Текст книги "Смерть президента"

И вот летели и летели громадные транспортные лайнеры, набитые подванивающей колбасой, подкисшим сыром, подвявшими бананами, упакованными сладостями, в которых уже развивалась бурная жизнь. Да, в сверкающих упаковках вместе с конфетами прилетали невиданных форм и видов сладкие черви, тараканы, клопы, пауки, в некоторых упаковках находили даже яйца крокодилов, присыпанные сахарной пудрой.

А рекламные мастаки заокеанья с утра до вечера по всем телевизионным программам уговаривали простодушный народ покупать и запихивать, запихивать все это в себя, пока не наступит райское наслаждение. И тогда, дескать, вы будете сыты и довольны. Эти слова «сыт и доволен» круглосуточно вдалбливали в мозги, способные воспринять и объяснить беспредельность вселенной, запах утреннего тумана, дыхание женщины в самые трепетные моменты ее жизни. Самая образованная, духовная, талантливая нация мира вынуждена была беспрерывно слушать незамолкающие призывы заокеанцев к сытости и довольству.

Когда рассвет добрался наконец до города, площадка внизу была уже расчищена от трупов, мощные струи воды вымыли мельчайшие следы крови. Поднявшееся солнце высветило лишь влажный блеск асфальта – площадка готова была принять новые жертвы.

А между тем жизнь в городе изменилась. Нигде в стране не было столько бродяг, нищих, столько калек и беженцев. Люди спасались от вырезания, расстрелов, ночных разбоев, от изнасилований. Мудрая и дальновидная политика президента привела к тому, что русских стали гнать из Тувы и Якутии, из Мордвы и Бурятии, из Коми и Ямало-Ненецкого автономного округа. Чухонцы потребовали вернуть им Петербург, евреи заявили права на Москву. Литва, как и столетия назад, снова засобиралась на Восток...

– Налетай, братва! – воскликнул как-то Боб-Шмоб в хорошем таком поддатии. – Бери, кто сколько сможет удержать! У нас тут всего – брать не перебрать!

Второй раз ему повторять не пришлось, и страну начали растаскивать по частям, не смущаясь потоками крови, которая при этом хлестала из каждой раны, из каждого оторванного куска. Постоянно присутствуя на торжествах по случаю образований все новых и новых государств, президент не выдержал, пошатнулся здоровьем, на каком-то приеме подхватил ишемию носа и улегся в больницу.

И страна замерла в тягостном ожидании – что у нее оторвут на этот раз...

Изгнанные из своих домов, беженцы хлынули в этот город, где, как утверждала молва, есть возможность без риска для жизни переночевать под открытым небом, где не отнимают младенцев, чтобы сделать из них целебную сыворотку для заокеанцев, не убивают стариков, чтобы занять их квартиры.

Вокзал кишел приезжими, по перрону, по путям бегали чумазые дети, пронзительно и гневно кричали их мамаши, на площадях и в скверах стояли палатки, дымились костры, в парках паслись лошади, мужчины чинили телеги и разбитые машины, женщины разведывали ближние и дальние подступы к Дому. Как железные опилки тянутся к магниту, так и взоры всех беженцев были устремлены к сияющему кристаллу, устремленному в космос.

С наступлением темноты начиналось почти незаметное движение беженцев к Дому. Пробирались переулками, проползали вдоль дорожных канав, но приближались, приближались, преодолевая тройное оцепление войск, колючую проволоку, танковые ряды. Ничто не могло остановить это неуклонное движение людей, у которых была одна цель – выжить.

С детьми пробирались, с домочадцами, некоторые умудрялись протащить по вентиляционным трубам и канализационным ходам мелкую домашнюю живность, узлы с барахлом.

Город находился словно бы в осадном положении. Над крышами стоял дым костров и гул множества людей, общественный транспорт отменили, он попросту захлебнулся в безумном количестве гостей, жители старались не выходить из домов – ограбленные беженцы и к чужому добру относились без должного почтения, тащили все, что можно на себя надеть, что можно самим съесть, чем можно ребенка накормить.

