Текст книги "Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965"

Вечером Сталин устроил обед на сорок человек в Екатерининском зале Кремля. Прием, по мнению Гарримана, был менее пышным, чем тот, на который они с Бивербруком были приглашены в прошлом году. Позже Черчилль написал: «Рассказывают глупые истории о том, как эти советские банкеты переходят в попойки. Все это неправда». Вообще-то по большей части так оно и было. Брук назвал банкет «оргией» из девятнадцати перемен и бесконечных тостов; в течение первого часа было поднято более десяти тостов. Стол ломился под тяжестью всевозможных закусок, рыбы, цыплят и молочных поросят. Помощник Сталина генерал Климент Ворошилов напился до бесчувствия, как и в декабре на обеде в честь Идена. Когда Ворошилов чокался со Сталиным, Брук был уверен, что генерал видит не один, а шесть бокалов. Но тосты закончились, как и банкет. Обмен шутками был дружеский, но с подтекстом. Сталин вспомнил замечание, которое сделала леди Астор во время визита в Москву: «Ну что же, с Черчиллем теперь покончено». Маршал сказал Черчиллю, что не согласился с ней, сказав: «Я не уверен. В критический момент английский народ может снова обратиться к старому боевому коню».

Это понравилось Черчиллю, и он спросил Сталина, простил ли он его за то, что он был вдохновителем интервенции против Советской России. «Все это относится к прошлому, а прошлое принадлежит Богу», – ответил Сталин. Банкет продолжался более четырех часов. Они покинули Кремль в начале второго ночи, и Черчилль, все еще раздосадованный переговорами, которые имели место накануне, сказал Кадогану, что не понимает, что он здесь делает, и планирует вернуться в Лондон, не повидавшись со Сталиным. «Он был, – сказал Кадоган доктору Уилсону, – словно бык на арене, доведенный до бешенства уколами пикадоров»[1407]1407
  Harriman and Abel, Special Envoy, 161; WSC 4, 492; Dilks, Diaries, 472; Danchev and Todman, War Diaries, 301—3.


[Закрыть].

Но когда он встретился со Сталиным, все прошло хорошо, как и предсказывал Гарриман. Встреча состоялась в семь вечера, в сталинской квартире в Кремле. Стол был накрыт, бутылки откупорены, и снова началось дружеское подшучивание. Черчилль не удержался и упрекнул Сталина в том, что он заключил пакт с Гитлером. Сталин, в свою очередь, спросил, почему британцы пытались сбросить бомбу на Молотова, когда тот был в Берлине в 1940 году. Черчилль ответил: «Во время войны нельзя пренебрегать никакими возможностями». Сталин, расстроенный отменой арктических конвоев, спросил: «Разве у английского флота нет чувства гордости?» Черчилль заверил Сталина, что все делается правильно; он отвечает за свои слова, поскольку «много знает о флоте и морской войне». «Это означает, – вмешался Сталин, – что я ничего не знаю». В ответ Черчилль произнес монолог о разнице между морской державой и сухопутной державой; в мае он уже объяснял это Молотову. Встреча затянулась. Черчилль, который планировал поужинать в этот вечер с польским генералом Владиславом Андерсом, приехавшим в Россию в поисках пропавших без вести тысяч польских офицеров, послал генералу записку с сообщением, что их встреча отменяется. Сталин с Черчиллем разговаривали – и пили – до полуночи, обмениваясь историями и информацией. Черчилль рассказал Сталину, что британцы планируют высадку на французском побережье, в Дьепе; Сталин предложил поделиться с британцами чертежами новой ракеты (он этого так и не сделал). В час ночи подали молочного поросенка. Сталин предложил Кадогану вместе атаковать жертву, а когда Кадоган отказался, Сталин обрушился на жертву в одиночку. Черчилль ушел в три часа ночи с «раскалывающейся от боли головой» (это единственное упоминание о действии алкоголя в его мемуарах). На рассвете он улетел в Тегеран[1408]1408
  Harriman and Abel, Special Envoy, 163; WSC 4, 499.


[Закрыть].

