Текст книги "Жизненный путь Эмили Браун"

Уложив ее на кушетку, он раздвинул ее покорные ноги и попытался войти в нее, но это оказалось непросто. С первого раза это не удалось, и тогда он прибегнул к помощи пальцев, которыми тоже не без труда проник в ее лоно, оставшееся абсолютно безучастным. Как ни пытался он расшевелить ее, она оставалась неподвижной, словно происходящее ни в малейшей мере ее не касалось.

Наконец, после долгих манипуляций ему удалось войти в нее – к этому времени он так распалился, что, сделав всего несколько движений, застонал протяжно и затряс ягодицами, а потом пролился в нее теплой струей и на несколько мгновений замер, навалившись на нее всей своей тяжестью. Она стерпела и это, не проронив ни звука.

Затем он встал, оделся и сказал:

– Можешь оставаться еще четыре дня, – оценив тем самым ее женские прелести в два доллара, которые она должна была бы заплатить за это время проживания, плати она наличными.

Он не стал дожидаться, когда она оденется, лишь сказал: «Будешь уходить – закрой дверь». Оставшись одна, она, как могла, привела себя в порядок и поспешила в душевую кабину – это изобретение человеческой цивилизации хотя и было ей в новинку, но успело войти в ее быт.

Ополаскивая себя теплой водой, она подумала о том, что, вероятно, управляющий все же был расположен к ней – ведь под его опекой было не меньше двух сотен девушек, и если бы с каждой из них он брал натурой, а не деньгами, то ему не только нечего было бы отдавать хозяевам, но еще к тому же он вскоре растерял бы накопленный на этом теплом местечке жирок. Впрочем, более актуальной была другая мысль: она должна как можно скорее найти работу, потому что идея зарабатывать себе на крышу над головой, широко раскидывая ноги, ничуть не улыбалась ей. И дело было не только в том, что эта поза и все, что с нею связано, перестала доставлять ей удовольствие: ей претило зарабатывание денег телом.

Наверное, у нее все же была своя счастливая звезда, потому что, когда на следующий день она пришла на ткацкую фабрику, ее вместе с десятком других девушек приняли на работу. Теперь она могла быть уверена, по крайней мере, в ближайшем будущем – ведь никто из работающих здесь не голодал и имел крышу над головой. Да и то сказать, о каком голоде могла идти речь, если ей, принятой в качестве ученицы, платили полтора доллара в час, а через месяц, когда ученичество ее закончится, ей будут платить целых два доллара, а на такие деньги с ее скромными запросами можно жить, не зная забот.

Цех напугал и поразил ее своими размерами и шумом. Все это было так непривычно для нее. Она почувствовала себя воробьишкой, залетевшим на мельницу, где, хотя и сытно, но скрежет жерновов начисто отбивает аппетит. «Ничего не поделаешь, – сказала она себе, – надо привыкать». Она приходила в свою каморку с раскалывающейся от боли головой – до этого времени она даже не подозревала, что существует такая напасть. Она помучилась неделю, потом другую, а потом сделала то, что два-три месяца назад было для нее совершенно немыслимо: попыталась изменить ситуацию. Она явилась в кабинку к мастеру и попросила перевести ее на другую работу, где не так шумно.

– Ты работаешь у нас всего ничего, а уже с претензиями, – сказал мастер. Ему было на вид лет тридцать – высокий, широкоплечий с огромными руками и довольно привлекательным лицом. Это смогла оценить даже Эмили, хотя мужская красота ее и перестала интересовать. – Ну, и куда же я тебя поставлю? – продолжал мастер.

– Может быть, на склад? – неуверенно спросила Эмили.

– Ну, не знаю. Поработай еще несколько дней, там посмотрим.

Эмили пришла к нему через неделю.

– Опять ты? – он смерил ее взглядом. – Ну, пойдем.

