Текст книги "Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965"

Но ущерб, нанесенный в Пёрл-Харборе, не давал им этого сделать. Атака японцев была настолько разрушительной, что оперативное авианосное соединение, которое было послано оказать помощь пяти сотням морских пехотинцев, оставшимся на Уэйке, развернулось и отправилось домой, когда их командующий, контр-адмирал Фрэнк (Джек) Флетчер решил, что топливо важнее, чем оказание помощи морским пехотинцам. Когда министр военно-морских сил США Фрэнк Нокс спросил Черчилля, что бы он сделал с таким предусмотрительным адмиралом, Черчилль придержал язык из уважения к новым союзникам. Перед тем как сдаться в плен, обреченные морские пехотинцы на Уэйке нанесли максимально возможный ущерб японскому флоту – вывели из строя крейсер и потопили миноносец с помощью легкой артиллерии. Американцы были настолько унижены событиями последнего месяца, что одним из первых действий Кинга в качестве нового командующего военно-морскими силами было изменение аббревиатуры главнокомандующего флотом США с CINCUS (Commander-in-Chief-of-the-US)[1183]1183
  Cinc произносится так же, как sink – тонуть.


[Закрыть] на COMINCH (Commander-in-Chief), поскольку первое вызывало негативные ассоциации.

Между тем Макартур и его армия были готовы разделить судьбу Джеймса (Джима) Боуи и его техасцев при осаде Аламо[1184]1184
  Боуи Джим – американский авантюрист, герой Техасской революции. С началом техасской борьбы за независимость Боуи возглавил местное ополчение в боях за Консепсьон и так называемой «битве за сено» в 1835 году. В 1836 году Боуи руководил защитой миссии Аламо в Сан-Антонио. Все защитники осажденной крепости погибли в бою. Боуи был прикован к постели болезнью, однако перед смертью, как гласит предание, успел разрядить свои пистолеты в ворвавшихся в его комнату мексиканцев. Его фамилию выбрал своим псевдонимом музыкант Дэвид Боуи.


[Закрыть].

Этого американцы стерпеть не могли, особенно если бы узнали о желании Вашингтона поддержать Британскую империю, пожертвовав Макартуром. Черчилль дал понять военному министру Генри Стимсону, что если американская озабоченность Тихим океаном в целом и Филиппинами в частности станет помехой в осуществлении стратегии «сначала Европа», которая находится в разработке уже несколько месяцев, то в результате война может быть проиграна на обоих военных театрах еще до того, как Америка вступит в войну на одном из них. Но дело в том, что Стимсон как раз презирал адмирала Кинга и верил в стратегию «сначала Европа». Говорят, что Стимсон, в попытке переубедить Черчилля, сказал об армии Макартура: «Бывают времена, когда солдаты должны умирать». Итак, быть Европе первой[1185]1185
  WSC 2, 115; Morison, Two-Ocean War, 138.


[Закрыть].

Но даже такое недвусмысленное заявление, как «сначала Европа», звучало по-разному для разных людей. Договориться о том, где, когда и как атаковать Германию, предстояло недавно сформированному Объединенному комитету начальников штабов, в который входили: Джордж Маршалл, начальник штаба сухопутных войск США; адмирал Гарольд Старк, военно-морские силы США в Европе; адмирал Эрнест Кинг, руководитель военно-морскими операциями; и генерал-лейтенант военно-воздушных сил США Генри (Хэп) Арнольд. Со стороны Великобритании: стареющий первый морской лорд, сэр Дадли Паунд; сэр Чарльз Портал, королевские ВВС; и генерал сэр Алан Брук, начальник имперского Генерального штаба. Слово «имперский» вызвало отторжение у Маршалла и Кинга еще до того, как они встретились с Бруком. О создании Объединенного комитета начальников штабов было официально объявлено в феврале 1942 года, и члены комитета встретились весной. К тому времени они полностью разошлись во мнениях относительно того, что означает «сначала Германия» или «сначала Европа». К лету эти разногласия стали первой проверкой союза на прочность.

В свой последний вечер в Вашингтоне Черчилль ужинал с Рузвельтом и Гопкинсом перед отлетом в Норфолк, штат Виргиния. Утром он поднялся на борт Boeing Clipper, чтобы за три часа долететь до Бермудских островов, где его ждал Duke of York. Черчиллю полет понравился. Погода была чудесной, напитков и еды было в изобилии. Большой самолет летел на высоте 8 тысяч футов, со скоростью 145 миль в час. Черчилль даже сам некоторое время управлял самолетом. Вспомнив об ужасном морском путешествии, он уговорил капитана самолета, Келли Роджерса, доставить его и нескольких членов его штаба в Англию. Все остальные поплыли на корабле. Воздушное путешествие чуть не закончилось катастрофой, когда на рассвете следующего дня, после восемнадцатичасового полета, Роджерс вывел самолет из зоны низких облаков и понял, что он сбился с курса. По времени они должны были уже увидеть побережье Англии, но внизу было бескрайнее море. И они летели и летели. Черчилль вспоминал, что после нескольких минут неловкой тишины Роджерс сообщил, что поворачивает строго на север, и «через полчаса, на протяжении которых самолет то входил в облачность, то выходил из нее, мы увидели Англию и вскоре очутились над Плимутом, где, обходя аэростаты воздушного заграждения, благополучно приземлились». Впоследствии Черчиллю стало известно, что «если бы мы шли прежним курсом еще пять-шесть минут до того, как повернули на север, то мы оказались бы над немецкими батареями в Бресте. Ночью мы слишком отклонились к югу. Кроме того, в результате произведенного нами решительного изменения курса мы подошли к месту посадки не с юго-запада, а с юго-востока, то есть со стороны противника, откуда не ожидали нашего появления. В результате о нас сообщили как о вражеском самолете, приближающемся со стороны Бреста, и командование истребительной авиации отдало приказ шести «Харрикейнам» сбить нас. К счастью, они не справились с заданием». Через пять недель, проделав путь в 9 тысяч миль, Черчилль вернулся домой в целости и сохранности, став первым руководителем страны, совершившим трансатлантический перелет[1186]1186
  WSC 3, 710—11.


[Закрыть].

Черчиллю гораздо больше понравились места, где он останавливался, – особенно Марракеш и Ривьера, да почти все места, где было теплее, чем в Англии, – чем само путешествие, особенно на военном корабле и маленьком самолете, где так не хватало хорошей еды и мягких постелей. О своем воздушном путешествии он позже написал: «Должен сказать, я был достаточно напуган», когда видел внизу бескрайний океан и был в тысяче миль от земли. «Путешествие через Атлантику всегда внушало мне ужас». Всего двумя годами ранее считалось безумием пытаться зимой пересечь Северную Атлантику на самолете, когда погода особенно непредсказуемая. Тот факт, что американские бомбардировщики теперь летали в Британию с остановкой на Ньюфаундленде или в Исландии, объясняется необходимостью дозаправки. Ночью, если небо было ясным, летчики определяли курс по звездам. Высокая облачность могла привести к катастрофе. Самолет, сбившийся с курса, чаще всего падал, и шансов на спасение у пассажиров было крайне мало. Так что пересечение Атлантики было настолько опасным, что самолеты-бомбардировщики доставляли в Европу по морю, на кораблях – способ передвижения, который Черчилль считал неоправданно медленным. Старик был крайне нетерпелив[1187]1187
  WSC 3, 708.


[Закрыть].

Вскоре после возвращения Черчилля в Лондон стало известно о его проблемах с сердцем, главным образом из-за того, что он не умел держать язык за зубами. Он сказал Идену, что его «немного беспокоит сердце» и что ему бывает тяжело дышать, когда он пытается танцевать. Иден сказал об этом своему парламентскому секретарю Оливеру Харви, который написал в дневнике: «Доктора сказали ему [Черчиллю], что у него не все в порядке с сердцем и ему нужно отдыхать». Харви сказал Идену, что следует быть готовым к тому, чтобы взять бразды правления в свои руки, если Черчиллю станет хуже. Харви также отметил, что, больной или здоровый, Черчилль никогда не отказывался от эдвардианского обеда: «Сегодня за обедом он выпил кружку пива, три бокала портвейна и три бренди, как делал это в течение многих лет». Тем не менее Черчилль впал в уныние. Гонконг был сдан, Сингапуру грозила опасность. И Роммель снова появился из ниоткуда, выполз, как змея из-под камня. Иден, после того как выпил со Стариком, написал в дневнике: «Уинстон был усталым и подавленным… Он не испытывает иллюзий в отношении палаты общин, утверждая, что большая часть тори его ненавидит… он был бы только счастлив передать бразды правления кому-нибудь другому». Как бы то ни было, но Идену было еще рано думать о кресле премьер-министра (это произойдет, но только спустя тринадцать лет). Черчилль, хотя и делился с Иденом мрачными мыслями, не собирался уходить в отставку[1188]1188
  GILBERT 7, 53–54; Eden, The Reckoning, 369.


[Закрыть].

В первый день на родной земле, читая газету в поезде, который следовал в Лондон, Черчилль, повернувшись к доктору Уилсону, устало сказал: «Там, похоже, полнейшая неразбериха». Так оно и было. Эттли предупредил телеграммой, чтобы он не надеялся на триумфальную встречу в Лондоне. Эттли доложил, что, когда первый лорд адмиралтейства, А.В. Александер, попытался рассказать членам палаты общин подробности обстоятельств, в которые попал «Принц Уэльский», поднялся шум и спикера прервали. В палате «неспокойно», написал Эттли, а общественность и пресса «встревожены» положением дел на Дальнем Востоке, обвиняя правительство в недостаточной готовности. Еще большее беспокойство Эттли вызывал тот факт, что палата – как Evening Standard и Daily Mail – «испытывала серьезные опасения» относительно Индии, особенно относительно политической ситуации в стране. Доходили слухи из других концов земли; австралийцы, по словам Эттли, были настроены «крайне негативно». Черчилль, да и весь мир, хорошо знал об этом. Премьер-министр Австралии Джон Кертин, опасаясь вторжения японцев, заявил в статье, опубликованной в Melbourne Herald, о намерении своего народа, «несмотря на наши традиционные связи с Соединенным Королевством», искать защиту у Соединенных Штатов. В сущности, отношения между Австралией и империей определялись Вестминстерским статутом[1189]1189
  Вестминстерский статут – акт парламента Великобритании от 11 декабря 1931 года, установивший правовое положение доминионов и их взаимоотношения с Великобританией. Статут был применен к существовавшим на тот момент доминионам: Австралия, Канада, Южная Африка, Новая Зеландия. (Примеч. авт.)


[Закрыть], который Австралия ратифицировала только в 1942 году, при этом, чтобы оправдать участие в войне, действие закона распространили на период с 3 сентября 1939 года, в день объявления Лондоном войны.

Черчилль не забыл обиды. Несмотря на то, что он часто выражал благодарность доминионам за участие в войне, несмотря на его любовь к теплым странам, Черчилль никогда не приезжал в Австралию, даже когда век высоких скоростей сделал это путешествие похожим на послеобеденный сон в садовом кресле[1190]1190
  ChP 20/23; WSC 4, 8.


[Закрыть].

Многие члены парламента всех политических мастей и многие представители прессы, тори и лейбористы, призывали провести радикальные изменениям в правительстве. Некоторые задавались вопросом, может ли Черчилль по-прежнему управлять страной в качестве премьер-министра; многие считали, что он не оправдал себя в качестве министра обороны. Депутаты, похоже, были готовы восстать. Черчилль относил эту критику за счет «длинной, неизмеримой череды бед», исходившей от Японии, и убеждения, которое разделяли многие британцы, что союз с Америкой означает, что «больше нет угрозы» выживанию Родного острова. Убеждение, которое позволило думать, что «любой критик, дружелюбно или недружелюбно настроенный, может указывать на совершенные ошибки». Самой большой ошибкой, по мнению критиков, было то, что Черчилль учредил и занял пост министра обороны, но, заняв его, не добился ничего, кроме поражений. Они хотели, чтобы он ушел с этой должности. Но министерства обороны в том виде, в каком оно имелось в Америке, в Британии не было. Министерство обороны, по сути, состояло из самого Черчилля. Если он уходит с должности, то теряет каналы связи с начальниками штабов, а это недопустимо. Его критики понимали, что он вдохновил народ и создал свой «великий союз», но ценой отдаления от австралийцев, боявшихся за свою жизнь, и от индийских националистов, которые, как и многие американцы, включая Рузвельта, считали Черчилля империалистом старой закалки. Он вернулся домой, и у него возникло впечатление, что «вокруг меня нарастают волны общественного мнения, сбитого с толку, недовольного, смущенного, обескураженного, хотя и несколько поверхностно судящего обо всем». Он твердо решил встретить критику с поднятой головой, предупредив народ, что впереди его ждет еще немало поражений, а затем потребовать от палаты общин вотум доверия. Это был умный ход, который критики должны были ожидать, учитывая черчиллевскую военную и политическую философию: когда атакуют – контратакуй[1191]1191
  Moran, Diaries, 28; WSC 4, 60–61.


[Закрыть].

20 января, когда Черчилль готовился выступить с обращением к своим согражданам, Адольф Гитлер выступил перед своим народом. К тому моменту, отметил Геббельс, любое упоминание о Черчилле в немецкой прессе сопровождалось ссылкой на то, что он ничего не смыслит в стратегии, является пешкой в руках евреев и пьяницей. Гитлер превзошел Геббельса: «Этот болтун, этот пьяница Черчилль, чего он достиг в жизни? Это лживое существо, этот первостатейный бездельник. Если бы не было этой войны, в будущие века, вспоминая о нашем веке, обо всех нас и обо мне говорили бы как о создателях мира. Но если бы не было этой войны, кто бы говорил о Черчилле?.. одном из самых мерзких личностей в мировой истории, который способен только разрушать…»

Затем Гитлер похвастался тем, чем уже хвастался в 1940 году: учитывая судьбу Третьего рейха, выбранные им слова звучат пророчески и иронично: «Правда в том, что однажды они назовут его разрушителем империи, скажут, что он, а не мы уничтожили ее»[1192]1192
  Brian Gardner, Churchill in Power: As Seen by His Contemporaries (Boston, 1970), 150.


[Закрыть].

В тот день, 20 января, Рейнхард Гейдрих, правая рука Гиммлера в СС и заместитель имперского протектора Богемии, созвал конференцию в пригороде Берлина Гросс-Ванзее. Несколько месяцев назад Геринг потребовал от СС «окончательного решения еврейского вопроса». Пятнадцать нацистских чиновников и членов СС собрались, чтобы договориться об уничтожении 11 миллионов евреев, которые проживали на территории Европы и Советского Союза. «Европа будет очищена от евреев с запада до востока» – заявил Гейдрих. Оберштурмбаннфюрер (подполковник) СС Адольф Эйхман, тридцатишестилетний технократ, вел протокол. Позже Гейдрих отредактировал протокол, вставив туда слова, которые нацисты использовали для обозначения акций по уничтожению евреев, партизан и коммунистов. Формулировка «Смерть по естественным причинам» означала смерть из-за изнурительного труда и голода. «Отправлены на восток», в отношении массовой депортации евреев в гетто на территории оккупированной Польши, а затем в газовые камеры в Бельжец, Треблинку, Собибор и Аушвиц. «Специальные акции» и «соответствующая обработка» – расстрелы без суда и следствия расстрельными командами и смерть от отравления газом в специально оборудованных грузовиках айнзацгрупп[1193]1193
  Айнзацгруппы полиции безопасности и СД (Einsatzgruppen der Sicherheitspolizei und des SD) – военизированные эскадроны смерти нацистской Германии, осуществлявшие массовые убийства гражданских лиц на оккупированных ею территориях стран Европы и СССР. Играли ведущую роль в «окончательном решении еврейского вопроса». (Примеч. пер.)


[Закрыть], на Востоке, после начала операции «Барбаросса». Были расстреляны сотни тысяч украинских евреев, их тела свалили в общие могилы, которые все еще продолжают находить. Участники Ванзейской конференции были настолько уверены в победе, что их список еврейского населения включал Ирландию (4 тысячи человек) и Англию (330 тысяч человек). Столь эффективной была нацистская машина смерти, что Эстония, это особо отметили, уже была «очищена от евреев»[1194]1194
  Brian Gardner, Churchill in Power: As Seen by His Contemporaries (Boston, 1970), 150.


[Закрыть].

За три недели до начала Ванзейской конференции – Черчилль только приехал в Оттаву – два чешских диверсанта были сброшены на парашютах с британского бомбардировщика «Галифакс» в Чехословакию. Они направлялись в Прагу, где находился штаб Гейдриха, которого ненавидели все чехи. Эти чехи прошли подготовку в отделе специальных операций Хью Далтона. Их миссия, санкционированная чешским правительством в изгнании, заключалась в преследовании Гейдриха до тех пор, пока не представится возможность его уничтожить[1195]1195
  David Stafford, Churchill and Secret Service (London, 2000), 280.


[Закрыть].

Сэр Стаффорд Криппс, получив разрешение покинуть Москву, вернулся в Лондон 23 января. Он еще не был готов уйти в отставку. Левые убеждали его, что он является лучшим преемником Черчилля, а Черчилля надо гнать из кабинета, но даже некоторые правые считали эту меру чрезмерной. Геббельс тоже считал, что Криппс пред назначен для «номера 10», откуда, считали в Берлине, он будет заниматься большевизацией Англии. Криппс был мрачным человеком, неважным оратором; его единственной слабостью, похоже, были сигары, но в начале войны он объявил, что отказывается от сигар в качестве символической жертвы. Говорят, что Черчилль, узнав об этом, пробормотал: «Плохо дело, это была его последняя связь с человечеством». Через два дня после возвращения Криппса премьер-министр предложил ему место министра снабжения, где он будет служить под началом Бивербрука, если Черчилль сможет убедить Бивера занять пост министра промышленности. Таким образом, Криппс оказался бы в правительстве, но вне военного кабинета и, что еще хуже, под началом Бивербрука, которого Криппс терпеть не мог. Криппс, осторожный и искушенный политик, отложил свое решение до вотума доверия в палате общин[1196]1196
  Time, 3/2/42, 27 («Christ and Carrots» Cripps); Lochner, Goebbels Diaries, 137.


[Закрыть].

В начале 1942 года Криппс был самым перспективным кандидатом на место премьера; двумя другими кандидатами были Иден и министр труда Эрнест Бевин. Но Иден и Бевин были чрезвычайно преданы Черчиллю; представить, что они предадут его и коалиционное правительство, было невозможно. Эттли, глава Лейбористской партии и оппонент Черчилля, тоже ставил верность правительству выше собственных амбиций. Криппсу очень хотелось занять место премьер-министра, но он не собирался предпринимать какие-либо действия, пока не будет уверен в основательной поддержке.

Бивербрук тоже считал себя претендентом на это место. У него были поклонники, и главным среди них был он сам. Аверелл Гарриман вспоминал, что Бивербрук «зимой 1942 года, когда все шло из рук вон плохо… считал, что Черчилль не удержится у власти и у него [Бивербрука] появится шанс стать премьер-министром». Бивербрук, несомненно, обладал некоторыми качествами военного лидера; ни у кого не вызывали сомнения и его организаторские способности. Но у него был невыносимый характер, и ему, в отличие от Черчилля, никогда бы не удалось пробудить в англичанах воинственный дух. И он, конечно, понимал это, о чем свидетельствует письмо, в котором он ругает Черчилля за политику в Северной Африке: «Волны неустанно бьются о скалистое побережье Нью-Брансуика. То тут, то там особенно сильные волны злобно обрушиваются на скалы. Это называется «ярость». Это – я». Его лучшие качества, как написал его биограф Кеннет Янг, проявились в качестве помощника и друга Черчилля. Черчиллю нравился его острый ум, и Старик использовал его в качестве «точильного камня, на котором заострял свои знаменитые высказывания». Худшие качества Бивера немедленно проявились, окажись он у руля. В конце концов тридцатилетняя дружба взяла верх над амбициями; Бивер публично отказался участвовать в борьбе за высокий пост и в письме Черчиллю заявил о своей преданности «лидеру нации, спасителю нашего народа». Однако прошло немного времени, и он начал нашептывать лейбористам, что Черчилль скоро покинет пост. Он делал это за спиной Черчилля, прекрасно осознавая, что подобные разговоры могут больно ударить по его старому другу. Черчилль знал об интригах Бивера. Эрнест Бевин говорил об отношениях Черчилля и Бивербрука: «Он [Черчилль] похож на человека, который женился на шлюхе; он знает, что она – шлюха, но все равно любит ее»[1197]1197
  Kenneth Young Churchill and Beaverbrook (London, 1966), 230, 232; WSC 4, 75; Cv/3, 1373—74; Gardner, Churchill in Power, 183.


[Закрыть].

Ни один из этих претендентов, как Черчилль с 1940 года, не заслужил того публичного уважения и популярности, которые были необходимы, чтобы управлять в военное время. Его критиковали палата общин и пресса, но Черчилль «решил не отступать ни на шаг». У него было три безусловных преимущества, и он знал об этом. В 1940 и 1941 годах он показал себя защитником народной воли; в отличие от Чемберлена он любил и почитал палату общин как неотъемлемую часть английской жизни, и, несмотря на критиков, заменить его в сердцах англичан не мог никто. Спустя годы Брайан Гарднер, ветеран Флит-стрит, историк, написал: «Большинство британцев были готовы и дальше вести войну с человеком, которого они знали, которого многие любили, с человеком в «костюме сирены», с сигарой, пальцами, сложенными буквой V, и ухмылкой». Его смещение вызвало бы неудовольствие. В палате общин понимали это[1198]1198
  WSC 4, 61; Gardner, Churchill in Power, 157.


[Закрыть].

Лидером тех, кто нападал на Черчилля, был член парламентской партии лейбористов Эньюрин (Най) Бивен, сорокачетырехлетний пьяница из Северного Уэльса, чьи речи были похожи на пенящиеся и бурлящие потоки, сбегающие с горы Сноудон. Он был членом редакции газеты The Tribune, изданием левого толка, основанный пятью годами ранее Стаффордом Криппсом. Бивен, как ему казалось, раскрыл суть проблемы в статье, напечатанной в The Tribune по возвращении Черчилля: «У многих начинает возникать вопрос: так ли хорош Черчилль в военных делах, как хороши его речи?»[1199]1199
  Gardner, Churchill in Power, 147.


[Закрыть]

Бивербрук, который старался привлечь в свои газеты молодых, перспективных интеллектуалов левого толка, был наставником Бивена в 1930-х годах. Из-за того, что Бивену недоставало жесткости, Бивербрук считал, что он может стать Лениным для Англии, однако, по его мнению, Бивен любит жить на широкую ногу, и это мешает ему уверенно следовать по ленинскому пути. Однако, как и Криппс, Бивен противостоял политике умиротворения в конце 1930-х и в тот момент с неохотой признавал Черчилля единственной подходящей кандидатурой (как и Криппс), но скорее не как спасителя империи, а как защитника от социалистического опыта Советского Союза. Это не было патриотизмом в том смысле, в котором понимал его Черчилль, это была «гибкая» защита левых от иностранных течений и сложных философско-политических систем, таких, которые могут понравиться только интеллектуалу. Когда Колвилл позже написал, что Черчилль «ненавидел казуистику», он имел в виду Бивена. Хотя Черчилль «считал парламентскую оппозицию источником жизненной энергии британской политики, но форма, в которой Эньюрин Бивен преподносил это, казалось, ничем не способствует достижению нашей главной цели – победе в войне». Но Черчилль считал, что не стоит тратить время на личную неприязнь, и как-то сказал своим коллегам в палате: «Ненависть, которая у меня еще осталась – а ее осталось немного, – я лучше приберегу для будущего, чем для прошлого». Он называл это «разумным и бережным расходованием желчи». Черчиллю нравилось находиться в компании тех, с кем он был не согласен, но он провел границу между собой и Бивеном не из-за взглядов Бивена, а потому, что Черчилль сомневался в его патриотизме[1200]1200
  Когда в 1960 году Черчиллю сообщили о смерти Бивена, он пробормотал несколько уважительных слов, затем сделал эффектную паузу и спросил: «Вы уверены, что он умер?» (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Непростительный грех[1201]1201
  John Colville, The Churchillians (London, 1981), 69; John Wheeler-Bennett, Action This Day: Working with Churchill (London, 1968), 79; Charles Eade, ed., Churchill by His Contemporaries (New York, 1954), 298; WM/Jock Colville, 10/14/80.


[Закрыть].

Бивер был депутатом от Тредегара, шахтерского города, расположенного в Западном Гвенте. В этом городе местные хирурги занимались главным образом вывихами, переломами и раздробленными костями шахтеров, и мужчины здесь умирали в основном от туберкулеза и пневмокониоза, который убил отца Бивена. Дед Бивена установил железную ограду вокруг кладбища, место для которого было выбрано в середине XIX века далеко от города; на каждом могильном камне значился 1849 год, когда в долине бушевала холера. Северный Уэльс юношеских лет Бивена был местом, где мало у кого после сорока были свои зубы, где чистой воды было так мало, что ванная считалась роскошью, где «коровьими лепешками останавливали кровь». Там, чтобы избавиться от угольной пыли, попавшей в глаза, шахтеры вылизывали друг другу глаза. Там, в Эббу-Вейле, Бивен пообещал себе войти в правительство, чтобы обеспечить современное медицинское обслуживание своему народу. Когда он говорил, что у него на сердце, он не рисовал картины шторма, собирающегося вдалеке, и не обещал залитых солнцем лугов; он говорил о том, что было здесь и сейчас, и его слова и фразы обрушивались на слушателей подобно сильному ветру с градом. Бивен (как Рузвельт, но не Черчилль) говорил со своими слушателями, а не обращался к ним. Слушатели Черчилля наслаждались его фразами, словно получая их из какого-то далекого космического источника, а Бивен бил словом по своим слушателям. Его густые черные волосы были обычно взъерошены, у него был немного отвисший подбородок, а темные глаза светились гневом, решимостью и непреклонностью. Спустя годы Черчилль назвал Бивена «проклятием для страны в мирное время и досадным неудобством во время войны». Однако Бивен заслужил уважение многих своих врагов тем, что в нем не было ни капли фальши. Когда он хмурился, что делал особенно часто в присутствии Черчилля, то был похож на Джона Л. Льюиса, бывшего шахтера, а теперь председателя Объединенного профсоюза шахтеров Америки. Черчилль, когда смотрел на Бивена в палате, видел в глазах уэльсца «огонь непримиримой ненависти». Действительно, до конца жизни Бивен упорно преследовал цель ни больше ни меньше как уничтожение партии консерваторов[1202]1202
  Brian Gardner, Churchill in Power: As Seen by His Contemporaries (Boston, 1970), 152; Moran, Diaries, 80; WSCHCS, 7269.


[Закрыть].

Черчилль никогда не спрашивал, почему Бивен и его сторонники так ненавидели его и его соратников тори. «Он [Черчилль] не обладал способностью читать мысли людей, – позже написал его врач, – иногда даже казалось, что ему это неинтересно». Черчилль обещал британцам одержать победу над Гитлером. Но теперь они хотели большего; они хотели получить от него некоторых пояснений относительно целей политики тори в мирное время, о военных целях Черчилля они уже прекрасно знали. Британцы решил, что если Америка вступила в войну, то на победу уже можно надеяться, а значит, наступил наилучший момент, чтобы обсудить послевоенный жилищный вопрос, вопросы здравоохранения и социального страхования. Черчилль, как и в 1940 году, считал, что преждевременно вести разговоры о послевоенном мире и что они могут привести только к ненужным разногласиям. Через три года выяснилось, что он сильно заблуждался; британцы любили своего Черчилля-воина, но хотели знать, каким будет Черчилль в мирное время: старым тори или старым либералом[1203]1203
  Jan Morris, The Matter of Wales (New York, 1984), 404, 405; Gardner, Churchill in Power, 152; Moran, Diaries, 649.


[Закрыть].

На трехдневные дебаты в палату пришел старый воин. Скептики сказали свое слово, в их числе были Джон Уордлоу-Милн, Герберт Уильямс, граф Уинтертон, все консерваторы, Эмануэль (Мэнни) Шинвелл, старый радикал из Глазго, и Рэд Клайсайдер, грубый и прямолинейный патриот, у которого была по крайней мере одна общая черта с Черчиллем – он терпеть не мог напыщенного интеллектуализма. Но в этот день у Шинвелла не было ничего общего с Черчиллем. Гарольд Николсон счел нападки Шинвелла на Черчилля «безжалостными». Рэндольф, вернувшийся из Каира, яростно выступил в защиту своего отца и атаковал «с наибольшей жестокостью» тех, кто оскорблял отца. Николсон считал Рэндольфа «милым и храбрым», но, как и у Боба Бутби, у Николсона «появилось смутное ощущение, что Рэндольф может зайти слишком далеко». Памела на галерее «смущенно поеживалась» во время выступления мужа. Но у Рэндольфа появился шанс сделать для отца то, что не смог сделать Уинстон для своего отца, умершего слишком рано, – проявить солидарность. Но Рэндольф остался Рэндольфом, он использовал высокую трибуну для пустых, напыщенных речей. Николсон отметил, что Черчилль выглядел «смущенным».

В конце концов отец пришел на помощь сыну, после того как Арчибальд Саутби прервал Рэндольфа, заявив, что раз Рэндольф находится в Лондоне, а не в Ливийской пустыне, то не может называть себя солдатом. Позже Черчилль нагнал Саутби в коридоре и, размахивая кулаком перед лицом парламентария, прокричал: «Ты назвал моего сына трусом. Ты – мой враг. Больше не смей разговаривать со мной». Рэндольф, как позже написал Колвилл, был талантливым журналистом, «прирожденным оратором, остряком». Он легко находил друзей, но еще легче их терял. У него было «богатое воображение и оригинальные идеи», но он «пристрастился к алкоголю» и часто вел себя «крайне оскорбительно». Он «ругался со своим отцом», но был предан ему, как и отец сыну. Саутби напрасно нападал на Рэндольфа и дал понять, что он не был храбрым солдатом. Рэндольф был храбрым солдатом. Его выступление в тот день в палате, насмешки ровесников и осознание того, что он всегда будет находиться в тени отца, заставили его через несколько месяцев поступить добровольцем в недавно сформированную специальную воздушно-десантную службу, а затем принимал участие в чрезвычайно опасной операции – для установления контакта с партизанами Тито англичане сбросили на парашютах миссию в горах Югославии. Рэндольф, как и его отец, решил заслужить уважение своей страны на поле боя или погибнуть[1204]1204
  WM/Pamela Harriman, 8/22/80; WSC 4, 61; Gardner, Churchill in Power, 157; TWY, 207, 208, 209; Colville, Fringes, 737.


[Закрыть].

На следующий день Черчилль начал дебаты с обращения, которое Николсон посчитал «гениальным и самоуверенным»; премьер-министр поздравил своих оппонентов с искусным витийствованием. Но обаятельный, не желающий ссориться Черчилль в заключительной части речи уступил место решительному Черчиллю: «Я не прошу прощения. Не буду извиняться. Не буду давать обещаний. И ни в коей мере я не собираюсь преуменьшать… угрозу, нависшую над нами». Он заявил, что уверен в окончательной победе. На этом, сказал он, я закончу. Два дня назад Николсон сказал, что «на самом деле нет никакой настоящей оппозиции». Старик настоял на голосовании. Членов парламента пригласили пройти к коридор для голосования. Итоги голосования: 423 к 1 в поддержку правительства; единственным оппозиционером оказался Джеймс Макстон, еще один старый представитель Красного Клайдсайда[1205]1205
  Красный Клайсайд – период массового подъема и радикализации рабочего движения Великобритании в целом и Шотландии в частности. Длился с начала 1910-х до начала 1930-х годов. Свое название получил от области распространения – конурбации Клайдсайд.


[Закрыть].

Бивен воздержался. Десятки других не смогли проголосовать; они находились за пределами метрополии, в военной форме[1206]1206
  WM/Averell Harriman, 8/22/80; WSC 4, 61; Gardner, Churchill in Power, 157; TWY, 207, 208, 209.


[Закрыть].

И хотя он сильно недооценил настроения в народе и в палате общин, Бивен продолжал нападки. The Tribune дала себе волю 30 января: «Было бы чудесно, если бы господин Черчилль произвел несколько изменений в своей команде, но будет ужасной ошибкой предположить, что только от этого ситуация сильно улучшится… Это не Национальное правительство, а Черчилль – не Национальный лидер. Он важно расхаживает в той маске, но на самом деле настаивает, что война должна вестись в соответствии с принципами партии тори. Британской империи конец. И ничто не может спасти ее. Да и кто захочет? Не те миллионы, что страдали под ее игом. Они будут рады увидеть ее распад… И нам потребуется не тот настрой, которым дышат речи последнего имперского оратора – Уинстона Спенсера Черчилля»[1207]1207
  Gardner, Churchill in Power, 158.


[Закрыть].

29 января, после того как палата проголосовала за вотум доверия, Гарольд Николсон остановился у телеграфного аппарата, установленного в лобби, и прочел на выползающей из него ленте, что «немцы заявляют, что вошли в Бенгази». Рэндольф Черчилль был там и сказал Николсону, что только половина подкрепления Роммеля достигла берегов Африки: хоть одна хорошая новость, если бы это соответствовало истине. На самом деле Роммель получил абсолютно все, в том числе шестьдесят новых танков[1208]1208
  TWY, 209.


[Закрыть].

Прошло около недели после того, как Роммель – его войска были переименованы в танковую армию «Африка» – предпринял незначительное наступление у границы с Триполитанией. То, что Роммель смог предпринять наступление, было связан с азиатской стратегией Черчилля. Когда Черчилль забрал у Окинлека людей и оружие в надежде спасти Малайю, у 8-й армии не осталось ни одного шанса на победу над Роммелем. А если учесть, что Королевский военно-морской флот направился в Средиземное море, то сокращение сил Окинлека ставило под вопрос его способность защититься от Роммеля. На самом деле операции Окинлека «Крусейдер» было суждено сорваться в самом начале из-за событий, которые произошли на море десятью неделями ранее. 12 ноября британский авианосец «Арк Ройал», который возвращался домой после того, как доставил самолеты на Мальту, подвергся торпедной атаке в 25 милях от Гибралтара. Погиб всего один член команды, более 1500 выжили: готовая команда для нового авианосца, только нового авианосца не было. Две недели спустя линкор «Бахрам» был торпедирован около Триполи. «Бахрам» и более 800 человек команды пошли на дно так быстро, что командир немецкой подводной лодки, атаковавший линкор, решил, что англичанам удалось уйти, когда через несколько минут после атаки поднял перископ и увидел только водную гладь.