Текст книги "Сердце ангела"

Глава тридцать вторая

Я поставил “шеви” на углу Восьмой авеню и Двадцать третьей улицы, перед старым зданием Оперного театра, где когда-то размещалось управление железной дороги. Именно здесь, в этой цитадели, “юбиляр” Джим Фиск забаррикадировался от своих разъяренных акционеров, и здесь покоилось тело фиска после того, как на черной лестнице гостиницы “Гранд-Сентрал” его скосили пули Неда Стокса.

– А где находится “Гранд-Сентрал”? – спросила Эпифани, когда я запер машину.

– Вниз по Бродвею, неподалеку от Бликер-стрит. Теперь она называется “Бродвей-Сентрал”. Когда-то дом принадлежал фирме “Ла Фарж”.

– Вы здорово знаете город, – заметила она, беря меня под руку, пока мы пересекали авеню.

– Детективы напоминают таксистов: учатся географии прямо на работе.

Всю дорогу до центра я развлекал Эпифани болтовней на манер автобусных экскурсоводов. Похоже, ей очень нравилось играть роль экскурсантки, и девушка постоянно подстегивала меня своими вопросами.

Она пришла в восторг при виде отделанного кованым железом фасада старого коммерческого здания на Двадцать третьей улице и призналась, что никогда не была в этом районе города. Мы миновали ресторан “Кавано”.

– Бывало, “Алмазный” Джим Брэди ухаживал здесь за Лилиан Рассел. В конце прошлого века это был модный квартал. Центром города тогда считался Мэдисон-сквер, а выше, на Шестой авеню, находились шикарные универмаги братьев Стерн, Альтмана, Зигеля и Купера, Хью О’Нейла. Теперь старые дома используют под склады, но они все равно выглядят как раньше. А вот и мой дом.

Вытянув шею, Эпифани подняла глаза на викторианский “дворец” красного кирпича, наш “Челси”. Ее улыбка говорила о том, что девушка очарована изящными железными балконами, украшавшими каждый этаж.

– Который ваш?

– Шестой, – указал я. – Над аркой.

– Давайте войдем.

Вестибюль не представлял ничего особенного, если не считать черных резных грифонов на камине. Эпифани уделила им внимания не более, чем бронзовым табличкам на фасаде. Чуть внимательней она глянула на седовласую женщину с леопардом на поводке, которая вышла из служебного лифта.

У меня были две комнаты и кухонька с окнами на улицу. Не слишком шикарно по нью-йоркским стандартам, но когда мы вошли, на ее лице появилось восхищенное выражение, словно перед ней распахнулись двери особняка Дж. П. Моргана.

– Люблю высокие потолки, – заметила она, уложив пальто на спинку кушетки. – Они помогают чувствовать себя важной персоной.

Взяв ее пальто, я повесил его вместе со своим в шкаф.

– Они что, выше чем в “Плазе”?

– Почти такие же. Ваши комнаты больше.

– Но не сравнятся с баром внизу. Хотите выпить? Она с удовольствием согласилась, и я отправился на кухню смешать коктейли. Когда же я вернулся с бокалами, она стояла, опираясь о дверной косяк и не сводя глаз с двуспальной кровати в соседней комнате.

– Таковы местные удобства, – заметил я, подавая ей бокал. – Мы выработаем какое-нибудь соглашение.

– Не сомневаюсь, – произнесла она чуть хрипловатым, не лишенным намека голосом. Она сделала глоток, одобрила качество и села на кушетку у камина. – Он действует?

– Действует, когда я не забываю купить дров.

– Я вам напомню. Грех не пользоваться им.

Открыв свой чемоданчик, а показал ей плакат Эль Сифра.

– Знаете что-нибудь об этом типе?

– Эль Сифр? Он, кажется, какой-то “свами”[32]32
  Индуистский проповедник. Учитель.


