Текст книги "Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965"

В ту ночь и на следующее утро над Волгой стелился ледяной голубой туман, предвестник жестоких морозов, которые очень скоро превратят реку в мост до Сталинграда. В 50 милях к северу и югу от Сталинграда второй по важности человек в Красной армии после Сталина – маршал Георгий Константинович Жуков – собрал два огромных войска, из восьми пехотных и четырех танковых армий. Теперь Жуков ждал. В некотором смысле, Гитлер сказал правду своим мюнхенским друзьям, когда заявил, что время не имеет значения. Жуков не был ограничен временем, тогда как для немцев в Сталинграде оно уже заканчивалось.

Когда 11 ноября немцы ворвались в неоккупированную Францию, они направились прямо в Тулон, где командующие французским флотом дожидались приказа потопить флот – два линкора, несколько тяжелых крейсеров, шестнадцать подводных лодок, восемнадцать эсминцев – и тем самым лишить нацистов флота, который мог помочь им в завоевании Средиземноморья. Только Дарлан мог отдать этот приказ. Он пообещал в 1940 году, что никогда не позволит французскому флоту попасть в немецкие руки. В тот день он сдержал свое обещание. Он приказал французскому флоту покинуть Тулон и направиться в Африку, примкнуть к союзникам. Французские командующие в Тулоне, все еще верные Петену, предпочли остаться в Тулоне. Немцы окружили порт. Даже если бы французские капитаны решили подчиниться приказу Дарлана, любая попытка сделать это привела бы к тому, что немцы захватили бы флот – что они, кстати, планировали сделать. Почти две недели французские военные корабли стояли на якоре. 27 ноября Гитлер нанес свой удар. Менее часа ушло у немецких солдат и танков на то, чтобы прорваться на военно-морскую базу и направиться к верфи. Однако этого времени было больше чем достаточно, чтобы французские командующие, теперь уверенные в том, что их предали, отдали приказ потопить суда. Почти весь флот был отправлен на дно. Дарлан, при всех своих недостатках, сдержал обещание[1453]1453
  Shirer, Rise and Fall, 922—23.


[Закрыть].

Реакция на обхаживание Дарлана и последующий «брак по расчету» была незамедлительной и яростной, как в Британии, так и в Америке, где рузвельтовские либералы, как позже написал Черчилль, были «взбудоражены… по сути, как им казалось, сделкой с одним из наших злейших врагов». Миллионы британцев, написала Молли Пэнтер-Доунес, «были убеждены, что умиротворение вишиста и мюнхенца выглядит одинаково, и не важно, каким красивым словом это будет называться». Черчилль, в свою очередь, считал, что военные преимущества, достигнутые благодаря приказу Дарлана о прекращении огня, перевешивали политический риск. Однако в телеграмме Рузвельту он выразил мнение, что сделка с Дарланом, «возможно, только временная мера для достижения цели». Рузвельт публично защищал Эйзенхауэра, Черчилль – нет. Выступая на закрытом заседании парламента, он назвал Петена «старым капитулянтом». Рузвельт не счел нужным посоветоваться с британским правительством относительно Дарлана, сказал Черчилль парламенту. Тем не менее с точки зрения достижения военных целей и сохранения солдатских жизней «генерал Эйзенхауэр был прав», обхаживая Дарлана, признал Черчилль, но публично не высказывался в поддержку Эйзенхауэра. Поскольку американцы в конце концов настояли на том, чтобы «Факел» был полностью американской операцией, пусть теперь варятся в собственном соку. Сталин, вечный прагматик, высказал свое мнение по данному вопросу следующим образом: «Военная дипломатия должна использовать для военных целей не только Дарланов, но и черта с его бабушкой». Кроме того, Сталин обронил фразу, которую услышали в Лондоне: «Перемены к лучшему»[1454]1454
  Panter-Downes, War Notes, 253; WSC 4, 632; 651; C&R-TCC, 2:7; TWY, 266.


[Закрыть].

Польза от Дарлана действительно оказалась временной, поскольку в канун Рождества Дарлан, который за тот год успел нажить врагов в лице де Голля, вишистской Франции, Черчилля, Эйзенхауэра и Гитлера, был застрелен молодым французским монархистом Фернаном Бонье де Ла Шапелем. Шапель, хотя проходил подготовку в отделе специальных операций (SOE), действовал не по приказу Лондона. Его судили, признали виновным и расстреляли через сутки с небольшим. Покров тайны вокруг убийства сгустился еще больше, когда стало известно, что глава МИ-6 Стюарт Мензис, впервые покинувший Англию во время войны, обедал всего в нескольких сотнях ярдов от дома Дарлана. По слухам, последнее, что сказал Дарлан: «британцы окончательно меня сделали». Независимо от того, приложили англичане руку к убийству или нет, уход Дарлана освободил союзников от необходимости объяснять свою связь с адмиралом с сомнительной репутацией. В своих воспоминаниях Черчилль признался, что Дарлан – фашист и англофоб, в течение двух лет принимавший неправильные решения, – в конце концов принял верное решение, позволившее союзникам получить опорный пункт в Северной Африке. Если бы он приказал оказывать сопротивление союзническим войскам, «Факел» мог потерпеть неудачу. А вопрос, вынашивал Дарлан в то время планы править Французской Северной Африкой под защитой союзников или нет, после его смерти уже не имел значения. Он заслуженно снискал репутацию высокомерного, вероломного отступника, но его последняя смена убеждений наконец привела его на правильную сторону. «Пусть покоится с миром, – написал Черчилль о Дарлане, – и будем благодарны за то, что нам никогда не приходилось сталкиваться с теми испытаниями, которые сломили его»[1455]1455
  WSC 4, 647; Eden, The Reckoning, 414.


[Закрыть].

Смерть Дарлана не повлияла на положение Жиро, командующего французскими силами в Северной Африке, но освободила место за столом для де Голля и «свободных французов» – во главе стола, если де Голль реализует свои амбиции. Его ненавидели в Вашингтоне, где Корделл Халл называл «свободных французов» проститутками. В телеграмме Черчиллю Рузвельт с сарказмом спросил: «Почему бы де Голлю не пойти воевать? Почему бы ему не двинуться к западу от Браззавиля? У него уйдет масса времени, чтобы добраться до какого-нибудь оазиса». Но, несмотря на заносчивость, де Голль оставался для Черчилля и британцев символом французской отваги, героем, который на протяжении трех лет хотел воевать с немцами и получил эту возможность. За две недели до убийства Дарлана Иден спросил де Голля, смог бы он достигнуть какого-либо соглашения с властями Французской Северной Африки, если бы Дарлан исчез со сцены. Де Голль ответил «да». И Дарлан действительно исчез. Для того чтобы британцев (и, следовательно, де Голля, перед которым у британцев теперь были обязательства) не исключили из североафриканской политики, Черчилль назначил Гарольда Макмиллана (с одобрения Рузвельта) британским министром-резидентом в штабе союзников в Северной Африке, где, как надеялся Черчилль, он будет служить противовесом рузвельтовскому человеку в Марокко, Роберту Мерфи. Макмиллан, как сообщил Черчилль Рузвельту, «питает самые дружественные чувства к Соединенным Штатам, и его мать родом из Кентукки». На самом деле его мать была из Индианы, и, хотя Макмиллан, как Черчилль, был наполовину американцем, он был британцем до мозга костей и тори. Черчилль просто обеспечил себе место в политической игре в Северной Африке. Учитывая упрямство Шарля де Голля, это должна была быть рискованная, нарушающая все планы азартная игра[1456]1456
  C&R-TCC, 2:90, 103, 104.


[Закрыть].

10 ноября 1942 года на традиционном обеде у лорд-мэра в Мэншн-Хаус Черчилль сказал две фразы, вошедшие в историю. Обращаясь к победе Монтгомери в пустыне, Черчилль заявил: «Это еще не конец. Это даже не начало конца, но, возможно, это конец начала». Затем, назвав себя «активным помощником» Франклина Рузвельта в «великом предприятии», осуществляемом во Французской Северной Африке, Черчилль поспешил развеять любые сомнения о своей подчиненной роли в альянсе. «Позвольте мне, однако, прояснить ситуацию… Мы намерены отстоять свое. Не для того я стал первым министром короля, чтобы способствовать ликвидации Британской империи». Произнося эти слова, Черчилль, похоже, подтвердил, раз и навсегда, свой статус убежденного империалиста, который не мог осознать или для него была невыносима простая истина – заканчивалась эпоха европейского колониализма, и Франклин Рузвельт всячески содействует ее окончанию. Черчилля попросили сформировать правительство только для одной цели: чтобы выиграть войну. Он был убежден, что по окончании войны Британия вернет себе территории, захваченные странами оси, как и Америка ожидала вернуть Гуам и остров Уэйк. Если будущие события потребуют реорганизации Британской империи, британский народ примет решение по этому вопросу. Черчилль закончил свое выступление словами, подтверждавшими его веру в Англию и в империю: «Мы здесь, мы выстоим, надежная скала в этом дрейфующем мире»[1457]1457
  WSCHCS, 6695.


[Закрыть].

Для Черчилля Британская империя была вариантом наилучшего из всех возможных миров немецкого философа Готфрида Лейбница. Однако это чувство сформировало только часть его мироощущения. Он был таким же патриотом Европы, как патриотом Британии, и его готовность выстоять в одиночку против Гитлера являлась выражением этого патриотизма и защитой правды, как ее понимал Черчилль: Европа была колыбелью западных политических и художественных традиций, защитать которые, после падения Франции, выпало на долю Британии. В «годы пустынного одиночества» он предупреждал об опасности, которую Гитлер представлял для Европы и, соответственно, для Великобритании и Британской империи. Даже когда началась война, здравомыслящие люди, такие как Болдуин и Галифакс, верили, что смогут сохранить империю, достигнув соглашения с Гитлером, то есть путем умиротворения Гитлера. Черчилль думал иначе. Британия вступила в войну, чтобы вернуть свободу Европе. Однако он понимал, что, если Британия выйдет из войны победительницей, она, возможно, уже не будет прежней.

Погибали все империи, кроме Британской, действовавшей как парламентская демократия, – факт, который, по мнению Черчилля, оправдывал ее существование. Как-то он сказал Колвиллу, что навсегда запомнил слова отца, что «только британцы сумели совместить империю и свободу». Конечно, существовало неравенство, но он хотел его исправить. В разговоре с Эттли он заметил, что старый порядок меняется и «показной блеск и тщеславие должны уйти». Он сказал Идену, что в Египте «при нашем попустительстве появилось слишком много толстых, наглых партийных деятелей» и что со временем богатые паши и землевладельцы будут вынуждены платить налоги по тем же ставкам, что богачи в Британии. Ставки Черчилль планировал оставить высокими, чтобы финансовое бремя войны не легло на британский рабочий класс. Он рассматривал в качестве лозунга послевоенной реконструкции: «Еда, дом и работа для каждого». Но для его кузенов по ту сторону Атлантики слова «империя» и «свобода» были антонимами. Элеанора Рузвельт написала о Черчилле: «Он гуманный человек и нравится мне, но я не хочу, чтобы он управлял миром». Черчилль понимал, написал Колвилл, что «в Вашингтоне республиканизм и антиколониализм были устоявшимися понятиями и ни один американец не задумывался над их смыслом»[1458]1458
  Joseph P. Lash, Eleanor and Franklin (New York, 1971), 664; Wheeler-Bennett, Action This Day, 74, 75; Danchev and Todman, War Diaries, 474; Colville, Fringes, 340.


[Закрыть].

Черчилль верил, что диаспора англоговорящих народов, начиная с XVI столетия, привела к появлению уникальной империи в истории, империи, написал он, основанной на принципе согласия и добровольного объединения независимых государств под короной». Он был согласен с Аристотелем: о человеке можно судить по его правлению – к этому можно добавить, что о нации можно судить по ее правлению. Его империя была империей общих демократических идеалов, общих рисков и общих побед. Его народ был могучим дубом в лесу народов, но этот дуб отбрасывал благотворную тень, в которой могли найти защиту и подняться менее цивилизованные народы. Возглавив в 1940 году партию тори, он повторил слова отца, которыми поделился с Колвиллом, что британцы «единственные из всех народов в мире… сумели совместить империю и свободу. Среди всех народов мы единственные совместили демократию и традиции». Он считал империю синонимом демократии и достойной долголетия – даже вечной жизни – независимо от того, какие жертвы потребуются от него самого, британцев и королевских колониальных армий[1459]1459
  Wheeler-Bennett, Action This Day, 74; Churchill, English-Speaking Peoples, 1: preface; Cv/2, 925—26.


[Закрыть].

За год до выступления в Мэншн-Хаус Черчилль обратился к ученикам Харроу: «Никогда не сдавайтесь – никогда, никогда, никогда, никогда, ни в большом, ни в малом, ни в крупном, ни в мелком, никогда не сдавайтесь, если это не противоречит чести и здравому смыслу. Никогда не поддавайтесь силе, никогда не поддавайтесь очевидно превосходящей мощи вашего противника»[1460]1460
  WSCHCS, 6499.


[Закрыть].

Он не сдался в 1942 году, когда поражение было в порядке вещей. Даже с участием Америки (в течение одиннадцати месяцев Клементина регулярно напоминала Черчиллю, что Америка принимает участие, но не совсем) ему все еще не хватало военной мощи, чтобы уничтожить своих врагов. Что оставалось Черчиллю, кроме оптимизма? Темные дни двух прошедших лет не располагали к оптимизму, но он всегда находил светлые моменты. Уныние настигало его после очередных военных неудач, случавшихся с удручающим постоянством, но он не позволял себе надолго впадать в уныние. Неудачи, вспоминала его дочь Мэри, не лишали его самообладания[1461]1461
  Lady Mary Soames letter to PFR, 11/07 («unmanned him»).


[Закрыть].

Вступление Америки в войну создало впечатление неизбежности победы союзников; однако к концу 1942 года Британия все еще балансировала на острие ножа. Теперь, оглядываясь назад, мы понимаем, что Эль-Аламейн и острова Мидуэй были поворотными пунктами; что Гитлер ошибся при разворачивании своих подводных лодок; и ошибся, не стерев Мальту с лица земли. Заканчивался 1942 год, и Черчилль упорно настаивал на том, что кольца из стали и бетона, которые Германия с Японией возвели вокруг своих завоеваний, следует регулярно проверять до тех пор, пока не удастся найти уязвимые места, и воспользоваться ими. В воздухе Королевские ВВС прорвали немецкое кольцо, а теперь и на земле, в Северной Африке, союзники проверяли кольцо на прочность, и Сталин занимался этим в городе, названном в его честь. И на Гуадалканале американцы не собирались ослаблять хватку.

Незадолго до наступления Монтгомери в Эль-Аламейне Черчилль ответил на просьбу Энтони Идена высказать свое мнение о докладе Министерства иностранных дел относительно послевоенной организации четырех великих держав – Великобритании, Китая, Советского Союза и Соединенных Штатов. Черчилль посоветовал Идену не делать поспешных выводов относительно того, кто войдет в состав этих великих держав. «Мы не можем сказать, с какой Россией и с какими русскими требованиями нам придется столкнуться, – и добавил: – Произошла бы страшная катастрофа, если бы русское варварство уничтожило культуру и независимость древних европейских государств». Что касается Китая, то «я не могу считать правительство Чунцина представителем великой мировой державы. [Китай], конечно, выступит на стороне Соединенных Штатов при любой попытке ликвидировать Британскую империю». В общем, сказал Черчилль Идену, он отдает предпочтение «Соединенным Штатам Европы[1462]1462
  Хотя Черчилль часто говорил о «Соединенных Штатах Европы», он не уточнял, будет ли эта организация свободной конфедерацией или федеральной системой, государства-члены которой будут связаны конституцией. Он только намечал контуры предполагаемого послевоенного устройства Европы, не вдаваясь в детали, как и в случае, когда отстаивал идею «единой» послевоенной Европы.


[Закрыть], способным защитить себя от всех угроз».

Однако, заметил он, как ни приятно рассуждать на подобные темы, «война имеет преимущественные требования на ваше и мое внимание». Он закочил свой монолог такими словами: «Я надеюсь, эти теоретические исследования будут поручены тем, для кого время тянется медленно, и что мы не станем пренебрегать рецептом тушеного зайца из кулинарной книги миссис Гласс, который начинается со слов: «Сначала поймайте зайца»[1463]1463
  GILBERT 7, 239—40; Dilks, Diaries, 488.


[Закрыть].

В ознаменование славных дел Монтгомери (и перед высадкой союзников в Северной Африке) Черчилль приказал, чтобы церковные колокола звонили по всей стране в следующее воскресенье, 8 ноября. Брук, Клементина и дочь Мэри пришли в ужас. Клементина «яростно» протестовала против его решения («совершенно справедливо», считала Мэри); Брук «умолял» Черчилля подождать, пока силы «Факела» не обеспечат полный контроль над побережьем. Начиная с 1939 года слишком часто многое шло не так, и не стоило давать ложную надежду. Черчилль прислушался к их советам, но через несколько дней поступил по-своему. 12 ноября англо-американская армия захватила побережье Северной Африки, и восточные части уже двигались к Тунису. К тому времени Монтгомери выпроводил Роммеля и взял в плен столько итальянцев, что хватило бы на шесть дивизий[1464]1464
  Soames, Clementine, 419; Danchev and Todman, War Diaries, 338.


[Закрыть].

Церковные колокола звонили в воскресенье, 15 ноября. После трех лет надежд наконец в Эль-Аламейне была одержана пусть небольшая, но победа. Царило приятное возбуждение, написала Молли Пэнтер-Доунес, «волна эмоций… что делает этот момент чем-то похожим на те моменты летом 1940 года. Но есть большая разница. В 1940 году дни были мрачными. Сегодня, хотя здравомыслящие британцы понимают, что впереди обязательно будет еще много мрачных дней, впервые в поле зрения показались разумные причины для надежды»[1465]1465
  Panter-Downes, War Notes, 251.


[Закрыть].

Джордж Оруэлл в эссе, написанном в 1942 году, заметил, что «из прошлой войны по-настоящему запечатлелись в народной памяти четыре названия: Монс, Ипр, Галлиполи и Пашендейл – катастрофы. Названия великих битв, сокрушивших в конце концов германские армии, широкой публике неизвестны». Нет, написал Оруэлл, «популярных стихотворений о Трафальгаре или Ватерлоо… Самое волнующее английское батальное стихотворение – о кавалерийской бригаде, атаковавшей на неправильном участке»[1466]1466
  George Orwell, «England, Your England» (1941), in A Collection of Essays by George Orwell (Orlando, FL, 1970).


[Закрыть].

Эль-Аламейн не только запечатлелся в общей памяти, но стер старые воспоминания. Черчилль увидел в Монтгомери своего Веллингтона, генерала столь же безжалостного в гонке за победой, как он сам. В 1940 году Молли Пэнтер-Доунес сравнила Черчилля и его влияние на британский боевой дух с правлением Питта в 1759 году. В 1942 году Черчилль проиграл все сражения, прежде чем наконец одержал победу в пустыне. Заканчивался год, и никто не сравнивал Эль-Аламейн и 1942 год с Ватерлоо и 1815 годом или с 1759 годом, «годом побед» Питта и Вольфа в Квебеке, Королевского флота над французским флотом в Киберонском заливе и при Лагосе, и Минденским сражением, где англо-прусская пехота и артиллерия положили конец мечтам французов о гегемонии на континенте. «Наши колокола скоро износятся от празднования побед», – хвастливо заявил другу Хорас Уолпол[1467]1467
  Уолпол Хорас – английский писатель, основатель жанра готического романа. Младший сын премьер-министра, главы партии вигов Роберта Уолпола.


[Закрыть] в 1759 году.

Летом 1759 года в Чатемских доках был заложен 3500-тонный военный корабль, и на следующий год, в честь судьбоносного года Британии, корабль получил название ее величества корабль «Виктория». В конце 1759 года Дэвид Гарик[1468]1468
  Гаррик Дэвид (1717–1779) – английский актер, драматург, директор театра Друри-Лейн. По словам Сэмюэла Джонсона, «профессия сделала Гаррика богатым, он сделал профессию уважаемой в обществе». Похоронен в Вестминстерском аббатстве, в так называемом Уголке поэтов.


[Закрыть] сочинил Heart of Oak («Сердце из дуба») – хвалебную песню кораблям и морякам Королевского военно-морского флота.

Когда 1942 год близился к концу, последняя строфа поэмы Гаррика стала подходить ко всем родам войск правительства его величества:

 
Через океаны и пустыни
Они шли за свободой
И, умирая, завещали нам
Свою свободу и славу.
 

В самом начале 1942 года Черчилль пообещал британцам еще более жестокие разочарования и катастрофы. Месяц следовал за месяцем, и он, безусловно, выполнил данное обещание – и в Сингапуре, и в Бирме, и в пустыне Северной Африки. Год, конечно, не был победоносным, но был годом с победами. И этого было достаточно.

В тот год Черчилль, единственный из «Большой тройки», совершал путешествия через океан – дважды в Вашингтон, один раз в Москву. «Большая тройка» – словосочетание, которое может вызвать в воображении огромный военный фургон, запряженный тройкой благородных коней. Однако, пока Черчилль, Рузвельт и Объединенный комитет начальников штабов делали неуклюжие попытки идти в упряжке, Сталин скакал в одиночестве. В действительности большую часть 1942 года так называемая «Большая тройка» была больше похожа на «Большую двойку» плюс один. В военных усилиях союзников, позже написал Джордж Кеннан, было меньше единой, скоординированной стратегии и больше одновременных действий: американцев и британцев на западе, Сталина на востоке[1469]1469
  George F. Kennan, Russia and the West Under Lenin and Stalin (Boston, 1960), 349.


[Закрыть].

Сталинские военачальники не советовались с британцами и американцами; они советовались со Сталиным. В свою очередь, Сталин оказывал непрерывное давление на союзников – требуя больше военной техники и второй фронт; Рузвельт с Черчиллем добросовестно пытались выполнить его требования. Русский фронт оказывал почти гравитационное влияние на решения Рузвельта и Черчилля, подобно тому как луна оказывает влияние на приливы и отливы. Можно сказать, что Русский фронт находился на Луне, поскольку Сталин практически не позволял информации просачиваться наружу. Рузвельт, уверенный, что сможет справиться с Дядюшкой Джо, еще ни разу с ним не встречался; Сталин, в свою очередь, отказывался покидать Россию ради встречи с союзниками и не доверял британцам. В декабре британский посол в Москве, Кларк Керр, сообщил Черчиллю, что Сталин не только не верит, что американцы и британцы сдержат свое обещание открыть второй фронт, но и «боится, что мы собираем огромную армию, которая может однажды развернуться и объединиться с Германией против России». «Большая тройка», хотя поддерживалась письмами и телеграммами Черчилля к Рузвельту и Сталину, по большей части оставалась безличной лингвистической выдумкой до тех пор, пока Черчилль не совершил паломничество в Вашингтон и в Москву. Тогда и только тогда «Тройка» стала настоящей. Путешествия, которые Черчилль предпринял в тот год, были настолько опасными, что генерал Дуглас Макартур предложил наградить его Крестом Виктории[1470]1470
  Крест Виктории – высшая военная награда Великобритании, вручается за героизм, проявленный в боевой обстановке. Крестом Виктории могут быть награждены военнослужащие всех званий и родов войск, а также гражданские лица, подчиняющиеся военному командованию.


[Закрыть]: «Ни один из тех, кто его носит, не заслуживает его больше, чем он, – сказал Макартур одному британскому офицеру, – хотя бы по той причине, что такие путешествия – через чужие, вражеские территории – могут быть обязанностью молодых пилотов, но для государственного деятеля, обремененного мировыми проблемами, это акт вдохновляющего мужества и отваги»[1471]1471
  GILBERT 7, 217.


[Закрыть].

Черчилль нашел путь к славе в тот год, когда воевал в одиночку после капитуляции французов, герой-одиночка. «Бог знает, где бы мы были без него, – написал Брук в дневнике в конце 1941 года, – но бог знает, куда мы пойдем с ним». В 1942 году Черчилль укрепил свой союз, однако, словно фундамент старого деревенского дома, он требовал постоянного обновления и укрепления. Создав и укрепив союз, он нашел путь к победе. Вот куда они шли.

Он любил «приставать, ворчать и говорить колкости». В своей речи в парламенте, сразу после высадки войск в ходе операции «Факел», он назвал себя «шилом». «Мои трудности, – признавался он, – в том, чтобы найти в себе терпение и самообладание и ждать достижения результатов в течение долгих тревожных недель». На самом деле он не особо старался терпеть и сдерживаться; он был слишком нетерпелив. Он сказал члену Комитета обороны, что значение имеют только действие и результаты: «Легко говорить, что все было продумано. Самая суть дела в том, было ли что-нибудь сделано». В Ливийской пустыне кое-что было сделано[1472]1472
  GILBERT 7, 255; Martin Gilbert, Churchill’s War Leadership (New York, 2004), 50; Danchev and Todman, War Diaries.


[Закрыть].

«И теперь наконец-то – написал Брук в дневнике, – наметились изменения к лучшему…»[1473]1473
  Danchev and Todman, War Diaries, 345.


[Закрыть]