Текст книги "Смерть президента"

– Но ведь они уже никогда не оживут! – вскричал Козел. – Они всегда буду висеть на нас!

– Нет, – ответил Пыёлдин. – Не всегда. Немного повисят, а потом перестанут.

– Ты хочешь их оживить? – тихо проговорил Хмырь, и в глазах его застыл ужас, будто он увидел поднимающихся с пола окровавленных мертвецов.

– Боюсь, не получится, – ответил Пыёлдин. – Но способ снять с нас эти трупы есть.

– Врешь, Каша! – взвился Козел. – Нет такого способа!

– Спорим? – Пыёлдин протянул Козлу руку. Улыбка его была настолько простой и доверчивой, что Козел невольно протянул и свою руку.

– На что? – спросил он настороженно.

– На миллион долларов.

– Нет у меня миллиона! – потеряв самообладание, Козел, кажется, впал в истерику.

– Ванька! – обернулся Пыёлдин к Цернцицу. – Скажи, у него есть миллион долларов?

– Есть.

– А у меня?

– И у тебя есть.

– И мы можем спорить на миллион долларов?

– Вполне... Достались они вам не так уж и тяжело, легко и уйдут, – проговорил Цернциц, задетый пренебрежением, с которым Пыёлдин отнесся к его деньгам.

– Не обижайся, Ванька! – успокоил его Пыёлдин. – Я не проиграю. Так что, Козел, спорим?

– И ты оживишь все те трупы, которые внизу скопились?

– Нет, этого я не обещал. Я сказал, что все эти трупы не будут на нас висеть.

– И нам не придется за них отвечать?

– Конечно, нет.

– Но на ком-то они повиснут? – Козел пытался понять подвох, который наверняка уготовил ему Пыёлдин.

– А тебе что до этого? Каждый год на наших дорогах остается сорок тысяч трупов... Тебя это волнует?

– Да как сказать...

– Мы спорим? Или у тебя уже полные штаны?

Никогда в жизни у Козла не было столь мучительного выбора, столь соблазнительного предложения, столь страшного риска... И все эти чувства проносились по его лицу, как рябь на воде, пока ее не сковало льдом. И лицо Козла тоже застыло в неподвижности.

– Ты, Каша, просто втрескался в эту бабу, – Козел кивнул в сторону Анжелики. – И хочешь остаться с ней.

– Ха! – весело воскликнул Пыёлдин. – А что мне мешает забрать ее с собой? Анжелика, полетим на этом роскошном вертолете?

– Хоть сейчас!

– Ну? – настаивал Пыёлдин. – Спорим?

– И нам не придется отвечать по закону?

– Только перед своей совестью. Если она есть, конечно!

– Ты что же думаешь, что у меня...

– Спорим?

– Давай! – решился наконец Козел. – Раз пошла такая пьянка... Давай!

– Уточняю! – Пыёлдин цепко ухватил Козла за руку. – Я утверждаю, что на всех нас не будут висеть те трупы, которые мы здесь оставили... А ты в это не веришь, ты утверждаешь, что этого быть не может. Правильно?

– Вроде...

– Мы спорим на миллион долларов, правильно?

– Пусть на миллион. – Сомнения все еще бередили душу Козла, но уж слишком близок был второй миллион, к тому же весь его предыдущий опыт жизни подсказывал – невозможно выйти чистым из такой мясорубки, которую они здесь устроили, не бывает такого.

– Анжелика! – крикнул Пыёлдин, еще крепче сжимая ладонь Козла. – Разбивай.

И Анжелика, сверкая потрясающей своей улыбкой, разбила две ладони, сцепившиеся, казалось, навсегда. Пыёлдин, не в силах сдержать восторга, обхватил Анжелику за талию, поднял ее, расцеловал в обе щеки и осторожно поставил на крышу Дома.

– Ванька! – обернулся он к Цернцицу. – Я выиграл?

– Похоже на то, – осторожно ответил банкир.

– И ты знаешь как?

– Знаю, – кивнул Цернциц, но все-таки оставалось и в его голосе какое-то сомнение.

– Ну? – нетерпеливо воскликнул Пыёлдин. – Как я выиграл?

– Есть только один путь... – Цернциц вплотную подошел к Пыёлдину и наклонился к самому его уху. – Должен вмешаться президент. Он во всем разберется и простит... Есть такое слово... Амнистия, – жарко прошептал Цернциц.