Она покорно пошла за ним – через двор к огромным ангарам, куда клыкастые погрузчики свозили на поддонах упакованную в тюки готовую продукцию. Мастер открыл дверь, и они оказались в огромном помещении, уставленном поддонами. Он пошел по узенькому лабиринту между уложенных по какой-то ведомой, видимо, ему одному схеме, штабелей, и наконец они оказались на крохотной площадке, посредине которой лежало что-то вроде подстилки.

– Ну, здесь тебе нравится больше? Тогда раздевайся.

Нельзя сказать, что Эмили была удивлена таким поворотом событий. Она уже успела узнать ненасытную мужскую натуру и привыкла к тому, что за все так или иначе приходится платить. Согласна ли она заплатить за новое место, где ей, может быть, будет чуточку полегче, чем на прежнем? Впрочем, у нее уже никто не спрашивал, согласна она или нет. Ее просто привели сюда, чтобы взять аванс за услуги, о которых она попросила. Ну что ж, она заплатит, тем более что платить нужно не так уж много: цену свою она уже знала – два доллара. Теперь, когда у нее была работа, это сумма не казалась ей чрезмерной – она зарабатывала такие деньги чуть больше, чем за час работы.

Она принялась стягивать с себя платье. Однако у нее получалось это гораздо медленнее, чем у нетерпеливого и к тому же спешащего по служебным делам мастера. Тот уже стоял перед ней голый в одних носках с торчащим орудием, каковое и в этот раз не вызвало у нее не то что священного трепета, но и малейшего интереса. Ему пришлось помочь ей – бестрепетной рукой расстегнул он бретельки на ее бюстгальтере, потом, зацепив указательным пальцем резинку на трусиках, стащил их вниз.

Она с каждым разом приобретала все новый и новый опыт; оказывается, уяснила она теперь, хотя все мужчины и похожи один на другого и нужно им в конечном счете одно, идут они к этому одному разными путями. Если Тому нужно было как можно скорее добраться до ее отверстия и выпустить туда заряд скопившейся в нем за день энергии, то второй ее любовник уже искал радостей, которые могли ему дать тепло ее кожи, молодая спелость грудей.

А этому нужно было еще больше. Прежде чем уложить ее на подстилку, он сначала прижался к ней всем своим обнаженным телом, чтобы она почувствовала налитую тяжесть его желания. Потом он развернул ее, чтобы прижаться таким же образом к ее холодным ягодицам, а руками обхватить груди. Она была покорна в его руках, подчиняясь его желаниям и не испытывая никаких в ответ.

Его руки ласкали ее соски, распаляясь все сильнее. Скоро им уже было мало безразличного холодка ее грудей, и они сместились вниз, чтобы, задержавшись ненадолго на шелковистой приятности лобка, отправиться еще ниже. Ей пришлось слегка раздвинуть ноги, чтобы пропустить его пальцы к месту назначения. Пальцы осторожно обследовали теплую тесноту ее промежности, нащупали то, что искали, и с трудом втиснулись внутрь. Вероятно, они нашли там не совсем то, что предполагали, потому что она почувствовала, как пальцы его снова вышли наружу и принялись ласкать то, что было на поверхности. Потом они снова попытались было отправиться внутрь, но опять встретили прежнее сухое равнодушие.

Тогда он заставил ее наклониться – ниже, еще ниже – и попытался найти вход сзади, но снова потерпел фиаско. Такого в его практике еще не встречалось. Он уложил ее на спину, широко раздвинул ее ноги, потом указательными пальцами развел срамные губы и лишь тогда вошел в нее. Она вскрикнула от боли, но тут же заставила себя замолчать и стала терпеть уже знакомые ей движения. Она только не знала, сколько они будут продолжаться на сей раз – с Томом это кончалось, к ее сожалению, очень быстро, а сегодня, к ее отчаянию, очень долго. Она не знала сколько – две минуты, три или пять. Она знала лишь, что каждое движение доставляет ей боль. Наконец, все закончилось. Мужчина замер на несколько мгновений, потом поднялся и стал одеваться. Она осталась лежать, потому что должна была собраться с силами. Он, уже одетый, окинул ее наготу безразличным теперь взглядом и сказал:

– Ну, девка, с таким же успехом я мог вгонять его, – он ткнул большим пальцем себя в ширинку, – в какую-нибудь гайку. Ее-то хоть можно подобрать по размеру. Или смазать. Ладно, будешь работать здесь.