[Закрыть]. Давно в Гарлеме ошивается, – по крайней мере, с тех пор, как я себя помню. У него собственная маленькая секта, но проповедует он везде, куда пригласят: для “Господней Благодати”, “Отца Божественного”, мусульманских сект – в общем, кому угодно. Однажды он даже выступил с кафедры “Абиссинских Баптистов”. Пару раз я получала его плакаты почтой и вывешивала их в витрине аптеки, как и плакаты Красного Креста, или Сестры Кении. Понимаете, это общественный долг.

– Вы когда-нибудь встречались с ним лично?

– Никогда. А почему он вас интересует? Он как-нибудь связан с Джонни Фаворитом?

– Возможно. Но я не уверен.

– Вы просто не хотите сказать.

– Давайте сразу кое о чем условимся. Не пытайтесь выкачать из меня информацию.

– Извините. Обычное любопытство. У меня тоже “ставка” в этом деле.

– Вы замешаны в нем по уши. Вот почему кой-какие вещи вам лучше не знать.

– Боитесь, что я кому-нибудь о них расскажу?

– Нет. Я боюсь, кто-нибудь решит, что у вас есть что рассказать.

Кубики льда звякнули о стенки пустого бокала Эпифани. Я смешал еще пару коктейлей и сел рядом с ней на кушетку. Мы чокнулись за здоровье друг друга.

– Скажу вам честно, Эпифани, – продолжал я. – С тех самых пор, как мы с вами встретились, я не продвинулся ни на шаг в поисках Джонни Фаворита. Он был вашим отцом. Должно быть, мать рассказывала вам о нем. Постарайтесь припомнить хоть что-то, хоть какую-то мелочь.

– Она почти не говорила о нем.

Эпифани гладила пальцами сережку, маленькую камею, оправленную в золото.

– Мама сказала однажды, что он человек “силы и власти”. Она называла его волшебником. Обеа – один из многих путей, которые он исследовал. Мать сказала, что он научил ее многому в черной магии. Она узнала больше, чем ей хотелось бы узнать.

– Что вы имеете в виду?

– Поиграй с огнем и обязательно обожжешься.

– Ваша мать не интересовалась черной магией?

– Мама была доброй женщиной, и душа ее была чиста. Она говорила – Джонни Фаворит подошел к истинному злу так близко, что она даже и помыслить не могла об этом.

– Наверное, это его сильно привлекало, – заметил я.

– Может быть. Вот из-за таких типов обычно страдают девушки.

“Ну с тобой-то этого не происходит”, – подумал я.

– А что еще она говорила?

Эпифани улыбнулась, взгляд пристальный – как у кошки.

– Что ж, могу вспомнить еще одно. Она говорила, что он классный любовник.

Я кашлянул. Она откинулась назад на кушетке в ожидании моего хода. Я извинился и прошел в ванную. Горничная оставила ведро и швабру прислоненными к высокому, в рост человека, зеркалу, поленившись отнести их в служебную кладовку после работы. Ее серый рабочий халат висел на ручке швабры подобно забытой тени.

Застегивая молнию на брюках, я не сводил глаз со своего отражения в зеркале. Я говорил себе, что глупо путаться с подозреваемой. Неразумно, неэтично и, вдобавок, опасно. Занимайся своим делом и спи на кушетке. Отражение глупо и похотливо ухмылялось в ответ.

Когда я вернулся в комнату, Эпифани улыбнулась. Она сняла туфли и жакет. Нежная шея цветком распускалась в открытом вороте ее блузки, напоминая своей грацией ястреба в полете.

– Хотите повторить? – Я потянулся к ее пустому бокалу.

– Почему бы и нет?

На этот раз я сделал их крепкими, прикончив бутылку, и, подавая бокал Эпифани, заметил, что две верхние пуговицы на блузке расстегнуты. Я повесил свой пиджак на спинку стула и ослабил узел галстука. Топазовые глаза Эпифани следили за каждым моим движением. Тишина обволакивала нас, как бы накрывая огромным колоколом.

