Текст книги "Смерть президента"

И даже теперь, когда в этом стеклянном Доме деньги горой лежали перед ним, не взял, от миллионов отшатнулся, хотя, казалось бы – ребята рядом, готовы поддержать и словом и огнем, вертолет под рукой, боевая машина, способная летать между домами, нырять под воду и выныривать, забиваться в лесную чащу и выползать из леса...

А вот не взял.

Что-то остановило.

Теперь только понял – был обречен.

Государство, армия, спецслужбы не выпустят его с такими деньгами, потому что на кону достоинство власти. С помощью своих радаров, спутников, перехватчиков и прочего хитроумного дерьма все равно вычислят, распознают, окружат и возьмут, не считаясь ни с какими потерями. А деньги его рассуют по собственным карманам, чтобы потом заявить на весь мир, что удалось, дескать, преступникам сбросить доллары в условленном месте, как-то изловчились, сволочи, их припрятать...

Нет, только амнистия, полная и безоговорочная!

Пыёлдин криво усмехнулся про себя – слова об амнистии слишком уж живо напоминали полную и безоговорочную капитуляцию. Он понимал, что настаивает именно на этом, на капитуляции государства перед ним, перед Пыёлдиным. Конечно, многие будут уязвлены, многие лишатся высоких своих постов, начнется великая кадровая чехарда на всех уровнях. Новые лица замелькают, более молодые, голодные и бесстыжие, хотя представить себе более бесстыжих, чем те, которые сейчас шастают по государственным коридорам, нелегко. «Найдутся, – горько усмехнулся Пыёлдин, – более алчные и спесивые всегда находятся, хотя, казалось бы, куда дальше, куда дальше...»

За дверью послышался сдержанный опасливый шум – видимо, кабинет начали заполнять корреспонденты, собравшиеся чуть ли не со всего земного шара. Их количество нисколько не смущало Пыёлдина, мало трогала его и их техника, позволявшая заглянуть не только ему в душу, но и за пазуху, в карман, поймать его оробевший или озверевший взгляд, наверняка заглянут и под подол Анжелики – вот там их ждет настоящее потрясение, от которого народы не скоро придут в себя...

Осторожно скосив взгляд, Пыёлдин попытался понять ее настроение, отношение к происходящему, к нему, в конце концов. Но красавица выглядела, как всегда, беззаботной, уверенной, и легкость была в ее взгляде, в движениях, именно легкость.

– Ну ладно, – проворчал Пыёлдин. – Ну и пусть.

– Что? – улыбнулась Анжелика.

– Все хорошо, прекрасная маркиза... Все хорошо... Сгорела только крыша, прекрасная маркиза... И дом от верха и до низа... А в остальном все хорошо.

– Ну и прекрасно!

– Да? – удивился Пыёлдин ее безмятежности. – Ты в самом деле уверена, что все будет хорошо?

– Ты, Каша, страшно везучий человек. Ни одна Альфа, Омега, Сигма, Дельта, Гамма и прочие специальные подразделения не смогли бы взять этот Дом. А ты взял. Так было суждено. А раз суждено, то и сомневаться нечего. Там уже все решено, все согласовано и все документы подписаны.

– Где – там?! – сорвался Пыёлдин.

– Там, – и Анжелика показала указательным пальчиком вверх. – На небесах. Видишь ли...

Анжелика не успела закончить – открылась дверь, и на пороге возник бледный Цернциц. Он внимательно посмотрел на Пыёлдина, на Анжелику, будто подозревал, что они занимались чем-то безнравственным. Но, видимо успокоившись, сделал глотательное движение.

– Они здесь, Каша, – сказал он. – Ждут.

– Дождутся, – весело улыбнулся Пыёлдин.

А Цернциц с легким содроганием увидел, что зубы у того белые, ровные, не имеющие ничего общего с теми темноватыми пеньками, которые совсем недавно кое-где торчали из его десен. Видимо, странные процессы в организме Пыёлдина продолжались.

Немногие слова Анжелики о его везучести, о том, что сама судьба выбрала его своим орудием, сняли с Пыёлдина напряжение, он тоже почувствовал себя легко и шало, а когда поднималась в душе неуправляемая волна куража и безрассудности, он уже знал – все получится, мать их за ногу!