Он ушел, а она, как и несколько дней назад после истории с управляющим, испытала потребность принять душ. Ей пришлось терпеть до дома, где она почти весь вечер провела на своей постели. Слава Богу, теперь у нее был дом, где она могла побыть наедине с собой, где она, в последнее время все чаще и чаще, стала задавать себе вопросы. Зачем она живет? Для чего вся эта суета с раздвиганием ног? Неужели только для того, чтобы удовлетворять свои потребности в хлебе насущном и тепле? Но она в своем самообразовании не продвинулась настолько далеко, чтобы знать ответы на эти вопросы. В конечном счете, она перестала изводить себя, решив, что должна жить так, как живется. Она готова отдаться на волю этого потока. Может быть, со временем он и прибьет ее к какому-нибудь берегу, где ответы найдутся сами по себе.

Мастера звали Ричард. Он больше не предъявлял на нее никаких прав, хотя, конечно, она понимала, что место, которое получила с его помощью, стоит значительно больше тех двух долларов, на которые она смогла предоставить свои услуги. Впрочем, может быть, ее услуги стоили и того меньше – ведь соитие действо двустороннее, тогда как она по большому счету участия в нем не принимала. Ее роль вполне могла быть исполнена какой-нибудь куклой, изготовленной из подходящего материала и копирующей особенности женского тела.

Новая ее работа была немногим лучше прежней. Не прошло и двух недель, как она поняла, это. Видимо, все дело было в ее природе, которая сформировалась раз и навсегда еще задолго до того, как впервые ощутила она это оставившее ее теперь беспокойство в лоне. Она была человеком земли и вся эта городская жизнь с ее машинами, заводами и толпами людей вызывала ее внутренний и неосознанный протест. А ткацкая фабрика, на которую она приходила вот уже два месяца, стала для нее воплощением и концентрацией всех зол бездушного города. Она понимала, что долго здесь не протянет. Но если она уйдет, то перед ней снова замаячит перспектива голода. И эта мысль заставляла ее держаться из последних сил. Помог ей случай в лице того же Ричарда, который, в общем-то, оказался неплохим парнем.

– Эмили, – сказал он ей как-то. – Эта работа не для тебя. Я вижу, как ты мучаешься. Знаешь что? Тут моя знакомая устроилась недавно в одно любопытное учреждение. Короче, женская тюрьма штата принимает девушек. У них еще есть несколько вакансий. Попробуй, чем черт не шутит. А то ведь смотреть на тебя жалко.

Эмили всегда шла на поводу у обстоятельств – так она уехала в Нью-Йорк, так она устроилась на эту фабрику, так она отправилась по адресу, данному ей Ричардом, в ближайший пригород, где, выйдя из автобуса, сразу же увидела огромную серую громаду тюрьмы, окруженную высоченным забором, увитым колючей проволокой. Преодолевая страх, она направилась к массивным воротам, вошла внутрь. Ее проводили к начальнику, который попросил ее заполнить анкету. Потом она ответила на несколько вопросов. Это даже были не вопросы, а что-то вроде беседы.

Ей снова повезло. Когда она приехала туда через неделю, ей сказали, что ее берут и со следующего понедельника она может выходить на работу. Первый месяц она будет знакомиться с инструкциями и распорядком, а со второго приступит непосредственно к исполнению обязанностей надзирательницы по этажу.

