Текст книги "Смерть президента"

Закинув ногу на ногу, Пыёлдин смотрел на вступительные кадры. По правую руку от него сидел Цернциц, нервно барабаня пальцами по коленям, а по левую, ближе к сердцу – Анжелика. В направленные на нее объективы она смотрела с улыбкой, в которой можно было прочесть и снисходительное превосходство, и легкую заинтересованность, и чисто женское желание нравиться.

– Поехали, – Цернциц махнул рукой операторам, и на экране тут же возник крысоидный диктор. Не замолкая ни на единую секунду, он за короткое время успел вывалить на головы ничего не подозревающих зрителей такое количество скрытого пренебрежения, насмешливого восторга, столько диковинных слов, которых Пыёлдин начисто не понимал, что наверняка это его выступление будут еще долго изучать, как пример настоящего журналистского мастерства. Но неуязвимость его была ложной, поскольку он находился здесь же, в этом кабинете, и вел передачу отсюда же...

– Кончай трепаться, – сказал ему Пыёлдин. – Надоело.

– Как вы сказали? – живо обернулся к нему крысоид. – Трепаться? Это слово из вашего тюремного опыта?

– Шутишь? – радостно удивился Пыёлдин – крысоид сам позволял поступать с ним, как угодно.

– Иногда, – улыбнулся крысоид. – А вы, Аркадий Константинович, вы часто в своей жизни шутите?

– Это зависит от того, что называть шуткой, – медленно проговорил Пыёлдин. – От того, готов ли человек шутить.

– Я готов!

– К чему ты готов, сучий потрох? К полету с верхнего этажа?

– Вы можете мне это устроить?

– Немедленно.

– Вы, конечно, шутите? – побледнел крысоид.

– Ничуть, – Пыёлдин опустил голову, из последних сил сдерживая себя.

– Рано, Каша, – прошептал Цернциц. – Пусть потрепется...

– Что-то давно внизу асфальт не отмывали, – негромко сказал Пыёлдин, но крысоид услышал. Испугала его не сама угроза, ведущего потрясла быстрота, с которой здесь принимались решения.

А Пыёлдин и в самом деле готов был немедленно отправить нагловатого крысоида в дальний полет, из которого в Дом никто еще не вернулся. И не остановили бы его ни предстоящие выборы, ничто бы не остановило.

Эта короткая вспышка убедила Пыёлдина в том, что он действительно готов к схватке с теми людьми, которые собрались где-то в студии, чтобы задать ему свои вопросы. Он даже хотел, чтобы эти вопросы начались побыстрее, когда-то и на допросы он шел охотно, испытывая внутреннее превосходство перед следователем, который тратит столько сил и нервов, чтобы выведать у него какой-то пустяк. И лишь от Пыёлдина, от его доброй воли зависело, выдаст он следователю маленькую свою тайну или не выдаст...

И еще одно обстоятельство придавало Пыёлдину уверенности. Он вдруг ощутил, что обладает достаточными знаниями, ораторскими способностями, чтобы расправляться с самыми каверзными вопросами. В этом, собственно, не было ничего сверхъестественного, все мы знаем гораздо больше, чем нам кажется, и можем, если уж возникнет необходимость, извлечь из себя знания о чем угодно. Достаточно взять любую книгу и за две-три секунды пролистать ее страницы веером – и все, можно считать, что книга прочитана от начала до конца. Более того, вся она, до последней запятой, до типографской оплошности навсегда отпечатана в мозгах. И что бы ни случилось в будущем, вы невольно, сами того не замечая, будете учитывать и те знания, которые просочились в вас за недолгие секунды, когда мелькали перед глазами те страницы. Трудность лишь в том, чтобы эти знания извлечь из собственного подсознания.

А Пыёлдин находился как раз в приподнятом, возбужденном состоянии, когда спрятанные знания извлекались без всяких усилий с его стороны, знания, которыми он надышался в тюремных камерах, в студенческих аудиториях, почерпнул из газет, которых не читал, на которые просто мог бросить взгляд, проходя мимо газетной витрины...

– Поскольку наша передача идет на многие страны мира, – ведущий оправился наконец от шока, – то я бы, с вашего позволения, начал с международных отношений.