– Через полчаса тебя будет знать в лицо каждый житель земли, – произнес Цернциц каким-то непривычно смазанным голосом. Ему, видимо, хотелось откашляться, но он не смел.

Волновался Цернциц, волновался.

– Они будут знать и тебя, Ванька. И Анжелику.

– Анжелику они давно знают. Она и так снится половине населения планеты.

– А почему только половине? – ревниво спросил Пыёлдин.

– Потому что вторая половина – женская. А что касается мужчин, то она снится всем. Доводя целые народы до полного умопомешательства.

– Надо же! – восхищенно произнес Пыёлдин. – И ты об этом знаешь? – повернулся он к Анжелике.

– А! – сказала она, небрежно махнув своей божественной ладошкой, и от этого простенького жеста у Пыёлдина опять все напряглось внутри, застонало и заныло.

– До сих пор они о тебе только слышали, – продолжал Цернциц сумрачно.

– Кто они?

– Жители планеты. Теперь увидят во всей красе. Ты сейчас, Каша, посмотришь в глаза пяти миллиардам людей. Тебе есть что им сказать?

– Найдется, – и Пыёлдин невольно сделал такой же пренебрежительный жест, какой только что потряс его в Анжелике. – Ты, Ванька, не дрейфь. Ты меня держись. В случае чего кирпичиком пооткинемся.

– Было дело, – с облегчением произнес Цернциц – он тоже был рад отвлечься воспоминаниями давних лет.

– И ведь все тогда получилось! – улыбался Пыёлдин широко и простодушно. – А, Ванька! Помнишь?

– Такое, Каша, не забывается... Жизнь была на кону. Не окажись тогда на дороге куча битого кирпича, неизвестно, было бы у нас с тобой в жизни еще что-нибудь...

– Здорово они нас тогда выручили!

– Пока я кирпичами откидывался, пока держал целую толпу на расстоянии...

– Во-во! – радостно закричал Пыёлдин. – Я успел чужую машину завести! Неплохая оказалась машина!

– Правда, бензину в ней было километров на двадцать, – печально улыбнулся Цернциц.

– Но нам хватило этих двадцати километров! Мы примчались на станцию, а товарняк отправлялся через пять минут! И снова свобода! И снова жизнь! И снова любовь! – Пыёлдин кричал, радовался, на ходу обнимал Анжелику, и его новый черный автомат болтался на груди с какой-то сумрачной изысканностью.

Анжелика, улыбаясь, наблюдала за подельниками, и непонятно было – восхищается ли ими, осуждает, вообще слышит ли она их или думает о чем-то своем. Так могут улыбаться невероятные красавицы, только им дано вот так рассеянно смотреть сквозь время и пространство, сквозь беснующиеся перед их глазами толпы мужиков, потерявших разум и готовых потерять все остальное. Достаточно пройти в любой художественный музей, взглянуть на картины, написанные триста, пятьсот, тысячу лет назад – с полотен смотрят красавицы, смотрят сквозь время и пространство. Они могут нравиться, могут не нравиться, раньше рисовали, писали, ваяли других женщин, но это неважно. Анжелика была одного с ними племени и смотрела на подельников тоже не то из прошлого, не то из будущего снисходительно и прощающе. Бросив взгляд на свои маленькие часики, усыпанные бриллиантами, она позволила мужчинам еще некоторое время понаслаждаться счастливым воспоминанием о куче кирпичей и сказала:

– Пора.

– Что пора? – спросил Пыёлдин и тут же вспомнил. – А! Да! Конечно! Значит, так... Ванька, занимайте с Анжеликой места в президиуме. Через минуту появляюсь я. Надо все-таки соблюдать порядок. Заметано?

Не отвечая, Анжелика поднялась и спокойно шагнула за дверь, словно там были не всемирные хищники, жаждущие крови и мяса, а старые и добрые друзья, которые давно ее ждали. Вышла и оставила дверь приоткрытой, приглашая и Цернцица последовать за собой.

– Пошел, – не столько произнес, сколько выдохнул побледневший Цернциц и, задержав дыхание, шагнул через порог – так шагают новички-парашютисты в люк самолета.

– Ни пуха! – улыбнулся Пыёлдин.

– К черту! – донесся до него слабый вздох Цернцица.