Дело, конечно, было не только в везении. Просто начальник тюрьмы счел, что она идеально подходит для этой работы: физически развитая, сильная и, главное, психологически устойчивая. Ни один вопрос, даже самый, казалось бы, неделикатный и неожиданный, не смог выбить ее из колеи. Она оставалась невозмутимой, она не бледнела и не краснела, когда другие претендентки начинали смущаться и путаться. У нее не было вредных привычек. И она, судя по всему, прекрасно обучалась. Ее начальству еще предстояло узнать, что, раз запомнив что-то, она никогда не забывала выученное и неизменно следовала выработанным стереотипам поведения.

Если она идеально подходила для этой работы, то и работа отвечала ее природе. Или, по меньшей мере, отвечала в значительно большей степени, чем работа на ткацкой фабрике. Здесь ее материалом были живые люди, которых необходимо было заставить подчиняться так, как она заставляла подчиняться две дюжины родительских овец. К тому же люди, с которыми ей здесь приходилось иметь дело, в своих правах были сведены почти до уровня тех же самых овец, что значительно облегчало ее работу. Правда, иногда она сталкивалась с неожиданностями, но со временем научилась успешно справляться с ними, как в свое время справлялась с непослушной овцой, которая вдруг решала отбиться от стада.

На работу в тюрьму ее приняли осенью в тот год, когда в президенты выбирали генерала Айка, может быть именно поэтому она так хорошо запомнила, что было это в конце 1951 года. Она тогда и подумать не могла, что не только определила характер своего существования на многие годы вперед, не только выбрала себе профессию, но еще и среду обитания. Она и не предполагала, что пройдет время и эта среда обитания сыграет с ней шутку, которая в корне изменит ее жизнь.

Но пока она ничего этого не знала и только начинала осваивать азы своей новой профессии, казалось бы, не требовавшей от нее каких-то особых способностей. Но так мог считать лишь дилетант, которому профессия тюремного надзирателя представляется лишь набором инструкций по наилучшему и безопасному управлению человеческим стадом. Так бы оно и было, если бы это стадо не состояло из отдельных индивидов, которые вопреки инструкциям наделены каждый своим характером, своей мерой ненависти к человечеству, своим интеллектом. А это уже требовало от надзирателя (или, точнее, хорошего надзирателя, каким и оказалась Эмили) понимания человеческой психологии. Эмили совершенно неожиданно для себя самой обнаружила в себе это качество.

В длинном коридоре, отданном через два месяца стажировки в ее полное распоряжение, было сорок камер – по двадцать с каждой стороны. Камеры были рассчитаны на двух заключенных, хотя иногда одна койка пустовала. Заключенные, которых Эмили должна была знать в лицо и по имени, принадлежали к самым разным мирам. Здесь сидели и злобные старухи (по крайней мере, такими они казались ей) лет пятидесяти, и совсем юные создания. Здесь были женщины из богатых семей, а была и перекатная голь, не имеющая ни дома, ни семьи. Здесь были проститутки (попадавшие сюда, впрочем, совсем не за отправление своей профессии) и добропорядочные матери семейств, мошенницы и карманницы… и ко всем был нужен свой подход. Эмили обнаружила удивительное понимание человеческой натуры и со временем со всеми (а точнее, почти со всеми) научилась находить общий язык.

Тюрьма была старой, построили ее еще при президенте Рузвельте, но не том, при котором выиграли войну, а при его предшественнике, который и умер-то задолго до ее рождения. У пятиэтажного здания тюрьмы были толстые двухфутовые стены, длинные гулкие коридоры и забранные сеткой лестничные клетки. Делая обход своих владений после отбоя, она, как то и предписывала инструкция, приникала к дверным глазкам, дабы убедиться, что ее подопечные не нарушают распорядка. Инструкции обходили молчанием вопрос, обо всех ли отмеченных ею нарушениях должна она докладывать начальству, и, будучи вообще-то человеком педантичным, Эмили пользовалась этим в воспитательных целях: она могла проявить мягкость или жесткость в зависимости от того, насколько искренним было раскаяние нарушительницы, или насколько ей самой казалось необходимым наказание.

