажда крови поглощала все его человеческие чувства, и если бы он даже узнал теперь русалку, виновницу его неокончательной смерти, то едва ли бы напал на нее, желая отомстить. Иное дело, что женка-бесовка, обратившись к дозорному, присутствие которого возле усадьбы почувствовал с некоторых пор Хомяк, могла отвлечь внимание этого двуногого бурдюка, полного восхитительной горячей крови. Поэтому он разозлился на девку, когда она вдруг пригнулась, приняла вправо и растворилась среди придорожных кустов. Выматерил ее вполголоса Хомяк и, осторожно ступая, пошел дальше по дороге. Тут услышал он горьковатый запашок и тотчас же распознал его опасность для себя. Осторожно повернул голову: на обочине стоит одинокая осина, а нижние ветки у нее срублены. На земле под осиной, на темно-красной листве еле заметно белеют стружки. Хомяк злобно ощерился и тотчас же забыл об осине – потому что густые запахи дозорного достигли его носа. О, это был человек, и никаких на сей раз сомнений, теперь уже без дураков!

Слова «Каша» и «казак» промелькнули в сознании Хомяка, однако тут же были смыты волной изумительных вестей, принесенных запахами дозорного: тот был сыт, стало быть, кровь его сейчас исполнена питательных веществ, он был чуток пьян, выпив заморского вина, и это придаст его крови пленительный привкус! Не успев придумать никакой хитрости, ничего вообще не соображая, упырь зашагал к дозорному, как будто тот подтягивал его к себе на веревке.

– А ну стой! – услышал Хомяк, однако и не подумал остановиться. – Ты, что ли, Федко?

«Федко?» – повторил про себя Хомяк. Если вся кровь, бывшая в Федке, прошла через его тело, то не стал ли он теперь еще и Федком? Ему даже не пришло в голову, что казак принял его за Федка, потому что он в кунтуше свого бывшего приятеля, в его шапке и сапогах.

– Я, это я, Федко, мать твою девочку, – проворчал упырь и сделал еще несколько шагов. Он почувствовал, как, нежно щекоча его губы, выползают клыки, и теперь от него больше ничего не зависело, все уже делалось само собой, как у оленя во время случки.

– Да ты упырь! – воскликнул казак Каша и отшатнулся, отбросил самопал и полез за пазуху. – Осиновый кол тебе в…

Однако было уже поздно, он неисправимо промедлил, он зазевался, казак Каша, хитроумный знаток всей и всяческой нечистой силы! Клыки вонзились в шею Каши, и сопротивление жертвы, вначале довольно сильное, теперь лишь усиливало желание упыря привести ее в удобное для себя положение – и откуда у него только силы брались! Вот уже и обмяк Каша, выпустил из руки осиновый кол, и теперь уже Хомяку приходилось поддерживать его, чтобы не упал.

Насытился Хомяк, и едва сам на труп Каши не свалился от полноты пережитых им ощущений. Наконец, опомнился. Чудесная сытость и хмель пройдут, увы! Надо продолжить охоту. Он наклонился, поднял самопал Каши, повесил на плечо рядом со своим, то есть Федка. Обжегся при этом о фитиль, о чем узнал, только почуяв запах паленого мяса. Схватил Кашу за ноги и оттащил в тень. Снял с головы польскую шапку Федка, убрал ее за пазуху, сам удивившись своей неуместной теперь рачительности, разыскал на земле и натянул на голову папаху казака.

Посмотрел, на каком из самопалов длиннее фитиль, взял его себе, оставшийся ствол положил на труп Каши. С удовольствием отрыгнув пару раз, упырь сосредоточился на переваривании ужина. Где-то ближе к полночи на крыльце избы появится сменщик казака – вот тебе и закуска, чтобы дотянуть до утра, когда придется укрыться для отдыха в темное место. А что, если в амбар? Впрочем, ночь длинна, а у него, как стал упырем, получается пока все, что он задумал.

Однако везение изменило сегодня злому кровопийце, а быть может, напрасно он, на удачу свою надеясь, позволил себе осоловеть после ужина. Во всяком случае, когда он вдруг захрапел, прислонившись к повозке, а самопал на нее положив, неумолимые убийцы были уже невдалеке.