Я опустился на кушетку одним коленом, кровь тяжелым молотом застучала в висках. Взяв ее недопитый коктейль, я поставил его рядом со своим на кофейный столик. Губы Эпифани слегка разжались. Я положил ладони ей на затылок и привлек ее к себе. Она резко вздохнула и замерла.

Глава тридцать третья

То, что происходило потом на кушетке, было лихорадочным переплетением одежды, рук и ног. Три недели воздержания от женского общества не пошли на пользу моим любовным стараниям. Я обещал выступить лучше, если представится еще один случай.

– Случай здесь ни при чем. – Эпифани стряхнула расстегнутую блузку с плеч. – Секс – наше общение с богами.

– Может, продолжим этот разговор в спальне? – Я пинком освободился от спутанных брюк вместе с трусами.

– Я серьезно. – Она говорила шепотом, снимая с меня галстук и медленно расстегивая рубашку. – Есть легенда, которая старше Адама и Евы. О том, что мир начался с совокупления богов. Мы вместе – все равно что зеркало Мироздания.

– Не будь такой серьезной.

– Это не серьезно, это приносит радость. – Она сбросила на пол лифчик и расстегнула молнию на помятой юбке. – Женщина – радуга, мужчина – молния и гром. Смотри. Вот так.

Оставшись в одних нейлоновых чулках и поясе с подвязками, Эпифани выгнулась на “мостик” с легкостью мастера йоги. Ее тело было гибким и сильным. Нежные мускулы играли под смуглой кожей. Она вся переливалась – как птицы в полете, когда они вразнобой плавно взмахивают крыльями.

Или как радуга, – если на то пошло, ладони касались пола, спина изогнулась идеальной аркой. Ее плавное, легкое движение являло собой чудо природы, краткий миг совершенства. Она медленно опускалась – пока не легла на пол, касаясь его лишь плечами, локтями и подошвами ног. Это была самая чувственная поза из всех, какие я когда-либо видел у женщины.

– Я – радуга, – пробормотала она.

– Молния бьет дважды. – Я опустился возле нее на колени, как прилежный ученик, у алтаря ее раскрытых бедер, но это настроение живо испарилось, когда она сократила дистанцию и поглотила меня. Радуга превратилась в тигрицу. Ее напряженный живот, дрожа, прижался к моему.

– Не шевелись, – прошептала она, сокращая скрытые мускулы ритмичным, пульсирующим движением. Я едва удержался от вопля, когда кончил.

Эпифани уселась мне на грудь и приникла влажным лбом к моим губам.

– С барабанами лучше, – сказала она.

– Ты делаешь это на публике?!

– Бывают мгновенья, когда в тебя вселяются духи. Банда или бамбуше, – минуты, когда ты можешь танцевать и пить всю ночь, – и трахаться до рассвета.

– Что такое банда и бамбуше?

Эпифани, улыбаясь, поиграла моими сосками.

– Банда – священный танец в честь Гуэде. Он очень дикий, яростный, и всегда исполняется в хунфорте общины. В том, что ты называешь храмом вуду.

– Пупс называл это хумфо.

– Другой диалект, но то же слово.

– А бамбуше?

– Просто вечеринка. Члены общины выпускают излишки пара.

– Наподобие церковных посиделок?

– Ага, но тут гораздо веселее…

Мы провели день как дети, – играли, принимали душ, совершали набеги на холодильник и – общались с богами. Эпифани поймала по приемнику Пуэрториканкскую станцию, и мы танцевали, пока наши тела не истекли потом. Когда я предложил выйти пообедать, моя смешливая мамбо вывела меня на кухню и покрыла наши интимные части пенящимися сливками. Да, пир послаще, чем в “Кавано”, где веселились когда-то “Алмазный” Билл и его грудастая девчонка.

Когда за окном стемнело, мы подобрали с пола одежду и уединились в спальне, отыскав несколько свечей в кухонном шкафчике. В их бледном свете ее тело напоминало созревший на дереве плод. Хотелось попробовать его со всех сторон.

В промежутках между “дегустациями” я спросил Эпифани, где она родилась.