В парках стояли зенитные и ракетные установки, присланные сердобольными друзьями президента – Биллом-Шмиллом, Жаком-Шмаком, Колем-Шмолем. Они дружно заверяли Боба-Шмоба в полной надежности установок, позволяющих запустить смертоносную ракету в любое облюбованное окно этого трижды проклятого дома, который смутил добропорядочных граждан в их странах. Но Боб-Шмоб все тянул, надеясь на этом происшествии набрать очки перед выборами и воцариться на престоле до конца тысячелетия.

В городе уже знали, что войска, замаскированные на заводах, незаконченных стройках, в лесных массивах, стоят в полной боевой готовности, чтобы при получении приказа о штурме развернуться в течение нескольких секунд, атаковать Дом не только ракетными установками, но и снайперским огнем, отравляющими газами, вакуумными бомбами.

Особую надежду возлагали на новинку, присланную Биллом-Шмиллом, это было последнее слово в военной технике. Но прислал он это страшное оружие следующего тысячелетия вовсе не по доброте душевной – хотел испытать на живых людях, в боевой обстановке, прежде чем начать массовое производство. На первый взгляд в нем не было ничего особенного – обычные винтовочные патроны, уложенные в деревянные промасленные ящики. И не будь вокруг столько охраны, никто бы и не обратил внимания на эти невзрачные сундуки.

Оказывается, все дело было в пулях – вместо пуль в патроны были вставлены маленькие атомные бомбочки. При столкновении с любым препятствием они прожигали дыру, причем с равным успехом прожигали человеческое тело, бетонное сооружение, стальную плиту, какой бы толщины она ни была. При этом над местом попадания поднимался необыкновенной красоты ядерный гриб, вдохнуть запах которого было так же смертельно, как если бы эта бомбочка с ядерной начинкой попала в грудь.

Но более всего поражало отношение самих беженцев к этой всесокрушающей мощи – на нее просто не обращали внимания, будто это декорации стояли перед съемками очередного шедевра колбасной цивилизации. Беженцы продолжали просачиваться в Дом, палатки, картонные коробки, надувные матрацы и прочие приспособления для ночевки все ближе подступали к Дому, пока не сомкнулись в сплошное кольцо. И наступил момент, когда многотысячные толпы беженцев рванулись к центральному входу в Дом. Войска особого назначения жались к стенам, пряча за спины свое смертоносное оружие, а радостно-возбужденные толпы занимали этаж за этажом, этаж за этажом, пока Дом не оказался переполненным. Все надеялись на крышу над головой, на пакет еды хотя бы раз в день.

А самолеты от Билла-Шмилла, Коля-Шмоля и прочих продолжали садиться на посадочную полосу местного аэропорта. Впав в какой-то безумный азарт, они продолжали слать продукты в дурной надежде, что изголодавшиеся бродяги, наевшись колбас, проголосуют за Боба-Шмоба. Тогда их теплая компашка сохранится, и они, как прежде, будут летать друг к дружке на личных самолетах, возить подарки и угощения, будут пить напитки, кушать кушанья и весело смеяться прямо в круглые объективы видеокамер, чтобы все человечество видело, как им вместе хорошо, какие они сытые и все из себя довольные.

Наивные, бестолковые люди!

По себе меряют, на свой аршин...

* * *

Боб-Шмоб, хотя и обладал многими явными и скрытыми недостатками, был все-таки далеко не дурак. Если не умом, то чутьем, звериным нюхом, опытом прежней жизни, достаточно бурной, неоднозначной жизни, он видел, понимал многое из того, чего его более образованные противники понять не могли, которые в упор не видели смертельной опасности там, где она, родненькая, их подстерегала.

Поднявшись наутро после долгого застолья с друзьями, президенту достаточно было крякнуть, хмыкнуть, хлопнуть рюмку водки, хрустнуть огурцом, глянуть в окно...

И все становилось ясно на много ходов вперед. И опять в дураках эти молоденькие, с упругими ягодицами и вислыми щеками, опять суетятся, лают друг на дружку, кусают до крови, опять наряжаются во всякие чудные одежды, чтобы только привлечь к себе какое-никакое внимание.

