Текст книги "Смерть президента"

– Ты думаешь? – с сомнением произнес Пыёлдин.

– Точно, Каша. Котов нельзя употреблять в пищу. И собак. И лошадей.

– И людей?

– Людей можно. Людей даже нужно... чтобы они не забывали, кто они есть.

– Почему?

– Потому что они хищники, Каша.

– А коты? – спросил Пыёлдин. – Коты тоже хищники. И собаки.

– Они где-то там, у себя, в своей кодле хищники. Это их дело. И потом, знаешь... Хищник – это не тот, кто сожрал кого-то, чтобы выжить... Хищник – это тот, который жрет ближних для забавы, от скуки... Мне кажется, Каша, что мы с тобой хотя и много чего натворили... Но последнюю грань, за которой живут подонки, все-таки не переступили.

– Я переступил, – сказал Пыёлдин негромко. – Подонок я, Ванька. Это точно.

– А тебе, Каша, не встречались настоящие подонки.

– А тебе?

– На каждом шагу.

– Покажешь?

– Сам узнаешь.

– Как?

– По морде. У них морды поганые. И когда близко подходят, у тебя по телу озноб. И тошнота... Выпить хочется чего-нибудь покрепче.

– То-то меня колотит в этом Доме... Поначалу думал, что заболел, простудился, пока в вертолете летел... Оказывается, причина совсем другая.

– Подонков здесь много, Каша... Цвет общества, – Цернциц печально улыбнулся, как человек, который наверняка убедился, что ничего исправить в этом мире он уже не сможет. – Мы отвлеклись, Каша... Я спросил у тебя... А что потом?

– Не знаю.

– Врешь, Каша. Сейчас ты врешь. Признаться боишься. Ведь боишься признаться?

– Ты прав, Ванька. Ты всегда прав. Ты так часто оказываешься прав, что с тобой противно разговаривать.

– А ты не со мной, ты вон с корреспондентами поговори, с акулами пера и объектива... Их там уже столько набралось, что на первом этаже не помещаются.

– С ними запросто! – улыбнулся Пыёлдин, но непривычная бледность, мгновенно покрывшая его лицо, выдала – волновался Пыёлдин, страшился и знал в то же время, что от встречи с корреспондентами ему не уйти.

– Ничего, Каша, – Цернциц махнул рукой. – Все обойдется. У нас с тобой кой-чего и покруче было. И еще будет.

– Шкурой чуешь?

– Шкурой, Каша.

– Повезло тебе с ней...

– У тебя скоро такая же будет. Потерпи немного.

Пыёлдин диковато глянул на старого своего друга, но ничего не сказал, только желваки его у самых мочек ушей дрогнули и замерли на какое-то время.

* * *

Пресс-конференция...

Она назревала давно, и Пыёлдин понимал, что ему от нее не уйти, что рано или поздно придется ответить на те вопросы, на которые он и себе ответить не мог.

Журналисты начали прибывать в первые же часы после захвата Дома и теперь табором стояли на первом этаже, занимая весь вестибюль, коридоры, площадки и лестницы, ведущие на второй этаж. Вооружены они были аппаратурой, позволявшей немедленно, в ту же секунду передавать и звук, и изображение из Дома на тысячи километров, напрямую выходить в эфир, чтобы миллиарды зрителей на своих экранах могли видеть все, что происходит в Доме.

Мир уже видел кровавые кадры лифта, асфальтовой площадки, куда падали сброшенные сверху заложники, видели расстрелянную охрану, всех, кто пострадал в этой сумасшедшей операции. Но ждали новых подробностей, ждали появления главного террориста, чтобы из его уст услышать наконец – зачем?

Какова цель захвата, каковы его намерения?

Как спасти заложников?

Как остановить желающих повторить подвиг Пыёлдина – всех этих маньяков, дебилов, лунатиков, сексуально озабоченных граждан?

А Пыёлдин все тянул, откладывал, прохаживался по коридорам куражливой своей походкой, подволакивая ноги и в то же время выделывая ими нечто пританцовывающее. Что делать, робел Пыёлдин, едва ли не впервые в жизни робел, представляя себя на экранах мира. А потом вдруг неожиданно, в какой-то момент, без всякой видимой причины, понял, что к встрече готов. И Анжелика почувствовала перелом в настроении Пыёлдина. Она подошла к нему, едва касаясь ковра ногами, провела по щеке прохладной, узкой ладошкой и сказала:

– Ты должен им все показать. Чего они стоят.