Серьга и Сопун втиснулись в лес с правой стороны обочины, от усадьбы не просматривающейся. Вдвоем натянули тетиву в самостреле, положив ружья на землю. Немало времени потеряли, пока высекли огонь и зажгли фитиль большой пищали. Потом двинулись по дороге вперед, причем сын нес самострел, а мертвый отец, шепотом чертыхаясь, косу, обе пищали и сошку. В темноте он походил на плотника, собравшегося на ярмарку с охапкой грабель. Серьга сердился, потому что не мог взять тяжелый мушкет на плечо: ему надо было полою прикрывать горящий фитиль.

Собственно, желтая точка тлеющего фитиля и выдала им, где в темноте притаился дозорный. Сопун предположил было, что это светлячок, однако отец высмеял его: какие могут быть светлячки поздней осенью? Подошли поближе, на полсотни шагов, и Сопун разглядел слева от желтой точки темное пятно на повозке, а когда смолк на короткое время неясный шум и гам из корчмы, расслышал и похрапывание. Он повернулся к отцу и кивнул. Тот молча протянул ему сошку.

Колдун с усилием воткнул сошку в землю и положил на ее развилку самострел. Целился он до того долго, что перед глазами пошли красные круги. Пришлось дать глазам отдохнуть, снова найти во тьме пятно цели, снова прицелиться в середину темного пятна… Наконец, он потянул осторожно, ложе самострела на месте удерживая, за спуск дубового курка. Курок легко заскрипел, поворачиваясь на дубовой же оси, и его верхняя часть, поднимаясь, начала сталкивать со шпенька зацепленную на нем тетиву. Тетива, сплетенная из оленьих жил, издала звук, похожий на щелканье кнута, и послала вперед стрелу.

Щелканье тетивы прервало дрему Хомяка, уже готового проснуться, потому что он почуял перед тем человеческий запах, распространяемый Сопуном, но в сонном расслаблении не сумел еще сообразить, чем это может ему угрожать. В следующее мгновение большая стрела от самострела вонзилась Хомяку в живот, пробила кишки, наполненные чужою кровью, вышла из его тела чуть левее позвоночника и пригвоздила упыря к борту тележного кузова.

Мерзко матерясь, Хомяк подергался-подергался, но вырвать стрелу из доски так и не смог, только рану расширил. Тогда он, скользя сапогами в луже чужой и своей крови, подался вперед и, оставив часть оперения в ране, снял сам себя со стрелы, как мясник снимает с крюка свиную тушу.

Тут Сопун, с самопалом в руках бегущий к повозке со всех ног, обернулся к отставшему отцу:

– Он матом кроет! Это же тот самый дохлый сукин сын!

Глава 19
Пирушка в Анфискиной корчме

Укрывшись в темноте на обочине дороги, Зелёнка как раз пыталась придумать, как бы ей проникнуть в корчму, когда перед дозорным возник вдруг другой супостат и после короткого разговора вцепился ему зубами в шею. Испуг сорвал русалку с места и бросил на крыльцо корчмы. Дверь, слава всем богам, оказалась незапертой, и она вбежала в пропахшие дымом сени. Собравшись с духом, Зелёнка толкнула следующую дверь и оказалась в большой комнате с двумя длинными столами и скамьями перед ними.

На скамьях сидели трое мужчин, и еще один стоял перед ними с подносом. Сидевшие разговаривали по-польски, однако замолчали при ее появлении, а стоявший мужик спросил невежливо:

– Куда прешь, девка?

– Я к хозяйке твоей! Я племянница ейная! – выкрикнула русалка и, не чуя под собою ног, припустилась вверх по лестнице. Днем дядьке Серьге удалось вытащить из любвеобильного Змея, что Анфиса-шинкарка, когда есть постояльцы в обоих верхних покоях, спит в каморке, от лестницы сразу направо.

Зелёнке нельзя было показывать свое лицо, поэтому она позволила себе только короткий взгляд на сидящих мужчин, однако узнала двух стариков-ляхов – пана и слугу, которых на днях видела в лесу, схоронившись в листве на дубе. Третий был усатый добрый молодец в немецком платье. Прятала же она лицо не потому, что сама боялась быть узнанной, нет: супостаты не должны были разглядеть природную зелень ее кожи.

– Откуда тут взялась девица? – поставил перед сотрапезниками вопрос пан ротмистр, обсосал длинный седой ус и заглянул зачем-то в свою кружку. – Быть может, до Путивля отсюда ближе, чем нам с тобою, Тимош, запомнилось?