Он вернулся в Каир 17 августа, придя к выводу, как он позже сказал в палате общин, что Сталин «человек неисчерпаемо смелый, властный, прямой в действиях и даже грубый в своих высказываниях… Однако он сохранил чувство юмора, что весьма важно для всех людей и народов, и особенно для великих людей и великих народов… Я надеюсь, что заставил его поверить в то, что мы будем верными и надежными соратниками в этой войне, но это в конце концов доказывается делами, а не словами»[1409]1409
  WSCHCS, 6675.


[Закрыть].

Ранним утром 19 августа Луис Маунтбеттен начал самую крупную военную операцию 1942 года, операцию в Дьепе, на земле, на море и в воздухе, в которой было задействовано 5 тысяч, по большей части, канадских пехотинцев, при поддержке тридцати танков «Черчилль». Об этой операции Черчилль рассказал Сталину во время визита в Москву. В Каире Черчилль ждал доклады о результатах. Результаты были ужасными – почти тысяча убитых и 2 тысячи взятых в плен. Черчилль и начальники штабов, одобрившие операцию в Дьепе, несли ответственность за неправильную оценку ситуации Маунтбеттеном.

В первом докладе после боя, дошедшем до Черчилля, Маунтбеттен сообщал, что «у вернувшихся солдат отличный боевой дух… Все, кого я видел, находятся в форме». Учитывая количество погибших и взятых в плен, увидеть он мог немногих. Основываясь частично на ошибочных разведывательных данных, Черчилль телеграфировал военному кабинету: «Результаты полностью оправдывают тяжелые потери». И только спустя недели, когда стали известны реальные цифры потерь, Черчилль понял всю безрассудность этой затеи. Однако с политической точки зрения операция сыграла важную роль, поскольку доказала неоправданность проведения каких-либо операций на Европейском континенте в 1942 году. Даже если бы у союзников было необходимое количество десантных судов для вторжения, а у них не было, результаты Дьепа убедительно свидетельствовали о том, что для подобных операций требуется более значительная огневая мощь, больше танков, специальных танков для расчистки минных полей и парашютистов для подрывных работ в тылу врага. Это подтверждало утверждение Брука (и Эйзенхауэра), что удержать плацдарм высадки можно только с помощью массированных воздушных бомбардировок немецких позиций и при наличии путей подвоза к побережью. Это говорило о необходимости огневой поддержки с моря в тот момент, когда войска достигнут побережья, и после высадки посредством заградительного огня ликнкоров с дальнего расстояния, а не канонерских лодок с близкого расстояния. Учитывая, что американская 8-я воздушная армия только делала первые шаги, а десятки военных кораблей, необходимых для поддержки любой крупномасштабной высадки, были разбросаны по Атлантике, выполняли функции эскорта конвоев, из Дьепа можно было сделать только один вывод относительно второго фронта: никакие дальнейшие высадки не могут рассматриваться по крайней мере в течение года. Это было понятно любому разумному человеку, но, как несколько дней назад узнал Черчилль, Сталин таким человеком не был[1410]1410
  GILBERT 7, 211—12.


[Закрыть].

Черчилль любил говорить, что оценивает результаты, а не людей. Кровопролитие в Дьепе могло стоить Маунтбеттену карьеры, и стоило бы, не будь он черчилевским любимцем. Черчилль безжалостно избавлялся от тех, кто ему не нравился, но это не относилось к Маунтбеттену. К концу лета штаб командования комбинированными операциями Маунтбеттена насчитывал более 350 человек, включая десятки американцев. Штаб из небольшого подразделения превратился в феодальное владение Дики. Хотя по бумагам вице-адмирал, генерал-лейтенант и маршал авиации Маунтбеттен отчитывался перед начальниками штабов, на самом деле ему была дарована неслыханная власть, которой он пользовался почти единолично. Брук был невысокого мнения о его командных способностях и еще более низкого мнения о его планах. Однако Дики удалось очаровать многих, включая Франклина Рузвельта, которому, как бывшему моряку и потомку моряков, нравился внешний вид Дики. Леди Эмеральд Кунард, знаменитая своими блестящими приемами, не любила Дики и сказала Джоку Колвиллу, что Маунтбеттен «был одним из самых скучных людей, которых она знала; он думал, что может спрятать необразованность (он не читал книг) под внешней привлекательностью». Но в ближайшие месяцы Черчилль назначит Дики командовать намного более важными театрами военных действий, сначала в Бирме, позже в Индии. Он заслужил доверие Черчилля и, самое важное, его полную преданность. Это все, что ему было нужно[1411]1411
  Boatner, Biographical Dictionary, 380; Danchev and Todman, War Diaries, 438; WM/Averell Harriman, 8/22/80; Colville, Fringes, 622.


[Закрыть].

Позже Черчилль написал, что из Дьепа был вынесен важный урок и что канадцы погибли не зря. Но британским военачальникам не требовалась катастрофа, подобная Дьепу, чтобы извлечь урок; им полагалось планировать, а не экспериментировать. Всем, включая Черчилля, который в этом случае не уделил обычного внимания мельчайшим подробностям, было хорошо известно, что Маунтбеттен нарушил принципы огневой поддержки и превосходящей силы. Операция полностью провалилась, и множество жизней, принесенных в жертву в попытке осуществить эту операцию, не соответствует достигнутым результатам. Брук обсуждал план операции по меньшей мере на двух штабных совещаниях и не высказывался против плана высадки в Дьепе. И только когда стали известны точные списки погибших, Брук признался в дневнике, что «для подобной операции» общие потери – 3 из 5 тысяч человек – «слишком тяжелые». Обычно Брук сразу обрушивался с критикой на Маунтбеттена, но в этот раз не стал. Как и Черчилль, который в первую очередь подумал о том, что его новый командующий 8-й армией, Бернард Монтгомери, мог приложить руку к планированию этой провальной операции, прежде чем отправиться из Англии в Каир. Но это было не так. На самом деле операция изначально была назначена на начало июля, но из-за ненастной погоды и немецких атак с воздуха ее пришлось отложить. Монтгомери посоветовал забыть об этом плане и никогда к нему не возвращаться. Монтгомери не нес никакой ответственности за Дьеп, а Маунтбеттен избежал этой ответственности. Но Бивербрук сильно переживал из-за смерти своих друзей-канадцев и до конца жизни ненавидел Дики Маунтбеттена[1412]1412
  Danchev and Todman, War Diaries, 317; WSC 4, 509.


[Закрыть].

После почти тридцати шести месяцев войны единственный генерал, которому Черчилль не мог не отдать должного, был не британец, а Эрвин Роммель, которого он назвал «великим генералом», выступая перед невероятно удивленными членами палаты общин. В то лето британское правительство провело опрос с целью выяснить мнение общества об армии, которое, написала Молли Пэнтер-Доунес, никогда не согласовывалось с количеством наград, полученных Королевским военно-морским флотом и Королевскими военно-воздушными силами. В числе прочего домовладельцев просили назвать имя «выдающегося генерала». Правительство считало, что респонденты назовут имя британского генерала. Но большой процент опрошенных ответил: «Роммель». Англии и Черчиллю нравились «первоклассные исполнители». Но этим ограничивалось черчиллевское уважение к Роммелю. Перед отъездом из Каира он приказал Александеру и Монтгомери «захватить и уничтожить при первой возможности немецко-итальянскую армию под командованием фельдмаршала Роммеля»[1413]1413
  WSC 4, 63, 471; Panter-Downes, War Notes, 235—36.


[Закрыть].

Вечером 23 августа Черчилль, доктор Уилсон и Гарриман вылетели на «Коммандо» из Каира в Гибралтар. Брук со своим штабом вылетел спустя пятнадцать минут на B-24 «Либерейтор». Четырнадцатичасовой перелет проходил над пустыней, Французской Северной Африкой до моря, где из-за низкой облачности они летели всего в 30 футах над Средиземным морем. По мнению капитана, они уже должны были увидеть Гибралтар, но над водой висел тяжелый туман. Гибралтар не просматривался. Черчилль сел на место второго пилота, как он всегда делал при заходе на посадку. Взглянув в иллюминатор, он высказал опасение, что они могут врезаться в Гибралтар. Вандерклут, занятый управлением самолета, пробормотал несколько успокоительных слов. Через несколько тревожных минут, вспоминал Черчилль, «туман рассеялся и впереди возвышалась гибралтарская скала». Вандерклут посадил самолет, и охранники Черчилля, опасаясь попыток покушения, настаивали, чтобы он остановился в доме губернатора и никуда не выходил. Черчилль отказался, заявив, что хочет осмотреть крепость и для этого представится американским туристом, у которого болят зубы (повязка закроет половину лица). Но он остался в доме губернатора и во время завтрака дал понять, что лучше бы остался в Египте, на фронте, главным образом потому, что согласно «Ультра», через несколько дней Роммель собирается перейти в наступление. Но он был премьер-министром, а не фельдмаршалом, и его место было в Лондоне, а не на передовой. Вечером, в бешенстве оттого, что приходится лететь не на фронт, а с фронта, он сел в самолет[1414]1414
  WSC 4, 523; Danchev and Todman, War Diaries, 313.