– А чего они стоят?

– Ни фига они не стоят, – улыбнулась Анжелика, показав необыкновенной белизны зубы, а губы ее при этом чуть дрогнули, влажно блеснули в полумраке коридора, и Пыёлдин был просто вынужден зажмурить глаза, чтобы сохранить самообладание. – Их послали, и они пришли. Вот и все. Ты ведь тоже можешь кого угодно послать. Куда угодно.

– Вообще-то да, – согласился Пыёлдин.

– Они потом годы будут рассказывать о встрече с тобой... книги напишут, расскажут, во что ты был одет, на какой секунде встречи улыбнулся, что сказал, о чем спросил... Это будет самый счастливый день в их жизни. Они будут кормиться этим днем, Каша.

– Не может быть?! – удивился Пыёлдин, но тут же согласился с Анжеликой. – Хорошо. Я выйду к ним. Но при одном условии – ты будешь рядом.

– Я всегда буду рядом, Каша.

– Да? – и озадачился, и удивился, и обрадовался Пыёлдин.

– Я не для того пришла, чтобы уйти, – сказала Анжелика и так повела худеньким своим, обнаженным плечом, что все в Пыёлдине вздрогнуло, заныло, и непереносимо сладкая боль охватила его существо. Он опять зажмурился, чтобы продлить, хоть на секунду продлить это мгновение, и стоял, покачиваясь, пока Анжелика не подхватила его, пошатнувшегося от непосильного груза счастья. – Не для того я пришла, чтобы уходить, – повторила Анжелика загадочные свои слова, и Пыёлдин опять озадачился, потому что никогда раньше не слышал таких слов, не знал, что есть они на белом свете, и вот так сразу откликнуться на них он не мог. Ему нужно было время, чтобы сродниться с ними, принять как свои.

– Мы всегда будем вместе, – сказал Пыёлдин, и слова эти оказались вполне достойными тех, которые произнесла Анжелика.

– И умрем в один день, – улыбнулась красавица.

– Как?!

– Конечно, умрем. Но это будет не скоро.

– Тогда согласен, пусть так и будет... Но откуда ты это знаешь?

– Шкурой чую.

– И ты?!

– А кто еще чует шкурой?

– Ванька.

– Ну, нет уж, – пренебрежительно махнула рукой Анжелика. – Он только начинает... У него шкура еще недостаточно... выделана.

– А кто ее выделывает?

– Жизнь.

– Да? – Пыёлдин внимательно посмотрел на Анжелику. – Тебе, похоже, досталось всякого?

– Можно и так сказать.

– Но когда появилась эта корона, – Пыёлдин коснулся рукой посверкивающих бриллиантов на голове Анжелики, – трудности кончились?

– Кончились? – удивилась Анжелика. – Тогда они только начались.

– Что же тогда получается... – растерянно произнес Пыёлдин и вопросительно посмотрел на Анжелику.

– Получается, Каша, что рвешься ты совсем не в легкую жизнь. В другую – да. В неожиданную – да. В опасную, куда более опасную, чем лагерная или тюремная... Да. Но не в легкую.

– Но ты со мной?

– Конечно.

– Тогда все в порядке. Тогда все остальное просто не имеет значения.

– Для кого? – улыбнулась красавица.

– Для меня!

– Да? – Она посмотрела на Пыёлдина долгим взглядом чуть исподлобья, и Пыёлдин понял свою промашку.

– Прости, – сказал он. – Надеюсь, что и для тебя тоже.

– И я на это надеюсь, – она успокаивающе коснулась рукой его локтя. – Все в порядке, Каша. Поехали дальше... Тебе не кажется, что перед встречей с журналистами... может, стоит немного переодеться?

– Ты считаешь, что я не очень... – Пыёлдин осмотрел себя с головы до ног, от тапочек до замусоленной рубашки. – А по-моему, ничего... А?

– Видишь ли, Каша... когда Ванька заказал лучшим ювелирам мира эту корону, я подумала вначале, что он делает глупость. Оказалось, ничего подобного. Он уже раз десять окупил ее. Когда во время переговоров я появлялась в кабинете с кофе и все видели, что у меня на голове, банкиры ставили свои подписи, уже ни в чем не сомневаясь. Если человек может надеть на голову королеве красоты такую корону, значит, и для всего остального у него есть сила, возможности, деньги.