Глядя на все это по телевидению, Боб-Шмоб похохатывал, и рука его, многомудрая рука государственного мужа, непроизвольно тянулась к хрустальному графинчику, к хрустальному стопарику...

Это так понятно.

Кто осудит его, кто бросит камень?

Когда из сверкающего в межзвездном пространстве кристалла пришло требование некого уголовника о выдвижении его на пост президента, Боб-Шмоб сразу почувствовал открывшиеся возможности. Шансов победить у него почти не было, слишком многие при нем обнищали, пошли по миру, лишились всего, что было добыто ими самими и их предками. Дело даже не в имущественных потерях – люди вдруг ощутили себя проданными, преданными, убогими и гунявыми. И, конечно же, надеяться на то, что все они проголосуют за Боба-Шмоба...

Нет, на это не стоило надеяться.

И тогда мысль в президентской голове сделала мертвую петлю – пусть эти обиженные отдадут свои поганые голоса не главным его противникам, а тому же Пыёлдину, который победить не сможет ни при каких обстоятельствах.

Но не победят и его соперники.

Следовательно, победит он, Боб-Шмоб.

Президент удовлетворенно почесал небритую щеку, и она отозвалась легким звоном трехдневной щетины. Потом помолчал, потер одну босую ногу о другую и позвонил начальнику избирательского комитета.

– Эта... – Боб-Шмоб часто пользовался этим нехитрым приемом – произносил вместо внятных слов некий звериный рык. Его собеседник сразу покрывался липким потом, пытаясь догадаться, что он хочет сказать.

– Да, конечно... Я понимаю, я все понимаю... Для этого требуется...

– Что для этого требуется?

– Любовь всенародная! – брякнул начальник комитета.

– Правильно мыслишь... – одобрил Боб-Шмоб. – Эта...

– Слушаю!

– Нет, это я слушаю! Ты его зарегистрировал?

– Кого?

– Шмыёлдина?

– С кем? – уже в полном беспамятстве простонал начальник.

– Дурак! Не с кем, а кем... Думать надо, соображать, мыслить!

– Буду! – заверил начальник опять в неуверенности, правильно ли он понял президента.

– Что будешь?

– Стараюсь.

– Можешь и не стараться вовсе. Никому твои старания не нужны. А вот дело – вынь да положь. Понял? Спрашиваю – понял?

– Что вынуть? Я не понял, что нужно вынуть...

– Что, уж и вынимать нечего? – расхохотался Боб-Шмоб с мощным рыком, но этот его смех, как ни странно, успокоил начальника. Если президент хохочет, значит, самого страшного не предвидится, а в чем заключается это самое страшное, начальник и себе, наверно, не смог бы сказать. – Повторяю – вынимать есть что? – Президент никогда не оставлял вопроса без ответа.

– Когда как, – хихикнул начальник.

– О боже, – простонал Боб-Шмоб. – За что?! – обращаясь ко всевышнему, он спрашивал – за что ему выпала такая жестокая доля, почему он должен общаться с недоумками. – Ну, ладно... Регистрировать его надо.

– Кого?

– Шмыёлдина. В качестве кандидата. В президенты.

– Вы хотите сказать...

– Когда я хочу сказать – говорю. А что, есть возражение?

– Было бы предложение!

– Считай, что оно у тебя есть.

– А ничего, что он вроде того, что...

– Ну?

– Уголовник.

– У нас половина Думы – уголовники. И ничего, заседают. Одним больше, одним меньше, какая разница.

– А если... – начал было начальник, но тут же замолк в ужасе от собственного предположения.

– Ну?!

– А если он победит?

– Кто? Шмыёлдин?

– Пыёлдин...

– О боже, – опять из широкой груди президента вырвался тяжкий стон.

– Действительно, – пробормотал начальник. – В самом деле... Ишь ты. Надо же...

– Спрашиваешь, а если победит Шмыёлдин? Ты это всерьез?

– Никак нет! – выпалил начальник, мгновенно вспомнив свою армейскую молодость, вспомнив, как надо отвечать начальству – кратко, твердо, без сомнений и колебаний.