– В женской клинике на Сто десятой улице. Но до шести лет меня воспитывала бабушка в Бриджтауне, на Барбадосе. А ты?

– В маленьком поселке в Висконсине, ты о нем никогда не слышала. Совсем рядом с Мэдисоном. Наверно, сейчас он уже слился с городом.

– Не похоже, чтобы ты часто его навещал.

– Я не возвращался туда с тех пор, как ушел в армию. Это было через неделю после Перл-Харбора.

– А почему ты не возвращался? Ведь там, наверно, не так ух плохо.

– Для меня там уже ничего не оставалось. Мои родители были убиты, пока я находился в армейском госпитале. Я мог бы поехать домой на похороны, но состояние не позволяло. А после увольнения все это постепенно стерлось.

– Ты был единственным ребенком?

– Приемным, – кивнул я. – Но они любили меня как родного. – В этой фразе чувствовалась бойскаутская гордость. Вера в их любовь заменяла мне чувство патриотизма. Она пережила все эти годы, стершие из моей памяти даже их черты. Все, что я мог припомнить, это лишь расплывчатые фотоснимки из прошлого.

– Висконсин, – повторила Эпифани. – Неудивительно, что ты разбираешься в “церковных посиделках”.

– И еще в танцах на площади, самодельных машинах, велосипедных распродажах и кеггерах.

– Кегтерах?

– Это что-то вроде бамбуше в средней школе…

Она заснула в моих объятиях; долго я лежал без сна, глядя на нее. Ее дыхание нежно колыхало груди-чашечки, а их соски в пламени свеч напоминали шоколадные конфеты – губки, сложенные для поцелуя. Трепет ресниц выдавал мечущиеся за ними тени смутных сновидений. Она походила на маленькую девочку. Невинное выражение лица ничем не напоминало страстную гримасу, искажавшую ее черты, когда она выгибалась подо мной, как тигрица.

Увлечься ею было с моей стороны безумием. Эти нежные пальцы умели крепко сжимать нож. Она не моргнув глазом приносила в жертву животных. Если она убила Пупса и Маргарет Круземарк, мне грозили крупные неприятности.

Я не помню, как заснул. Уплывая в сон, я пытался обуздать свою нежность к девушке, которую не без основания мог считать крайне опасной. Такой же, как на оперативных формулярах “Разыскивается полицией”.

Мой сон был чередой кошмаров. Зловещие смутные видения перемежались сценами крайнего отчаяния. Я находился в затерянном городе, названия которого не помнил. Пустые улицы и слепые указатели на перекрестках. Здания – очень высокие, без окон – были какими-то чужими.

Вдалеке, у стены, я заметил фигуру с рекламными полосками в руке. Человек беспорядочно наклеивал полосы на голую стену, и они уже обретали чей-то облик. Я подошел ближе. С огромного плаката ухмылялось лицо Луи Сифра: шутовская улыбка в три ярда шириной напоминала ухмылку господина Тайлоу с рекламы в Стиплчейз-Парке. Я позвал расклейщика, и тот повернулся ко мне, сжимая в руке кисть на дленной ручке. Это был Сифр. Он смеялся.

Плакат разошелся в стороны, как театральный занавес, открывая бесконечную панораму лесистых холмов. Сифр отшвырнул кисть и банку с клеем и бросился внутрь. Я не отставал от него, огибая кусты с ловкостью пантеры. Но вскоре я потерял его и одновременно понял, что заблудился сам.

Звериная тропа бежала по паркам и лугам. Я остановился напиться из ручья и обнаружил след стопы на мшистом берегу. Вскоре идиллию нарушил пронзительный крик.

Услышав его во второй раз, я заспешил в ту сторону, откуда он донесся. Третий вопль привел меня к маленькой поляне. На ее краю раздирал женщину медведь. Я бросился к ним. Огромный хищник встряхнул безжизненную жертву словно тряпичную куклу. Я увидел ее окровавленное лицо – лицо Эпифани.