– Так, – озадаченно проговорил Пыёлдин. – Дальше? Какое отношение я имею к этим бриллиантам?

– Прямое, Каша. Если человек одет не очень хорошо, то все вокруг считают, что достаточно сунуть ему бутылку водки, чтобы сделать счастливым. А если одет получше, его могут пригласить за столик, чтобы он закусил. А если вообще одет как положено, то с ним можно говорить о чем угодно. Даже о несерьезных вещах.

– Не понял?..

– Да, Каша, да. Я не оговорилась. Только с равными можно говорить о пустяках. Когда человек обут в тапочки на босу ногу... Он не может требовать слишком многого. Его требования не выглядят убедительными, даже если у него автомат на животе.

– Значит... Чтобы требовать пищи, я должен быть сытым?

– Конечно. Разве ты этого не знал?

– И настаивать на амнистии я могу только в белой рубашке, бабочке, смокинге? И быть при этом здоровым и богатым?

– Требовать можешь в любом виде... Но получить амнистию можно только в таком виде, который ты только что описал. Чего-то хотеть, Каша, я могла и раньше, я и раньше хотела многого... В том числе и пищи. Но получать ее в достаточном количестве я стала, когда у меня на голове появилась золотая корона, усыпанная бриллиантами. Которые наверняка крупнее, чем у английской королевы.

– Ни фига себе! – озадаченно проговорил Пыёлдин. – Ты хочешь сказать, что мое требование...

– Да какое это требование! Это просьба, мольба... А на просьбы никто не откликается, над мольбой смеются, слезы раздражают, бедность вызывает презрение!

– Неужели ты через все это прошла! – воскликнул потрясенный Пыёлдин. – Откуда ты все это знаешь?

– Из воздуха, наверно, набралась, – передернула красавица плечами. – Надышалась – вот и знаю. Но это заразные знания, они как микробы в организме... Распространяются сами по себе... Выпила воды из одной кружки со знающим человеком – и заразилась. И теперь все знаю.

– Слушай, с ними надо бороться, их надо как-то выводить из организма.

– Пусть живут, – усмехнулась Анжелика. – Пока они мне не мешают.

– Но они могут погубить тебя!

– Без них я погибну быстрее. Главное, чтобы их не было слишком много. А иметь в себе немного заразы всегда полезно. Стерильная чистота – это мертвая чистота.

– Да? – переспросил Пыёлдин. – Может быть, может быть...

– Тебя я не заражу, не бойся.

– А я тебя?

– И тебе это не удастся, – улыбнулась красавица одной из самых очаровательных своих улыбок. Нестерпимое очарование ей придала некоторая порочность, совсем небольшая, ну, почти незаметная. Но она была, все-таки была в уголках губ, в уголках глаз...

Пыёлдин подошел к зеркалу и озадаченно уставился на странного типа, который внимательно смотрел на него из-за стеклянной поверхности.

– Да, – протянул Пыёлдин. – Видок у тебя, браток... Еще тот.

Вид у Пыёлдина и в самом деле был несколько необычный – всклокоченные волосы, недельная щетина с заметной сединой на подбородке, разорванная на груди рубашка, обнажающая какую-то пегую растительность, идиотские штаны, а на ногах, о господи...

Не понравился Пыёлдину этот тип, ох, не понравился. Чувствовалась в нем какая-то затравленность, затюканность, занюханность. Да, в собственных глазах Пыёлдин увидел больше всего его потрясшую слабость – несмотря на громадный черный автомат, который висел у него на животе.

– Ну, как? – спросил подошедший сзади Цернциц. – Хорошо? Взгляда оторвать не можешь?

– Слабак! – резко ответил Пыёлдин.

– Правильно, – кивнул Цернциц. – Но ты не огорчайся, на такие дела идут только слабаки. Сильные люди на подобное никогда не решатся.

– Это почему же? – обиженно спросил Пыёлдин.

– Потому что сильные все берут спокойно, уверенно, беспроигрышно. А слабаки – от слабости своей, отчаяния, безнадежности бросаются в авантюры. И, конечно, терпят очередное, неизбежное поражение. Истерика, Каша, это... Ненадежный фактор.

– Я в истерике?

– То, что ты сделал, – истерика.