– Правильно. А голоса при этом отсосет у всех этих идиотов. Самые злобные, остервенелые, самые, понимаешь, свирепые проголосуют за него.

– А ведь и в самом деле! – воскликнул начальник, стараясь наполнить свой голос восторгом. – Ишь ты! Надо же!

– Значит, так, – Боб-Шмоб помолчал, ожидая, пока начальник перестанет восхищаться его прозорливостью. – Заметано. И пусть народ ликует. Он у меня не часто ликует, пусть... Страна у нас, понимаешь, демократическая, каждый может выдвинуться в президенты... Хоть уголовник он, хоть недоумок, полудурок... Каждый. Потому – демократия.

– Заметано. – Услышав частые гудки отбоя, начальник осторожно положил трубку. Некоторое время сидел молча, пытаясь понять, что происходит? И лишь спустя какое-то время до него начал доходить коварный замысел Боба-Шмоба.

* * *

А между тем жизнь в Доме шла своим чередом. В нем обитали уже не менее ста тысяч человек, все они считались заложниками банды Пыёлдина. Необычность положения, в котором оказались бомжи и бродяги, оказывала на них явно оздоравливающее влияние. Многие бросали пить, переставали материться, некоторые часами сидели под душем, смывая с себя многолетние наслоения из соленого пота, железнодорожной, грунтовой, городской грязи.

Билл-Шмилл и тут решил словчить – прислал несколько самолетов, груженных поношенным солдатским обмундированием. И вот уже половина обитателей Дома стала напоминать солдат армии заокеанцев. Корреспондентов поначалу это сбивало с толку – они решили, что ударный отряд Билла-Шмилла уже занял Дом. Но их быстро образумили.

На пятом этаже, куда доставили бельгийскую колбасу, неожиданно вспыхнул бунт – бомжи категорически отказывались есть заморское лакомство, требуя пищи доброкачественной. Колбасный бунт удалось подавить, лишь когда на этаж доставили тоже лежалую, но одесскую колбасу.

Едва там все утихло – взбунтовался семнадцатый этаж, куда по недосмотру завезли заокеанскую «Смирновскую» водку. Разгневанных бунтарей удалось призвать к порядку, когда на этаж доставили несколько грузовиков водки «Смирновской», но отечественной, которая оказалась не только приятной на вкус, но и хмель давала несравненно более качественный. Отведав этой водки, бомжи веселились легко и беззаботно, и руки их тянулись не к ножам и топорам, руки тянулись к гармошкам, свистулькам, бубнам и колокольчикам.

Несколько дней гул веселья с семнадцатого этажа разносился по всему Дому. Слабые его отголоски доносились до города, лежавшего уже в ночных сумерках, и люди подолгу смотрели в ясное звездное небо, пронзенное сверкающим штыком кристалла.

В глазах их была вечная тоска по несбыточному.

На всех этажах Дома гудели свадьбы.

Начали рождаться дети, поскольку многие бродяжки приползали уже беременными.

Прослышав об этом, Коль-Шмоль тут же выразил пожелание взять младенцев на прокорм и воспитание, но, получив оскорбительный отказ, обиделся. Джон-Шмон, хотевший было уже подхватить эту идею, от своего замысла благоразумно отказался.

Да, это случилось – в пропитых и синюшных глазах женщин начало пробуждаться что-то человеческое, материнское, всех младенцев решили оставить в Доме.

И умирали тоже, конечно, умирали потому, что все предыдущие годы этих людей не располагали к здоровой жизни, к счастливому долголетию. Бродяги и пропойцы торопились использовать, истратить последние крохи здоровья, чтоб, не дай бог, не помереть здоровенькими, не унести в могилу те скудные гроши оставшихся сил, которые они могли спустить еще здесь, на поверхности земли.

Почуяв свой последний час, перед тем как испустить дух, уже в предсмертном забытье бомжи показывали глазами на оконный провал, устремленный в небо. Туда, дескать, мне пора, в слепящее солнечное небо, в звездное небо. Они, собственно, и стремились туда всю свою жизнь. И уходили. К себе.