* * *

В зале раздался гул голосов, корреспонденты рванулись к аппаратуре – заработали валики, завертелись бобины, наматывая бесценные изображения логова террористов, чтобы уже через несколько минут вся планета захлебнулась, в жадном нетерпении пожирая новую информацию.

Едва касаясь ногами ковра, Анжелика прошла на возвышение, тронула рукой спинку стула. Откинув назад золотистые волосы, она повернулась к объективам с легкой улыбкой, полной доброжелательности и снисхождения, – снимайте, дескать, если вам это так нужно... Цернциц тоже умел владеть собой. Едва за ним закрылась дверь, он вскинул голову, бесстрашно посмотрел в стеклянные глаза объективов и улыбнулся. Дескать, чем могу быть полезен, господа хорошие! Неторопливо пройдя к столу, он сел, оставив между собой и Анжеликой свободное место. Теперь на его лице были усталость и снисходительность. Похоже, он жалел этих взбудораженных корреспондентов, вынужденных зарабатывать хлеб таким вот странным и недостойным способом. Кроме того, это Цернциц тоже знал: все они отчаянно трусили, но в то же время гордились своим мужеством, как же – посмели забраться в берлогу безжалостного и кровавого душегуба.

– Разрешите вопрос, Иван Иванович? – вскинулся тощеватый мужичок с клочковатой рыжей бородкой. – Существует ли угроза для вашей жизни?

– Существует, – кивнул Цернциц. – Как и для вашей.

– Что вы хотите этим сказать? – Рыжина на лице мужичка как-то сразу посерела, ее огненный блеск погас.

– Я хочу сказать, что мы с вами оба рано или поздно все-таки умрем.

Зал облегченно загудел, услышав мрачноватую шутку Цернцица, но тут же из общего гула взвился еще один вопрос:

– Есть ли вероятность того, что мы выйдем отсюда живыми?

– Есть.

Продолжать Цернциц не стал, и этот оборванный, коротковатый ответ показался совсем уж гнетущим. Да, дескать, такая вероятность существует, но никакой уверенности в этом нет.

– Вам известно настоящее имя террориста?

– Кашей его зовут.

– Как?!

– Каша. Кличка у него такая... Каша Пыёлдин. Можете обращаться именно так. Ему нравится, когда его называют Кашей.

– Он и в самом деле каша?

– А вы еще в этом не убедились? Он действительно после себя оставляет только кровавую кашу, – Цернциц сознательно подпустил в зал немного ужаса.

– Вы полагаете... – раздался дребезжащий голосок, но вопрос так и не прозвучал. Из кабинета, широко улыбаясь, непередаваемой своей походкой, полуприсев, подволакивая ноги и играя плечами, вышел Пыёлдин с автоматом на груди. Изменился Пыёлдин, превращения, происходящие в организме, многое перевернули в нем, но вот куражливая походочка осталась, видно, глубоко засела, а если и исчезнет когда-нибудь, то скорее всего лишь в последнюю очередь.

– Раздайся море! – заорал Пыёлдин, радуясь непонятно чему. И едва произнес он эту бестолковую поговорочку, вынырнувшую из детских лет, как сразу все ему стало понятно, все стало просто. Пыёлдин пересек свободное пространство и, сопровождаемый неумолчным стрекотом камер, уже хотел было сесть между Анжеликой и Цернцицем. Но, бросив мимолетный взгляд в зал, увидел нечто такое, что заставило вздрогнуть и ощериться его короткоствольный черный автомат, который тут же разразился короткой очередью.

Пули выскочили из дергающегося ствола и унеслись в зал, протискиваясь между живыми, горячими, наполненными кровью телами корреспондентов. Свою жертву пули нащупали где-то в последнем ряду. Все они вошли в голову какого-то странного типа, у которого не было в руках ни телекамеры, ни блокнота, ни фотоаппарата, даже непонятно было, зачем он сюда пришел. Вся голова тут же превратилась в кровавую кашу. Он еще дергался на полу, из вспоротого горла хлестала кровь, а Пыёлдин уже стоял рядом и выдергивал из-за пазухи лежащего человека большой тяжелый пистолет.

– Видали? – спросил он, торжествующе потрясая пистолетом над головой. – Видали, кто с вами сюда просочился?