– И я на грани поражения?

– Да, – кивнул Цернциц. – Твоя психическая атака удалась, ты с деньгами... А дальше? Тупик. Ты можешь продержать заложников еще месяц, год... можешь всех выбросить из окна, а дальше?

– Амнистия!

– Каша... Ну, нельзя же так безоглядно верить в невероятное! Когда будет амнистия, пойдет другой разговор. А пока... В лучшем случае всем вам светит камера.

– А в худшем?

– Сам знаешь – расстрел.

– Всем?

– Тебя-то уж расстреляют, во всяком случае.

– А что будет с тобой?

– Мне возместят убытки, Дом получит всемирную известность... Наберу новую охрану... Анжелика вернется на свое место...

– Под стол? – звенящим голосом спросила красавица.

– Подумаем, – уклончиво ответил Цернциц.

– Никогда! Ты слышишь, Ванька! Никогда!

– Не надо так говорить, – тихо сказал Цернциц. – Никогда не произноси таких слов... Навсегда, никогда, ни за что, ни за какие деньги... Пустые слова. Жизнь смеется над ними и неизменно доказывает – все повторяется.

– Не слушай его, Каша! Он врет! – выкрикнула Анжелика, показав, что в гневе она становится еще более прекрасной. – Никогда в жизни! Ничего! Ни с кем! Не повторяется снова! Слышишь, Ванька! Ни за какие деньги ты не загонишь меня под стол!

– А я и пытаться не буду, – улыбнулся Цернциц. – Ты сама туда заберешься. Я приду в кабинет, а ты уж там, под столом. И будто ничего не было... Представляешь?

Резко прозвучавшая автоматная очередь прервала Цернцица – Пыёлдин, не в силах больше слушать его, не в силах смотреть на свое отражение, себя же и расстрелял в зеркале. Толстое стекло осыпалось, обнажив грубую кирпичную кладку. Небрежно сделанные швы, косо уложенные кирпичи, потеки раствора выдавали работу неумелую, дешевую. Видно, из экономии пригласили юных пэтэушников, дав им возможность заработать на бутылку водки. Водка в их возрасте принималась радостно, давала легкое чувство опьянения, ощущение собственных возможностей. Потом, через годы водка будет приносить им только аппетит и угнетенность, только дурь и злобу, но и это исчезнет, останется лишь беззубая старческая куражливость, старческая слезливость...

– Где же ты теперь смотреть на себя будешь? – усмехнулся Цернциц. – Разве что в туалете?

– Буду смотреться в глаза Анжелики. Они достаточно большие, они ясные и влюбленные. Я в них выгляжу гораздо лучше, чем в твоих заморских зеркалах.

– Ты становишься поэтом, Каша.

– Я всегда им был.

– Не за это ли тебя и сажали?

– И за это тоже. И за то, что я выгораживал своих подельников, Ванька. Разве нет?

– Ты стал бойким на язык, Каша.

– С Анжеликой пообщался.

– Понятно, – кивнул Цернциц. – У нее язычок бывает довольно шустрым, хе-хе.

По простоте душевной не уловил Пыёлдин срамного намека, а то бы несдобровать Цернцицу, ох, несдобровать. Ни секунды бы не задумался Пыёлдин перед тем, как нажать курок. Почувствовал он второе дно в словах Цернцица, насторожился, где-то на загривке шерстка у него поднялась, но нет, не догадался. И Цернциц спохватился, осознав, что перешел допустимую грань, вспомнил, что автомат у Пыёлдина частенько стреляет сам по себе, даже не спрашивая разрешения у хозяина, и пуля вошла бы как раз ему в рот, откуда исходили слова поганые и оскорбительные. Однако не понял Пыёлдин, что имел в виду Цернциц, говоря о шустром язычке красавицы, на что намекал, не понял.

– Ладно, Ванька, кончай, – устало проговорил он.

– Прямо сейчас?

– Остановись, Ванька! А то, я смотрю, ты больно осмелел. Не надо со мной так. Мы долго жили друг без друга, я и дальше смогу... За эти годы я нервным стал, Ванька. Не всегда думаю перед тем, как сделать что-то... Спохватываюсь, но бывает поздно... Мне потом жалко тебя будет, я тебя вспоминать буду, но это уж потом... когда ничего не изменишь, ничего не поправишь. Ты ведь понял меня, Ваня? Ты хорошо меня понял? Мне ничего повторять не надо?