Через год она уже приходила на службу, как домой, потому что знала все до тонкостей и пользовалась доверием начальства. Жалованья, которое ей платили, вполне хватало, и через два года она уже стала подумывать о покупке собственной квартирки поблизости от работы – она уже в первый месяц нашла себе жилье поблизости от тюрьмы, которое снимала почти за сотню в месяц, но в ней вдруг проснулась инстинкт собственницы, и ей захотелось иметь свой дом. Она осуществила этот план по завершении третьего года работы. И хотя ей пришлось взять ссуду в банке и платить немалые проценты за двухкомнатную квартирку, она была счастлива, как может быть счастлива одинокая женщина, которой, впрочем, не нужен никто.

У нее была ее работа, ее квартира, ее жизнь – она купила телевизор, ходила в кино и читала книги. Сестры Бронте давали пищу для ее ума. Она до дыр зачитала «Джейн Эйр», рыдая над злоключениями главной героини и радуясь счастливому финалу. «Грозовой перевал» стал ее дежурной книгой, к которой она обращалась не меньше двух раз в год. Она отдавала предпочтение женской прозе, и узнав, что Жорж Санд – не истинное имя автора, приобрела «Консуэло», и «Графиню Рудольштадт», и «Маркиза Де Вильмер». Странное дело – она столько лет не чувствовала (и не желала чувствовать) себя женщиной, а вот судьбы этих чужестранок, столь не похожих на нее ни происхождением, ни манерами, ни характером, так трогали ее.

Годы шли. Иногда она с горечью вспоминала о своем потерянном ребенке. Чем дальше во времени становился ее родной Уиллоуби, тем больнее отзывалось в ней та история. Будь у нее ребенок, ей, наверное, было бы труднее жить, но жизнь ее обрела бы совершенно иной смысл. Впрочем, она гнала от себя эти мысли.

Она не заметила, как годы, нанизываясь на годы, съели почти целое десятилетие, и очнулась только, когда вдруг поняла, что второй срок президентства старины Айка подходит к концу, и на экранах телевизоров все чаще мелькает обаятельная улыбка нового претендента. Но если она пришла работать в тюрьму, когда генерал Айк только выиграл борьбу за главное кресло в стране, а теперь, отсидев два срока, уходил на покой, то это значит, что прошло целых восемь лет с той поры, как она приехала сюда и начала новую жизнь. Да, новую жизнь она тогда начала, но теперь, пытаясь вспомнить, что же происходило с ней в эти восемь лет, не могла припомнить ничего, кроме унылого однообразия тюремных коридоров, скрипучей кушетки в комнате управляющего и той подстилки на складе, где она заплатила Ричарду вперед за возможность работать на складе. Да и сцены этих двух мимолетных совокуплений запечатлелись в ее памяти не сладострастными взлетами, а отвратительным набором каких-то тошнотворных движений, в которых пассивно участвовала и она, принимая нелепые уродливые позы.

Неужели это все? – спрашивала она себя. Неужели все, что ей осталось, это тюремные коридоры да эти воспоминания? Ей двадцать восемь. Скоро тридцать. А потом она станет совсем старухой. Она не могла понять, что же произошло с ней такого, что сделало ее другой, не похожей на всех женщин, которые и в той уродливой позе (она теперь не могла вспоминать об этом без содрогания) получали то, что им было нужно, и наслаждались жизнью. А ведь она, несмотря на то, что с ней случилось, оставалась женщиной и не только потому, что у нее продолжались все физиологические отправления, свойственные женщинам. Ее женская сущность, уснувшая было, по прошествии восьми с лишним лет со времени ее отъезда из родительского дома проснулась и настойчиво потребовала того, что обычно требует женская сущность.