Не раздумывая, я кинулся на медведя. Зверь поднялся на задние лапы и одним ударом отшвырнул меня прочь. Ошибиться в его медвежьей гримасе было невозможно. Несмотря на клыки и влажную от крови морду в нем безошибочно угадывался Сифр.

Я вновь взглянул на него: да, это был Сифр. Теперь он лежал в траве, обнаженный, и вместо того, чтобы грызть Эпифани, насиловал ее. Я прыгнул вперед и схватил его за шею, стягивая со стонущей девушки. Мы боролись в траве рядом с ней. Он был сильнее, но мои руки крепко держали его горло. Я стискивал пальцы, пока лицо его не потемнело от прилива крови. Эпифани взвизгнула подо мной, и ее вопль разбудил меня.

Я сидел в постели, окутанный простынями, как саваном, сжимая ногами талию Эпифани. В ее распахнутых глазах застыли страх и боль. Я держал ее за горло смертельной хваткой. Она уже не могла кричать.

– Боже мой! Как ты себя чувствуешь?

Едва я отпустил ее, девушка, задыхаясь, перебралась в безопасный угол постели.

– Ты просто сумасшедший! – кашляя, выдавила она.

– Боюсь, со мной это иногда случается.

– Что на тебя нашло? – Эпифани потерла шею, на нежной коже появились темные отпечатки моих пальцев.

– Не знаю. Принести тебе воды?

– Да, пожалуйста.

Я прошел на кухню и вернулся со стаканом ледяной воды.

– Спасибо. – Она улыбнулась, принимая его. – Ты угощаешь этим всех знакомых девушек?

– Как правило, нет. Мне приснился сон.

– Что за сон?

– Кто-то мучил тебя.

– Ты его знаешь?

– Да. Он снится мне каждую ночь. Безумные, жестокие сны. Кошмары. Этот человек приходит снова и снова, дразня меня. Причиняя боль. Сейчас мне снилось, что он мучил тебя.

Эпифани поставила стакан и взяла меня за руку.

– Кажется, какой-то боко наложил на тебя мощную уанга.

– Говори по-английски, куколка.

– Придется для начала просветить тебя, – рассмеялась она. – Боко – это злой хунган. Он занимается только черной магией.

– Хунган?

– Жрец Обеа. То же, что и мамбо, – как я, – но мужчина. Уанга – то, что вы называете сглазом. Ну, это заклятье или чары. Судя по твоим снам, мне кажется, что какой-то колдун управляет тобой.

Мое сердце заколотилось.

– Кто-то пробует на мне магию?

– Похоже на то.

– Это может быть человек из моих снов?

– Скорее всего. Ты знаешь его?

– В общем, да. Скажем, у меня с ним деловые отношения.

– Это Джонни Фаворит?

– Нет, но ты почти отгадала.

Девушка схватила меня за руку.

– Точно в такие же скверные дела ввязался мой отец. Он был дьяволопоклонником.

– А ты не такая же? – Я погладил ее волосы. Эпифани обиженно отшатнулась.

– Неужели ты так думаешь?

– Но я же знаю, что ты – мамбо вуду.

– Я – мамбо высокого ранга. Я работаю на добро, но это не значит, что я не разбираюсь в зле. Когда твой противник силен, нужно держаться настороже.

Я обнял ее за плечи.

– А ты не можешь наложить на меня заклятье, которое защитит от дурных снов?

– Будь ты нашей веры, я смогла бы.

– С каждой минутой я верю все сильнее. Прости, что я причинил тебе боль.

– Это ничего. – Она поцеловала меня в ухо. – Я знаю способ отогнать боль. И она показала мне его.

Глава тридцать четвертая

Открыв глаза, я увидел танцующие в утреннем солнечном луче пылинки. Эпифани лежала рядом, отброшенная простыня обнажила ее стройную руку и плечо цвета корицы. Приподнявшись, я облокотился о подушку и потянулся за сигаретой. Луч солнца рассекал постель надвое, разделив наши тела узкой золотистой автострадой.