– Видишь ли, Каша...

– Спрашиваю – понял?

– Понял.

– А теперь иди. Зови эту шелупонь с первого этажа. Я готов встретиться с мировым общественным мнением. И предупреди этих... Как их там... Кто с оружием придет, от оружия и погибнет.

– Да, я помню... На том стояла и стоять будет...

– Будет стоять, – перебил Пыёлдин. – У того, кто выживет. Ты вот мое место в тупике определил, а я тебе говорю – все только начинается. Я в самом начале, Ванька. Я всего лишь первый шаг с порога сделал.

– Не обижайся на меня, Каша, – Цернциц легонько похлопал Пыёлдина по руке.

– Обижаться?! На тебя?! – воскликнул Пыёлдин с необыкновенной живостью. – Я бы рад, да не могу! Ни на кого не могу обижаться, Ванька! Потерял способность. Автомат мой может на кого-то обидеться, иногда я даже не знаю, за что... А я – нет. Отмерло что-то во мне... Но я оживу... Анжелика, милая, скажи – я оживу?

– И очень скоро, – твердо ответила красавица.

– Вот видишь, Ванька... Оживу. Если, конечно, жив останусь. Вот тогда и обижаться буду, вот тогда и прощения проси... А сейчас – не стоит. Не пойму я тебя.

Цернциц ответил долгим прощальным взглядом и, не сказав ни слова, отправился вызывать журналистов. От волнения он шел так, как когда-то в юности, – выбрасывая носочки туфель в стороны, часто переставляя ноги и играя ягодицами.

Когда он скрылся, Пыёлдин и Анжелика посмотрели друг на друга новыми глазами. Слова Цернцица об истерике Пыёлдина, о тупике, в котором он оказался, об Анжелике, которой снова предстоит забираться под стол, насторожили обоих, заставили на все происходящее взглянуть тревожно и опасливо.

– Ну что, Анжелика... Выживем?

– А так ли это важно, Каша? Живем, и ладно. Живем здесь и сейчас. А все остальное... Существует ли оно, Каша?

Растроганный Пыёлдин в благодарность за хорошие слова положил непутевую свою голову на плечо Анжелики и замер на какое-то время, боясь пошевелиться и разрушить святой момент. Это с ним в последнее время происходило все чаще: едва прикоснувшись к Анжелике, он сразу замирал с единственным желанием – пусть эти мгновения длятся дольше, как можно дольше.

– Все, Каша, – сказала Анжелика, отстраняясь. – Пора идти в ванную.

– Бриться?

– Не надо. Недельная щетина в моде. Я только подровняю твою юную бороду.

– Боже! Неужели во мне есть что-то юное?

– Гораздо больше, чем ты думаешь! – рассмеялась Анжелика. – Я пошла за одеждой.

– А где ты ее возьмешь?

– Раздену кого-нибудь... Не переживай, будешь в полном порядке. Постригу, припудрю, наложу румянец... Террорист твоего уровня должен выглядеть достойно. Тогда сможешь диктовать миру свои условия. И миру ничего не останется, как эти условия принять.

– Я им продиктую! – Пыёлдин в радостном возбуждении потряс над головой автоматом.

– Забыл наш общий друг Ванька народную мудрость, оторвался от жизни, пренебрег старыми истинами...

– Какую мудрость он забыл?

– Не загоняй крысу в угол, – ответила Анжелика.

– Я в углу?

– Он так сказал.

– Я крыса? – с обидой спросил Пыёлдин – он ожидал от Анжелики только нежных, ласкающих слух слов, только трепетных касаний, только божественных улыбок. Когда же она произносила нечто жесткое, Пыёлдин настораживался и огорчался.

– Не знаю, крыса ли ты, – ответила Анжелика. – Я, например, Крыса. По гороскопу.

– Вообще-то я родился в сентябре...

– Тогда ты Дева! – рассмеялась красавица. – Ладно... Дуй в ванную. Дева должна выглядеть... как дева.

– Надо же, – смятенно пробормотал Пыёлдин. – Дева... А может, к лучшему... Ладно, авось!

Подзадержался в ванной Пыёлдин, не нашел в себе сил быстро выйти из-под свежих струй, не смог сразу покинуть благоухающее помещение, наполненное махровыми полотенцами, халатами, кремами и лосьонами. А когда вышел, запахнувшись в алый халат, то увидел в кресле роскошный черный костюм, поверх него была брошена белоснежная сорочка, и на ней лежала лиловая бабочка.

– Это мне? – опешил он.

– Примерь! – ответила Анжелика.

– Ни за что в жизни! Никогда! Ни за какие деньги! – завопил Пыёлдин, с ужасом представив себя в этом наряде.

– Ты слышал, что сказал Ванька? Пустые слова. И он прав. Не надо произносить их вслух. Садись! – Анжелика повелительно указала на стул у зеркала. – Подровняю бороду и уберу клочки шерсти из-за ушей.

Оглянувшись в беспомощности перед напором Анжелики, Пыёлдин увидел вдавленный в кресло маленький черный автомат с длинным рожком, наполненным, по всей видимости, множеством патронов.

– Откуда это? – спросил он.

– Когда ты будешь в черном костюме... Он тебе больше пойдет. В нем есть некоторая изысканность и... И убедительность.

– Ты думаешь? – засомневался Пыёлдин.

– Тут и думать нечего. Не сомневайся, это хороший автомат, а в кабинетных условиях, в этом Доме, он вообще неплох.

– Где взяла?

– Тебе еще нужен? Принесу.

– И много там... Где ты их берешь?

– Можно вооружить всю тысячу заложников.

– Почему же они не вооружаются?

– Боятся.

– Ни фига себе! Ну, ладно... Ты говоришь... Он настоящий?

– Он очень хорошо стреляет. Десять выстрелов в секунду.

– А прицельная дальность?

– Зачем тебе прицельная дальность в Доме? Здесь нет расстояний больше пятидесяти метров. – Голос Анжелики был спокоен, и об огневой мощи автомата она говорила так, будто с подругой обсуждала достоинства губной помады.

– Тоже верно, – согласился Пыёлдин, взвешивая на руке довольно тяжелый автомат, постепенно привыкая к нему.

– Из этой штуковины ты за десять секунд сможешь изрешетить все вокруг, – заметила Анжелика.

– Да? – удивился Пыёлдин не столько боевым качествам автомата, сколько словам Анжелики. – Ну ладно, разберемся.

Когда через полчаса подбритый и подстриженный Пыёлдин поверх черного костюма, белой сорочки и лиловой бабочки с серебристыми искрами надел автомат с коротким стволом, весь его облик приобрел завершенность и ту неуязвимую значительность, которая достигается лишь полной совместимостью каждой детали одежды.

Пыёлдин прошел вдоль зеркала, повернулся, прошел еще раз. Что-то его озадачивало, но почувствовалось, что в общем он себе нравится. И тут обнаружилась странность, о которой Анжелика, видимо, знала – новый наряд что-то изменил в Пыёлине. Он явно прибавил в росте, почти исчезла блатная сутуловатость. Изменилась и походка, она перестала быть расхлябанной, пропала усвоенная в лагерях привычка вызывающе выбрасывать ноги или же, наоборот, подволакивать их, притворяясь немощным и забитым. И взгляд стал строже, ушли куражливость, пренебрежение к себе и ко всему на свете. Теперь Пыёлдин был почти одного роста с Анжеликой, нет, она все-таки оставалась немного выше, но прежней разницы уже не ощущалось. Видимо, начал работать тот миллион долларов, о чем предупреждал Цернциц. Миллион еще не лежал у него в кармане, но уже принадлежал ему.

– Что скажешь? – спросил оробевший Пыёлдин, он что-то заметил, что-то насторожило его в собственном облике.

– Могу повторить то, что уже говорила, – серьезно сказала Анжелика. – Ты прекрасен.

Пыёлдин промолчал.

Не стал хихикать, оспаривать, топить в словах собственное смущение. Он лишь пристально посмотрел на Анжелику – не шутит ли, и опять повернулся к зеркалу. Ему нужно было привыкнуть к своему новому облику.

– Хорошо это или плохо, – медленно проговорил Пыёлдин, – но это уже не я... Хорошо это или плохо.

– Нет, Каша, – Анжелика подошла к нему вплотную, коснувшись его груди сосками, прикрытыми тонкими кружевами. – Ошибаешься. Это и есть ты. Настоящий. А тот, кем ты был раньше... Это было совсем другое существо, которое только притворялось тобой. Присвоило себе твое имя, твое прошлое, оно присвоило себе даже твое будущее... А сейчас ты все это вернул обратно.

– Послушай, Анжелика... Может быть, я останусь собой и без этой бабочки? – жалобно спросил Пыёлдин. – Нельзя же вот так круто превращаться... Даже если становишься самим собой, а? Пощади, Анжелика!

– Каша! Настоящие превращения – только мгновенные! А с годами... С годами мы и так превращаемся черт знает во что... И никто этого не замечает. И мы сами этого не замечаем. Поэтому – только в бабочке, только с серебряной искрой, только в белоснежной сорочке, только с первой красавицей планеты! – Она шало улыбнулась.

– А автомат?

– Этот автомат выглядит достойно, когда рядом лиловая бабочка с серебряной искрой. Без бабочки он похож... На старый утюг! Знаешь, которые разогреваются угольями... А сейчас он выглядит так, как ему и положено выглядеть.

– А как он должен выглядеть?

– Он обязан производить впечатление оружия. Опасного и безжалостного. Послушного и боеготовного. Он должен выглядеть оружием красивым. Убедительным.

– Боже! – вскричал потрясенный Пыёлдин. – Анжелика! Откуда ты все это знаешь?

– Надышалась.

– Неужели и все вокруг тоже... Ты хочешь сказать, что вся страна заразилась?

– Конечно. Одним воздухом дышим, одну заразу вдыхаем, одними знаниями подпитываемся.

– Кошмар какой-то, – смятенно пробормотал Пыёлдин. – Ужас и кошмар. Получается... Это что же получается... Каждый гражданин может взять оружие?!

– Уже взял, – спокойно ответила Анжелика, будто речь шла о пустяке. – Ножи, газовые баллончики, пистолеты, свирепые собаки, которые могут запросто растерзать тигра, как котенка... Раньше деньги копили на холодильники, машины, поездки в дальние страны... Сейчас копят на автоматы, гранатометы, пулеметы, оптические прицелы...

– Что же будет дальше, Анжелика?!

– Выборы, – улыбнулась красавица. – Скоро будут очаровательные выборы.

– И как они пройдут?

– Весело! – Анжелика сверкнула прекрасными своими очами.

– И кого выберут?

– Президента!

– И этот президент...

– Да, Каша! Да! Он будет полностью соответствовать своему народу.

– Представляю, – пробормотал Пыёлдин. Медленно ступая по ковру черными лакированными туфлями, приблизился к громадному окну и посмотрел вниз, на город, затянутый дождливой дымкой. Крыши домов, прочерки улиц, зеленые пятна скверов были затянуты сероватым туманом. И лишь далеко за городом, на самом горизонте, сквозь тучи пробивались сильные лучи солнца, высвечивая на земле яркие золотистые пятна – в полях зрела пшеница. Пыёлдин невольно залюбовался этим разлитым золотом, вздохнул глубоко и скорбно – тот горизонт был ему сейчас совершенно недоступен. Обернувшись на шум открываемой двери, он увидел на пороге Цернцица.

– Ну, ты даешь, Каша! – произнес он после долгого потрясенного молчания. – Ну, ты даешь! – повторил он, не находя других слов, чтобы выразить удивление превращением Пыёлдина.

– Это не я, – небрежно бросил Пыёлдин. – Это Анжелика. Она может, как я понял, из кого угодно сделать человека.

– Человека можно сделать только из человека... Недооценил я тебя, Каша, виноват.

– Бог простит! – весело ответил Пыёлдин и с некоторым изяществом опустился в кресло. – Какие новости? – спросил он, закидывая ногу за ногу и не переставая изумлять Цернцица своими вдруг возникшими манерами.

– Журналисты сейчас будут здесь. Всех приглашать не стал, перебьются. Думаю, тебе стоит пройти в ту комнату и подождать, пока они соберутся. А потом выйдешь и сядешь за этот стол.

– При одном условии... С одной стороны от меня будешь сидеть ты, а с другой стороны – Анжелика.

– И как это понимать?

– Союз бандитизма, банков и всего прекрасного, что есть на этой земле.

– Ты в самом деле считаешь, что мы с тобой в одной связке?

– А разве нет, Ванька? Разве ты этого не знал? Разве мы не работали вместе до того, как я здесь появился?

– С тобой стало трудно разговаривать, Каша!