– Быть может, пане, – ответил старый слуга уклончиво. – А мне показалось, что я уже где-то видел эту лисью шубу.

– Все шубы из обычной, то есть рыжей лисицы, крытые синим сукном, в конечном счете похожи друг на друга, – это уже отец иезуит счел нужным вступить в разговор. – Проблема же философическая состоит в удивительном многообразии человеческих лиц. Ведь Создателю куда проще было бы создать наши лица одинаковыми. Что у мужского, что у женского пола.

– А я вижу другую проблему, – ухмыльнулся старый ротмистр. – Мы с тобой пойдем себе спать, а нашему доброму Георгу придется выбирать, за которой из молодок приударить.

– О, йя! Цвай медхен… Зер гут! Карашо! – блеснул белыми зубами на красном лице немец.

А стоявший с подносом горбатый Спирька, многолетний слуга и наперсник Анфиски, мог бы пояснить иноземцам, что до Путивля еще верст… то есть миль сорок, ближайшая же деревня в пятнадцати милях, а у его хозяйки сроду не было никакой племянницы, но промолчал. Жизнь научила Спирьку, что слово далеко не всегда серебро, а молчание так уж точно золото. Особенно когда имеешь дело с иноземцами, увешанными всяким острым железом, словно березка на Семик яблоками и пряниками.

Зелёнка тем временем решилась постучать в дверь каморки, сквозь щели которой просачивался тусклый свет.

– Кто там ломится? Ты, что ли, пан Георгий? – отозвался раздраженный женский голос.

– Какой еще Григорий? Здесь я, Зелёнка, – нарочито жалобно ответила русалка давно придуманными словами. – Меня к тебе, Анфиска-вдовица, Сопун прислал, тот, из Серьгина хутора.

– А и в самом-то деле, вроде баба, – лязгнул крючок, стукнул засов, скрипнула дверь, и последовало приглашение: – Тогда что ж, заходи, гостьей будешь.

Так Зелёнка оказалась внутри и, пока хозяйка накидывала большой кованый крючок и задвигала мощный засов, успела все обсмотреть. Ей страх как любопытно было оказаться в человеческом жилье, потому что раньше она встречалась с людьми только на дороге и, не будь девицей сообразительной, могла бы остаться при убеждении, что люди вот так и живут, странствуя – в седле, на телеге, в карете или на своих двоих с дорожным посохом. Огромная, на два жилья, корчма, срубленная из темных дубовых бревен, совершенно не походила на зимовье, вырытое Лесным хозяином под корнями тысячелетнего дуба: обиталище лешего разве что размерами отличалось от пещерки, в которой сама Зелёнка то в сладкой, то в тревожной дреме коротала долгие зимы.

Большая комната на нижнем жилье, где пировали иноземцы, привела русалку в восторг своей просторностью и удобством, а лестница, ведущая на второе жилье, показалась чудом изобретательности и плотницкого мастерства. Зато каморка Анфиски-вдовицы поразила ее своей теснотою: справа, во всю длину комнатки, стояла скамья, покрытая периной и одеялами, слева еле уместились небольшой столик и светец с лучиной. И светелкой нельзя было бы комнатку назвать: окно тут совсем маленькое и едва ли достаточно освещает помещение даже в полдень. Тут взгляд Зелёнки встретился с суровым взглядом темнолицей святой на неожиданной большой иконе, висевшей в углу, – и вдруг отбросило русалку к двери, больно вдавив ей в спину запоры. Эта неприятность не позволила Зелёнке додумать простую мысль: почему Анфиска-вдовица теснится здесь, будучи хозяйкой роскошного теплого покоя, в котором никогда не пахнет дымом, ведь печка?..

– Да ты зеленая! Русалка! – раздался вскрик, и хозяйка корчмы метнулась к двери. Однако, поскольку вышло так, что гостья прикрывала собою выход, пришлось Анфиске-вдовице остановиться. Как была, с вытаращенными глазами и разинутым ртом, брякнулась она снова на свою скамью.

– Да тихо ты, тихо! Я тебе ничего плохого не сделаю! – всплеснула руками русалка. – Я к тебе только с маленькой просьбишкой! Я ж уже говорила, что меня к тебе Сопун послал, Сопун из Серьгина хутора. Две маленькие просьбишки: челом бью, чтобы ты со мною поделилась румянами и, главное, белилами, и чтобы сама заперлась здесь и носа не высовывала, пока я твоих постояльцев, а семьи Сопуна убийц, скольких сумею, не изведу!