Наклонившись, я поцеловал веки девушки, и в это мгновение кто-то забарабанил в дверь квартиры. Только коп может объявить о своем приходе таким стуком.

– Эй! Откройте дверь, Энджел! – Это был Стерн. Эпифани в страхе распахнула глаза. Я прижал палец к губам.

– Кто там? – прохрипел я будто со сна.

– Лейтенант Стерн. Быстрее, Энджел, мы не можем терять целый день.

– Сейчас иду.

Эпифани села на постели, моля испуганным, ошарашенным взглядом о помощи.

– Это полиция, – шепнул я. – Не знаю, что им понадобилось. Может, просто хотят поболтать. Оставайся здесь.

– Поживее, Энджел! – взревел Стерн.

Эпифани тряхнула головой и широкими шагами устремилась из спальни. Стоя на полу и пинками закидывая предметы ее туалета под кровать, я услышал, как тихо закрылась дверь ванной. В дверь стучали без передышки. Я схватил сумку Эпифани и запихнул ее в шкаф на верхнюю полку, под свой чемодан.

– Уже иду! – крикнул я, натягивая мятый махровый халат. – Не стоит ломать дверь.

В гостиной я обнаружил один из чулков Эпифани на спинке кушетки. Сунув его под халат, я отпер дверь.

– Как раз вовремя! – рявкнул Стерн, оттирая меня плечом. Следом вошел сержант Деймос в коричневато-зеленом костюме и соломенной шляпе с цветной лентой. На Стерне был все тот же шерстяной прикид, но уже без плаща.

– Вы, ребята, несете с собой дыхание весны, – заметил я.

– Как всегда, спите допоздна, Энджел? – Стерн сдвинул на затылок пропотевшую шляпу и оглядел неубранную комнату.

– Вы что, кувыркались здесь?

– Встретил старого армейского дружка и, кажется, мы с ним малость перебрали.

– Прекрасная жизнь, а, Деймос? – восхитился Стерн. – Можно гулять всю ночь, можно напиться в конторе и спать сколько хочешь. Какие же мы дураки, что пошли в полицию. Как звать вашего армейского дружка?

– Паунд, – с ходу выдумал я. – Эзра Паунд.

– Эзра? Имя как у фермера.

– Не-е. Он владелец автомагазина в Хэйли, Айдахо. Отправился домой утренним самолетом из Айдвилла. Поехал отсюда прямо в аэропорт, в пять утра.

– Это точно?

– Неужто я солгу вам, лейтенант? Поглядите, как я нуждаюсь в кофе. Не возражаете, если я поставлю на плиту кофейник?

Стерн присел на подлокотник кушетки.

– Валяйте. Если кофе нам не понравится, мы выльем его в туалет.

Словно по сигналу в ванной что-то громко стукнуло.

– Там кто-то есть? – Деймос ткнул большим пальцем в закрытую дверь.

Дверь распахнулась, и появилась Эпифани с ведром и шваброй. На ней был серый халат горничной, волосы прятались под грязноватой косынкой, и она двигалась шаркающей походкой, покачиваясь как древняя старуха.

– Я тут управилась с ванной, мистер Энджел, – гнусаво объявила она на чистейшем диалекте черной глубинки. – Вижу, у вас тут друзья, так что я зайду попозже, ежели вы не против.

– Прекрасно, Этель, – я проглотил улыбку, когда она прошаркала мимо. – Я скоро уйду, так что приходите когда хотите.

– Так и сделаю. Уж вы не сомневайтесь. – Она причмокнула губами, словно поджимая вставную челюсть, и тронулась к дверям. – Доброго утра вам, джетельмены. Надеюсь, не шибко вас обеспокоила…

Стерн уставился на нее с разинутым ртом. Деймос просто стоял, почесывая затылок. “Интересно, заметили они, что она босиком?” – подумал я, боясь вздохнуть, пока не закрылась входная дверь.

– Ох уж эти бабы из джунглей, – пробормотал Стерн. – На кой было снимать их с деревьев?