– Почему? Я перестал ругаться, я усвоил твои слова, доводы... Перестал потрясать автоматом...

– Лучше бы ты им потрясал, как раньше.

– Банкирам это понятнее?

– Банкирам так проще.

– Пошли, Каша, – сказала Анжелика, которой надоел этот перебрех. – Побереги силы для журналистов.

Оказавшись в отдельной комнатке, примыкающей к кабинету, Пыёлдин и Анжелика закрыли за собой дверь и расселись в низких кожаных креслах. Только сейчас до Пыёлдина дошло, что его прежний образ кровожадного бандюги, захватившего скопище банков, уже не годился. Кровь лишь поначалу вызывает оторопь, а потом она только смешит, как, впрочем, и все на этом свете. Любая оторопь, и в чем бы ни была ее причина, заканчивается смехом.

Перемены, которые Пыёлдин ощутил в себе, оказались как нельзя более кстати. Во всем нужны перемены, нельзя слишком долго применять одни и те же приемы – в любви, в бизнесе, в политике. Ловят бандитов на однообразных приемах, разоблачают жуликов, выводят на чистую воду банкиров, любовников без выдумки, без дерзости, без блеска глаз и шалых неожиданностей – гонят.

И правильно делают.

К исходу первых суток Пыёлдин понял, что положение, в котором он оказался, начинает закисать, теряется темп, исчезает неожиданность. Такие моменты он чувствовал всегда – когда воровал, подделывал документы или срезал подсолнухи у простодушных хохлушек.

Сейчас понял – новый костюм кстати.

И превращения, которые начали в нем происходить, – кстати. Похоже, Анжелика это поняла даже раньше его. «Наш человек», – одобрительно подумал Пыёлдин, коротко взглянув на красавицу, которая расположилась в соседнем кресле и, чуть прикрыв глаза, смотрела на Пыёлдина, то ли удивляясь происходящим в нем переменам, то ли вызывая каким-то колдовским способом все новые превращения. Наверно, все-таки колдовство, наверно, все-таки магия – неожиданно бросив на нее взгляд, Пыёлдин заметил множество искорок между кончиками ее пальцев на отставленной руке, заметил маленькие голубоватые сполохи между ресницами...

– Нравлюсь? – спросила она со странной полуулыбкой.

– Да, – сказал он.

– Очень?

– Да!

– Навсегда?

– Да, Анжелика, да!

– Это хорошо, – кивнула она, и бриллианты на ее короне полыхнули как никогда ярко острыми иглами-лучами. – Ты правильно отвечал. Мало людей, способных произнести слово «да» – твердо, внятно, без оговорок и уверток. Не могут произносить «нет». Ты же без труда трижды произнес «да». Ты сильный человек, Каша. Такие люди встречаются реже, чем один на миллион.

– Что же говорят остальные, когда им нужно с чем-то согласиться?

– Ха! – Анжелика взмахнула рукой, и огоньки на кончиках ее пальцев побежали в радостном хороводе. – Говорят «пожалуй», «скорее всего», «неплохо бы» и так далее. То есть нечто такое, от чего потом можно отказаться. Дескать, неправильно меня поняли, дескать, иное я имел в виду, дескать... когда человек говорит «да» или когда он говорит «нет», он сам, добровольно отрезает себе пути к отступлению.

– Я правильно тебя понял? На встрече с корреспондентами я это должен иметь в виду?

– Да.

Пыёлдин встал, прошелся взад-вперед и вдруг ощутил перемену. Прошло какое-то время, пока сообразил, – он стал выше, пол как бы отдалился от него.

– Тебе не нужно ни к чему готовиться, – сказала Анжелика. – Сообразишь по ходу. Ты в порядке. У тебя не только костюм, сейчас у тебя и мозги в порядке.

– Ну что ж, соображу по ходу.

Пыёлдин и раньше замечал за собой особенность – самые нужные, правильные и неуязвимые слова выскакивали из него совершенно неожиданно, в последний момент. Он готов был клясться, что за миг до того, как следователь задавал самый каверзный, провальный вопрос, у него и в помине не было доводов, которые он так самозабвенно начинал выкладывать дотошному дознавателю. Потом долго удивлялся – откуда взялись у него эти единственно спасительные слова, кто за него придумал так выстроить объяснения, что ему в конце концов давали всего два года вместо положенных десяти?