Никто не решался отказать им в последнем желании. Положив умирающего на носилки с резиновыми колесиками, их медленно катили по залитому солнечным светом коридору, оканчивающемуся непереносимо ярким квадратом неба.

Возник ритуал – вдоль коридора выстраивались знакомые, приятели, подруги, с которыми они бродили в голоде, холоде и пьянстве по демократическим просторам страны, стояли и те, с которыми познакомились и породнились уже здесь, в Доме. Эти люди брали на себя тяжкое бремя забытых родственников, родителей, детей...

Носилки неслышно подкатывались к краю, колесики упирались в невысокий алюминиевый уголок, оставшийся от оконного переплета, и человек невесомо соскальзывал вниз. И летел, летел, то ли в небо, то ли к земле, то ли навсегда оставался парить привидением, сгустком громоздких страстей человеческих, пугалом огородным, и развевались на ветру его нищенские лохмотья, кажущиеся черными языками пламени. Человек сгорал в этом черном огне, до земли долетали обуглившиеся головешки – не то остатки костра сбросили вниз, не то обглоданные космическим зноем человеческие кости, а нередко опускалось на асфальтовую площадку одно лишь истлевшее на живом теле тряпье...

Был в этом ритуале справедливый смысл – обитатели Дома напоминали о себе: живы, дескать, мы еще, существуем, хотя и мрем ежечасно. И невдомек было остальному человечеству, что никакая это не казнь, не кровожадная расправа свирепых террористов, а достойный конец непутевой человеческой жизни.

Специально нанятая команда подбирала с асфальта кости и тряпье, соскабливала мозг и мясо, замывала площадку мощными струями воды, сметая все, что оставалось от человека. Останки собирали в мешок, укладывали в гроб и торжественно хоронили под плачущие звуки духового оркестра, доводя страну до сладкого содрогания, до светлых, очищающих душу слез.

Возник еще один обычай...

Многие бомжи, добравшиеся до Дома, уже не имели сил жить и не желали жить дальше. Напившись последний раз отечественной, лучшей в мире водки, закусив напоследок чем бог послал, они шли в похоронный комитет и записывались в жертвы террора. Не сразу, далеко не сразу позволяли им расстаться с жизнью – ждали удобного момента, когда Боб-Шмоб откажет в каком-то требовании, когда какой-нибудь Жак-Шмак или Джон-Шмон выскажет слова осуждения или озабоченности. Вот тут-то и вступал в действие комитет жертв террора. Отбирали самых слабых, износившихся и стертых жизнью до полупрозрачного состояния.

И сбрасывали вниз.

И они летели, постепенно распыляясь в воздухе, полыхая черными языками пламени своих лохмотьев.

И снова мир впадал в оцепенение, снова на глазах у человечества соскабливали кровь и мозги с асфальта, а слабонервные корреспонденты материли за неуступчивость все того же Билла-Шмилла, Жака-Шмака и всю их высоколобую компашку, прибравшую мир к рукам.

Этот момент для жертв террора был едва ли не самым желанным – уходя в свой последний полет, они знали, что через несколько минут содрогнется человечество, всколыхнется мировая пресса, изменится, хоть на доли градуса изменится ход мировой истории, а оставшиеся в Доме сделают еще один шаг, не то к свободе, не то совсем в противоположном направлении.

Скользя на резиновых колесиках по мягкому ковровому покрытию, какой-нибудь бомж испытывал странное удовлетворение, зная, что через несколько минут о его мученической смерти узнают миллиарды людей, и, кто знает, может быть, среди них будет та девушка, с которой он целовался когда-то в сиреневых зарослях и трогал своими юными губами девичьи ладошки. Конечно, от той смешливой девушки мало что осталось, но, может быть, она все-таки вспомнит...

Еще и ради этого бомжи стремились опередить других, чтобы занять место на носилках с резиновыми колесиками. Да, может быть, о нем вспомнят зэки в Коми, или что-то шевельнется в памяти у бичей Магадана, может быть, спохватится суровый следователь, который его, неразумного пацана, посадил когда-то на пять лет, чтобы он получил уже высшее тюремное образование...

Зная об этом вполне объяснимом желании, похоронная команда Дома неизменно помещала в карман очередной жертвы целлофановый пакетик, где были указаны его данные – имя, фамилия, место рождения, указывались даже люди, к которым он обращался самим фактом своей смерти, вкладывались фотографии, чтобы корреспонденты внизу, обнаружив этот залитый кровью пакетик, показали миру портрет бродяги и пропойцы.

И он взглянет в лицо человечеству своими уже мертвыми, пустыми глазами и улыбнется с фотографии неживой уже улыбкой.

Всех тех, кто подал заявки на собственную смерть, поселяли в отдельных комнатах, кормили вволю, из напитков подавали самые лучшие – отечественную «Смирновскую» водку, грузинские красные вина. Но в комнатах смертников водки-то и не пили вовсе, не хотелось лишать себя последних минут сознания. Бестолково-хмельными часами, сутками можно разбрасываться, когда смерть далека или кажется далекой, когда она теряется где-то в туманной дымке предстоящих лет.

А если впереди не годы, а часы жизни, то никакого наркотика не требуется, человек и без того в приподнятом, терпеливо-опасливом настроении, в ожидании чего-то важного, может быть, самого важного...

В самом деле, что в жизни может быть важнее смерти?

Билл-Шмилл, Жак-Шмак, Коль-Шмоль и прочие гиганты демократии беспрерывно перезванивались с Бобом-Шмобом в поисках спасения от невиданной доселе заразы. Иногда к ним присоединялась Донор-Шмонор – смугловато-сипловатая дама из заокеанья, которая щедро делилась своими соображениями о разных сторонах жизни. Что за Донор, какую такую кровь она вливала в больное тело страны, неизвестно, однако Боб-Шмоб к ее словам прислушивался, почтительно склонив голову и прижав руки к туловищу.

Неожиданно выяснилось, что у них нет более важной проблемы, чем предстоящие выборы, в которых будет участвовать уголовник и пройдоха, мелкий вор и недоучившийся студент, кровавый террорист Пыёлдин, вся жизнь которого была какой-то недоделанной – недоучился он, и срок свой недосидел, и захват заложников оказался каким-то дурноватым...

Как бы там ни было, в международных аналитических бюро шла напряженная работа – носились по коридорам помощники, секретари, готовили доклады силовые министры, думали мыслители. К выводам все приходили самым неутешительным.

Да, это приходилось признать – несмотря на то, что экраны мира были заполнены самыми страшными кадрами, которые только можно вообразить, поток беженцев продолжал нарастать. Разведывательные центры Билла-Шмилла установили пугающую новость – к Дому потянулись буддийские монахи из Тибета, католики и протестанты из Ирландии, негры из южных штатов заокеанья, цыганские таборы из Индии и Испании, потянулись колхозники из разогнанных колхозов, рабочие с купленных какими-то проходимцами заводов.

Но настоящий кошмар открылся, когда Билл-Шмилл ознакомился со снимками, сделанными спутниками из космоса над южными районами Китая. Бесконечные серые колонны людей днем и ночью, разбухая с каждым километром, шли с повозками, телегами, велосипедными колясками, неудержимо устремляясь на север, постепенно сворачивая к западу и рассчитывая, видимо, через бескрайние сибирские просторы пробиться к маленькому городку, в центре которого, как громадная цыганская игла, торчал в небе кристалл Дома.

Все опросы показывали неудержимый рост популярности Пыёлдина, он явно превосходил Боба-Шмоба и продолжал набирать очки. Все колеблющиеся, кто по глупости и доверчивости хотел было голосовать за кого-то из мокрогубых, писклявых, с мешками под глазами, с соплями под носом, все отвергли своих избранников и больше о них не вспоминали.

Чтобы напомнить о себе, они платили бешеные деньги за несколько минут пребывания на экране, но стоило им появиться, как у них тут же спрашивали о Пыёлдине, о его прошлом и будущем, а в молодежных передачах говорили только об Анжелике, первой красавице мира, будущей первой даме страны. Одно только это приводило в восторг дискотеки, молодежные общежития, студенческие аудитории, концертные залы и стадионы.

Претенденты пытались что-то произнести о своих программах, о том, как намерены сделать людей сытыми и довольными, но их слова вызывали только смех, горький просветленный смех – так можно смеяться только над собственными заблуждениями, от которых отказался легко и навсегда.

Над всеми этими беспомощными потугами с улыбкой наблюдал Пыёлдин, сидя в кресле и положив руку на узкую ладошку Анжелики. Иногда, правда, он опускал свою руку на потрясающее колено Анжелики. Цернциц, сидящий тут же, выглядел напряженно и скованно – не мог он легко смириться с отношениями Пыёлдина и Анжелики. Но в то же время шкура подсказывала ему, чтоб не оставлял он своих трепетных надежд, что все может измениться, и Анжелика, кто знает, кто знает, посмотрит на него уже не столь отчужденно.

Мудр и дальновиден был Цернциц.

Пыёлдин выглядел печальным и усталым. Не было улыбки на его устах, не было радости во взоре, даже когда комментатор с крысиным оскалом сообщал, что по результатам всех опросов Пыёлдин идет недостижимо впереди. Взглянув на него раз-другой попристальнее, Цернциц понял, что Пыёлдин прекрасно знает, что его ждет.

А что может ждать человека, замахнувшегося на большую власть?

Что может ждать человека, решившего отодвинуть в сторону людей, которые настолько привыкли к власти, что уже не представляют себе жизни иной?

Только одно, только одно...

* * *

Когда до выборов оставалось три дня, Пыёлдин вынужден был согласиться на жесткое требование телевидения – в прямом эфире ответить на заданные вопросы. Он уклонился от споров с другими кандидатами, отказался от встречи с Бобом-Шмобом, как тот ни упрашивал, но это требование вынужден был принять. Цернциц сам созвонился с телевизионщиками и настоял, чтобы передача велась из его кабинета.

– Не дрейфь, Ванька, – сказал Пыёлдин, наслушавшись его переговоров. – Авось.

– Кирпичиком пооткинемся?

– А ты не смейся! Кирпичик, он того... Не подведет. Не зря в песне поется, как по камушку, по кирпичику растащили родимый завод!

– Если б только завод, – вздохнул Цернциц. – Если бы только завод...

– Еще что-то растащили? – улыбчиво спросил Пыёлдин.

– Страну растащили, Каша... И продолжают растаскивать. И очень торопятся.

– А тебе-то что? С твоими-то деньгами?

– Обижаешь, Каша.

– Обиделся? – радостно спросил Пыёлдин. – Нет, ты в самом деле обиделся? Так это же здорово!

– Ты думаешь? – продолжал хмуриться Цернциц.

– Значит, мы с тобой, как и прежде, соратники! По одну сторону баррикад! Мы в одной лодке, на одном плоту!

– Возможно, – сдержанно ответил Цернциц.

– И Анжелика опять с нами!

– Это уже кое-что, – смягчился Цернциц.

– Ты, Ванька, сказал самое важное, что мне как будущему главе государства было необходимо перед встречей, – без улыбки произнес Пыёлдин. – Ты дал мне позицию. Теперь я знаю, что говорить, о чем молчать, кого и в каких случаях по морде бить. Теперь я знаю, от чего счет вести.

– От чего же?

– От кирпичика, Ванька!

– Да? – переспросил Цернциц. – Надо же... – Он помолчал, наклонив голову, бросил на Пыёлдина опасливый взгляд. – Каша, послушай меня... Я вот о чем подумал... А не рвануть ли нам с тобой отсюда, а? Анжелику с собой прихватим и рванем, а?

– А деньги? А выборы?

– Деньги везде есть, Каша... В других местах их еще больше. Разберемся с деньгами.

– Мы же окружены!

– А как сюда проникают люди? Тысячи, сотни тысяч бродяг просочились в Дом... Скоро здесь вся страна соберется. А если можно просочиться внутрь, значит, можно и наружу...

Пыёлдин подошел к Цернцицу и, ухватив его за пиджак, поднял из кресла, поставил перед собой, посмотрел в глаза.

