Текст книги "Зенитчик. Боевой расчет «попаданца»"

Глава 5

Дух-дух, дух-дух, дух-дух, дух-дух. Односкатные тележки теплушки стучат на стыках совсем по-другому, чем двухскатные современных вагонов. Наш эшелон, вместе с санитарными поездами, медленно пробирается на северо-восток. За деревянной обшивкой теплушки вовсю лютует зима. Днем температура держится около пятнадцати градусов мороза, ночью она падает ниже двадцати. Впрочем, и внутри обшивки тоже далеко не Сахара. Посреди вагона стоит раскаленная докрасна буржуйка, но толку от нее немного, в радиусе пары метров еще ничего, дальше хуже, а по углам температура воздуха почти не отличается от наружной. Но это пока мы стоим на станции, на ходу еще хуже, тепло моментально выдувается даже на черепашьей скорости, с которой мы ползем в тыл.

Я лежу на верхнем ярусе нар, кажется, что вверху немного теплее. Но, скорее всего, это самообман, поэтому я опустил и завязал уши шапки, свернулся калачиком и сверху укрылся тулупом. Петровичу достались валенки, пятому номеру Ване Епифанову – ватные штаны. Наследство, оставшееся от Елецкого сидения у моста и последнего боя, поделили честно – тянули жребий, кому что достанется. Я вытянул тулуп. Минут через двадцать мне надо будет вставать – наступает моя очередь кочегарить, еще через час я подниму Петровича, он – Епифанова, и так дальше, всего в вагоне шестнадцать человек: лейтенант, четырнадцать красноармейцев и я – сержант. По идее, мы должны охранять эшелон, но нести караульную службу в такую погоду смерти подобно, тем более что сменить часового на ходу нет никакой возможности. Поэтому мы ограничиваемся тем, что изредка высовываемся из вагона на остановках и снова прячемся в спасительные два метра от раскаленной печки. Да и кому нужна разбитая и поврежденная техника, которую мы сопровождаем в тыл? От ремонта этих дивизионных орудий отказались армейские мастерские, и мы сопровождаем их на завод. Нашу зенитку впихнули сюда же, так как никто не знал, что с ней делать. Поэтому дали нам предписание по месту следования эшелона – город Горький. Сказали, что там стоит запасной зенап, там и решат, что с нами делать дальше.

Фильтр мы прошли быстро. Документы у нас в порядке, орудие серьезно повреждено, даже бумажка на подбитый танк имеется. А бумажка это большая сила, в отличие от языка, ее и к делу подшить можно. Но никакого дела на нас не заводили. Допросили кое-как, сравнили показания всех троих, убедились, что они сходятся, и все. Полк наш никто не запрашивал, да никто и не знает, где находится сейчас запасной зенитный артиллерийский полк бывшего Брянского фронта. Вот и запихнули нас в этот эшелон вместе с СТЗ и изуродованной вражеским снарядом зениткой. СТЗ хотели поначалу отнять, вместе с Петровичем, исправный трактор с хорошим механиком в любом хозяйстве пригодится. Но тут я встал за него горой, и над нами смилостивились – без тягача нам деваться некуда.

– Подъем!

Наступает время моего дежурства у печки. Я выползаю из-под тулупа, стягиваю его с нар и опять в него заворачиваюсь. Устраиваюсь напротив дверцы буржуйки, пламя монотонно гудит внутри, бросая на пол причудливые сполохи сквозь щели дверцы. Верхняя часть печки чуть светится багровым цветом. Сменщик только подкинул дров перед сменой, и несколько минут мне можно просто сидеть, глядя на эти сполохи и слушая бесконечное неторопливое дух-дух, дух-дух, дух-дух, дух-дух.

Эшелон по широкой дуге, через Рязань и Воскресенск, огибает Москву. Надолго застреваем во Владимире, пропуская то военные эшелоны на запад, то санитарные поезда на восток. Мимо нас грохочут составы, груженные «тридцатьчетверками» и новенькими «зисками». Техника россыпью и в составе частей, теплушки с пехотой и платформы с какими-то ящиками. Наступление Красной армии пока развивается успешно, но требует все новых и новых сил. Сейчас эти силы едут мимо нас на запад, то, что от них осталось, едет на восток. Мы тоже часть этих остатков, которые война только пожевала и выплюнула, оставив для следующих сражений. Наши изуродованные войной пушки никуда не торопятся, и мы ждем своей очереди на запасных путях. Наконец и для нас находится паровоз. Эшелон гудит паровозом, лязгает сцепками и продолжает свой путь в город на великой русской реке.

Разгрузка эшелона производится на территории артиллерийского завода. Здесь мы прощаемся с артиллеристами, сопровождавшими эшелон. Отсюда наш путь лежит к месту дислокации запасного полка в так называемые Тобольские казармы. Казармы представляют собой целый военный городок из двух– и трехэтажных зданий, построенных в конце девятнадцатого века из красного кирпича. В казармах располагаются не только зенитчики, но и запасной стрелковый полк. Нас долго держат на КПП. Пока проверяют документы и связываются с полковым начальством, я присматриваюсь к внешнему виду наряда и его повадкам. Не нравится мне эта часть. Уж слишком лихой и подтянутый вид у красноармейцев и младших командиров, все бегом, все по уставу. За воротами мои первые впечатления только подтверждаются. Дорожки и плац расчищены до земли, сугробы по-военному выровнены. Дежурному по полку капитану я докладывал три раза, первые два мой строевой шаг при подходе был недостаточно четким. В казарме меня поразили белое постельное белье, до блеска надраенные и намастиченные полы. Я посмотрел на Петровича, тот – на меня.

– Валить нужно отсюда, и побыстрее, – высказал я свое мнение.

– Да-а-а, – задумчиво протянул Петрович.

Ваня Епифанов только вздохнул.

– Что встали, как бараны перед новыми воротами? – обрушился на нас местный старшина. – Оружие в пирамиду и в строй, бегом марш!

В столовой нас ожидала тыловая норма, зато в помещениях было тепло. Впервые за долгое время мы, наконец, согрелись. В первый раз за прошедший месяц мы получили возможность помыться и спали раздевшись. Форму нашу привели к единообразию: у меня отобрали тулуп, у Петровича – валенки, у Епифанова – ватные штаны. А утром команда «подъем» выдернула нас из блаженных объятий сна. И никаких скидок на мой возраст, вместе со всеми бегом по бодрящему утреннему морозу. После утреннего туалета пришлось вспоминать правила заправки и отбивания койки. Позавтракав, мы сдавали орудие в артмастерские, и здесь меня ждал большой конфуз. Когда при дефектовке открыли затвор, из казенника выскочил снаряд, который мы притащили в стволе из самого Ельца. Хорошо, что ствол был почти в горизонтальном положении. Принимавший орудие капитан прошелся по моим умственным способностям. Я не возражал, даже мысленно, капитан был прав.

Этот запасной полк считался образцовым. Все строго по уставу, все бегом, кровати по линеечке, занятия по заранее составленному расписанию, построение за построением. Зато по воскресеньям кино: «Чапаев», революционная трилогия о Максиме с песней о «цыпленке жареном», «Большая жизнь», «Трактористы» со стремительно летящими танками БТ и «самураями», «Истребители» с красавцами-летчиками и песней «Любимый город может спать спокойно». А вот «Если завтра война» нам не показывали, уж больно не соответствовала канва фильма текущим реалиям.

В этом полку крестьянских парней – некоторые из них паровоз видели, только когда ехали сюда – превращали в артиллеристов-зенитчиков. Личный состав полка четко делился на две категории: постоянных и переменных. Постоянные – это те, кто обеспечивал учебный процесс. Переменные после обучения отправлялись в строевые части. Переменных можно было условно разделить на три категории. Молодежь – восемнадцати– и девятнадцатилетние парни, только попавшие под призыв. Старики – мужики в возрасте от тридцати до сорока, многие из которых ранее также не служили. Мы трое попадали в третью категорию – фронтовики. Те, кто успел понюхать пороху и попал в полк из разбитых частей, а то и из окружения. Таких было немного. Между постоянными и фронтовиками существовала конфронтация. Местные хотели выбить из нас фронтовую вольницу, а мы смотрели на них, как на тыловых крыс, дескать, окопались тут в тылу.

В новогоднюю ночь нас поздравили фрицы – одиночный самолет сбросил на город несколько бомб. Тревогу, как всегда, объявили после того, как бомбы уже взорвались. Зенитки ударили вдогонку минуты через три, исключительно для успокоения граждан, да и было их немного. На весь город десятка четыре орудий СЗА. Все заводы, производившие зенитки, отправились в эвакуацию и сейчас находились на колесах. Поступления новых орудий от промышленности не ожидалось, поэтому даже нашу инвалидку решено восстановить, а не пустить на запчасти. Пока дожидаемся окончания ремонта, занимаемся строевой, чисткой снега и слушаем политинформации, куда же без них. Пока все идет хорошо, и политруку есть, что сказать о продвижении наших войск и названиях освобожденных населенных пунктов. Но шагистика меня уже достала, по специальности занимаемся очень мало, хотя учебная база в полку хорошая, он ведь не отступал и из окружения не выходил. Вообще я заметил, что внешней стороне службы в полку уделяется гораздо больше внимания, чем специальным вопросам.

Нас троих определяют в батарею, которая должна потом войти во вновь формируемую часть. Командир батареи – капитан Дронников из постоянного состава полка – за какие-то прегрешения изгнан из рая и вместе с батареей будет направлен на фронт. Видимо, по этой причине крепко зашибает, и видим мы его не часто. Чувствую, наплачемся мы еще с таким комбатом. Наш взводный – лейтенант Шлыков из ускоренного выпуска Горьковского училища. Совсем еще зеленый, к новому званию не привык и часто называет себя курсантом. Из сержантов только командир расчета ПУАЗО Серега Федонин успел повоевать. Красноармейцев с боевым опытом меньше десятка, остальных еще учить и учить.

Наконец ремонт нашей пушки закончен. Для приемки орудия комбат направляет в мастерские Шлыкова, тот берет с собой меня. Орудие стоит посреди небольшого дворика, уже приведенное в боевое положение. От прежней пушки остались только повозка, нижний станок, затвор, чудом уцелевший тормоз отката и детали прицела, в том числе принимающие приборы. Кое-где можно найти следы попаданий мелких осколков, сейчас тщательно закрашенные.

– Принимайте, – предлагает начальник мастерских.

Лейтенант предоставляет инициативу мне. Открываю затвор и лезу в ствол. Он новый, поля нарезов зеркальные, без царапин, сами нарезы без каких-либо следов износа, заусеницы, трещины, забоины отсутствуют. С помощью гильзы проверяю работу затвора. Откидываю колпаки и проверяю крепление тормоза отката, течи через пробку и сальник отсутствуют. Далее следует накатник, проверка крепления, давление, отсутствие течи. Вращаю маховики механизмов наводки, ствол движется плавно, без рывков и заеданий. Усилия на рукоятках в норме, мертвый ход в пределах допустимого. Проверяю параллельность нулевой линии прицеливания и оси канала ствола. Проверяю работу механизмов прицела и не нахожу к чему придраться. Проверка занимает минут тридцать, капитан с усмешкой следит за моими попытками найти какой-нибудь брак в работе его подчиненных.

– Все в порядке, товарищ лейтенант, только работу принимающих приборов с ПУАЗО надо проверить.

– Да в норме все, – успокоительно машет рукой капитан и добавляет: – Ты бы так ее после боя проверял.

Взводный берет у капитана акт приемки-сдачи и уходит. Возвращается минут через двадцать уже с подписью Дронникова. Капитан ставит свою закорючку, и СТЗ Петровича тащит орудие в полковой парк. В парке мы застаем аттракцион, который организовали красноармейцы из вновь сформированного расчета. Пыж для чистки орудия они изготовили почти совпадающим с калибром ствола. Неопытный командир орудия не обратил на это внимания, и расчет, обмотав чурбак ветошью, со всей дури загнал его в ствол со стороны казенника. Когда пришла пора выбить его обратно, то выяснилось, что он там застрял намертво. Все попытки выбить пыж в казенник результата не дали, пытались загнать его глубже в ствол – не идет. Естественно, возникла идея выбить пыж холостым выстрелом, но тут засомневался командир взвода, такой же зеленый, как и его подчиненные. Мы с Петровичем прибыли в самый разгар дискуссии.

– Один раз стрельнем холостым, и все дела, – настаивает сержант.

– А вдруг ствол не выдержит? – сомневается лейтенант. – Под трибунал тогда пойдем.

– Но не оставлять же пыж в стволе. Что комбату скажем?

Выслушав аргументы обеих сторон, я сказал Петровичу:

– Тащи инструмент.

А сам поддержал командира орудия.

– Не волнуйтесь, товарищ лейтенант, выдержит ствол. Снаряд стальной, масса – девять с лишним килограммов, и в нарезы он врезается медным пояском. А сейчас в стволе деревяшка, тряпками обмотанная. Выскочит легко.

– И все же рискованно, – сомневается не до конца убежденный лейтенант.

– Все нормально будет, – настаиваю я, – сейчас все сделаем красиво. А вы, товарищ лейтенант, лучше публику подальше уберите, в какое-нибудь укрытие.

Петрович приносит свой инструментальный ящик, и мы разгильзовываем снаряд, благо взрывателя в нем нет. Разворачиваю ствол в сторону от людей и построек, а затем придаю ему максимальный угол возвышения. Беру у Петровича гильзу и досылаю в казенник. Гильза вошла полностью, затвор с лязгом закрывается.

– Отойди к людям, Петрович.

– Да ладно, командир, ты же сам говорил – все нормально будет.

Говорил, говорил, не отрицаю, а сейчас что-то засомневался.

– Поговори еще у меня, бегом в укрытие!

Остался я с пушкой наедине. До этого момента был в себе уверен, а тут страшновато стало. Не страшно, а именно страшновато. Это когда знаешь, что вроде опасности нет и все должно закончиться хорошо, а червячок сомнения душу точит. А вдруг? Вдруг не так сработает?

– Огонь! – подаю команду самому себе, решительно отбрасывая сомнения.

Г-гах! Стреляет зенитка. Из ствола фейерверком разлетаются горящие тряпки. Хорошо, что в этом направлении никого и ничего нет. Затвор сам не открылся. Чурбак пыжа так никто больше и не увидел. То ли улетел куда-то, то ли сгорел при выстреле. Народ сбежался, затвор открыли, в снег упала дымящаяся гильза.

– Все в порядке, товарищ лейтенант!

Лейтенант лезет в ствол, убеждается, что все в порядке, и только после этого благодарит нас. Мы идем закатывать пушку на свое место в парке. А расчету предстоит делать новый пыж и чистку ствола начинать заново. Когда мы уже уходим из парка, от орудия доносится:

– И-и-и, раз! И-и-и, два! И-и-и, раз! И-и-и, два!

Новый пыж у них получился гораздо лучше, теперь будут помнить.

– По самолету над двенадцатым, – командует командир первого взвода, – темп десять, высота шестьдесят пять!

– Совмещай. Высота шестьдесят пять. Ветер ноль, – доносится из окопа ПУАЗО.

Батарея включена в состав дивизионного района ПВО города, и сейчас идет тренировка по основному способу стрельбы. Проводить ее должен комбат, но он с утра не появлялся, поэтому его обязанности выполняет командир первого взвода. Ну вот, кажется, и до нас очередь дошла, с ПУАЗО пошли данные для стрельбы.

– Совмещай!

Первый номер – бывший студент Московского горного института Сергей Дементьев крутит маховик горизонтальной наводки, совмещает азимут. Епифанов поднялся на одну ступень в иерархии орудийного расчета, сейчас он четвертый номер – совмещающий угол возвышения. Установки взрывателя считывает третий номер Сан Саныч Хворостов – тридцатишестилетний лесной техник из Свердловской области. За казенником с учебным снарядом в руках следует Саша Коновалов, голубоглазый, курносый, русоволосый – типичная косопузая Рязань. Рост у него не больше метра шестидесяти пяти, зато в плечах сантиметров восемьдесят, не меньше. С восемнадцатикилограммовыми снарядами управляется, как с игрушками. Силища неимоверная, а парню только-только восемнадцать исполнилось. Отец у него плотник, два старших брата – плотники. И сам он, если не родился, то вырос с топором в руках. Пятый номер Рамиль Ильдусов – хитрый казанский татарин. Для установщика взрывателя мелковат, снаряды ворочает с трудом, но из-за малограмотности я боюсь его подпускать к маховикам наводки, величины углов на прицельной шкале для него темный лес. Шестой номер Иван Лобыкин – самое слабое звено расчета. Чем-то напоминает недоброй памяти Гмырю, только крупнее размерами и без склонности к стукачеству.

– Огонь! – командует взводный.

Лязгают затворы орудий.

– Огонь! – дублирую я его команду.

Раздаются щелчки ударников. И сразу же:

– Разряжай!

Условная цель обстреляна.

– Десять минут на отдых! – командует взводный номер раз.

И тут же исчезает, наверняка греться побежал. У Дронникова, что ли, он таких замашек нахватался. Наш взводный остается с нами. Стягиваю с шапки каску, тяжелая, зараза! Но командиры требуют, чтобы во время занятий все были в касках поверх зимних шапок. День сегодня, как по заказу. Мороз, градусов десять, ветра нет, в синем небе с редкими белыми облачками сияет яркое солнце. Красота! Задираю голову и просто любуюсь яркой синевой.

– Командир, можно я в уборную?

– Можно Машку за ляжку.

– Разрешите отлучиться в уборную, – быстро поправляется Рамиль.

– Ладно, иди.

Тот быстро исчезает, вернется минут через двадцать, тоже греться побежал. Какое-то смутное беспокойство начинает давить мне на головной ум. Я снова задираю голову вверх. Что-то неправильно в этом небе, но что, не могу понять. Небо синее, солнце на месте, облака белые. Стоп! Если через эту цепочку мелких облачков провести линию, то она окажется слишком прямой для естественного происхождения. Это же… Это инверсионный след! Высота, на которой идет самолет, семь тысяч, не меньше, а наши на такой высоте не летают. Это же немецкий разведчик идет прямо на Автозаводской район!

– Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант, немецкий разведчик!

– Где?!

Шлыков задирает голову в направлении моего указательного пальца. Сам самолет практически не виден, и лейтенант подносит к глазам бинокль.

– Точно, самолет. А может, наш?

– Какой к черту наш?! Наши так высоко не забираются!

В глазах лейтенанта немой вопрос.

– Надо в штаб района пэвэо доложить.

Куда же ты сам рванул? А посыльного отправить? От досады плюю в снег. Ну что с пацана возьмешь? Оглядываюсь вокруг: народ задрал головы в небо, рты раззявили, пальцами тычут, обсуждают. Еще бы, почти все немца в первый раз видят. И тут такая меня злость взяла. Это что, цирк? Шоу? Среди бела дня немец идет важнейший промышленный центр фотографировать, а мы можем только пальцами в него тыкать. Мы зенитчики, или где?

– Батарея, к бою!

Я не сразу понял, что это голос мой. В качестве ответной реакции только удивленные взгляды.

– Федонин, заводи свою шарманку!

Серега все понял правильно.

– Дальномерщики, мать вашу, перемать, начать поиск цели!

Буквально через десять секунд с дальномера доложили:

– Цель поймана! Высота семьдесят четыре!

– Совмещай, – командует сержант Федонин, – ветер ноль!

ПУАЗО заработал, а орудийные расчеты в себя еще не пришли.

– По самолету! Темп пять! Высота семьдесят четыре!

Зашевелились наконец стволы орудий начали нащупывать цель. От орудий доносятся команды «совмещай». Пока еще все можно остановить, пока мы просто сопровождаем цель, но я уже принял решение.

– Огонь!

– Огонь! – повторяют командиры орудий.

Г-гах! Г-гах! Залп получается с небольшим разрывом во времени. Четыре длинных языка пламени рвутся из стволов в небо, чтобы через мгновение превратиться в клубы порохового дыма. Пять, четыре, три, два, один.

– Огонь!

Г-г-гах! На этот раз залп получается лучше, звенят выброшенные затворами гильзы. Пять, четыре, три, два, один.

– Огонь!

Г-г-гах! Теперь все четыре орудия стреляют одновременно. Позицию окутывает запах сгоревшего пороха. Пять, четыре, три, два, один.

– Огонь!

Г-г-гах! В этот момент в небе появляются черные точки разрывов нашего первого залпа. Как они легли по отношению к цели, я без оптики не вижу. Результаты нашей стрельбы могут наблюдать только те, кто сидит за визирами дальномера и ПУАЗО. И еще первые номера орудийных расчетов. Разрывы второго залпа.

– Отворачивает! Отворачивает!

Доносится с дальномера. Если отворачивает, то мы были близки к цели. Черные точки третьего залпа пятнают синеву неба.

– Чуть в стороне!

Разрывы четвертого залпа.

– Совсем в стороне.

Сообщают результаты последнего залпа из окопа ПУАЗО. За десять секунд после поворота немецкий разведчик успел уйти далеко от своего прежнего курса. Сбить мы его не могли, но фотосъемку сорвали. Хоть какой-то результат. Через три минуты наступила расплата за удовольствие. Вон другой результат бежит, а за ним еще два результатика. Ой, споткнулся, упал. Взводные помогли капитану подняться. Хреново, только злее будет.

– Кто стрелял?! Кто разрешил?!

Я делаю два шага вперед.

– Все стреляли, товарищ капитан, а команду я дал.

– Ты кто такой?! Ты…

Ой, товарищ капитан, и где же вы таких выражений набрались? Ф-фу, как некрасиво! И руками у меня перед лицом махать не надо, еще заденете ненароком. Ну и выхлоп у тебя, капитан. Вчерашний? Нет, похоже, уже сегодня успел причаститься.

– За что под трибунал, товарищ капитан? За обстрел вражеского самолета?

Ах, за самовольную стрельбу по вражескому самолету. Ну да, ну да, существенная разница. Должен же кто-то немецкие самолеты сбивать, пока ты водку хлещешь. Ф-фу, как некрасиво! Все мои родственники нормальные, приличные люди. И у меня с головой все в порядке.

– А я и не знал, товарищ капитан, что на уничтожение врагов нашей Родины ваше персональное разрешение требуется.

Оказывается, все-таки требуется. Но голос уже на полтона ниже и про трибунал уже не заикается. В трибунале и ему самому могут неприятные вопросы задать. Например. Где вы в этот момент были, товарищ капитан? А где ваши взводные командиры в это время находились? И почему вверенной вам батареей командуют все, кому не лень?

– Есть десять суток ареста!

Хотя, по моему скромному мнению, хватило бы и пяти, но меня почему-то никто спросить не догадался. До моих ушей доносится еле слышное жужжание. Осторожно поднимаю глаза и вижу набирающую высоту тройку «лагов». Их подняли на перехват разведчика с аэродрома авиационного завода. Только немецкий самолет уже давно исчез, и погоня за ним, как всегда, выльется в бесполезный расход бензина. Сюда бы хоть какую-нибудь радиолокационную станцию и нормальную связь с перехватчиками. Мечты, мечты.

Со спины комбата к нам приближается группа военных. Белые полушубки, комсоставские шинели – полковое начальство пожаловало. Увлеченный разбором моих достоинств Дронников их приближения не заметил, а когда Шлыков пихнул его в бок, было уже поздно – начальство находилось буквально в двух шагах и, судя по вытянувшимся лицам, все слышало. Попал капитан.

– Что? – недовольно встрепенулся оторванный от увлекательного занятия комбат и тут же увидел подошедших.

– Что здесь происходит? – тон стоявшего впереди майора не предвещал ничего хорошего.

– Товарищ майор… – начал Дронников, но его обрывают.

– Постройте батарею.

– Батарея-а, становись! Р-равняйсь! Смирно-о!

Комбат пытается четко печатать шаг, но это у него не слишком получается, майор морщится, будто у него лимон во рту.

– Товарищ майор, личный состав учебной батареи построен! Командир батареи капитан Дронников!

От комбатовского выхлопа майора перекашивает еще сильнее, но он справляется со своей мимикой.

– Здравствуйте, товарищи артиллеристы-зенитчики!

– Здрав-гав-гав, тащ-щ май-ор! – отвечает батарея.

– Поздравляю вас с первыми боевыми стрельбами, проведенными по фашистскому самолету-разведчику!

– Ура-а! – отвечают немногочисленные кадровые красноармейцы.

– Ура-а! – подхватывают самые сообразительные.

– Ура-а! – дружно ревет строй.

Майор не обращает внимания на первоначальную заминку и продолжает речь:

– Сегодня вы, можно сказать, заново родились как артиллеристы-зенитчики…

Говорит он минуты три, потом эстафету подхватывает комиссар полка. Этот коротко говорить не может, я даже замерзать начал. Им хорошо в полушубках, а мы в шинелях на морозе стоим, хорошо, хоть ветра нет. Все когда-нибудь заканчивается, комиссарская речь тоже подошла к концу, и мы дождались команды «разойдись». Я вижу, что майор отзывает Дронникова в сторону и что-то ему втирает, комбат вяло возражает. В конце концов, майору это надоедает, и он быстрым шагом уходит в направлении штаба. За ним устремляется свита, и плетется Дронников. В батарею он вернулся часа через два, когда мы уже вернулись в казарму. На меня зыркнул волком, но про губу уже не заикался. А через два дня нам представили нового комбата.

Похоже, что с помощью нашей батареи полковое начальство решило избавиться от командирского балласта мирного времени. Новый комбат старший лейтенант Филаткин – непьющая и более деятельная версия Дронникова. Внешность у Филаткина образцовая, тщательно отутюженные гимнастерка и галифе из дорогого габардина, явно сшиты на заказ. Хромовые сапоги начищены до зеркального блеска, подворотничок всегда свежайший. Нашивки, петлицы и знаки различия находятся на своих, выверенных до долей миллиметра, местах. Комбат всегда тщательно выбрит, причесан и благоухает одеколоном. Причем это образцовое состояние он ухитряется поддерживать в течение всего дня, что, впрочем, не трудно. Собственноручно прикасаться к технике он не любит, предпочитает руководить действиями подчиненных с определенного расстояния.

Такие командиры – золотой фонд любой части. Они умеют привести к общему знаменателю своих подчиненных, по крайней мере, внешне. В их подразделениях самая лучшая выправка и строевая подготовка, их ставят в первые ряды, а на их командира сыплется дождь из благодарностей и поощрений. К счастью, они не часто высоко забираются по служебной части, увольняясь капитанами, в лучшем случае майорами. С лета прошлого года все изменилось. Строевая подготовка уже мало кого интересует, пусть и не часто, батареи полка ведут огонь по реальным самолетам противника, а вот тут у Филаткина, похоже, не все в порядке. Оказалось, что гонять новобранцев по плацу у него получается намного лучше, чем управлять огнем батареи. Вот и выперли его из запасного полка, так сказать, на фронте научится, а не научится… Только нам, его подчиненным, от этого не легче.

На следующий день после вступления в должность новый комбат устроил строевой смотр. И нашел массу недостатков. Мне влепили выговор. Догадайтесь, за что. Слабо? За не по уставу длинные волосы! Вся батарея ржала. В первом взводе есть еще один мужик с залысинами, но до меня ему далеко. Вторую половину дня устраняем выявленные недочеты. Вечером новая проверка и новые придирки, у меня две пуговицы, оказывается, пришиты «не в сторону советской власти».

– Я из вас сделаю настоящих бойцов Красной армии! – грозится Филаткин.

Вроде и не дурак, но не смог приспособиться к новым требованиям. На следующий день «бьем чечетку» на плацу. А в парк комбат еще и не заглянул. Проверка техники выполняется дистанционно. Расчеты крутят механизмы, открывают затворы. В стволы комбат заглядывает издалека, как будто боится запачкаться. После проверки мы закрашиваем звездочки на стволе. Дронников на них внимания не обращал, Филаткин решил, что дополнительные регалии нашей пушке не положены. Петрович схлопотал три наряда вне очереди за ободранные кузов и кабину единственного в батарее транспортного средства.

– У меня коробка на ладан дышит, магнето барахлит, фрикционы подгорают, – бурчит Петрович, – а он мне «не покрашено»! А где я краску возьму? Лучше бы запчасти помог достать…

С наряда красноармейца Семяхина снимают в тот же день, другого тракториста в батарее нет. На следующий день Петрович устраивает забастовку. Демонстративно разбирает двигатель и на все вопросы, когда трактор будет на ходу, отвечает:

– Регулировка клапано́в суеты не любит, как сделаю, так и будет готово.

Филаткин злится, но одернуть наглеца не может – трактор с трактористом на батарее в единственном экземпляре. Привыкайте, товарищ старший лейтенант. Это еще не фронт, но уже и не совсем запасной полк. Здесь с людьми надо мягше, а на вопросы смотреть ширше.

Батарея почти укомплектована, во всяком случае, огневые расчеты, расчеты ПУАЗО и дальномера доведены до штатной численности. И даже, как показала последняя стрельба, более или менее подготовлены. Осталось только отделение материального обеспечения и тяга. Тягачи нам обещают перед самой отправкой на фронт, а пока Петрович отдувается за всех, благо позиции батарее менять не надо. С отправкой нас из Горького тоже не спешат, артиллерии в дивизионном районе ПВО отчаянно не хватает, особенно современных 52-К, и мы несем дежурство буквально не выходя с территории полка.

Между тем в городе царит приподнятое настроение, люди собираются у черных тарелок репродукторов и слушают последние сводки Совинформбюро, которые своим неповторимым и сразу узнаваемым голосом читает Левитан. По его интонациям, уже с первых слов понятно, какие это будут новости, хорошие или плохие. В последнее время звучат хорошие: враг разгромлен и отогнан от Москвы, наше наступление продолжается. Слышатся разговоры, что немец окончательно выдохся и вот-вот стремительно покатится на запад, видимо, Наполеона вспомнили. И хотя от столицы до линии фронта меньше сотни километров, уже началась реэвакуация. Надеюсь, что выпуск наших орудий тоже возобновят. Тогда нас, наконец, отправят на фронт, а то капуста в разных видах и пшенный суп, в котором крупинки гоняются за селедочной головой, уже смертельно надоели.

На дворе начало февраля, а мы все еще в запасном полку. Человек ко всему привыкает, вот и я привык к этой жизни. Даже к закидонам Филаткина привык. В январе немцы город почти не беспокоили, только изредка, на большой высоте проходил «юнкерс»-разведчик, а потом опять затишье на несколько дней. Когда появилось больше свободного времени, захотелось осмыслить свое появление здесь и прикинуть планы на будущее.

Вся батарея уже давно спит, и только ко мне сон никак не придет. Я осторожно ворочаюсь с боку на бок под тонким красноармейским одеялом, стараясь не разбудить соседей. Бесполезно, что-то рановато меня начала одолевать бессонница. В конце концов я отбрасываю попытки заснуть и начинаю думать о своей жизни в этом времени.

Итак, что мы имеем в активе? Самое главное, что я до сих пор жив и, в общем, здоров. Более или менее легализовался, во всяком случае, до конца войны меня серьезно проверять уже вряд ли будут. Даже если я попаду в окружение, то, скорее всего, ограничатся запросом в часть, а там подтвердят мою личность. О плене думать не хотелось, лучше сразу сдохнуть, но в жизни все бывает. Что еще? Ну, конечно, род войск, в который я попал. Во-первых, почти по специальности, только пушка другая. Во-вторых, до передней траншеи километр-другой всегда наберется. Но обольщаться этим не стоит, сам убеждался, сколько времени нужно немецким танкам на преодоление этого расстояния.