– Этель – славная женщина, – заметил я, наполняя кофейник. – Немного туповата, но хорошо присматривает за чистотой в комнатах.

– Вот-вот, лейтенант, – хмыкнул сержант Деймос. – Кто-то же должен пошвабрить сортир.

Стерн глянул на напарника со слабым отвращением, словно именно сержант лучше всего сгодился бы для этого ответственного дела. Я подкрутил пламя на моей двухконфорочной плите.

– Так зачем вы, ребята, хотели меня видеть? – спросил я, бросая хлебец в тостер.

Стерн поднялся с кушетки и, пройдя на кухню, оперся о стенку рядом с холодильником.

– Вам знакомо имя Маргарет Круземарк?

– Не слишком.

– Но что-то вы знаете?

– Только то, что читал в газетах.

– А именно?

– Она дочь миллионера и на днях ее убили.

– Что-нибудь еще?

– Я не могу уследить за каждым убийством в городе. У меня хватает своей работы.

Стерн поерзал и посмотрел на пятно, осквернившее потолок над моей головой.

– Надо полагать, вы делаете ее на трезвую голову?

– Что это? – спросил сержант из соседней комнаты. Я посмотрел в его сторону. Он стоял у моего открытого “дипломата” и держал отпечатанную карточку, найденную мной на столе Маргарет Круземарк.

– Это? – улыбнулся я. – Приглашение на конфирмацию от моего племянника.

Деймос глянул на карточку.

– Почему она на иностранном языке?

– Это латынь.

– У этого парня кругом латынь, – не разжимая губ процедил Стерн.

– Что означает эта штука? – Деймос указал на перевернутую пентаграмму.

– Вижу, вы, ребята, вовсе не католики, – сказал я. – Это эмблема ордена Святого Антония. Мой племянник – алтарный служка.

– Смахивает на штуковину, которую носила мадам Круземарк. Тостер выбросил готовый хлебец, в я намазал его маслом.

– Может, она тоже была католичка.

– Ничуть не бывало, – отрезал Стерн. – Скорее, она была язычницей.

Я пожевал хлебец.

– Разве это имеет какое-то значение? По-моему, вы расследовали смерть Пупса Суита.

Стерн мертвым взглядом уставился на меня.

– Это верно, Энджел. Так уж получилось, что “модус операнди” в обоих случаях очень схожий.

– Думаете, они связаны между собой?

– А может, стоит спросить об этом у вас? Кофе начал закипать, и я убавил пламя.

– Что толку? С тем же успехом можете спросить у привратника внизу.

– Не умничайте, Энджел. Ниггер-пианист занимался вуду. Девица Круземарк была предсказательницей и, судя по всему, тоже баловалась черной магией. Оба вырублены в одну и ту же неделю с разницей в один день при очень схожих обстоятельствах – неким неизвестным, или неизвестными.

– Что общего в обстоятельствах их смерти?

– Эта информация касается только полиции.

– Но как я смогу помочь, не зная, чего вы хотите? – Вытащив из шкафчика три кружки, я выстроил их на стойке.

– Вы пытаетесь что-то утаить от нас, Энджел?

– А почему бы и нет? – Я выключил горелку и разлил по кружкам кофе. – Я не работаю на город.

– Послушай, умник: я связался с твоим важным адвокатишкой в центре. Похоже, ты загнал нас в угол. Ты можешь захлопнуться, и мы вынуждены убрать от тебя лапы. Но если только подвернется случай – ты, например, нарушишь правила парковки – я насяду на тебя, как паровой каток. И в этом городе тебе не видать будет даже лицензии на торговлю земляными орехами.

Я попивал кофе, наслаждаясь его ароматом.

– Я всегда уважаю закон, лейтенант.

– Брехня! Парни вроде тебя пляшут над законом на канате. Но когда-нибудь, скоро, ты поскользнешься, и я поймаю тебя в объятия.

– Ваш кофе остывает.

– Хрен с ним, с кофе! – прорычал Стерн.