[Закрыть].

Роммель атаковал 31 августа. «Что мне требовалось, – позже написал Монтгомери, – так это битва, которая будет вестись в соответствии с моими представлениями». Так и случилось. Роммель хотел обойти 8-ю армию с южного фланга, по Катарской впадине, точно так, как он обошел фланг армии Ричи в Газале тремя месяцами ранее. Монтгомери, ожидая от него подобной тактики, укрепил позиции у хребта Алам-эль-Хальфа, развернув там большую часть артиллерии, 400 танков и пехотную дивизию. Роммель ожидал, что Монтгомери предпримет контратаку, а он в это время обойдет фланг Монтгомери и нанесет удар в центр 8-й армии. Монтгомери разгадал план Роммеля, и немец телеграфировал своему средиземноморскому командующему, фельдмаршалу Альберту Кессельрингу: «Свинья атаковать не будет». На самом деле Монтгомери, всего две недели назад принявший командование – Черчилль назвал 8-ю армию «смелой, но сбитой с толку», – не был готов атаковать, но был готов защищать свою территорию. Монтгомери издал приказ, в котором указал, что в случае атаки противника отступления не будет: «Мы будем сражаться на тех позициях, которые занимаем, и, если не удержим их живыми, останемся на них мертвыми». К 3 сентября Роммель понял то, что понимали те, кто давно знал Монти: Бернард Монтгомери сражается только на своих условиях. 4 сентября Роммель нанес удар по позициям Алам-эль-Хальфы. Две армии снова стояли друг напротив друга, запыленные и воинственные, но между этим противостоянием и всеми остальными начиная с 1941 года было два существенных отличия. Королевские ВВС достигли превосходства в воздухе, а триста «Шерманов» добавили мощи армии Монтгомери. Роммель, отчаянно нуждавшийся в людях, топливе и танках, обещанных Гитлер, был вынужден отступить[1415]1415
  Montgomery, Memoirs, 100, 107; Ronald Walker, Alam Halfa and Alamein (Wellington, NZ, 1966), 180 («The swine will not attack»).


[Закрыть].

Черчилль был в восторге от блестящей обороны 8-й армии, но, будучи по натуре нетерпелив, настойчиво просил Брука, чтобы Монтгомери как можно скорее нанес удар. Черчилль, написал Брук в дневнике, «всегда думал о генералах и их репутации и никогда не нападал до тех пор, пока полностью не прояснял все вопросы». Монти, будучи еще не готовым переходить в наступление, защищал свои позиции, и от Роммеля, и от Черчилля. И Черчилль тоже понял то, что понял Роммель у Алам-эль-Хальфы[1416]1416
  Bryant, Tide, 412.


[Закрыть].

В начале октября от Сталина приходили сообщения, на основании которых можно было сделать вывод об ухудшении положения Красной армии. У люфтваффе в России было преимущество два к одному. Сталин требовал по пятьсот истребителей в месяц – более 10 процентов американской продукции, – чтобы исправить положение. Превосходство люфтваффе косвенно подтверждало заявление Сталина, что британские бомбардировки Западной Европы не уменьшат давление на Россию. Американцы еще не сбросили ни одной бомбы на Германию, в то время как люфтваффе в начале октября уничтожили большую часть Сталинграда.