Разноязычная толпа молчала подавленно и оцепенело. Прошло еще какое-то время, пока все трубы, оснащенные просветленной оптикой, повернулись к умирающему и застрекотали, зажужжали, торопясь ухватить зрелище во всей его красе, чтобы потешить кровавыми кадрами истосковавшуюся по новостям планету.

А Пыёлдин подошел к двери, выглянул в коридор и, увидев у окна скучающего Посибеева, поманил его пальцем. Тот охотно, трусцой подбежал к Пыёлдину, сразу сообразив, в чем дело, – он слышал автоматную очередь.

– У нас тут помехи возникли, – проговорил Пыёлдин извиняющимся тоном. – Человек в углу колотится и мешает работать... Разговаривать не дает, отвлекает...

– Понял, – кивнул Посибеев.

– Внизу уже, наверно, заждались, давно гостинцев не получали.

– Понял, – повторил Посибеев и, боком мимо Пыёлдина протиснувшись в кабинет, насупленно прошел по проходу между стульями. Перед ним расступались. Рукава Посибеева были подвернуты, широкая массивная спина ссутулена, длинные руки свисали вперед – он уже заранее готовился к исполнению скорбных своих обязанностей. Вид вздрагивающего тела нисколько его не смутил. Ухватив труп за лодыжку, он молча поволок его по проходу, между телекамерами, мимо жмущихся к стенам бледных корреспондентов. Ткнув задом дверь, он открыл ее и выволок тело в коридор.

В окно ярко и беспощадно било полуденное солнце. Из этих слепящих лучей и свалился сверху, с какого-то там заоблачного этажа труп, у которого вместо головы была такая неприятная, такая некрасивая каша, что у нормальных людей не вызывала ничего, кроме содрогания и отвращения.

– Кто это был? – спросил Пыёлдин, обращаясь к корреспондентам. Он уселся между Цернцицем и Анжеликой и требовательно посмотрел в зал.

Как выяснилось, никто погибшего не знал.

– Вот видите... А я мог и промахнуться.

– Не мог, – как бы про себя негромко проговорил Цернциц.

Произошло нечто странное – кошмарное зрелище, которое корреспонденты подробно, вплоть до обтянутого тесноватыми штанами посибеевского зада, засняли на пленку, ни на кого не произвело большого впечатления. Если кто и был опечален происшедшим, то только те, кого забрызгало горячей непутевой кровью тайного агента. Гораздо больше все были раздражены этой помехой, не позволившей своевременно начать пресс-конференцию, – в редакциях ждали сообщений из захваченного террористами Дома.

Цернциц взял на себя роль распорядителя, и если кто желал о чем-то спросить господина террориста, то именно к Цернцицу тянулась его умоляющая рука, а тот великодушно кивал, позволяя подняться с места и задать вопрос.

– Ваша цель? – с заметной истеричностью выкрикнул долговязый корреспондент. – Зачем вы захватили все эти банки?

– Для куражу, – улыбнулся Пыёлдин.

– Простите? Не понял?

– Кураж, – повторил Пыёлдин, посерьезнев. – Слово такое.

– Он не знает, что это такое, – негромко проговорил Цернциц. – Ни куражу не знает, ни слова такого. Ничего ты ему не объяснишь. Произнеси слово «деньги» – он сразу все поймет, зауважает тебя и напишет что-нибудь приятное.

– Деньги, – послушно сказал Пыёлдин.

– Сколько? – раздалось сразу несколько обрадованных голосов. – Сколько вы хотите денег?

– Миллион долларов.

– На всех?

– На каждого.

– А сколько вас?

– Двенадцать... Было.

– У вас потери? – задохнулся от восторга корреспондент от Билла-Шмилла, который всегда радовался потерям, где бы они ни случались.

– У нас нет потерь, – поправил Пыёлдин раздраженно. – У нас прибавление. Нас стало больше. И становится больше с каждым часом.

– Вы плодитесь? – тонко улыбнулся билл-шмилловец.

– Плодятся крысы! – сорвался Пыёлдин. – А у нас появляются единомышленники среди заложников. И они готовы отстаивать наше дело с оружием в руках.

– И много их?