– Раздайся море! – восторженно заорал Пыёлдин. – Я выиграл миллион долларов!

– Держи карман шире, – проворчал Козел, но бледность, смертельная бледность мгновенно покрыла все его большое мясистое лицо.

– Эх, Ванька! – Пыёлдин хлопнул Цернцица по плечу. – Как жаль, что ты не президент!

– Не все сразу, – проворчал тот, отходя подальше от необузданных пыёлдинских восторгов.

– Да? – посерьезнел Пыёлдин и посмотрел на бывшего своего подельника и сокамерника со странной задумчивостью, будто тот нечаянно напомнил ему о чем-то давно забытом либо надоумил на такое, что ему самому и в голову никогда бы не пришло.

* * *

Да, какая-то дикая до невероятности мысль с этой вот самой секунды резко изменила все поведение Пыёлдина. Куда делись восторги, азарт спора, игривые переглядки с Анжеликой! Все вдруг увидели перед собой совершенно другого человека – во взгляде появилась пристальная настороженность, будто за каждым словом ему виделись намеки, предсказания, угрозы.

Сосредоточенно ссутулившись, Пыёлдин еще раз обошел вокруг вертолета, похлопал его по гладкой клепаной поверхности, как мог бы, наверно, похлопать хорошего коня перед смертельной атакой. Положив ладони на разогретый солнцем металлический бок вертолета, он прижался к нему лбом, не замечая озадаченных взглядов своих сокамерников, обиженной гримаски божественной Анжелики, которая совсем по-детски надула губки, чем заставила несчастного Цернцица побледнеть, покрыться испариной и закрыть глаза, чтобы не видеть, не вспоминать, не терзаться. Но именно Цернциц, сильный, мудрый и догадливый, первым подошел к Пыёлдину.

– Вот видишь, Каша... Оказывается, есть вещи потруднее, чем нажимать на спусковой крючок, а?

– Какие вещи?

– Принятие решений, Каша.

– А тебе они даются легко?

– Решения никому легко не даются, но я вижу, что теперь и ты об этом знаешь.

– Я понял, почему ты так легко отпускаешь меня с деньгами... Ты уверен, что я никуда с ними не денусь.

– И поэтому тоже, – Цернциц присел на вентиляционный грибок, торчавший из крыши. – Твоя затея с побегом, захватом Дома, с расстрелом заложников... Ты был обречен с самого начала. Все машины, на которых ты мог уехать, оснащены радиопередатчиками. Я сам не знаю, где они спрятаны. Они могут быть вмонтированы в мотор, в корпус, в руль, они могут быть плоскими и представлять собой просто слой краски... Их невозможно обнаружить. Но эти радиопередатчики позволяют следить за тобой за тысячи километров и знать, где ты находишься с точностью до одного метра.

– До одного метра?! – восхитился Пыёлдин.

– Ну... может быть, с точностью до размера самой машины.

– Потрясающе! Слыша о таких технических достижениях, я готов плакать от восторга и счастья.

– Они тебя еще не раз заставят поплакать. И не только от счастья, не только от восторга.

– Опять шкурой чуешь?

– Что касается вертолета, – продолжал Цернциц, – идея неплохая, вполне приличная при наших с тобой прежних делах – захват колхозной сберкассы, похищение козы или курицы.

– Но мы взлетели!

– Взлетели и сели. Лучшие радары мира направлены сейчас на Дом. Спутники не спускают с него своих стеклянных глаз. Экстрасенсы, колдуны, мастера черной и белой магии уже нанесли на карты твои будущие маршруты...

– Но я сам не знаю...

– А они знают, Каша. Поверь мне, знают. Убеждался не один раз.

– Почему же они не предупредили тебя о моем визите? – с ухмылкой спросил Пыёлдин.

– Предупредили.

– Да? – удивился Пыёлдин. – И что же ты? Не поверил?

– Поверил.

– А меры принял?

– Принял.

– Не помогли, меры-то? – рассмеялся Пыёлдин.

– Помогли.

– Как же они помогли, если я здесь?

– В этом и была цель.

– А в чем твоя цель теперь, когда я здесь, когда я взял твой Дом?

– Ты его взял, или он тебя... Это уже неважно. Ты можешь расстрелять всю тысячу заложников, можешь никого не тронуть... Можешь загрузить вертолет долларами, а можешь не взять ни цента... Это ничего не изменит. Ты обречен, Каша. В действие вступили силы, которые правят миром. От тебя уже ничего не зависит.

– Да? – хмуро глянул на Цернцица Пыёлдин. – Ты в этом уверен?

– Уверен.

– Дурак ты, Ванька. Полный дурак. Сам же сказал – амнистия. Ведь сказал?

– Сказал.

– Она будет?

– Будет, – кивнул Цернциц, пряча глаза. – Будет, Каша.

– Амнистия! – прошептал Пыёлдин, наслаждаясь самим звучанием этого слова. – Да здравствует амнистия! Пусть попробует президент ее не объявить – он и в самом деле получит тысячу трупов! Он их получит! – Не в силах сдержать себя, Пыёлдин восторженно обошел вертолет в полуприсяде, играя плечами и двигая взад-вперед согнутыми в локтях руками.

Однако Цернциц оставался печальным, на Пыёлдина старался не смотреть, а если и взглядывал изредка, то с выражением скорбным и соболезнующим.

Известно, что люди, достаточно долго побывшие в изоляции, за колючей проволокой, за тюремными стенами, лучше сохраняются не только физически, но и духовно. Они словно задерживаются на том уровне, на котором судьба остановила их бег по жизни. В них остается и детская жестокость, и простодушие, и уверенность в какой-то своей, никем не понятой правоте, обидчивость, нередко толкающая их на такое, от чего седеют не только жертвы, но даже следователи, описывающие их заблуждения в томах уголовных дел.

Люди после заключения – это странные и непредсказуемые существа, лишенные житейской осторожности, опасливости, позволяющей обычным гражданам худо-бедно вертеться среди себе подобных, а некоторым доживать до весьма преклонных лет. Конечно, и в заключении, случается, живут подолгу, не очень весело, правда. Но, выходя на волю, большинство сгорает быстро и без остатка. Нечто похожее происходит с людьми, впавшими в летаргический сон, – двадцать лет, к примеру, спит юная девица не просыпаясь, и все эти годы играет на ее щеках румянец, а губки сохраняют свежесть и зовущую припухлость. Когда же врачам из самых добрых побуждений удается ее разбудить, то она за месяц-второй превращается в немощную, сморщенную старуху.

Нет-нет, ничего подобного не случится с Пыёлдиным, он не состарится физически, не угаснет духовно, потому что все эти годы жил своеобразной, но, в общем, нормальной человеческой жизнью. Как и прежде, любил он перочинные ножички, правда, теперь они были с выбрасывающимся лезвием. Если в детстве он из трубы делал самопал, набивал его спичечной серой и безумно радовался, когда подожженная через маленькую дырочку сера взрывалась в трубе и отбрасывала на сто метров громадный гвоздь, способный разворотить любой живот, то теперь он так же бесхитростно восхищался возможностями автомата Калашникова Михаила Тимофеевича.

И была еще одна особенность психики Пыёлдина, которая позволила ему не только выжить, но и выработать в себе фантастическую способность сгущать мысли до твердого состояния. А как еще можно назвать умение мечтать так яростно и остервенело, с такой убежденностью, что образы, рожденные в его воспаленном мозгу, как бы сгущались, становились почти осязаемыми, бродили по камере как живые люди, но оставались все-таки прозрачными – сквозь них были видны решетки на окнах, прорезь двери, бледные лица сокамерников. А сами они в ужасе забивались в углы, закрывали глаза ладошками, и единственное, на что осмеливались – чуть раздвинув пальцы, понаблюдать, как в скудном лунном свете неслышно и невесомо проходила по камере то женщина в белом, то девушка в голубом, а то и прекрасная незнакомка в совершенно голом состоянии. Ее можно было коснуться и почувствовать живое тело, можно было стать на ее пути, но она легко проходила сквозь изголодавшегося по любви зэка, наполняя его неописуемым наслаждением. Однако решался на подобное один лишь Пыёлдин, только у него хватало безрассудства столкнуться лицом к лицу со своей мечтой. Наступал момент, когда сокамерники не выдерживали и в каком-то исступлении бросались на Пыёлдина, стаскивали с нар, тормошили, пытаясь разогнать, развеять жутковатые потусторонние видения.