– Не возражаю, – ответил Пыёлдин и спокойно взглянул в стеклянные глаза видеокамер. Нет, никто из прежних его сокамерников не узнал бы в бледном, высоком человеке того шалопута, которым он был.

– Начнем со Страны восходящего солнца... Наши ближайшие соседи настаивают на возвращении им Южных островов... Как вы поступите, став президентом... Если это, конечно, случится, – не удержался крысоид от ухмылки.

– Случится, – невозмутимо ответил Пыёлдин. – Можешь в этом не сомневаться.

– И вы станете президентом?

– Разумеется.

– Продолжим. Что вы все-таки ответите южным соседям на их, в общем-то, справедливые требования.

– Насколько они справедливы, буду решать я. Твое мнение о справедливости их требований никого не интересует. Можешь написать его на собственной заднице...

– Прошу прощения... Как же нам все-таки быть с соседями?

– Я посоветую им заткнуться. Пусть слушают свои поганые магнитофоны, ездят на своих поганых машинах по своим трясущимся островам и не лезут, куда их не просят.

– Но любое решение должно быть обоснованно... Тем более президентское решение... Если эти острова являются их исконной землей, на которой их предки...

– Заткнись, – сказал Пыёлдин с усталостью в голосе. – Подними географические карты двухсотлетней давности... подними и посмотри.

– И что я там увижу? – улыбнулся крысоид, обнажив два длинных передних зуба.

– На картах обожаемых тобой соседей ты не увидишь островов, к которым тянутся их трясущиеся ручонки. Эти острова ты увидишь на картах Петра Первого. Они всегда принадлежали нам и всегда будут нам принадлежать. Так же, как и Крым.

– Другими словами, вы предъявляете территориальные претензии к соседнему государству?

– Хохлы никогда не имели самостоятельного государства. А Крым никогда им не принадлежал. Крым был передан только для административного управления в границах одного государства.

– Но если сегодня эти земли оказались у них...

– Не оказались. Они остались там, где находились сотни, тысячи лет назад. Остальное – предательство. И с этим предательством я намерен разобраться.

– Виновников сбросите с крыши этого Дома? – хихикнул крысоид.

– Может быть.

– Но если пойти по этому пути, то и северо-западные территории... Морское побережье...

– И с этими мызгачами разберусь. Ведь это наши военные трофеи, мы их получили, разгромив на поле боя тевтонцев, ливонцев и прочих фашистов.

– А себя вы не считаете фашистом?

Пыёлдин задумчиво посмотрел на крысоида, замершего в ожидании ответа, на его обнажившиеся два передних зуба, потом повернулся к Анжелике. Красавица чуть заметно кивнула божественной своей головкой.

– Я тоже так думаю, – сказал Пыёлдин, стоявшие наизготове у двери три его помощника сразу все поняли и, не раздумывая, шагнули к ведущему. Тот покрылся смертельной бледностью, отшатнулся к камерам, попытался спрятаться за многочисленные треноги. Собакарь, Кукурузо и Бельниц все равно настигли бы крысоида, никуда бы он от них не делся, но его спас Цернциц.

– Мы благодарим всех за внимание, – сказал он несколько церемонно. – Надеемся, у нас еще будет возможность встретиться и поговорить более подробно. До скорой встречи! – И, нажав маленькую кнопочку на карманном пульте, Цернциц мгновенно отключил весь мир от своего кабинета. Экран погас, комната погрузилась в серые сумерки, операторы начали спешно упаковывать аппаратуру.

Пыёлдин остался сидеть в кресле, и единственное движение, которое он себе позволил, это положить ладонь на пылающее колено Анжелики. Красавица благодарно улыбнулась и склонила божественную головку на пыёлдинское плечо.

Полыхнули одновременно сразу несколько фотовспышек, и на следующее утро все газеты мира воспроизвели счастливую пару – его ладонь у Анжелики на колене, а ее головка у него на плече.

Именно эту фотографию Цернциц выбрал для плаката, оплатив лучшую бумагу, лучшие типографии. В результате ни один избирательный участок не остался обойденным, плакат украшал не только все посольства страны, но и Северный, Южный полюса, космические станции, все поезда, самолеты и пароходы были украшены потрясающей красоты плакатом. Нет, не поскупился Цернциц, азартный игрок, пройдоха и сокамерник будущего президента.

* * *

Ну что тянуть, состоялись выборы президента, все-таки состоялись.

Полную и убедительную победу одержал Аркадий Константинович Пыёлдин, зэк, террорист, шалопут и обормот. Очень мало найдется обидных слов, которыми нельзя было бы обозвать Пыёлдина. Вот разве что пьяницей он не был и в блудники не попал. Все остальное прилагалось к нему в полной мере. Да и эти скромные его достоинства требуют пояснений.

Пьяницей он не был не потому, что так уж ненавидел хмельные застолья. Выпивку и невозможно ненавидеть, поскольку стала она самым надежным средством общения, и отказаться от выпивки, когда тебе предлагают, все равно что оттолкнуть протянутую руку.

Так не бывает и быть не должно.

Пыёлдин сохранил свою питейную девственность только благодаря непрекращающимся отсидкам во всевозможных тюрьмах, лагерях, зонах. Кстати, по этой же причине в нем осталось трепетное представление о женщине, что сразу почувствовала красавица Анжелика.

Наступил поздний июньский вечер, город, погруженный в ночную тьму, мерцал где-то далеко внизу, освещенный множеством кострищ беженцев. Верхние этажи Дома полыхали красноватыми бликами заката, а с другой стороны в окнах отражались луна, звезды, проносящиеся по небу кометы, метеоры, звездные дожди и прочая космическая нечисть.

В Доме стояла напряженная тишина. Во всех холлах, кабинетах, на площадках светились телевизоры, вокруг них сгрудились обитатели – слушали сообщения о результатах выборов. Диктор объявлял поданные голоса по областям, по районам, республикам. В победе Пыёлдина никто не сомневался, ожидали официального заявления.

В кабинете, перед экраном телевизора, сидели в креслах Цернциц, Пыёлдин и Анжелика. Опять показали жирную девственницу преклонных лет, она опять посетовала на невнимание мужчин к ее прелестям, попутно выматерила всех кандидатов, открыто заявила, что с приходом новой власти ожидает перемен в личной жизни.

Потом экран заполнила рыжая и какая-то сатанинская морда человека в рясе, с неестественно громадным крестом на шее. Он твердо заверил, что не намерен отказываться от демократических убеждений.

– С этим рыжим мы как-то сидели вместе, – заметил Пыёлдин.

– И что? – спросил Цернциц.

– Дерьмо.

– Оно и видно.

Потом на экране возникла нечесаная, с жирными волосами, сипловато-смугловатая дама. Окутавшись папиросным дымом, она выразила искреннее восхищение предыдущим оратором, поведала о том, что итоги выборов ее разочаровали, как разочаровывает все, происходящее в этой стране, где основную массу населения составляют негодяи и ублюдки.

– Выключи их, Ванька, – сказал Пыёлдин. – Ну их! Они поганые.

– А ты, Каша, напрасно так... Надо слушать не то, что они говорят, а то, что они хотят сказать, но по каким-то причинам не могут.

– А что они хотят сказать?

– Предлагают объявить выборы недействительными.

– Им не нравится новый президент? – улыбнулся Пыёлдин. – Я им не нравлюсь?

– Они знают, что ты их разгонишь в первый же день.

– А на каком основании выборы можно признать недействительными?

– Мало ли... В свое время был так называемый имущественный ценз... Человек, который не имел достаточно имущества, участвовать в выборах не мог.

– Но у нас же нет такого ценза?

– Значит, надо ввести. Все твои сторонники – голь перекатная. И потому голосовать не имеют права. И все их голоса недействительны... Ну, и так далее. Прописки у них, опять же, нет, жилья нет, средств к существованию, постоянного дохода... Бомжи они – и весь тут сказ.

– Что же получается... Половина страны – бомжи?

– Почему половина, – Цернциц передернул плечами. – Гораздо больше.

– Что же делать? Твоя сверхчувствительная шкура намекает на что-то?

– Намекает, – кивнул Цернциц.

– Поделись.

– Сначала скажи мне, Каша, вот что... Ты в самом деле хочешь стать президентом?

– Если я уже победил, если об этом сообщили по всем каналам телевидения... То почему бы мне и не стать президентом? Я же теперь всенародно избранный. Разве нет?

– Все это так, Каша... И тем не менее, тем не менее...

– Темнишь, Ванька!

– Темню, – кивнул Цернциц, глядя на Пыёлдина жалостливыми глазами, какими смотрят родственники на обреченного больного.

– Говори.

– Опасно это, Каша.

– Что опасно?

– Само желание стать президентом... А уж приступить к исполнению... Полный отпад.

– Кончай, Ванька, со своим бандитским жаргоном! – раздраженно сказал Пыёлдин. – Я не знаю, что такое полный отпад! И не желаю знать! Я порвал с преступным прошлым и хочу, чтобы со мной разговаривали нормальным русским языком!

– Ты решил посвятить себя своему народу? – со слабой улыбкой спросил Цернциц.

– Да!

– Это хорошо. Но сказать мне тебе нечего. Кроме того, что я сказал.

– Меня хлопнут?

– Как знать, – Цернциц вяло пожал плечами.

– Повторяю вопрос – меня хлопнут?!

– Конечно, Каша.

– За что?

– За то, что ты есть. Ты не должен быть. Пока ты шатался по тюрьмам, воровал, бродяжничал... ты мог жить как угодно долго. Но как только решил стать человеком, сразу оказался в опасной зоне. Человеком быть опасно, Каша. Бродяг не убивают, они гибнут сами – мерзнут под заборами, спиваются, тонут, горят, их давят бульдозерами, травят газами, даже не желая того... А вот людей, людей приходится отстреливать. Ты этого не знал?

– Значит, все-таки хлопнут, – раздумчиво повторил Пыёлдин, опуская руку на мерцающее в сумерках колено Анжелики. – Значит, все-таки хлопнут...

– Во всяком случае, попытаются.

– Это тебе кажется или подсказала твоя замечательная шкура?

– Шкура.

– Кстати, а что будет с ней, со шкурой?

– Уцелеет.

– А Анжелика?

– Тоже уцелеет.

– Тогда ладно... Лишь бы Анжелика уцелела. А в остальном... Пусть все горит синим пламенем.

– Откуда ты знаешь о пламени? – настораживаясь, спросил Цернциц.

– Из детства... Поговорочка у нас такая была... Забыл?

– Вспомнил. Но огонь действительно будет, очень много огня, очень много, Каша.

– Что-то объявляют, – Пыёлдин показал на экран. – Дай звук.

Действительно, вместо слюнявых, гунявых и сексуально озабоченных комментаторов на экране возникла крысиная морда Камикадзе. Он что-то зачитывал с листка бумаги.

– Семьдесят восемь процентов, – произнес крысоид, и по тому радостному гулу, которым вдруг наполнились все этажи Дома, Пыёлдин, Анжелика и их верный друг Цернциц догадались – Пыёлдин одержал бесспорную победу. – Однако цифры эти предварительные, подсчет голосов продолжается. Не исключено, что окончательные результаты будут совершенно иными и победителем может оказаться другой претендент.

– Ты слышал? – вскочил Пыёлдин. – Как могут измениться семьдесят восемь процентов? Они же не могут превратиться в восемь?!

– Почему?! – пожал плечами Цернциц. – При банковских операциях мне приходилось проворачивать кое-что и покруче... Все возможно, Каша. От власти никто добровольно не отказывается.

– Что же делать?

– У нас сколько людей в накопителе?

– Сотни полторы, наверно, – ответил Пыёлдин, не сразу сообразив, что имеет в виду Цернциц.

– Выпускай их на волю, Каша... Пусть летят.

– Как... Все сто пятьдесят человек?

– Да, все сто пятьдесят. У них не будет более достойного случая покинуть этот мир. Может, для того они и родились когда-то, чтобы вот так вмешаться в ход исторического развития человечества. А они могут повернуть колесо истории. Могут, Каша. Дай им такую возможность. Не жлобись, Каша, – улыбнулся Цернциц.

Пыёлдин долго молчал, глядя в темнеющее небо, наконец извиняюще улыбнулся, словно просил простить за слабость.

– Не могу, – сказал он. – Раньше мог, а сейчас не могу. И потом... Как президент, я не имею права так легко распоряжаться жизнями своих граждан.

– Даже так! – удивился Цернциц. – Крутоватые перемены происходят с тобой, Каша!

– Привыкай.

– Хорошо... Если не можешь дать такую команду, то ее дам я... Если, конечно, не возражаешь.

– Возражаю, – сказал Пыёлдин, и Цернциц невольно вздрогнул – в голосе его давнего друга прозвучала такая холодная властность, о которой он даже не подозревал.

– Видишь ли, Каша, – произнес Цернциц и впервые почувствовал, что он не имеет права называть Пыёлдина так, как называл раньше. – Видишь ли, Аркадий, – поправился он, – дело в том, что распоряжения и не требуется. Они просто ждут разрешения. Они больны и несчастны. И лишить их возможности умереть за общее дело – значит обидеть их. Что бы ни произошло с нами, с тобой, со страной... Они здесь не будут вечно, они снова разбредутся по дорогам, по вокзалам и подворотням... И будут догнивать под платформами, у кабаков, на свалках...

– Ты хочешь сказать, что я не смогу дать им достойную жизнь, не смогу изменить их жизнь к лучшему?

– Не сможешь, – твердо сказал Цернциц, – и никто не сможет. Они и не стремятся к достойной жизни. Она им не под силу. Да, Аркадий, да. Для достойной жизни нужны духовные силы, физические силы, требуются стремление, тщеславие, любовь, ненависть! Ничего этого у них нет. Все эти свои качества они израсходовали... Могу сказать тебе больше...

Шум за спиной заставил Цернцица обернуться – в раскрытую дверь вошли несколько человек. Пыёлдин догадался, что эти люди из накопителя – бледные, сгорбленные, больные. Но все трезвы, умыты, взгляды тверды. Старик, заросший белой щетиной, шагнул вперед, но пошатнулся от слабости, и лицо его покрылось испариной. Его подхватили, он удержался на ногах, поднял голову.

– Каша, – сказал он. – Послушай... Только что передали по ящику, – старик слабым движением руки указал на экран телевизора. – Только что передали...

– Знаю.

– Они ничего не поняли, Каша, – продолжал старик. – И не поймут, пока всему миру, всем этим сытым и трусливым не покажут новую гору мяса и костей. Пока не потечет из-под этой кучи свежая кровь. Ты меня понял?

– Да, – кивнул Пыёлдин, побледневший от картины, которую нарисовал старик.

– Пусть они получат свою кучу мяса, Каша.

– Он сомневается, – сказал Цернциц. – Он не уверен, что так и нужно поступить.

– Не сомневайся, Каша, – продолжал старик. – Если ты не сбросишь меня сегодня, завтра тебе придется сбрасывать мой холодный труп. Из него не потечет дымящаяся кровь. Из него потечет моча и говно. Мне бы этого не хотелось. Пусть уж лучше будет кровь, Каша.

Пыёлдин молчал.

– Ночь светла, – продолжал старик. – В небе луна... И звезды... Звезды размером с мой кулак. – Старик поднял руку и посмотрел на свой кулачок. – Наш последний путь по коридору залит лунным светом... Мы уйдем в ночь, Каша. Мы уйдем в ночь. Пусть каждый, глядя на нашу кучу мяса, представит и себя там, в общей куче. Это отрезвляет.

– От чего? – спросил Пыёлдин.

– От заблуждений. От очень многих заблуждений отрезвляет и избавляет. Давно сказано... Дело прочно, когда под ним струится кровь. Пусть она струится, Каша... Мы уходим. Не мешай нам.

– Сколько вас?

– Не знаю... Да и тебе не надо этого знать. Уйдем и уйдем. Внизу посчитают. – Старик улыбнулся, показав пару оставшихся зубов. – И потом... Я грешен, Каша, я грешен. И многие из нас грешны... А этот ночной полет что-то с нас снимет... И приземлимся мы немного чище, чем стоим сейчас перед тобой... Прощай, Каша. Не отступай. Об одном просим – не отступай.

Старик помолчал, но, так и не добавив ни слова, повернулся и первым вышел из кабинета. За ним потянулись и остальные.

Пыёлдин тоже вышел в коридор.

Весь проход к дыре действительно был залит лунным светом. От картины, которую увидел Пыёлдин, брала оторопь. По проходу медленно, молча шли люди, доходили до самого края и исчезали. С того места, где остановился Пыёлдин, не было видно, что с ними происходило дальше – взмывали ли они вверх, проваливались вниз или растворялись в голубоватом свечении неба. В их молчании было что-то жутковатое. Небритые, больные, в язвах, бинтах, они лишь кротко взглядывали на Пыёлдина и проходили мимо.

Странное, мистическое единство охватило этих людей, и в какой-то момент Пыёлдин вдруг почувствовал, что и его втягивает в сумрачный коридор, почувствовал, что ему нестерпимо хочется присоединиться к бывшим людям и вместе с ними исчезнуть, раствориться в лунном свете. Не совладав с собой, Пыёлдин шагнул вперед, пытаясь стать в скорбную очередь, но Цернциц развернул его и затолкал в кабинет. Лишь оказавшись в глубоком кресле, Пыёлдин осознал, какой опасности избежал.

– Значит, и так бывает, – не столько произнес, сколько выдохнул он.

– Все бывает, – отозвался Цернциц. – Но вовсе не обязательно во всем участвовать. Достаточно того, что ты стал президентом... Это не менее опасно.

– Представляю, как там, внизу, операторы выискивают кадры, – проговорил Пыёлдин. – Такой кучи мяса они еще не получали...

– Вот и получили, – усмехнулся Цернциц. – Это твой ответ. Пусть думают. Знаешь, какой перезвон сейчас стоит... Все эти Джоны-Шмоны, Биллы-Шмиллы звонят Бобу-Шмобу, он звонит им, заседают советники, помощники, министры...

– Шкурой чуешь?

– Чую. Но я с тобой. И Анжелика с нами.

– Да, – сказала красавица. – Я с вами. Что бы ни случилось.

– Случится, – заверил Цернциц. – Это я вам обещаю. Обязательно случится. И очень скоро.

– Когда? – спросил Пыёлдин.

– Утром.

* * *

И наступило утро.

Пыёлдин подошел к окну, скрестил руки на груди, прижался лбом к холодному стеклу. Город еще спал в объятиях жаркой ночи, а отсюда, из поднебесья, было видно, как светлеет горизонт. И еще до того, как брызнул над землей первый луч солнца, вспыхнул экран телевизора и Камикадзе объявил о победе Пыёлдина. Голос его был осевший, пальцы вздрагивали, а скорбная улыбка была, как никогда, похожа на крысиный оскал.

– Да-да-да, – произнес крысоид, будто не просто сообщал о смерти близкого человека, а убеждал себя в том, что тот все-таки умер. – Да, господа... Как это ни прискорбно, но победил беглый зэк, кровожадный террорист... Пыёлдин Аркадий Константинович... Так теперь зовут нашего президента. Прекрасно сознаю, что меня ждет после этих моих слов, но могу объяснить свою смелость... – Крысоид порылся в кармане, вынул мятую голубую бумажку. – Это билет на самолет, который отлетает через два часа... Наш новый президент по кличке Каша еще не успеет приступить к исполнению своих высоких обязанностей, а я уже буду далеко, очень далеко.

– Дотянемся, – обронил Цернциц.

– А стоит ли, – усомнился Пыёлдин. – Здесь навонял, пусть теперь там немного повоняет.

– Тоже верно, – согласился Цернциц. – Главное он сказал – ты, Каша, теперь президент. И никто уже в этом не может сомневаться. Поздравляю, Каша! Ты победил!

– Ха! – Пыёлдин вскочил и, как в давние времена, когда он был молод, глуп и счастлив, прошелся по кабинету неподражаемой своей походкой. – Раздайся море, говно плывет! – выкрикнул он азартно и весело, шало сверкнув очами. Цернциц укоризненно посмотрел на него, но тоже не смог сдержать улыбки – давно он не видел подельника таким беззаботным, может быть, с тех времен, когда сидели они на разогретой солнцем железнодорожной насыпи и делили вареное яйцо на троих.

Крысоид пропал с экрана, видимо, бросился в аэропорт, пока Пыёлдин не приступил к исполнению президентских обязанностей. Теперь мелькали столицы разных стран, одна другой краше и ухоженнее, а ведущие всех цветов кожи докладывали своим гражданам о победе Пыёлдина.

Потом на экране поочередно возникли физиономии Билла-Шмилла, Коля-Шмоля, Джона-Шмона, Шимона-Шимона... Все они в один голос поздравляли Пыёлдина, выражали надежду на личное знакомство и улыбались так лучезарно, будто сбылась их заветная мечта и теперь наконец они могут встретиться с человеком, к которому так давно стремились.

– Раздайся море, – шептал потрясенный Пыёлдин, никак не ожидавший столь единодушного признания мировой общественностью. Его поздравил даже Боб-Шмоб, заметив, что молодость всегда должна побеждать, иначе остановится жизнь, остановятся прекрасные демократические реформы, которым он отдал лучшие годы своей жизни – с семидесяти восьми до восьмидесяти трех лет. Смахнув набежавшую старческую слезу, Боб-Шмоб помолчал в горестном раздумье, посмотрел в глаза миллионам зрителей, усмехнулся каким-то своим, не для всех доступным мыслям. Понял тогда Пыёлдин, шкура пошла изморозью – именно ему смотрит в глаза Боб-Шмоб. И невольно содрогнулся, когда Боб-Шмоб подмигнул лукавым своим, заплывшим глазом.

– Подмигивает, – сказал Цернциц.

– Вижу.

– Грозится, – добавила Анжелика.

– Вряд ли, – пробормотал Пыёлдин без уверенности. – Чего ему теперь-то грозиться... Раньше надо было.

– Почему... – Цернциц помолчал. – И сейчас можно... В самый раз.

– Но выборы он проиграл! И Билл-Шмилл со всей своей шелупонью уже поздравили меня... Какие могут быть угрозы?

– Есть некоторые сложности...

– Какие?

– Технические.

– Ванька! Перестань темнить! Говори человеческим языком!

– Ты здесь, а он там... В Кремле.

– Ну и что?

– Тебе предстоит как-то перебраться туда... Как-то его оттуда выкурить... Как-то преодолеть расстояние... Все это непросто, Каша.

– Я могу править страной и отсюда.

– Но тогда он останется в Кремле... И все службы останутся в его подчинении. Этого хочет не только он, сами службы хотят, чтобы он оставался президентом.

– Почему?

– Это не вопрос для президента, Каша! Хотят остаться у власти люди, которые этими службами командуют. А если придешь ты... Кто его знает... Наверняка многие полетят. Нет, Каша, отсюда ты править не сможешь. Это банковские стены, торгашеские, в общем-то... Здесь царит власть тайная, как бы даже несуществующая...

– Но власть такой и должна быть!

– Правильно. Молодец. Умница. Из тебя получится хороший президент. Если получится.

– А может и не получиться?

– Так вот, здесь власть тайная. А ты должен взять в руки власть явную. Власть, которая кричит о себе указами, бьет в бубны, устилает путь ковровыми дорожками... Ну и так далее. В столицу надо пробираться, Каша. Я дам денег на дорогу.

– В купе?

– Нет... Я имею в виду, что готов оплатить все духовые оркестры на твоем пути, почетные караулы, самолеты сопровождения, толпу корреспондентов, митинги и народные шествия, цветы и знамена, застолья и похмелья тысяч людей, которые будут приветствовать тебя и любить. Ты должен появиться во главе толпы в миллион человек.

– Не многовато ли?

– Только так, Каша, только так... Иначе ты не войдешь в столицу.

– Что же мне помешает?

– Жизнь, – Цернциц развел руками. – Жизнь движется по своим законам. Она подчиняется законам, которые нам совершенно неизвестны, о которых мы можем только догадываться. Но они существуют, эти законы, они суровы и непоколебимы. Как движение планет вокруг Солнца. С этими законами хорошо знаком Боб-Шмоб. Откуда-то он их знает. У него обалденный собачий нюх.

– А какое отношение я имею ко всему этому?

– Ты не вписываешься в эти орбиты. Отлетишь в сторону, как ком грязи отлетает от колеса на большой скорости.

– А Боб-Шмоб вписывался, когда приступал к исполнению?

– И он не вписывался. Но он вошел во главе толпы в сто тысяч человек... Это его и спасло. Потом толпа рассеялась, разочаровалась, покинула его... Но это уже не имело значения, потому что к тому времени он сидел в Кремле на фоне государственного флага.

– Хорошо, – кивнул Пыёлдин. – То хорошо... Скажи, у тебя здесь есть знамена?

– Сколько угодно!

– В таком случае вели, Ванька, доставить в этот кабинет государственный флаг. Пусть установят его вон в том углу. Я хочу сесть так, чтобы за моей спиной стоял флаг.

– Каша! – воскликнул Цернциц. – Первый раз слышу, что ты сам хочешь сесть!

– Твои шутки неуместны, Ванька. Исполняй.

– Как скажешь, Каша.

Ссутулившись, Цернциц вышел из кабинета. Что-то он знал о Пыёлдине, что-то знал.

* * *

Свежее после ночного дождя солнце поднялось над городом и коснулось лучами булыжников на городских улицах. И они заискрились, засверкали рыбьей чешуей, внося радость и надежду в души уставших от бесконечной кочевой жизни беженцев.

Пыёлдин стоял в кабинете у громадного окна. За его спиной полыхало знамя из трех самых лучших в мире цветов – красного, синего и белого. Мало, ох как мало осталось в Пыёлдине от прежнего зэка. Бледное, гладко выбритое лицо приобрело выражение значительности и некоторой печали, которую всегда рождает большая ответственность.

Пыёлдин видел сверху пляски на улицах, знал, чем они были вызваны – его победой. Он охотно присоединился бы к людям, которые веселились у костров, пьяные и беззаботные, радостные и доверчивые, но в то же время понимал – другая жизнь ждет его, другие заботы и другие радости.

Отведя руку назад, он нащупал ладошку Анжелики и сжал ее – только ладошки первой красавицы планеты и недоставало ему в это счастливое утро.

– Что скажешь? – спросил Пыёлдин.

– Знаешь, мы соберем толпу в миллион человек... Мы их соберем, Каша.

– Они уже собраны. В Доме не меньше пятисот тысяч... И они пойдут за мной.

– И за мной тоже, – улыбнулась красавица. – Может быть, даже более охотно.

– Нет, ты будешь сидеть дома и рожать детей.

– Как скажешь, Каша. Послушай... А куда ты их потом всех денешь, когда войдешь в Кремль?

– Они вернутся в свои дома.

– У них нет домов.

– Есть... Их оттуда выгнали.

– Думаешь, они захотят вернуться?

– Это единственное, чего они хотят.

– Ты их не обманешь, Каша?

– Нет.

– Мне бы не хотелось, чтобы ты их обманул.

– Они сделали меня президентом, я сделаю их счастливыми.

– Счастливыми? – раздался сзади голос Цернцица. – Ты сказал, что сделаешь их счастливыми?

– Не веришь?

– Никто и никогда не делал людей счастливыми. Отдельного человека – куда ни шло. Вот Анжелика, например, сделала счастливым тебя. А что касается людей... Нет, Каша, не заблуждайся. Счастливыми они могут сделать себя только сами.

– Но им надо создать условия!

– И условия они должны создать сами. Только тогда они будут счастливы. А все, что дашь им ты или кто-то другой... Это будет подачка, унизительная и жалкая. Сначала, возможно, они обрадуются, но потом засмеют тебя, как засмеяли того же Боба-Шмоба с его пенсиями, пособиями, выплатами-доплатами... Не надо, Каша, делать людей счастливыми. Они уже не будут счастливее, чем сегодня утром. И никогда не будут несчастнее, чем сегодня утром.

– Это как?

– Народ тебя ждет, Каша, – сказал Цернциц, не пожелав услышать вопроса президента. – Надо показаться, что-то пообещать...

– Подачку? – усмехнулся Пыёлдин.

– Да, – невозмутимо кивнул Цернциц. – Да, Каша. Но не обещай сделать их счастливыми. Это все равно что посулить всем женщинам сделать по ребенку. Технически это возможно, но не надо. Детишек они сделают себе сами. Без твоих президентских усилий.

– Дерзишь, Ванька.

– Совсем немного... Шуту позволено.