– Ванька, – повернулся Пыёлдин к Цернцицу. – Сколько в нашей добровольной дружине? Сколько заложников готовы вступить в борьбу и погибнуть на наших баррикадах?

– Что-то уже около сотни.

– Сто человек? – ужаснулась толпа корреспондентов.

– На этот час, – уточнил Пыёлдин. – К вечеру их будет гораздо больше.

– И вы намерены их вооружить?

– Конечно.

– И вы не опасаетесь, что оружие может быть повернуто против вас?

– Это надежные люди, до конца преданные нам и всегда готовые вступить в бой.

– Как же вам удалось так быстро из заложников сделать террористов?

– А мы ничего с ними и не делали, – усмехнулся Пыёлдин. – В этом не было надобности.

– Как вас понимать? – продолжал допытываться настырный посланник Билла-Шмилла.

– Сядь, Каша, я ему отвечу, – поднялся Цернциц. – Не было никакой надобности что-либо предпринимать по отношению к заложникам, чтобы сделать из них террористов. Достаточно было того, что они пожили здесь несколько суток. И их жизненные убеждения изменились.

– С вашего позволения, я вам не верю.

– Могу поспорить на любую сумму, – усмехнулся Цернциц. – Если вы останетесь здесь на три дня, то на четвертый потребуете автомат, чтобы стать у окна и стрелять по штурмующим, когда таковые появятся.

– Ни за что!

– Спорим? – Цернциц протянул руку в зал. – Ваше состояние, наверно, не меньше миллиона. За три дня вы его удвоите, если, конечно, выиграете спор.

– Вы мне это гарантируете?

– Я обещаю вам одно... Если через три дня вы не присоединитесь к террористам, выплачу миллион.

– Я должен подумать.

– Думайте... Люди думают, что-нибудь придумают, а вы начнете думать, из раздумий не выходите.

– Вы хотите меня обидеть?

– На фига ты кому нужен со своими обидами! – не выдержал Пыёлдин. – Шутка это была. Шутка.

– Вы хотите сказать...

– Заткнись. Вопросы у кого-нибудь есть?

– Не могли бы вы показать хотя бы одного заложника, который стал террористом?

– Анжелика, встань. Он хочет на тебя посмотреть.

Анжелика поднялась, горделивым движением откинула назад прекрасные свои волосы с золотистым оттенком и спокойно посмотрела в глаза сотне объективов. Потрясенная журналистская братия подавленно молчала, пауза затягивалась, и только бездушная техника продолжала свое дело, наматывая на валики сотни метров пленки с изображением Анжелики. Когда она улыбнулась, то корреспонденты, которые к этому моменту успели сбросить колдовское очарование красавицы, снова впали в оцепенение. Со спокойствием и величавостью красоток Боттичелли, Анжелика сняла с Пыёлдина автомат и повесила его себе на грудь.

– Он стреляет сам по себе, – сказала она с извиняющейся улыбкой. – Когда возникает опасность для его хозяина... В чем бы эта опасность ни заключалась... Угроза жизни, угроза здоровью, угроза самолюбию... Да-да, он стреляет даже в ответ на грубое слово... Так что вы уж, пожалуйста, имейте в виду.

– Что нам надо иметь в виду? – спросил бородатый и какой-то весь радостно взвинченный корреспондент.

– Вам надо вести себя осторожно, – сказала Анжелика и одарила всех улыбкой первой красавицы планеты, чем снова повергла толпу корреспондентов в полуобморочное состояние.

– Мировое общественное мнение возмущено, – начал было долговязый представитель Билла-Шмилла, но закончить свой вопрос он не успел.

– Чем? – спросил Цернциц.

Этим невинным вопросом-уточнением, заданным тихим голосом, он как бы присоединился к террористам, высказал солидарность с Пыёлдиным и его кровавой бандой. И, бросив простенькое свое словечко, Цернциц опять скосил печальный взор в сторону Анжелики. Правда, между ними сидел Пыёлдин, но Цернцицу хватило того, что он увидел, как из-за груди его подельника выступают острые, напряженные, вызывающе открытые груди красавицы. Закрыв глаза, он обессиленно откинулся на спинку стула.

– Могу сказать, – заговорил долговязый детина. Говорил он почти на чистом русском языке, из чего можно было заключить, что в стране он давно, разрушительную работу проделал большую и успешную, что останавливаться на достигнутом не собирается. – Нарушены права человека! Вы держите в ужасающих условиях тысячу человек, подвергая их ежеминутной опасности! Внизу, на первом этаже, я видел гору трупов...

– Права трупов тоже нарушены? – спросил Пыёлдин, широко улыбаясь.

– Я признаю, что вы очень остроумны, но мне все-таки хотелось бы получить внятный ответ.

– Отвечу, – сказала Анжелика и успокаивающе положила узкую ладошку на плечо Пыёлдина, причем положила так, что одновременно коснулась его щеки, мочки уха, похоже, она умудрилась коснуться даже пыёлдинской души.

– Мне бы хотелось, чтобы на этот вопрос ответил господин Каша, – продолжал настаивать долговязый.

– Отвечать будет Анжелика, – сказал Цернциц. – Так решил господин Каша.

– Кто же в таком случае захватил в заложники известного банкира, клиента наших крупнейших банков, – господин Каша или госпожа Анжелика?

– Анжелика, – негромко ответил Цернциц почти про себя, но сверхчувствительная записывающая аппаратура уловила этот его вздох. – Анжелика, – повторил Цернциц тверже и, подняв глаза, посмотрел в стеклянные зрачки объективов. – А что касается того, кто чей клиент... Именно ваши банки являются моими клиентами. Они мои должники. Они пляшут и поют. А я заказываю музыку. С вашего позволения, господин хороший. – В голосе Цернцица прозвучала стальная непреклонность.

– Молоток, Ванька! – воскликнул Пыёлдин, не в силах сдержать восторга. От нахлынувших чувств он вскочил, танцующей своей походкой обошел вокруг стола и снова сел. Гул восхищения прокатился по рядам операторов, снимающих эту сцену, они начисто забыли и заокеанского корреспондента, и его вопрос.

– Простите, – спохватился тот, – но я хотел бы получить исчерпывающий ответ!

– Получишь! – резковато ответил Пыёлдин. – Догоним и еще раз получишь, хмырюга поганый!

– Простите? Как вы сказали? Хмы...

– Хмырюга! Это у нас такое ласкательное обращение к любимому человеку! Понял? Вот и сиди. Анжелика... Тебе слово.

– Ты что-то спросил? – проговорила Анжелика.

– Да... С нашей точки зрения здесь нарушены права человека, причем настолько дерзко и вызывающе, что невольно возникает вопрос – куда идет ваша страна? Намерена ли она остановиться? Или же ей уготована участь поставщика банд для всего мира? Глава нашего великого государства великий Билл-Шмилл чрезвычайно озабочен случившимся и не намерен все это оставлять безнаказанным... Не кажется ли вам...

– Кажется, – перебила его Анжелика. – Мне кажется, что ты задал так много вопросов, что я могу выбирать любой. Могу вообще не отвечать ни на один, а просто произнести то, что считаю нужным.

– Анжелика! Ты тоже молоток! – заорал Пыёлдин.

– Ты непочтительно отозвался о нашей стране, – заметила Анжелика. – Я делаю тебе замечание.

– Но это же просто смешно...

– Следующий раз тебе уже не будет смешно. – И божественная ладошка Анжелики легла на холодный автомат. – Вопросы есть?

– Вопросов нет! – воскликнул Пыёлдин, услышав знакомые слова. – Добивай его, Анжелика, не давай хмырюге продыху!

– Я отвечу на твой вопрос... Откуда идет терроризм?

– Любопытно, право же!

– Из-за океана.

– Не понял?! Вы хотите сказать, что все они заокеанцы?! – Долговязый представитель Билла-Шмилла рассмеялся.

– Мне смех твой неприятен, – сказала Анжелика. – И ему тоже, – она опять коснулась рукой автомата. – Ты меня понял?

– Видите ли...

– Не отвечай. Я спросила не для того, чтобы услышать твой ответ. Мне плевать на то, что ты ответишь. Я ясно выражаюсь? Доступно?

– Д... да.

– Ты плохо себя ведешь. Следующего замечания не будет. Тебя выволокут. Видел, как отсюда выволакивают? – И Анжелика тонким своим, необыкновенно изящным пальчиком показала на кровавую дорожку, которая тянулась до двери. – Есть вопросы?

– Вы не посмеете меня, заокеанца, представителя могущественного Билла-Шмилла, вот так...

– Посмею, – сказала Анжелика и коснулась нежным своим пальчиком курка черного автомата. Вспыхнувшая короткая очередь продолжалась не более секунды, но за это время из дергающегося ствола выскочило не менее дюжины пуль, которые всю снимающую, записывающую и передающую технику заокеанца превратили в рваный железный лом, на который было неприятно смотреть. – Так что? – спросила Анжелика. – Посмею?

Зеленый от ужаса заокеанец лишь слабо кивнул головой. При этом он не мог оторвать взгляда от автомата, который так уютно, будто маленький ребеночек, расположился на груди у Анжелики.

– Повторяю... Террор идет из твоей страны. Если ваши самолеты делают тысячи боевых вылетов, чтобы разбомбить какую-то деревеньку в центре Европы, то что это?

– Вы имеете в виду Сербию?

– Какая разница! Я же знаю, что следующими будем мы. И ты это знаешь. И все это знают. Если твой Билл-Шмилл выкрадывает главу соседнего государства, судит его у себя по своим законам и сажает в собственную тюрьму... Это не террор?

– Это не Билл-Шмилл, это сделал Ронни-Шмонни!

– Какая разница? Пусть этот глава соседнего государства некрасив, пусть у него кривые ноги и от него невкусно пахнет... И что? От тебя тоже, например, воняет... А если бы твоего Билла-Шмилла выкрали и судили где-нибудь на арабском востоке, например...

– За что его могут судить? Он чист!

– Не надо нас дурить. Приятель твоего Билла-Шмилла, этот, как его... Джон-Шмон... Так вот, он посылает всю свою морскую армаду, чтобы на другом конце земного шара завоевать две скалы, торчащие из воды... И заодно уничтожает все, что на этих скалах есть живого... Это что? Уважение к правам человека? А еще один ваш приятель, Жак-Шмак, посылает свою армаду за три океана, потому что на каких-то там островах три негра и одна беременная баба захотели жить сами по себе. Усмирили и негров, и их беременную бабу. Это не террор? – Анжелика улыбнулась и запустила тонкие свои пальцы в шевелюру Пыёлдина. – Всегда найдутся дети, которым захочется поиграть во взрослые игры, да, Каша?

– Видите ли...

– Пошел вон, – нежно улыбнулась Анжелика. – Надоел.

– Простите, но я еще не все спросил...

– Ты слышал, что тебе сказали? – поднялся Пыёлдин. – Выметайся!

Путаясь в длинных своих ногах, изо всех сил пытаясь изобразить улыбку достойную и высокомерную, заокеанец прошел по ковровой дорожке. Ступая по свежей, только что пролитой крови, он все больше бледнел, а у самой двери уже с ужасом смотрел на собственные следы – он оставлял за собой кроваво-красные отпечатки рубчатых подошв. Перешагнув порог, он толкнул за собой дверь и скрылся из глаз.

– Продолжим, – произнес Цернциц невозмутимо. – Прошу! – сказал он, увидев чью-то протянутую руку.

– Нам известно, что у вас есть вертолет, вам готовы передать деньги, которые вы запросили... Скажите, что вас здесь держит?

– Жить хочется, – ответил Пыёлдин. – Нас всех переловят в течение нескольких часов, едва только мы покинем этот гостеприимный дом и его хозяина, – Пыёлдин вежливо поклонился в сторону Цернцица. – Поэтому наше требование – амнистия. Президент страны должен публично заявить о том, что все мы амнистированы отныне и навсегда.

– Вы думаете, это возможно?

– У нас тысяча заложников. И мы готовы каждое утро сбрасывать пять, десять, двадцать человек.

– И, несмотря на это, среди заложников появились десятки добровольцев, готовых взять в руки оружие и защищать вас, своих убийц?

– Да, – сказал Пыёлдин. И этот его короткий ответ, как ни странно, оказался наиболее убедительным.

– Но есть еще одна проблема, – поднялся розовощекий корреспондент в голубых шароварах и желтой рубашке без воротника. – Скоро выборы. И президент не может поступать, как ему хочется... Он связан своими обещаниями, заявлениями, голосами избирателей.

– Он больше наберет голосов, когда объявит амнистию, – предположил Пыёлдин.

– Скажите... А если сейчас связать вас с президентом по телефону... Вы готовы поговорить с ним?

– Почему бы и нет? С тобой же я говорю.

– Боб-Шмоб наверняка смотрит эту передачу... Не хотели бы вы обратиться к нему и высказать свои просьбы, пожелания?

– У меня нет ни просьб, ни пожеланий, – жестковато сказал Пыёлдин. – Только требования.

– Выскажите их... Напрямую.

– Ну что ж, – Пыёлдин подвигал плечами, расправляя на себе пиджак, поправил бабочку, коснулся плечом Анжелики и, набравшись от нее силы и дерзости, взглянул в объектив, который придвинули чуть ли не к самому его лицу. – Привет, Боб! – Пыёлдин весело подмигнул в объектив. – Рад нашей встрече! Хотелось бы, конечно, поговорить без посторонних, но это позже... Позвони как-нибудь... У тебя наверняка есть визитная карточка моего друга Ваньки... Там указан телефон. Позвони. А пока скажу следующее... Дом уже пытались штурмовать... Чем закончилось, знаешь. Не надо штурмовать. Будет хуже... Нас уже не двенадцать, нас больше сотни, и все вооружены. Все, что может предложить современная техника, здесь, у Ваньки, есть. Ванька, у тебя все есть?

– Все, – кивнул Цернциц.

– Включая ракеты «земля – воздух», – добавил Пыёлдин. – Ванька, скажи, у тебя есть ракеты «земля-воздух»?

– И не только, – ответил Цернциц, бросив настороженный взгляд в объектив.

– Амнистия нужна, Боб, – продолжал Пыёлдин. – Здесь, на этаже, около тысячи человек. Как только я услышу твое «нет», через десять минут их будет на сотню меньше. Думай, Боб, думай. Мы отсюда не уйдем, пока не подпишешь амнистию. Прекрасно понимаю, что, стоит нам подняться на вертолете, мы тут же сгорим вместе со всеми миллионами, которые дались с таким трудом, таким риском!.. Все, Боб! С горячим бандитским приветом!

Пыёлдин был строг и печален. И говорил он, глядя в глаза всесильному Бобу-Шмобу, проникновенно и в то же время твердо. Может быть, потому что осознал собственное влияние на мировые события, может быть, причиной стали те жутковатые превращения, которые начались в его организме. Да и костюм вынуждал вести себя соответственно. Но главное все-таки было в Анжелике. Ее поддержка, готовность немедленно броситься на помощь, сама близость красавицы действовали на Пыёлдина благотворно, и он продолжал меняться чуть ли не на глазах.

* * *

Подперев ладошкой щеку, Цернциц смотрел на Пыёлдина с нескрываемым изумлением, и во взгляде его уже не было ни насмешки, ни снисхождения. Только теперь начинало доходить до хитроумного Цернцица, что все связанное с Пыёлдиным не было случайным. Не случайно удался ему побег из тюрьмы, из которой никто никогда не убегал. И Анжелика не из бабьего каприза положила волшебный свой взор на припадочного зэка. И заложники не из страха чуть ли не пачками стали подаваться в террористы. Нет, не жажда выжить была в этом их повальном стремлении, присутствовало еще нечто, что для Цернцица до сего момента было совершенно недоступным и что он объяснял неким диким, невероятным стечением обстоятельств...

Да и сейчас еще, на пресс-конференции, когда Пыёлдин дерзко, но с достоинством говорил с самим Бобом-Шмобом, человеком своенравным и крутым, Цернциц не осознал еще в полной мере, что за человек его старый подельник Каша Пыёлдин, не смог бы он толково объяснить, в чем везение Пыёлдина, в чем сила.

А сила была.

И заключалась она не только в скорострельности его автомата.

Тут явно присутствовала какая-то другая сила, может быть, даже и не совсем человеческая. И охватывала она не только тюремную камеру или этот Дом. Она сковала по рукам и ногам заложников, таких вроде бы неукротимых его гостей, привыкших попирать ногами судьбы людей и стран. И нате вам – ведут себя как робкие овцы, более того, готовы стать к бойницам, чтобы, рискуя собственной жизнью, палить во все, что приблизится к Дому.