А случалось – замки сами по себе открывались, двери распахивались, будто какая-то неведомая сила срывала их с петель, выдергивала из гнезд болты и гвозди. Но распахнуть все двери, сорвать с петель все решетки тюрьмы – этого Пыеддину не удавалось. Ну, вывалят ребята из камеры, ну, разбегутся по коридорам, а дальше? А дальше следующие замки, следующие решетки... Вот на них-то у Пыёлдина сил и не хватало. Приходилось, понурив головы и пряча морды от ударов дубинок, возвращаться на постылые нары, укладываться в вонючие постели, еще более противные после того глотка свободы, который только что достался нежданно-негаданно.

Так вот, сохранил, сберег в себе Пыёлдин и простодушие, и детскую веру в сказку, в то, что все получится, стоит лишь сильно захотеть. В неизбежно счастливый конец он верил всегда свято и непоколебимо. Поэтому, когда Цернциц скорее для утешения, если не для забавы, произнес слово «амнистия», Пыёлдин сразу поверил в эту счастливую возможность.

А если уж говорить откровенно, то у него было не только наивное простодушие, у него была тысяча заложников, причем не какие-то случайные людишки, согнанные с больничных коек или с овощного базара, это была тысяча лучших людей города, людей, которых знали в стране и в мире, которыми нельзя было пренебречь, бросив на растерзание кровожадным террористам.

– Раздайся море! – заявил Пыёлдин, приблизившись к своим бандюгам. – Слушай меня!

– Говори, Каша, – обронил Козел, не поднимая головы и все так же глядя себе под ягодицы.

– Вылетать сейчас нельзя. С деньгами или без денег – нельзя.

– Это как? – поднял голову Козел.

– Все небо схвачено локаторами. Даже если нас не собьют, даже если удастся сесть где-нибудь в лесу, если успеем разбежаться в разные стороны, как крысы, это никого не спасет. Всех попросту переловят и перестреляют.

– Да ну... так уж и перестреляют, – недоверчиво проворчал Хмырь. – Живыми возьмут.

– Правильно, Хмырюга, возьмут живыми, отнимут деньги, отхлестают по ягодицам и снова посадят в ту же камеру. Причем это в лучшем случае. А в худшем – мы никогда больше друг друга не увидим.

– Это почему же?

– Потому что половину из нас все-таки перестреляют при попытке к бегству. Оставшихся разбросают по лагерям.

– А если ее не будет, этой попытки?

– Будет. Вывезут в лес и скажут, беги, Козел!

– А я не побегу!

– Ну и получай свою пулю промеж лопаток. Так вот, половину из нас все-таки хлопнут. Самых злостных зэков, к которым принадлежишь и ты, Козел, и ты, Хмырюга, и, конечно, я. А вторую половину, самую темную, хилую и болтливую, разошлют по стране от южного Магадана до северной Коми. Тебе, Козел, сколько еще отсиживать?

– Семь. С половиной.

– Добавят еще десять. Сколько получается?

– Семнадцать. С половиной.

– Все понятно?

– А что мне должно быть понятно? – раздраженно спросил Козел.

– Тебе не отсидеть семнадцати лет.

– Что же со мной сделается?

– Помрешь.

– Слушай, Каша... Ты говори, да не заговаривайся!

– Ты и сейчас неважно выглядишь, – продолжал Пыёлдин невозмутимо. – В лучшем случае я бы тебе дал еще пяток лет пожить... А семнадцать... Пиши пропало. Да, ребята, да... Никому из нас воли уже не видать.

– Так, – протянул вертолетчик Витя. – Так, – повторил он, глядя в бескрайнее небо голубовато-прозрачными глазами. С высоты Дома оно казалось таким близким, таким доступным. Но все понимали, что небо как бы отшатнулось, сделалось чужим и опасным.

Оно уже не обещало спасения.

Оно таило угрозу.

Пришлепывая тапочками, надетыми на босу ногу, Пыёлдин прошелся взад-вперед мимо своего приунывшего воинства, всмотрелся в невесомые, полупрозрачные облачка над головой – они проплывали совсем рядом, до любого из них можно было дотянуться рукой. Не останавливаясь, поприжался к плечу Анжелики, и она тут же охотно качнулась к нему. За эту секунду Пыёлдин будто набрался от нее сил, жажды жизни и любви, уверенности в том, что все ему удастся. В последний миг Анжелика успела коснуться щечкой небритых мордас Пыёлдина, а он уже шел дальше, и вот-вот, казалось, должен был сорваться в приплясывающую походку, но слова Козла его остановили.

– Это что же получается, – протянул тот, – влипли? – И он опять понуро уставился в то место, где его ягодицы соприкасались с асфальтом.

– Да! – радостно закричал Пыёлдин. – Да! Мы, Козел, влипли так, как никогда еще никто не влипал!

– А чего лыбишься? – поднял Козел голову. – Бабу помацал и рад?

Тут уж никакие силы не смогли удержать Пыёлдина – полуприсев, подволакивая ноги и двигая руками взад-вперед, он описал круг, второй, третий возле своих бандюг, причем голову все время поворачивал так, чтобы все видели его широкую улыбку, радостный взгляд и какое-то петушиное озорство.

– Есть выход! Есть просто потрясающий выход! – резко остановился Пыёлдин перед Козлом. – Анжелика! Есть у нас выход?

– Выход всегда есть, – красавица улыбнулась широко и влюбленно. – Так же как и вход.

– О, Анжелика! Как я тебя люблю, если бы ты только знала, как я тебя люблю! – Пыёлдин закрыл глаза, сжал ладони в один сдвоенный кулак и тихонько, протяжно завыл.

– Каша, ты не забыл про нас? – спросил вертолетчик Витя. – Ты воешь, потому что влюбился? Но нам хочется завыть совсем по другой причине.

– Ха! – выкрикнул Пыёлдин, одним этим возгласом снимая все упреки. – Ха! Мой лучший друг, подельник, сокамерник и собутыльник, присутствующий здесь Ванька Цернциц только что заверил меня, что выход есть, и он лично готов посодействовать.

– Какой, Каша? – с безнадежностью в голосе спросил Хмырь.

– Амнистия.

– По случаю приближающегося конца света?

– Тьфу на тебя, Хмырюга вонючий! – в сердцах сплюнул Пыёлдин. – Я вас до сих пор хоть раз подвел? Спрашиваю – подвел, пидор ты позорный?!

– Мы слушаем тебя, Каша, – негромко проговорил Козел.

– Повторяю – амнистия. Только при полной и безоговорочной капитуляции... нет, при полной и безоговорочной амнистии, подписанной президентом, утвержденной Думой, опубликованной в газетах, одобренной международным сообществом, мы соглашаемся отпустить заложников целыми и невредимыми. Амнистия должна быть объявлена всем и навсегда. Чтобы мы вышли отсюда через парадные двери, с высоко поднятыми головами, с туго набитыми карманами и с улыбкой на устах. Иначе перестреляем всех до одного. Постепенно. Каждое утро плотно набитый лифт будем отправлять на первый этаж.

– Красиво, – проговорил Козел все с той же унылостью в голосе. – Мне нравится. Только вот президент...

– Он слабак! – перебил Козла Пыёлдин. – Он такой слабак, что только плюнь в его сторону, и он завалится.

– А если будет трезвый? – спросил Хмырь.

– Что? – спросил Пыёлдин и, не выдержав, расхохотался. – Президент трезвый? Ты что, совсем умом тронулся? Идут выборы, понял?! Выборы близятся, мать их за ногу! Президент пойдет на все, чтобы сохранить жизни всей этой шелупони, которая томится в зале на бархатных креслах! Он не только нам подпишет амнистию, он готов выпустить на волю всех зэков до одного, чтобы только остаться еще на один срок.

– А для меня каждый срок – горе горькое, – простонал Козел. – Я очень переживаю...

– А для него каждый срок – счастье и наслаждение! Чтобы показаться гуманным, чтобы набрать побольше голосов, он выпустит всех зэков. До единого!

– Всех, может, и не надо, – с сомнением проговорил Козел, – а вот если нас, двенадцать человек... Неплохо бы, а? – не то спросил он, не то восхитился бесконечной изобретательностью Пыёлдина.

– Если президент освободит все сто миллионов зэков, – продолжал Пыёлдин развивать свою мысль, – а у каждого жена, дети, мать-старуха, отец-ветеран... То они проголосуют за него. Дошло?

– Нет столько зэков на белом свете, – с сомнением проговорил Витя. – Не наберется.

– А наш президент наберет! Если учесть всех прошлых зэков, всех будущих, всех ныне отбывающих наказание... Их будет больше ста миллионов!

– В стране народу столько нету, – продолжал канючить Козел.

– Людей нету, а голоса будут! – отрезал Пыёлдин. – Ты просто не знаешь президента!

– Ох-хо-хо! – вздохнул Козел. – И чего они все так в президенты рвутся? Не понимаю...

– Ванька! – воскликнул Пыёлдин, обращаясь к Цернцицу. – Ответь человеку!

Цернциц склонил в раздумчивости голову к одному плечу, потом к другому, вскинул брови, развел руки в стороны, произвел еще какие-то телодвижения, передающие растерянность перед неожиданным вопросом, по старой привычке почесал одну ногу другой и наконец поднял печальные глаза.

– Причин много, Козел... Много причин, – повторил Цернциц. – Когда у человека нет своего дела, не дал ему бог никаких талантов... И руки не оттуда растут, и голова пустая, и в душе ничего приличного... Опять же, не любит его никто до умопомрачения, и он сам не способен влюбиться худо-бедно... Такой может удариться во что угодно... Одни воруют, другие бомжуют, некоторые президентами становятся... Вон сколько государств возникло... И каждому президента подавай!

– Это что же получается, – глаза Козла наполнились радостным недоумением. – Получается, что президенты – наши люди?

– Конечно! – кивнул Цернциц. – Они такие же козлы, как и ты... Раньше не знал?

– Да как-то в голову не приходило.

– Наш, – повторил Цернциц все с той же печалью, которая придавала его словам странную убедительность.

– Значит, и я... – Козел помолчал, не осмеливаясь закончить свой вопрос. – Значит, и я могу стать президентом?

– Запросто, – ответил Цернциц.

– Опоздал, наверно, – сокрушенно произнес Козел. – Мог в президенты попасть, оказался в зэках... Теперь уже поздно жизнь менять...

– Ничуть, – ответил Цернциц. – Посмотри, кто окружает президента... Сплошь бывшие зэки... Кто-то из них его сменит... И ты мог бы сесть в президентское кресло.

– Ха! – Козел возбужденно взбрыкнул ногами. – Ну, ты даешь стране угля! – В его глазах сверкнул сатанинский огонек, но быстро погас, и Козел снова уставился себе под ягодицы, словно видел там какие-то меняющиеся, чрезвычайно соблазнительные картины.

* * *

Не видел, ох не видел Цернциц в этот момент воровато брошенного на него взгляда Пыёлдина. На долю секунды вскинулись его брови, на краткий миг брызнуло из глаз синее пламя. Он и сам, похоже, знал смысл своего взгляда и потому поторопился спрятать его, пока никто не догадался о тайных пыёлдинских помыслах. А они возникали в его воспаленном мозгу, приобретали какие-то причудливые формы и поднимались, поднимались, как потревоженная стая птиц...

Пыёлдин усмехнулся – не то смущенно, не то шаловливо, но как-то многообещающе. Не успел поймать Цернциц и эту его усмешечку, на Козла засмотрелся, но ощутил сверхчувствительной своей шкурой – что-то изменилось в мире в эту самую секунду, настолько изменилось, что даже его собственная судьба пошатнулась, заколебалась. Смутное беспокойство охватило его, неуютно ему стало и тревожно.

Оглянулся Цернциц по сторонам, посмотрел на небо, проводил взглядом облачко, которое прошло на расстоянии вытянутой руки. Он пытался понять – откуда волнение, что случилось, почему его охватил озноб, покалывающий, тревожный озноб, волнами пробегающий по всему телу?

И понял.

Стыдливо опущенный пыёлдинский взор подсказал проницательному Цернцицу – здесь источник излучения, здесь опасность.

– Каша, – вкрадчиво проговорил Цернциц.

– Ну? – Пыёлдин откликнулся так невинно, так простодушно, что Цернциц еще раз убедился – здесь.

– О чем задумался?

– Да так, Ванька... О том о сем... О жизни.

– Поделись.

– Время не пришло.

– А поделишься?

– Обязательно, – Пыёлдин широко улыбнулся, поняв наконец собственное невнятное состояние.

– Что ты опять задумал, Каша? – продолжал настаивать Цернциц.

– Задумал, – подтвердил Пыёлдин. Он полуобнял старого друга, поприжал к груди. – Не дрейфь, Ванька... Отобьемся.

– Кирпичиком пооткинемся? – произнес Цернциц слова из их общего прошлого, когда им действительно приходилось, удирая, задыхаясь от усталости и ужаса, бросать в преследователей обломки кирпичей в слабой надежде остановить тех, умерить их охотничий азарт, спастись. И надо же – удавалось.

– А ведь было, Ванька! – восторженно воскликнул Пыёлдин, как ребенок радуясь давнему воспоминанию и тому, что так ловко удалось ему уйти от тягостного разговора с Цернцицем. – Представляешь, они думали, что уж взяли нас, повязали, доставили, посадили! А мы им дулю в нос – нате! Было, ой, было! – Пыёлдин покачался из стороны в сторону.

– Меня всегда больше интересовало то, что будет, – произнес Цернциц все с той же печалью в голосе. – А прошлое... Господи! Да и было ли оно, прошлое!

– Было, Ванька, было! – подхватил Пыёлдин. – Было и опять будет! Ох, Ванька, сколько нас с тобой еще ждет впереди!

– Да? – живо спросил Цернциц. – А что именно?

– Скажу! – отчаянно произнес Пыёлдин. – Все скажу! У нас с тобой, Ванька, опять будет молодость, будут риск и отвага, жуткий страх и прекрасная победа! Будут любовь и смерть, любовь и смерть! – повторил Пыёлдин как заклинание, но, увидев в глазах Цернцица неподдельный ужас, поспешил успокоить: – Не переживай, Ванька! Ведь на земле больше ничего и нет, только любовь и смерть! Конечно, и между ними может кое-что затесаться...

– А что между ними может затесаться? – вкрадчиво спросил Цернциц.

– Ох-хо-хо! – вздохнул Пыёлдин. – Дружба, водка, деньги... Годы свободы и годы несвободы... – Он похлопал ладошкой по пыльному боку вертолета.

– Каша, – негромко произнес Цернциц. – Каша... Скажу, как старому подельнику... Предупреждаю... У тебя очень опасные мысли.

– Опасные или ошибочные? – усмехнулся Пыёлдин.

– Опасные. Когда человек меряет жизнь только любовью и смертью, – Цернциц невольно метнул быстрый взгляд в сторону Анжелики, – когда человек берет в расчет только любовь и смерть, а все остальное для него шелуха и дерьмо собачье... У него действительно остается только любовь и смерть. Но любовь проходит очень быстро, быстрее, чем хотелось бы.

– И? – поторопил Пыёлдин, уже заранее зная, что скажет Цернциц.

– И приходит смерть.

– Ванька, – Пыёлдин долгим взглядом посмотрел в ясное слепящее небо, потом глаза его оборотились к Анжелике, встретились с ее глазами, нырнули в них, а когда вынырнули через некоторое время, то были пьяными и счастливыми. – Ванька, ты очень умный человек, я никогда не встречал человека, который мог бы сравниться с тобой по уму и проницательности.

– Спасибо, – кивнул Цернциц, не спуская с Пыёлдина настороженного взгляда. – И что же из этого следует?

– Из этого следует, что как был ты круглым дураком двадцать лет назад, на железнодорожной насыпи... Помнишь? Так вот... Дураком ты и остался.

– Говори, Каша... Я внимательно тебя слушаю.

– Запомни, Ванька... Когда кончается любовь – все остальное смерть. Это не значит, что на следующий день тебя зароют в неструганом гробу, вовсе нет... Просто все остальное уже не имеет значения. Деньги, водка, бабы, может быть, очень много баб, годы, их тоже может быть много... Но все это чушь. Смерть. Да, Анжелика?

– Наверно, – осторожно ответила красавица.

– Не сомневайся, милая, все так и есть... У меня было достаточно времени, чтобы хорошенько все это обдумать. До сих пор каждое утро я кричу себе: «Вставай, ты жив! Ты жив. Каша, мать твою за ногу! Ты жив как никогда!» И встаю.

– А сейчас ты мертвый? – спросила Анжелика, побледнев.

– Нет! Сейчас я жив как никогда! Понял?! – Пыёлдин резко повернулся к Цернцицу, так, что ствол его автомата тут же уставился банкиру в переносицу.

– Каша, – негромко произнес Цернциц и невозмутимо отвел ствол автомата в сторону. – Ты очень глупый человек. Ты всегда был безнадежно глупым. Я не встречал человека, который мог бы по глупости сравниться с тобой, Каша.

– Но? – подсказал Пыёлдин. – После твоих слов само собой напрашивается «но». Слушаю.

– Но дураком ты только прикидываешься, придуриваешься, притворяешься! – с нескрываемым раздражением выкрикнул Цернциц. – Не знаю вот только зачем, с какой целью!

– Чтобы дурачить тебя, Ванька! – рассмеялся Пыёлдин.

– У тебя это неплохо получается.

– Нет, Ванька, я не придуриваюсь... просто я принимаю условия, которые предлагает жизнь. Ты поступаешь точно так же, но у тебя еще остаются силы делать умное лицо. А у меня на это сил не остается. Вот и вся разница.

В этот момент на лицо Пыёлдина неожиданно легла тень, густая тяжелая тень явно не от проплывающего облачка...

Это был подкравшийся со стороны солнца вертолет. И, едва увидев его, Пыёлдин, не колеблясь, нажал на спусковой крючок. Автомат тут же выплюнул дюжину пуль в приоткрытую бронированную дверь боевой машины. Неосторожно выглянувший стрелок, вздрогнув всем телом, медленно наклонился вперед, вывалился из вертолета и понесся вниз с возрастающей скоростью. Следом за ним, переворачиваясь в воздухе, полетела черная винтовка с оптическим прицелом.

– Еще одно предупреждение президенту, – проговорил Пыёлдин, провожая взглядом быстро уменьшающегося в падении стрелка.

Вертолет шарахнулся в сторону и пошел, пошел круто вниз по какой-то странной кривой, завалившись набок и задрав хвост – экипаж, видимо, хотел посмотреть, куда падает стрелок.

– Пошли, Каша, – Цернциц, не оборачиваясь, зашагал к железной дверце.

– Ну, что ж, – Пыёлдин сделал своему воинству успокаивающий жест и тоже нырнул в дверь.

Следом за ними крышу Дома покинула и Анжелика.

Ее поведение было довольно необычным – она ни на шаг не отходила от Пыёлдина. То ли видела в нем защиту от грозящей опасности, то ли в самом деле юные ее чувства пребывали в трепетном смятении. А может, все было гораздо проще – бабьим своим умом она поняла, кто здесь главный, от кого все зависит, и старалась всеми доступными ей средствами ублажать Пыёлдина...

Кто знает, кто знает...

* * *

Зал заседаний, набитый истомившимися заложниками, вполне можно было сравнить с салоном громадного лайнера, который летел неизвестно куда и откуда. Люди сидели, откинувшись в роскошных креслах, и единственное, что нарушало впечатление полета, это отсутствие привязных ремней.

По центральному проходу передвигались красавицы Дома с именами, влекущими к неземным, райским наслаждениям, – Изаура, Анжелика, Эстер или просто Мария. Выуженные из бесконечных сериалов, эти имена призваны были создавать особую, экзотическую атмосферу. На столиках-тележках красавицы развозили по рядам пакеты с едой. Лифт работал с полной нагрузкой, доставляя изголодавшимся людям контейнеры с пакетами. Раздавать еду начали, как и в настоящем самолете, с задних рядов, и к тому времени, когда в зале появились Цернциц и Пыёлдин, половина заложников уже была сыта и слегка пьяна.

Развернув пакет из толстой промасленной бумаги, каждый заложник обнаруживал в нем два куриных окорочка, несколько апельсинов, большой красный помидор, бутерброд с черной икрой, холодное заливное мясо с хреном. И, конечно, бутылку чего-нибудь хмельного.

В зале стоял сосредоточенный, деловой шорох разворачиваемых пакетов, слышался нарастающий говор, разговоры становились все более оживленными, кое-где уже слышался здоровый смех, пошли подтрунивания, шутки – жизнь брала свое. А когда заложники увидели появившихся на сцене Пыёлдина и Цернцица, сами собой возникли аплодисменты, раздались приветственные возгласы и даже здравицы в честь старых друзей и сокамерников. Несмотря на некоторую двусмысленность происходящего, аплодисменты нарастали, особенно с задних рядов, которые уже вкусили щедрых даров потрясенного человечества.