Уже месяц 6-я армия Паулюса сражалась в черте города; были разрушены завод «Красный Октябрь» и тракторный завод. Все, что требовалось от Паулюса, чтобы обеспечить победу Гитлеру, – это дойти до берегов Волги и удерживать свои позиции. Черчилля вновь стала мучить мысль, что Сталин может заключить сепаратный мир с Германией. Монтгомери пока не был готов атаковать в пустыне. Танки, в которых он нуждался, отправились в Россию, но этого было недостаточно, чтобы успокоить Сталина, который требовал 8 тысяч танков в месяц, больше, чем производилось в Америке. В Атлантике немецкие подводные лодки отправляли на дно больше кораблей, чем союзники могли обеспечить замену. Из-за необходимости использовать все доступные эсминцы для защиты флота, готового отплыть из Америки в Британию для участия в операции «Факел», конвои в Россию больше не отправлялись. Сталин, которому требовалось 500 тысяч тонн поставок в месяц (порядка семидесяти грузовых судов), снова обвинил Британию, как уже делал это летом, в краже продовольствия, оружия и снаряжения, в котором нуждалась Красная армия. Словно для того, чтобы усилить сталинскую паранойю, британцы с американцами отменили октябрьский конвой в Мурманск, и это после просьб Сталина об увеличении помощи. Ситуация в Средиземноморье была не лучше. На Мальте запасов еды оставалось меньше чем на две недели; по этому поводу Брук написал в дневнике: «Одному Богу известно, как нам удастся сохранить Мальту». Тем временем Черчилль давил на Брука, чтобы он заставил Александера и Монтгомери перейти в наступление, которые, по оценке Брука, еще не были к этому готовы. В дневнике Брук написал: «Он [Черчилль] страдает обычной болезнью: ужасное нетерпение перейти в наступление»[1417]1417
  Danchev and Todman, War Diaries, 326; Bryant, Tide, 407.


[Закрыть].

Пока Черчилль ждал, как развернутся события в Египте, в Лондон с трехнедельным визитом прибыла Элеонора Рузвельт. Как и Гарриман, она привезла виргинскую ветчину. Во время ее пребывания в Лондоне они с Клементиной совершали осмотры (тщательные и утомительные) пострадавших домов, авиабаз и бомбоубежищ. Во время встречи с темнокожими американскими солдатами ей «понравилось, что их офицер, белый, настаивал, что его солдаты – лучшие в армии». Первая леди, политическая активистка, относилась к тем женщинам, которых мужчины черчиллевского поколения обычно обходили стороной, в отличие от суфражисток, прокладывающих себе путь в мужских профессиях, для которых они не подходили. Черчилль понимал, что миссис Рузвельт важная политическая фигура, и не только потому, что является женой президента. Согласно опросу, проведенному Институтом общественного мнения Гэллапа, на двух американцев, считавших, что первая леди слишком много говорит, приходилось трое, которые «одобряли ее решимость и способность говорить ясно и отчетливо». Элеонора Рузвельт постоянно давала советы мужу по политическим вопросам, включая вопросы, связанные с совместной службой черных и белых в армии Соединенных Штатов. Ее настойчивость в этом вопросе принесла плоды. Джордж Маршалл заверил Рузвельта, что в составе войск, отправленных в Британию, будет 10 процентов афроамериканцев[1418]1418
  Joesph P. Lash, Eleanor and Franklin (New York, 1971), 664, 666.


[Закрыть].

Это соотношение вызвало недовольство многих белых американских солдат, служивших вместе с чернокожими. Иден пытался убедить Эйзенхауэра остановить приток чернокожих солдат, но не потому, что правительство Великобритании или британцы были расистами, а потому, что белые американцы постоянно избивали черных американцев на лондонских улицах. А учитывая дефицит жилья в Лондоне, разместить отдельно черных и белых американцев не представлялось возможным. Эйзенхауэр всего лишь выполнял приказ вышестоящего начальства: «по возможности предоставить неграм отдельное место проживания», но во всех остальных отношениях с ними следовало обращаться как с белыми солдатами. Но на самом деле это было не так. Белые и черные американские солдаты питались раздельно. Из Америки в штаб приехали чернокожие американки для работы в столовых Красного Креста, обслуживавших черных. Британцы по большей части относились с большей симпатией к черным, чем к белым американцам, особенно это касалось офицеров (все офицеры были белыми), многие из которых отказывались обедать в ресторанах, где обслуживали черные. Британские крестьяне особенно хорошо относились к черным.