Как-то ночью, неожиданно проснувшись, словно от какого-то толчка, она почувствовала то прежнее томление. Она лежала в сумерках своей комнатки с открытыми глазами и не могла уснуть. Она вспомнила Тома, который сделал ее женщиной. Как бы ни были грубы и мимолетны эти свидания, но именно с ним почувствовала она всю сладость того, что могло бы быть гораздо слаще, окажись на месте Тома кто-то другой, пусть даже не менее эгоистичный, но обладавший хоть какой-то фантазией. Но сейчас, когда боль обиды улеглась, она грезила своим Томом, хотя, конечно, появись он здесь, не пустила бы его на порог. Нет, даже не Томом грезила она, а теми сладострастными мгновениями, которые были связаны с ним. Неужели ей больше никогда не воспроизвести тех ощущений? Неужели неудачи с двумя искателями сладострастия должны поставить крест на ее будущем? Нет, она не хотела с этим соглашаться. Она будет бороться за себя.

Начала она с того, что купила себе модную одежду, сходила в парикмахерскую, а в парфюмерном магазине приобрела красивую коробочку со всевозможной косметикой. С косметикой у нее поначалу возникали трудности, но она быстро училась и через несколько недель уже довольно умело пользовалась всеми эти кисточками, тенями, помадами. Правда, на работу она ходила в том виде, что и прежде. Но и там стали замечать, что она преобразилась.

Ждать ей пришлось не очень долго (впрочем, ей эти несколько месяцев ожидания показались не менее мучительными, чем те ее первые несколько дней в Нью-Йорке, когда у нее не было ни работы, ни крыши над головой), потому что она все еще оставалась привлекательной женщиной. Она не хотела вешаться на шею первому встречному – а такие возможности у нее были, потому что стоило ей отправиться в город, как мужчины бросали на нее откровенные взгляды, и, пожелай она, любой из них дал бы ей то, о чем, кажется, снова томилась она.

Но в те несколько месяцев между принятым ею решением и его реализацией, она, отправляясь спать, не могла отказывать своему лону и удовлетворяла его проснувшиеся желания. Пальцы быстро вспомнили прежние навыки, и ее тело после нескольких минут манипуляций начинало сотрясать пружины матраса какими-то истерическими судорогами. Восемь лет, в течение которых большинство женщин ее возраста наслаждалось близостью с мужчинами чуть ли не каждый день, были вычеркнуты из ее жизни, и это не могло не сказаться на реакции ее организма, которому она теперь, пусть и в одиночестве, пыталась дать то, что он вдруг с такой отчаянной настойчивостью запросил.

Она удивлялась себе, удивлялась собственной изобретательности и той страсти, с какой она предавалась этому занятию. Она теперь спешила с работы домой, как те ее знакомые, которых ждала семья. И когда, завершив все дела, она укладывалась спать, для нее наступали короткие мгновения блаженства. Очень скоро она поняла, что пальцы – инструмент слишком тонкий и гибкий и не могут дать ей всей полноты ощущений, которых требует ее истосковавшееся лоно. После нескольких не очень удачных экспериментов она, наконец, нашла то, что лучше всего отвечало ее потребностям. Та дубинка, которая была принадлежностью и символом ее профессии, стала еще и инструментом для ответа на вечный зов, который шел из самых ее глубин.

О, она знала, что ни ее любимая Джейн Эйр, ни героини Жорж Санд никогда бы не занимались тем, чему предавалась она в тиши ночного одиночества. Но она никогда и не отождествляла себя с ними, а потому и не могла и не собиралась судить себя по тем канонам нравственности, которые воплощали собой эти женщины.

Это стало у нее каким-то ритуальным действом, непременно предшествующим отходу ко сну. Она плотно задергивала занавески на окнах и, раздевшись, ложилась под одеяло. