Текст книги "Смерть президента"

Не ожидая повторения приказа, Посибеев ухватил мощными своими пальцами Бевза за ногу, развернул и поволок, поволок в дверь, из зала, потом по коридору к светлеющему провалу окна. Струйка крови, вытекающая из Бевза, становилась все тоньше, прерывистое и наконец совсем превратилась в ряд клякс на ковре, да и те становились все реже.

Проводив взглядом Посибеева с трупом, Пыёлдин повернулся к залу, посмотрел в пространство, наполненное напряженными, испуганными, а то и смирившимися взглядами.

– Итак, господа заложники... Никаких шалостей, к которым вы привыкли там, на воле... Не потерплю. Человеческое достоинство должно быть превыше всего. Вот он, – Пыёлдин ткнул пальцем в кровавое пятно на ковре, – покусился на человеческое достоинство. Результат вы видели. И так будет впредь. Вопросы есть?

– Вопросов нет! – вскрикнул Собакарь. – Следствие проведено быстро, полно и убедительно. Преступник признал свою вину и понес наказание в полном соответствии с действующим законодательством.

– Молодец! – кивнул Пыёлдин. – Продолжай в том же духе. Будешь главным проводником законности в нашем коллективе. Ведь у нас один коллектив, верно?

К удивлению Пыёлдина, гул одобрения прокатился по рядам заложников. Некоторые попытались выкрикнуть что-то зажигательное, кое-где Пыёлдин увидел даже взметнувшиеся над головами кулаки, как это бывает на митингах, когда люди готовы устремиться вслед за оратором на завоевание новых высот демократии.

– Рад, очень рад, – растерянно пробормотал Пыёлдин. – Я учту ваше единодушное мнение. Теперь, чтобы уж закончить об этом, – он снова ткнул пальцем в лужу крови. – По закону попытка совершить преступление приравнивается к уже совершенному преступлению. Это я испытал на собственной шкуре и могу заверить – очень правильный и справедливый закон. Часто случается, что задуманное преступление куда более опасно, нежели исполненное. В чем бы оно ни заключалось. Потому что задуманное преступление таит в себе постоянную угрозу для общества, для личности.

– Неплохо сказано, – озадаченно проговорил Цернциц. Пыёлдин посмотрел на него долгим затуманенным взглядом, взглянул на ствол автомата, но оба промолчали – и Пыёлдин, и автомат.

– Продолжаю... Чтобы не было недоразумений в будущем, с самого начала необходимо назвать вещи своими именами... Вы есть заложники. Вам предоставлено право жить, питаться, ходить в туалет, но при этом вести себя прилично.

– Это как? – усмешливо спросил Цернциц.

– А это, Ванька, так, как учили в школе. Не шалить, не грубить старшим, уступать места пожилым и малолеткам, помогать беременным.

– А что, уже есть? – с интересом спросил Цернциц.

– Будут, – заверил его Пыёлдин твердым голосом.

– Один вот попытался что-то сделать в этом направлении...

– Согласие не было обоюдным, – пояснил Пыёлдин. – Кто не знает, как вести себя прилично, Анжелика объяснит... Школу она закончила совсем недавно, причем в те времена, когда там еще кое-чему учили. Поэтому почти все помнит... А, Анжелика? – Пыёлдин повернулся к ней не сразу, опасаясь, что ее улыбка снова выведет его на какое-то время из строя. Но не мог противиться, посмотрел все-таки красавице в глаза. И привычно, ожидаемо содрогнулся.

– Я все помню, – ответила Анжелика.

– Отлично. Каждый нарушитель тут же становится трупом. Вы только что видели... Кстати, а где он? Ах да, я и забыл... Уже предан земле... Уже, наверно, идет опознание... Опознают. Морду я ему не затронул, брюхо только повредил... А трупы нам с вами нужны позарез! – Пыёлдин прошелся взглядом по нарядной толпе, несколько поблекшей от перенесенных волнений. – Во-первых, мы с вами должны избавиться от заразы, чтобы жизнь продолжать высоконравственную...

– Ни фига себе! – не выдержав, воскликнул Цернциц.

– Да, Ванька, да! Я не оговорился. Тебе тоже надо задуматься о нравственном самоусовершенствовании. Трупы дисциплинируют!

– Это верно! – выкрикнул шустрый Собакарь и заслужил не только благодарственный взгляд Пыёлдина, но и одобрительный гул всего зала.

– И самое главное, – подняв руку, Пыёлдин потребовал тишины. – Трупы нам нужны, чтобы держать на расстоянии враждебные силы. А они есть, их немало, они готовы пойти на любую подлость, чтобы уничтожить нас! Я правильно говорю, Ванька? – повернулся Пыёлдин к Цернцицу.

– Совершенно правильно! Из тебя получился бы неплохой демократ... Тем тоже постоянно требуются трупы для самых различных надобностей – для приватизации, для агитации, для профанации... Но в твоих словах есть упущение...

– Ну? – Ствол автомата уставился как раз в переносицу, в небольшой просвет, образовавшийся между густыми, кустистыми бровями Цернцица.

– Ты сказал, что заложники имеют право питаться.

– Возражаешь?

– Нет, поддерживаю. Но дело в том, Каша, что им нечем питаться. От голода они уже выхлебали все виски, всю водку, вина, настойки... Они просто в дым пьяные... И смотрят на тебя со смешанным чувством ужаса и восторга.

– Ужас отставить. Пусть смотрят только с восторгом. Я вполне его заслуживаю. Я тоже смотрю на них с восторгом!

– Что же тебя так восторгает?

– Их мужество, самоотверженность, готовность пожертвовать собой ради общего дела! – воскликнул Пыёлдин, но дальше продолжать не смог, потому что радостные крики заложников подавили все остальные звуки.

– Качать Кашу! – рявкнул Бельниц мощным своим басом и уже рванулся было к Пыёлдину, но тот остановил его властным жестом.

– Отставить! – строго сказал Пыёлдин, будто говорил с расшалившимися ребятишками. – Решаем вопрос со жратвой. Где наши старосты? Куда подевались эти бездельники?

И перед ним тут же вытянулись все трое – президентоподобный Бельниц, Собакарь с овальным колышущимся задом и поедатель еловых шишек Кукурузо.

– Значит, так... – Пыёлдину понадобилась ровно одна секунда, чтобы осмыслить положение и принять единственно верное решение. – Значит, так... Срочно связаться с городскими властями...

– Они все здесь, Каша, – обронил Цернциц.

– Срочно связаться с российскими властями, – продолжал Пыёлдин, не пожелав услышать уточнение Цернцица. – Срочно связаться с международными организациями...

– Какими?

– Правозащитными, молодежными, экологическими... Созвониться с Биллом-Шмиллом, Джоном-Шмоном, Жаком-Шмаком... Со всей этой шелупонью... Так им и сказать... Террористы в полном согласии с заложниками требуют трехразового питания... Из лучших ресторанов Парижа и Лондона... Можно доставлять питание и из города Днепропетровска... Там, недалеко от станции Синельниково, неплохой ресторан... Главное – три блюда три раза в день. По вечерам спиртное. Водка «Смирновская», но наша, российская, вина красные, грузинские... Никаких испанских, французских, итальянских не принимать. Не надо нас дурить. Вопросы есть? Вопросов нет.

– Вообще-то один вопросик есть, – проговорил Цернциц. – Кто будет платить?

– А зачем мне об этом знать?! – воскликнул Пыёлдин почти радостно, он действительно обрадовался вопросу. – Пусть они там, внизу, думают, куда им девать трупы, которые посыпятся им на голову, если мы не получим завтрак в ближайший час! Пусть возьмут из государственного бюджета! Из фондов Министерства по чрезвычайным положениям! Ведь у нас нечто чрезвычайное, разве нет?!

После этих слов в зале возникло какое-то смутное движение, послышался робкий гул, который все усиливался, и наконец в задних рядах прогремело нарастающее «ура», которое тут же перекинулось на середину зала, охватило фланги, передние ряды, и вот уже тысяча заложников встала в едином порыве.

– Завтрак в девять, обед в два, ужин в семь часов вечера! – прокричал Пыёлдин, дождавшись послабления в овациях. – За каждый час опоздания внизу будут получать труп! – Но это его зловещее добавление не остудило заложников, наоборот, зал опять взорвался бурными, долго не смолкающими аплодисментами. – По вечерам танцы под оркестр, шампанское, коллективный просмотр телепередач... В десять вечера отбой!

– Ну, ты даешь, Каша, – озадаченно выдавил из себя Цернциц.

– Есть вопросы?! – резко повернулся к нему Пыёлдин.

– Нет вопросов! – Цернциц успокаивающе поднял руки. Их разговор прервался – в дверях появился гигант Посибеев с окровавленными руками и безумным взглядом. Глаза его блуждали по залу, не в силах остановиться ни на одном предмете. Он, казалось, искал, за что бы зацепиться в этом мире, в этой жизни, за что бы ухватиться и спастись, но не находил, не находил. Наконец глаза его случайно натолкнулись на Пыёлдина, и взгляд сразу принял осмысленное выражение.

– Тебе чего? – спросил Пыёлдин.

– Это, – Посибеев поднял руки и внимательно осмотрел их со всех сторон. – Пришел доложить.

– Докладывай. Мы все внимательно тебя слушаем, ждем радостных сообщений. У тебя есть радостные сообщения?

– Есть...

– Говори! – повысил голос Пыёлдин.

– Все в порядке.

– Долетел?

– Да... Они все падают на одно место... Там в асфальте уже вмятина. И это... Люди собрались, ждут следующего. Машина «Скорой помощи» стоит, реанимация, команда пожарных с брезентом...

– А это зачем?

– Чтобы они на брезент падали, чтобы им не было так больно.

– Надо же! – крутнул головой Пыёлдин. – Ты тоже считаешь, что им больно, когда они падают на землю?

– Вряд ли... И потом... Это недолго.

– Правильно. Молодец.

– С брезентом стоят и вверх смотрят...

– Дураки потому что... Реанимацию, видишь ли, подогнали! Лучше бы по городу ездили, мало ли где чего случается, – рассудительно заметил Пыёлдин. – А здесь им делать нечего, недобитых отправлять не будем... Ишь, чего захотели! Размечтались! Ладно, – Пыёлдин осуждающе посмотрел на Посибеева. – Иди руки-то вымой... Людей только пугаешь. Нехорошо.

– Я подумал...

– Что ты подумал? – не скрывая раздражения, спросил Пыёлдин. Это его недовольство можно было понять – он уже собирался уделить внимание Анжелике, стоявшей тут же. – Так что же ты все-таки подумал, скажи нам наконец!

– Я подумал, – медленно проговорил Посибеев, опять принявшись блуждать безумным взглядом по залу. – Я подумал... что, может быть, опять тут понадоблюсь... может быть, за время моего отсутствия еще клиент появился...

– Еще одного трупа захотел?! – весело спросил Пыёлдин. – Ишь, разохотился, ишь, как быстро во вкус вошел! До чего же кровожадным оказался! – Пыёлдин, не сдерживаясь, расхохотался, и многие в зале поддержали его, охотно и солидарно посмеялись над Посибеевым, который явно, у всех на глазах, тронулся небогатым своим умом. Это ему не доллары переводить в швейцарские банки, это ему не секретарш щупать в кабинете, тут работать надо – так примерно подумали заложники, явно принимая сторону Пыёлдина. – Все, кончай базар... Иди помойся! – резко закончил Пыёлдин и, протянув руку, привлек к себе божественную Анжелику. Та вся зарделась, расцвела, улыбнулась благодарно и похорошела, хотя, казалось бы, – куда дальше, куда дальше? Ан нет, оказывается, и Анжелика, первая красавица планеты, могла становиться еще прекраснее, когда ощущала на себе влюбленный взгляд человека сильного, мужественного и во всех отношениях достойного.

– Каша, – прошептала она с придыханием, и все в груди бедного Пыёлдина взвыло от счастья.

– Да, Анжелика, да! – сказал он и ничего больше добавить не смог.

– Пошли, Каша. – Цернциц жестковато взял Пыёлдина под локоть и вывел его в коридор. – Пошли... У тебя все впереди.

– У нас все впереди! – поправил Пыёлдин.

– Пусть так, Каша, пусть так...

– Кажется, я им понравился, а, Ванька!

– Они от тебя обалдели! Если ты выбросишь из окна еще половину заложников, то оставшиеся в тебя просто влюбятся!

– Ты думаешь? – с подозрением спросил Пыёлдин, уловив в голосе Цернцица издевку.

– Уверен, – мрачно ответил Цернциц.

– Что-то ты мне мозги пудришь, Ванька, что-то ты мне не нравишься, что-то ты темнишь...

– Есть такой закон, Каша... Ты должен его знать... Заключенные и надзиратели – это единый коллектив, связанный одной жизнью, одной крышей, одной целью. Самые жестокие тираны и самые угнетенные их подданные – это нечто единое, спаянное... Убери тирана – и что будет?

– А что будет?

– Думаешь, подданные обрадуются? Думаешь, выйдут, ликуя, на улицы? Ни фига, Каша, ни фига... Конечно, поначалу радостно пошумят, но только от ощущения перемен. А потом спохватятся и потребуют вернуть кровопийцу обратно. Они уже не могут без него, Каша. Он думал за них, худо-бедно кормил, позволял плодиться и размножаться... Позволял называть детей своим именем, позволял свое имя писать на знаменах... О чем мечтают рабы, как ты думаешь?

– О бабах.

– Они не мечтают о свободе, Каша. Они мечтают о своих рабах. Террористы и заложники – это тоже единый, сплоченный коллектив. Да, он замешен на крови, да, можно согласиться с тем, что это нечто больное или даже болезненное. Ты вот пообещал заложникам кормежку, и они уже забыли, что находятся здесь по твоей милости, что ты уже расстрелял чуть ли не дюжину их добрых знакомых, может быть, расстреляешь и их самих рано или поздно, но они готовы восхититься твоими немытыми ногами, мятыми штанами, нечесаными патлами... Уже к вечеру сегодняшнего дня они будут подражать тебе, Каша.

– Не может быть! – ужаснулся Пыёлдин.

– Закон, Каша, это закон. Заложники склонны принимать убеждения террористов. Почему ребята из афганского плена возвращаются мусульманами? Думаешь, пыток не выдержали? Угроза смерти напугала?

– Конечно!

– Ни фига! Самые безжалостные, жестокие, звероподобные террористы вызывают желание подражать, восхищаться, принимать их веру, в чем бы она ни заключалась. Человек быстро усваивает условия, которые ему предлагают.

– Ну, не все же!

– Все, – твердо произнес Цернциц. – Посмотри на себя, Каша! Посмотри на свои ноги, взгляни на свои руки! Анжелика уже готова целовать тебе и ноги, и руки! Первая красавица мира!

– Что же ее заставляет? – спросил Пыёлдин.

– Женщины быстрее поддаются дрессировке. Особенно красивые.

– Почему именно красивые?

– Они слабее. Жизнь постоянно поворачивается к ним самой привлекательной стороной, они к этому привыкают... Им, возможно, и в голову не приходит, что у других жизнь иная. Они капризны, избалованны, у них нет закалки, они не держат удар. Ты победил, и вот, пожалуйста – Анжелика у твоих ног. Хотя совсем недавно была у моих... Да что Анжелика! Народы! Понимаешь, народы, и далеко не самые тупые, начинают восхищаться, подражать подонкам и сволочам, захватившим их.

– Например? – спросил Пыёлдин.

– Немцы при Гитлере. Французы при Наполеоне.

– Наполеон – подонок и сволочь?

– А кто же он? – удивился Цернциц. – Конечно. Подонок и сволочь. И больше никто. Мне продолжить?

– Продолжай, – кивнул Пыёлдин.

– Китай при Мао. Заокеанцы при... Впрочем, они гнидно ведут себя при любом правителе.

– Не верю! – Пыёлдин даже остановился, услышав столь неожиданное утверждение.

– Не надо, Каша, так резко останавливаться... А то я вздрагиваю, когда твой ствол упирается мне в живот. Вьетнам, Ирак, Югославия... Страны в тысячах километров, а она бросается на них, брызжа слюной и лязгая зубами... Этот лязг слышен во всем мире. Он все ближе, Каша, он уже совсем рядом... Я его чую.

– Шкурой? – улыбнулся Пыёлдин.

– Хватит об этом, – устало проговорил Цернциц. – Вот идет Анжелика... О чем бы ты ни говорил, Каша, как бы умно и ярко ни выражался, но когда появляется красивая женщина, вдруг понимаешь, что несешь чушь.

– О чем же можно говорить, когда рядом красивая женщина?

– Только о ней, Каша, только о ней... О том, как она тебе нравится, как тебе было тяжело без нее. О том, кто с ней, с кем она...

– Анжелика, ты с кем?

– Я с тобой!

– Да? – переспросил Пыёлдин, потрясенно рассматривая красавицу. Или же он не понимал эту женщину, или не верил в то, что у него с ней может что-то завязаться. Отчаянная его решимость сменялась подавленностью, даже опаской, потом вдруг приходила робость, о которой он уже начал забывать, как о давней детской болезни. – А на фига? – спросил он.

– А так! – ответила Анжелика.

Цернциц слушал их странный разговор настороженно, пытаясь уловить в нем скрытый смысл, который ускользал от него.

– Надо же, – пробормотал Пыёлдин.

– Ты хочешь улететь? – спросила Анжелика. – Ведь хочешь? Я тоже хочу.

– Тебе здесь плохо?

– Да.

– Ванька, почему ей здесь плохо? – спросил Пыёлдин.

– Человек ищет, где глубже, – ответил Цернциц и почему-то покраснел, стыдливо опустив глаза.

– Темнишь, Ванька!

– Конечно, как и все мы.

– Не понял?! – Ствол автомата Пыёлдина, подчиняясь его взгляду, уперся в переносицу Цернцица.

– Все ты понял, Каша... Но могу пояснить, чтобы больше к этому не возвращаться. Ты, Каша, на все мои вопросы ответил? Нет. Не ответил ни на один.

– А у тебя были вопросы?

– Они и сейчас есть. Я не знаю, например, чего ты хочешь... Ты, похоже, и сам не знаешь, но мне от этого не легче. Я не знаю, что ты задумал... Правда, ты тоже этого не знаешь. Понимаю – ты не отвечаешь не потому, что таишься и скрываешь свои замыслы, нет, у тебя просто нет ответа. Поэтому темнишь. И не только со мной. Ты и с Анжеликой темнишь.

– Нет!

– Ты можешь сказать, чего от нее хочешь? Не можешь. Не знаешь. Испытываешь смутное томление в душе, между ногами у тебя томление... А решения нет, слов тоже нет.

– Мне не нужны слова! – воскликнула прекрасная Анжелика, пытаясь заступиться за Пыёлдина.

– Я не об этом! – Цернциц досадливо махнул рукой. – Никто твоего Кашу не обижает... И не собирается. И не ему я все это говорю, ему бесполезно... Все это я пытаюсь втолковать самому себе.

– Зачем? – спросил Пыёлдин.

– Хочу понять, что происходит... Хочу понять, почему последнее время у меня шкура постоянно в холодном ознобе... Не обижайся, Каша... Мы все темним, – грустно проговорил Цернциц. – И не потому, что злонамеренны и злокозненны... Мы вынуждены темнить, потому что не знаем собственных целей, не можем разобраться в собственных желаниях, не видим собственного предназначения. Суетимся и в слепоте своей не знаем даже, к чему тянутся наши руки... К тигриной морде, к стакану с водкой, к женской груди... Чуем, что конец близок, а вот насколько он близок... Не знаем. И не хотим знать. Скажи, сутки назад ты знал о существовании первой красавицы мира Анжелики, знал?

– Ну?

– А почему бы тебе, Каша, не ответить просто и ясно – не знал? А ты темнишь, вернее, мычишь... Ну-у-у, – говоришь. Ты не подозревал, что существует Анжелика, а сегодня, сутки спустя, готов продырявить мне голову из поганого своего автомата только за то, что я, возможно, когда-то, где-то отнесся к ней не самым лучшим образом... Несмотря на то, что мы с тобой двадцать лет знакомы, познали всякое и, было дело, спасали друг друга, рискуя собственной шкурой.

– Опять ты о шкуре!

– Скажи, Анжелика, я тебя обижал? – спросил Цернциц, не обращая внимания на насмешку Пыёлдина.

– Обижал? – удивилась вопросу красавица. – Нет, не обижал. Но с другой стороны...

– Подожди переходить на другую сторону! – перебил Цернциц. – Было такое, чтобы я пообещал тебе что-то и не выполнил?

– Нет, обещания ты выполнял.

– Я силой держал тебя в Доме?

– Силой не держал. Но в то же время...

– Понимаю! В то же время тебя здесь что-то удерживало, – опять Цернциц не позволил красавице сказать что-то важное. – Послушай меня, Анжелика... Никогда не торопись произносить последних слов. Их вообще не надо произносить. Последние слова лучше носить в себе. Они не должны звучать вслух. Ты можешь заранее их приготовить, проговорить в подушку, залитую слезами, в скатерть, залитую вином, в подол, залитый кровью, но только не вслух. Ни друзьям, ни врагам.

– Почему?

– Потому что, когда они в тебе, они и в самом деле последние. Все сжигающие и оставляющие за собой только пепел. Но едва ты их произнесешь вслух, они тут же оказываются предпоследними. На них всегда найдется что ответить, их всегда можно опровергнуть, ими можно и пристыдить... Не надо.

– А при чем здесь...

– Пыёлдин? Скажу... Каша – прекрасный молодой человек, изящно мыслящий, тонко чувствующий, щедрый и великодушный... Что он уже подтвердил здесь... Кто знает, может быть, он еще прибьется к нашей стае... И ты не торопись рвать с нашей стаей.

– А разве я...

– Да. Ты уже готова была произнести последние слова.

– Я всегда готова их произнести, – улыбнулась красавица. – Что же делать, если ваша стая у меня вот здесь! – Анжелика провела узкой ладошкой по высокой прекрасной шее, причем сделала это так искренне, убедительно, и так потрясающе сверкнули при этом ее глаза, что у Пыёлдина возникло полное ощущение того, что она и в самом деле полоснула себя по горлу чем-то острым.

– Ты ошибаешься, моя милая, – тихо, почти по-отечески произнес Цернциц. – Прошу тебя – не произноси последних слов. Ты начнешь сожалеть, едва выпустишь их из себя. Это как в любви...

– Ну-ну? – сказал Пыёлдин.

– Восторг, упоение, очарование, перевалив через какой-то невидимый перевал, сгорают и превращаются в пепел. В усталость и отвращение.

– Не всегда! – поправила Анжелика.

– И не у всех, – добавил Пыёлдин.

– Умница, – сказал Анжелике Цернциц. – Тебе доступно многое.

– Потому что я через многое прошла.

– Впереди тебя ждет еще больше всякого...

– Откуда ты знаешь?

– Чую.

– Шкурой? – уточнил Пыёлдин, которому надоело вертеть головой, поворачиваясь то к Анжелике, то к Цернцицу. Ему казалось, что они говорят на каком-то своем языке, ему недоступном.

– Да, – кивнул Цернциц. – И шкурой тоже.

– А чем еще?

– Не скажу... Здесь дама, – Цернциц чуть заметно шевельнул рукой в сторону Анжелики. – Неудобно.

– Ты, Ванька, всегда был распутником. Бесстыжим и похотливым.

– Ты, Каша, еще не знаешь, насколько он бесстыж и похотлив, – сказала Анжелика.

– Девочка моя, – скорбно произнес Цернциц, глядя на красавицу затравленными глазами. – Имея дело с тобой, никто не может познать до конца пределы собственной похотливости. Кто скажет, где кончается искренняя восторженная любовь и начинается презренная похотливость? Кто умеет что-то делать, тот делает, кто не умеет – учит. То, что для участников – любовь, для соглядатаев – похоть... Как я их понимаю, как я им сочувствую, соглядатаям, – улыбнулся Цернциц. – Любовь нельзя познавать через замочную скважину. Ничто нельзя познавать через замочную скважину. Вон твой Козел бежит, хочет, наверно, сказать что-то очень важное... Видишь, как тяжело дышит?

И действительно, обернувшись, Пыёлдин увидел в конце коридора Козла с всклокоченными волосами, выпученными глазами и автоматом наперевес.

– Каша! – заорал он, увидев Пыёлдина. – Каша... Там на крыше этот...

– Ну?! – взвился Пыёлдин. – Что случилось?

– Вертолет!

– Гранатометами его!

– Наш вертолет! За нами прилетел! Линять пора, Каша! Берем коробку с золотишком, берем деньги и линяем! Пора, Каша! А то как бы не заиграться!

– Не заиграемся, – ответил Пыёлдин. По всему было видно, что сообщение Козла его мало обрадовало. – Как же он прорвался? Там же все схвачено-перехвачено?!

– Прорвался, Каша! Удалось! Обалденным парнем оказался наш вертолетчик!

– Он же раньше должен был прилететь?

– Говорит, не мог заправиться... Попробуй, заправь угнанный вертолет, который ищут по всей стране! Да еще без ксив! Да и вертолетчик тоже засвеченный!

– Тоже верно, – согласился Пыёлдин.

– И еще не забудь, Каша, – добавил Цернциц, – в стране чрезвычайное положение.

– Это почему же?

– Да все потому же, Каша, все потому же... Ты, похоже, сам не понимаешь, что натворил... Захват Дома... Как бы тебе объяснить доступнее... Слегка встряхнуло мир. Во всех темных углах зашевелились террористы, бандюги, фундаменталисты всех цветов радуги... Теперь у них одна мечта – превзойти тебя. И у всех правителей мира тоже одна мечта. Уцелеть.

– Ни фига себе! – озадаченно воскликнул Пыёлдин. Но была в его озадаченности и горделивость.

– Правители не пожалеют никаких денег на свои спецслужбы, армии, вооружения... И заработает в мире мясорубка, Каша. Ты ее начал, ты распахнул двери в следующий век.

– Выходит, я и в историю войду? – воскликнул Пыёлдин, уже не скрывая восторга.

– Войдешь, – кивнул Цернциц. – Но памятников не будет.

– Ох-хо! Я сам воздвигну себе памятник! Знаешь какой? Нерукотворный. К нему не зарастет народная толпа.

– Тропа, – поправил Цернциц.

– Как скажешь, Ванька, как скажешь! – И Пыёлдин, отодвинув Козла в сторону, первым шагнул в узкий коридорчик, который вел к лестнице на крышу. Сверкнув бриллиантами короны, Анжелика, не колеблясь, пошла следом.

Козел недоуменно оглянулся на Цернцица, пожал плечами, Цернциц ответил ему таким же жестом, и оба молча ступили на ковровую дорожку коридора.

* * *

Выбравшись на крышу Дома, Пыёлдин невольно закрыл глаза, настолько ослепительно синим было небо над его головой, настолько всепроникающим было солнце в это утро. И дали, голубовато-лиловые дали простирались вокруг и, постепенно туманясь, теряя очертания, таяли в пространстве.

А город, сумрачный и прокопченный, наполненный человеческими заботами, зловонным бытом и взаимным недовольством, простирался внизу. Но чтобы увидеть его, надо было преодолеть себя, преодолеть ужас высоты и подойти к перилам. А чтобы рассмотреть город еще лучше, надо было к самому краю подползти на брюхе, только на брюхе. Вот тогда и можно было увидеть все подробности.

Прошло несколько минут, прежде чем Пыёлдин нашел в себе силы оторваться от горизонта. Оглянувшись озабоченно, он увидел наконец вертолет, на котором немногим более суток назад совершил самый красивый свой побег, самый дерзкий и отчаянный. В тени вертолета сидели несколько его бандитов с автоматами на коленях и слушали счастливого, ободранного и отощавшего Витю, несказанно гордого собой – он не предал своих товарищей, хотя сделать это было легко и просто. Он мог продать вертолет чеченцам, таджикам, крымским татарам, молдаванским молдаванам, западенским хохлам, афганским моджахедам и вообще черт знает кому. Все они жили с единственной целью – расстрелять как можно больше поганых москалей, потому что это как-то оправдывало их собственную тупость, собственное пьянство, детей-уродов и жен-потаскух. И всем им позарез, за любые деньги нужен был военный вертолет, с которого так удобно палить по поганым москалям. Но Витя поступил мужественно и благородно, он не продал вертолет, не позарился на какие-то вонючие купоны, талоны, билеты, фантики, которыми его соблазняли непримиримо настроенные боевики со всех российских окраин.

Не купился.

Не соблазнился.

Не предал.

И теперь был счастлив, всеми любим и, кажется, даже сам потрясен собственной неподкупностью.

– Ну, ты даешь, Витя! – Пыёлдин, разведя руки в стороны, принял в свои объятия тело вертолетчика. – Ну, ты даешь! Ну, молоток!

– Да, Каша, да! – отвечал Витя, и сердце его колотилось, и руки вздрагивали на спине у Пыёлдина, и счастливая улыбка охватила все черты его лица.

– А я думаю, подведет – не подведет, прилетит – не прилетит, – бормотал Пыёлдин.

– Каша! – заорал вертолетчик Витя, и из глаз его полились слезы обиды. – Ты усомнился? Каша! Ты?!

Пыёлдин понял, что никакие слова не утешат сейчас вертолетчика, и поэтому поступил единственно правильно – подошел к Вите, снова обнял, снова прижал к груди и склонил нечесаную свою голову к его плечу.

И замер.

И Витя, всхлипнув раз-другой, успокоился и тоже положил свою голову Пыёлдину на плечо.

Постояв так некоторое время, оба решили, что конфликт исчерпан и пора поговорить о деле. Витя мазанул рукавом по мокрым своим щекам и отошел в тень вертолета.

– Значит, так... – проговорил Пыёлдин.

– Говори, Каша, – подбодрил его Козел. – Говори... Пора нам определиться.

– Определимся. – Пыёлдин прошел вдоль вертолета, подержал ладонь на его разогретом боку, дрогнувшими ноздрями втянул в себя горячий воздух, который дрожал, вибрировал и струился по зеленоватым бокам вертолета, украшенным красной звездой.

О, эта красная звезда! Совсем недавно она была символом самой могущественной армии планеты, армии, превратившейся в такие вот, из последних сил пытающиеся выжить экипажи подводных лодок, которые подряжаются ловить браконьеров в морях, экипажи истребителей, которые подряжаются разгонять облака, экипажи вертолетов, которые подряжаются ставить вышки в тюрьмах.

– Значит, так... – Пыёлдин осторожно скользнул взглядом по своим бандитам. – Докладываю... Первая часть операции выполнена полностью. Мы без потерь покинули место нашего заключения.

– И попали в другое, – добавил Козел, уставившись в асфальт, на котором сидел.

Пыёлдин долгим протяжным взглядом посмотрел на него, покосился на Анжелику и, словно набравшись от нее уверенности и силы, продолжил:

– Все желающие выступят после меня. А сейчас всем желающим выступить предлагаю заткнуться, поглубже засунуть свой язык промежду ягодиц и покрепче его этими ягодицами зажать. И замереть так на все время, пока я буду говорить. Вопросы есть? Вопросов нет.

– Ладно, Каша... Проехали, – пробормотал Козел.

– Повторяю... Первая часть операции, которая проводилась под моим мудрым руководством, выполнена. Мы на воле. Хоть кто-нибудь из вас поцарапал себе жопу? Лишился яиц? Или еще чего-нибудь? Нет? Очень хорошо. Продолжаю. Вторая часть операции также выполнена – мы захватили Дом. И тоже без единой жертвы. Выполнена и третья часть операции – мы подавили сопротивление и полностью владеем положением. Нас обеспечивают питанием, напитками, предлагают деньги...

– Надо брать, пока предлагают, – сказал Хмырь. – А то передумают.

– Чушь! – сказал Пыёлдин. – Вы хотите по миллиону долларов каждый?

– Очень! – рявкнул Козел, уставившись в Пыёлдина взглядом, полным любви и надежды.

– Нет проблем, – небрежно произнес Пыёлдин. – Ванька! – повернулся он к Цернцицу. – Скажи!

– Что сказать? – Цернциц, стоявший рядом с Анжеликой, резко отшатнулся от красавицы, поскольку автомат Пыёлдина как бы сам собой уставился в него мертвым глазом.

– Как там у нас с деньгами? Получат ребята по миллиону долларов?

– Хоть сейчас, – Цернциц сделал приглашающий жест рукой, дескать, прошу к кассе.

– Ура! – заорали бандюги и, вскочив с разогретого на солнце асфальта, бросились к дверце, которая вела вниз, в недра Дома, к сейфам, наполненным долларами.

– Прошу садиться, – Пыёлдин указал пальцем на тень от вертолета. Когда все, недовольно ворча, расселись на прежние свои места, он продолжил: – Три этапа операции завершились успешно. Деньги тоже, вот они, – он ткнул пальцем в грудь Цернцица. – Но куда вы с ними денетесь, хорошие мои?

– Врассыпную! – крикнул вертолетчик Витя.

– Перестреляют, – заметил Цернциц.

– За границу рванем!

– А там прямо с аэродрома вас развезут по камерам. У них просто – или казнь, или пожизненное заключение.

– Что же делать, Каша?!

– Спешить надо только при ловле блох, – жестко ответил Пыёлдин. – Нам нельзя отсюда уезжать, улетать, расползаться или разбегаться врассыпную. У нас за спиной гора трупов.