Один владелец паба, возмущенный поведением белых американцев, вывесил в окне паба табличку: «Вход только для британцев и цветных американцев». Но в Лондоне, чтобы угодить американцам (у которых водились деньги), многие рестораны закрыли двери для черных аме риканцев, невольно закрыв двери и для британцев. Слух о том, что черного служащего из министерства по делам колоний отказались обслуживать в его любимом ресторане, после жалобы американских офицеров владельцу дошел до правительства, и Черчилль, узнав об инциденте, сказал: «Ничего бы не случилось, если бы он принес банджо, тогда бы они подумали, что он из оркестра»[1419]1419
  Butcher, Eisenhower, 20; Philip Ziegler, London at War (New York, 1995), 219; Time, 10/19/42, 33–34.


[Закрыть].

Что-то другое, а не точное исследование повлияло на мнение Черчилля обо всех народах, кроме англоговорящих. Он, вместе с западной прессой и большей частью англоязычного мира, разделял снисходительное отношение к людям не англосаксонского происхождения. Черчиллевские записки, его замечания за обеденным столом, даже его публичные выступления насыщены ссылками на «япошек», «макаронников», «лягушатников» и «гуннов», зачастую в сочетании с такими прилагательными, как «грязные», «мерзкие», «отвратительные», «противные». Его друзья, члены семьи и коллеги тоже не стеснялись в выражениях; дневниковые записи сэра Александра Кадогана пестрят ксенофобскими шуточками с унизительными ссылками на людей всех национальностей, кроме англичан, – и это постоянный заместитель министра иностранных дел Великобритании, который во время войны отвечал за юридические нюансы и точность формулировок в юридических документах, включая Атлантическую хартию. Кадоган считал славян «беднягами», иракцев «мерзкими», японцев «обезьянами». Человек прогрессивных взглядов, обычно вежливый Гарольд Николсон, который в разговорах о Японии называл жителей этой страны японцами, после того как японцы начали наносить поражения британцам в Азии, стал называть их «обезьянами». Лорд Червелл ненавидел евреев. Даже Клементина вела себя не лучше. В конце 1941 года в письме Уинстону, который находился в то время на борту линкора «Герцог Йоркский», направлявшегося в Америку, она написала: «Мой дорогой Уинстон – пусть Господь хранит тебя и вдохновит на создание хороших планов с президентом. Мир сейчас ужасен, в Европе бесчинствуют нацистские свиньи, на Дальнем Востоке желтые японские гниды… С любовью и мыслями о тебе, Клемми». Такие были времена[1420]1420
  W&C-TPL, 459; TWY, 198.


[Закрыть].

Черчилль называл людей африканского происхождения «неграми» и не любил их. Однажды, в конце жизни, он спросил своего врача, лорда Морана, что происходит, когда черные заражаются корью; видна ли сыпь? Когда Моран ответил, что среди чернокожих очень высокий процент смертности от кори, Черчилль ответил: «Ну, их еще много осталось. Они быстро плодятся». Когда во время его второго премьерства кабинет обсуждал новые законы об ограничении индийской имммиграции, Черчилль предложил лозунг: «Сохраним Англию Белой»[1421]1421
  Peter Catterall, ed., The Macmillan Diaries: The Cabinet Years, 1950—57 (London, 2003), 383; Moran, Diaries, 692.


[Закрыть].

Первая леди прибыла в Англию в сложный период с точки зрения расовых отношений. Обычно она говорила то, что думает. Но, к облегчению военного министра Стимсона, в Британии она вела себя «очень сдержанно». Она приехала улучшить боевой дух, а не реформировать вооруженные силы. А вот Черчиллю она высказывала то, что думает. Когда во время ужина в «номере 10» первая леди спросила, почему он сначала поддержал Франко, а когда Франко оказался фашистом, не поддержал лоялистов во время Гражданской войны в Испании, Черчилль проворчал, что в случае победы лоялистов первыми лишились бы своих голов такие люди, как она и ее муж. Миссис Рузвельт ответила, что ее не слишком волнует, осталась бы ее голова на плечах или нет. «А я не хочу потерять свою голову», – буркнул Черчилль. Клементина не очень помогла делу, когда сказала, что миссис Рузвельт права. Черчилль начал злиться, и Клементина разделила спорщиков, заявив, что дамам пришло время отправиться в гостиную и оставить мужчин наедине с бренди и сигарами. О своем опыте общения с Черчиллем миссис Рузвельт впоследствии написала: «Мне было нелегко общаться с премьер-министром»[1422]1422
  Joseph P. Lash, Eleanor and Franklin (New York, 1971), 600—64, 667.


[Закрыть].

Поведение Черчилля можно извинить, учитывая события, которые разворачивались в Атлантике и в пустыне, хотя, честно говоря, он обращался с миссис Рузвельт так, как и с любым другим гостем. Об обедах с Черчиллем Гарольд Николсон написал: «Уинстону плохо удавалось заставить людей чувствовать себя непринужденно… Он надевал маску скуки или безразличия, словно говоря: «Эти люди мне наскучили, и я отказываюсь быть вежливым». Однако неожиданно Черчилль «переставал думать о чем-то постороннем, выражение менялось, выходило солнце». Первая леди увидела, как «вышло солнце» в Чекерсе, когда Черчилль играл со своим двухлетним внуком, маленьким Уинстоном. «Они сидели на полу, – позже написала она, – и играли. Сходство было поразительным». Эта сцена напомнила ей историю об одной даме, которая, увидев Черчилля с маленьким Уинстоном, сказала Черчиллю об их сходстве. Черчилль, смерив ее взглядом, ответил: «Вы ошибаетесь, я похож на любого малыша». Черчилль показал первой леди комнату, которую собирался переделать в соответствии со специфическими потребностями ее мужа, который, как надеялся Черчилль, скоро посетит Англию[1423]1423
  TWY, 258; Atlantic Monthly, 3/65, 79–80.


[Закрыть].

В ночь полнолуния, с 23 на 24 октября, в Эль-Аламейне британцы начали артподготовку, в которой приняла участие почти тысяча артиллерийских орудий. Артподготовка, продолжавшаяся до раннего утра, дала Эрвину Роммелю понять, что Бернард Монтгомери готовится к бою. С первыми лучами солнца шотландские стрелки издали старинный боевой клич, когда звуки их волынок разорвали тишину. На рассвете они двинулись в наступление, а когда наступил день, 190 тысяч, 1400 противотанковых орудий и почти тысяча танков 8-й армии смели линии Роммеля на шестимильном фронте. Танки остановились, пока саперы расчищали узкие полосы – достаточные для прохода танков – на минном поле роммелевского фронта, на котором было заложено около полумиллиона мин. Вскоре стало ясно, что у британцев не хватает саперов и миноискателей. Но во всем остальном перевес был на стороне британцев. На северном, береговом окончании немецких линий (подлинная цель Монтгомери) британцы превосходили XV танковый корпус в численном отношении примерно шесть к одному, и в танках, и в людях. Танковую армию «Африка», более половины которой составляли итальянцы, британцы превосходили, в людях и танках, в численном отношении почти два к одному. Кроме того, несколько недель назад Роммель взял отпуск по болезни и в это время отдыхал на больничной койке в Земмеринге, милом городке, расположенном на поросших соснами склонах в южной части Австрийских Альп, который был от войны дальше, чем какой-либо европейский город. Около полудня Гитлер позвонил Роммелю, чтобы сообщить новости из Северной Африки. «Положение очень плохое, – сказал фюрер. – Не хотите вернуться обратно?[1424]1424
  Desmond Young Rommel: The Desert Fox (New York, 1967), 147.


[Закрыть]

В пустыне Роммеля замещал генерал Георг Штумме, он предположил, что британцы будут атаковать южную часть его линий, в 30 милях от моря. К такому выводу он пришел отчасти потому, что там была более подходящая местность, отчасти потому, что Монтгомери разместил там макеты танков и автомашин и приступил к строительству ложного трубопровода. У Штумме, в свою очередь, не хватало топлива, чтобы перебросить танки с севера на юг и обратно. Ему пришлось сражаться там, где он находился в данный момент. К середине дня, под непрекращающимися атаками британских истребителей и массированным огнем артиллерии Монтгомери, Штумме оказался полностью отрезан почти от всех своих сил и командующих, на севере и на юге. В конце дня Штумме умер от сердечного приступа. Полевые орудия Монтгомери нанесли огромный ущерб немецким танкам. Артиллерии, как годом ранее утверждал Черчилль, наконец нашлось место в битве в пустыне. Прибывший 25 октября Роммель сумел восстановить свой фронт, чтобы сдержать натиск Монтгомери. Роммель поместил итальянскую пехоту между немецкими механизированными соединениями, отчасти для того, чтобы защитить итальянцев, отчасти чтобы быть уверенным, что они не покинут поле боя. Однако, не получив подкрепление, ему ничего не останется, как отступать. Больше всего он нуждался в топливе. Он послал радиограмму Гитлеру, это сообщение было быстро рашифровано в Блетчли и передано Монтгомери[1425]1425
  Collier, War in the Desert, 109—10; Danchev and Todman, War Diaries, 338.


[Закрыть].

В Лондоне Черчилль, которому не терпелось узнать последние новости, без конца приставал к своим генералам. Первые два дня Черчилль просто спрашивал у Брука, как идут дела у Монтгомери. Когда Монтгомери остановился, тон Черчилля изменился. Он подготовил язвительную телеграмму Александеру, в которой просил ответить, почему провалилась наступательная операция – к такому выводу Черчилль пришел после непринужденного разговора с Иденом за бокалом виски, а не после совещания с военными советниками над картами. Брук написал об этом неприятном моменте в своих воспоминаниях: «Что, спросил он [Черчилль], делает сейчас мой Монти, допустивший провал плана? (Монти всегда был «мой Монти», когда оказывался в немилости)». Почему, спросил Черчилль, Монтгомери «сказал нам, что он уложится в семь дней, если собирался сражаться вполсилы?». Для Черчилля на кону стояло больше, чем фронт в пустыне. Дополнительные выборы показали высокий процент недовольных существующим правительством, ошеломляющий, но символичный упрек. Черчилль убедил Криппса, угрожавшего отставкой, остаться спикером до окончания битвы в пустыне, чем бы она ни закончилась, победой или поражением. После поражения в пустыне Черчилль, скорее всего, станет известен миру как бывший премьер-министр[1426]1426
  Bryant, Tide, 417, 421.


[Закрыть].

Монти сражался семь дней, и через семь дней ему нечего было предъявить, кроме почти 8 тысяч раненых и 2 тысяч убитых, включая сына первой настоящей любви Черчилля, случившейся почти пятьдесят лет назад, Памелы Плоуден. 8-я армия не смогла прорваться через минное поле, которое стало нейтральной зоной. Монтгомери отправил британские и австралийские танки на минное поле, последствия напомнили кровопролитие Первой мировой войны. Командиры дивизий советовали ему прекратить сражение и перегруппироваться. Он не сделал ни того ни другого и пригрозил уволить тех, кому недостает необходимого в данной ситуации боевого духа, и заменить их настоящими солдатами. Он понимал, что если не смог одержать победу с помощью быстрых, дерзких ударов, то возьмет врага измором. Он мог позволить себе обменять свой танк на танк противника и одного своего солдата на вражеского солдата, пока не одержит победу. И продолжал бросать своих солдат и танки в пасть врага. Следующие несколько дней должны были стать решающими для Черчилля, для Британии и для войны в целом.

Если Монтгомери потерпит поражение, «Факел» не сможет принести успех, по крайней мере, как это запланировано, если британская 8-я армия завязнет в Ливии, в 1600 милях от союзных сил вторжения. В этом случае Гитлер на Русском фронте получит несколько бесценных недель, если не месяцев, для наступления на Кавказ, и его войска войдут в Сталинград. Если Монтгомери потерпит поражение или падет Сталинград, стратегия «Европа в первую очередь» может превратиться для американцев в стратегию «Возможно Европа». Безвыходное положение или поражение при Эль-Аламейне будут иметь тяжелейшие политические и военные последствия. Черчилль сказал Бруку, что кресло премьер-министра займет кто-то другой, если Роммелю удастся удержать позиции в пустыне. В этом случае сэр Стаффорд Криппс – который в личных беседах постоянно осуждал действия Черчилля, но как лидер палаты был вынужден объяснять поражения парламенту, – возможно, стал бы устраивать вегетарианские обеды в своей новой резиденции на Даунинг-стрит, 10. Все зависело от Монтгомери. Черчиллю было «крайне тяжело справиться с волнением», сказал Брекен доктору Уилсону, поскольку мир ждал новостей из пустыни[1427]1427
  Moran, Diaries, 83–84; Bryant, Tide, 412, 421.


[Закрыть].