– Что случилось, Ванька? – спросил он.

– Шкура, – прошептал Цернциц так тихо, будто боялся, что его может услышать собственная шкура, будто он и от нее таился. – Зудит. Чует недоброе.

– Опасность?

– Да, Каша, да.

– Снять бы с тебя эту шкуру да надеть другую... Опасность, Ванька, есть всегда, чуешь ты ее или нет.

– Не надо снимать с меня шкуру, Каша... Сама сползет, когда время придет, – грустно ответил Цернциц. – Эти жлобы... Джон-Шмон, Билл-Шмилл и прочие... Как ты думаешь, зачем они прислали Бобу-Шмобу всю эту технику? – Цернциц кивнул в сторону окна. – Думаешь, для поддержки они прислали ракетные, зенитные комплексы, танки и бронетранспортеры, солдат с атомными бомбочками в ранцах... Нет, Каша, таким образом они оккупировали страну. Эту технику они никогда не выведут. И своих солдат не выведут. Не уйдут они отсюда.

– Возможно, – кивнул Пыёлдин. – Пока у власти Боб-Шмоб. Придет другой, введет другие правила игры. А пока этот... Что с него взять?

– Думаешь, он слабак, Каша? Он очень сильный человек. Но не наш. Он ихний.

– Чей ихний? – раздраженно спросил Пыёлдин.

– Из компании Билла-Шмилла. И он никогда от них не откажется, никогда их не подведет. Он ихний, – повторил Цернциц.

– Разберемся. – Глаза Пыёлдина сузились, нашли за окном маленькую острую точку, в которую он и уставился, словно увидел в этой точке все поджидавшее его зло. – Давай, включай свою машину... Отвечу я им на вопросы, отвечу.

– Только это... Сдержанней, Каша, ладно? А то ведь они любое твое слово так повернут, так его на уши поставят, что потом не отмоешься.

– Ладно, Ванька... Мы же договорились. Не впервой. Знаешь, сколько допросов я выдержал в своей жизни? Уж так следователи слова мои поворачивали, уж так они их наизнанку выворачивали... А ничего, выжил. Так что одним допросом больше, одним меньше... Пооткинемся.

И вот вспыхнули огоньки в глубине экрана, голубоватое пламя полыхнуло по его серой поверхности, и замелькали, замелькали столицы северных и южных, западных и восточных стран, появились холеные, сексуально выверенные физиономии дикторов и дикторш. Половая привлекательность их улыбок и ужимок проверялась, устанавливалась на государственном уровне, чтобы как можно больше людей, молодых и старых, умных и дурных, поверили их словам, их выводам и доводам.

Психологи установили совершенно точно – любое слово вызывает куда большее доверие, если произносится сексуально привлекательной особью. Никак не могут поверить простодушные граждане, что и сексуальность может быть подсадной уткой, чтобы привлечь симпатии к людям подлым и лживым, богатым и чреватым.

Что делать, идут зрители на этот огонек в ночи, тянутся к нему, как к последней надежде, и обманываются, обманываются. Бывает, почувствовав подвох, спохватывается простак, но уже поздно, потому что к тому времени выманили у него самое ценное – голос, отдал он свой голос подонку и проходимцу, которого так сексуально расхваливала дикторша, ерзая на стуле от политического возбуждения, подмигивая в экран хитрыми своими гляделками, посылая в околоземное пространство оплаченные свои улыбочки-ухмылочки.

Однако Пыёлдин оставался спокоен и на заморские красоты взирал с полнейшим равнодушием, что было странно, поскольку за рубежами бывать ему не приходилось, а тюремные впечатления вряд ли могли ублажить его ненасытную душу...

Оказывается, ублажили.

Оказывается, его жизненный опыт, несмотря на некоторую односторонность, по насыщенности, по силе впечатлений, по духовной обостренности ничуть не уступал ни картинкам вылизанных улиц, ни загорелым задницам красоток, ни половым телодвижениям негритянок, которыми хитроумные режиссеры пытались привлечь к экранам как можно больше избирателей.