Снова вытаращила корчмарка на нее свои красивые, ничего не скажешь, карие глазищи и уже поспокойнее промолвила:

– Фу, сколько наговорила! Я до того теперь устаю, что сегодня, хоть и выпила с постояльцами самую малость, голова моя к вечеру почти совсем не варит. Посему давай по порядку, и лучше – сначала. Что ты лесная русалка, я уже смикитила. Как зовут тебя, ты сказала?

– Зелёнкой меня кличут.

– Что меня Анфиской, тебе ведомо. Вот и познакомились. А на мою Параскеву Пятницу ты не обижайся. Она святая великомученица, голову ей отсекли мучители, а была она непорочной девицей. Да еще и гречанка, обычаев наших не понимает. Часто и на меня злобится, да только я от греха подальше делаю вот так, – и Анфиска ловко накинула на икону вышитое полотенце. – И кем ты, говоришь, Сопуну приходишься?

Гостья помолчала, честно пытаясь понять, кем же она приходится дядьке Сопуну. Потом сказала:

– Да хрен его знает, кто я ему. Вроде боевой подруги. Он меня, правда, иногда лапает, будто невзначай.

На это улыбнулась Анфиска, на первый взгляд свысока и даже презрительно, а присмотреться – так скорее мечтательно:

– Узнаю изменщика Сопуна, всегда ему в жизни чего-то недостает. Землю пахать наскучило – занялся охотою и колдовством, жена надоела – к вдове-шинкарке под бочок подкатился, а теперь и к русалке клинья подбивает!

– Что клинья подбивает, это, пожалуй, чересчур, – раздумчиво заявила Зелёнка. – Я хоть и неискушенная девица, вроде твоей этой противной святой, сердитой Пятницы, да в любовных чувствованиях разбираюсь. Мнится мне, Сопун просто мучается от одиночества, у него ведь эти иноземцы, что пируют у тебя внизу, в палате, убили всю семью и бросили в колодец. А хутор сожгли.

– Эти самые? – Хозяйка корчмы сорвалась со скамьи, отпихнула, не чинясь, русалку от дверей и проверила крючок и засов. – Теперь ни за что не отопру. Да хрен с нею, с той платою! Своя жизнь дороже. Об одном жалею, что велела Спирьке им доброго заморского вина наливать, а не прокисшего пива из прошлогодней бочки.

– Я говорю, одиноко Сопуну, вот что! Отомстить мы ему помогаем, я с любезнейшим моим дружком Огненным Змеем…

– Вот как – с Огненным Змеем? Ну-ну…

– Теперь понимаешь, что мне дядька Сопун без надобности? Да ты не бойся, я не ревную даже и к Змею, хоть и ведомо мне, что он к тебе по ночам залетал… Я еще хотела тебя о нем порасспросить, если ты не против…

– Ну мужики, ну болтуны – прямо языки без костей… А я бедная вдовица, в меня каждый камень кинет.

– Я о чем? О том, что мы Сопуну помогаем мстить, а еще домовой, да наш Лесной хозяин, Медведь еще там, ему, лешему, лучший друг. Однако из людей рядом с ним только его папаня Серьга, да и тот живой мертвец.

– Ой! Пожалуй, я еще и в одеяло закутаюсь – дрожь пробирает…

– Сколько их у тебя на постое, этих иноземцев-супостатов? – деловито осведомилась русалка.

Анфиска высунула руки из-под одеяла и посчитала по пальцам.

– Пятеро. Да, пятеро всего: четверо в доме, а один сторожит.

– Теперь на одного уже меньше, четверо. На сторожа, когда я на твое крыльцо взбегала, как раз упырь насел. Ты ж понимаешь, я его первого защекотала, а мужики на дубе труп повесили. Так тот дохлый ожил, из петли выбрался и давай за своими же гоняться и из них кровь высасывать. Вот теперь и не знаю, как их считать. Видно, опять их пятеро у тебя.

– Да сядь ты, сядь на постель! Я должна видеть, что там с запорами делается! – вскричала Анфиска. Потупилась и обняла русалку за плечи нерешительно. – Ты прости меня, девка. Я сначала рассердилась на тебя, а теперь тебе очень благодарна. Предупредила ты меня, а то и от смерти спасла.

– Их, супостатов, раньше еще больше было…

– Тихо! Что там за беготня внизу?

А внизу происходили страшные и удивительные события. Освободившись от стрелы, упырь бросился к корчме, взлетел на крыльцо и исчез за дверью. Преследователи его сгоряча кинулись следом, однако Хомяк успел задвинуть засов.

Кинулся было Сопун прикладом выбивать дверь – Серьга крикнул ему, чтоб не лез. Приковыляв с косою в руках, живой мертвец пояснил, задыхаясь:

– Нам туда не с руки… сейчас… Больше их, супостатов…

– Ладно, батя, ладно… А кровищи-то с дохляка сколько! И совсем уже непонятно мне, как он в дом вошел, если…

– …если никто его не пригласил, упыря? Мне сие тоже дивно, сынок… А ну-ка, уходи с крыльца! И дуло опусти, а то еще меня пристрелишь… Х-ха…

И Серьга, отведя косу в сторону, пристроился справа от двери. Решил он повторить прием, с успехом сработавший в стычке у Чертовой мельницы. Только на сей раз поднял косу несколько повыше.

А Сопун расположился прямо напротив двери. Пошарил за пазухой, достал осиновый кол, понюхал его зачем-то, потом примерился, как будет забивать прикладом самопала. В прямом своем предназначении самопал был сейчас просто бесполезен. Сопун прекрасно помнил, как упырь только матерился, схлопотав пулю. Вот если бы серебряную достать! Ведь спрятана же в лесной избушке пара-тройка дукатов, одного бы точно хватило на серебряную пулю, да только кто же мог предвидеть?

А с другой стороны двери Хомяк почувствовал, что не может оторвать ноги от пола. Страшная сквозная рана его понемногу затягивалась, жжение и неудобства в животе и на спине слабели, растворяясь в чувстве сумасшедшего голода, однако посреди этих, в сущности уже привычных ему, ощущений возникло и стало их пересиливать воздействие новой, чужой и могучей силы. Его поворачивало лицом к двери, и он, грязно матерясь, вынужден был покориться. Хомяк уже понял, в чем дело, и заплакал. В сени изнутри корчмы через щели сочился свет, и он, как обычно в последние дни, словно на вогнутом зеркале, усеянном искрами, увидел, что засов начал сам собою и бесшумно, будто смазанный дегтем, отодвигаться. «Почему, ну почему меня никто не любит? – вопросил шепотом упырь, наблюдая в оцепенении, как красные искры перед глазами одна за одною лопаются с легким треском, рассыпаются и исчезают. – Одна мамуся моя меня любила, да и ту утопили злые люди. Почему меня никто не пригласил внутрь, за роскошно накрытый обильный стол, почему никто не предложил мне удивительного вкусного питья – сладко-солоноватого, чуть маслянистого, свежего и приятного небу? Почему мне всегда не?..»

Дверь вдруг распахнулась, и Хомяка вынесло на крыльцо. Чье-то тяжелое, с запахом мертвечины дыхание сменилось коротким «Х-ха!», словно молотобоец опустил молот на наковальню, лезвие косы рассекло многострадальный живот Хомяка, с коротким хрустом преодолело его спинной хребет и, высвободившись, воткнулось острым концом в дверь. Тотчас же какой-то здоровенный мужик принялся, чертыхаясь, освобождать косу. Упырь, начиная уже выпускать клыки, принюхался: от великана не пахло живым человеком. Не успев разочароваться, он почувствовал, что стоит крайне неустойчиво, и тут же верхняя и нижняя его половины обрушились, каждая сама по себе, на доски крыльца. Нос Хомяка погрузился в его же горячие, дымящиеся кровью кишки, ему пришлось отжаться на руках, чтобы не захлебнуться. Ощутив же, что лежит грудью на собственных дергающихся ногах, выматерился Хомяк и изрыгал поток мерзких ругательств, пока не заставили замолчать. Ведь ни ужаса, ни страха смерти не испытал упырь, а только дикую злобу и голод, когда Серьга сбросил верхнюю половину его туловища с лестницы, перевернул на спину и удерживал на месте, пока Сопун почти ощупью наставлял кол. Потом Хомяк почувствовал, как нечто чужое и лишнее вторгается ему в грудь, и тут же, не докричав последней стыдной нелепости о своих тесных отношениях с бабушкою Сопуна и матерью Серьги, содрогнулся и перестал что-либо ощущать.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации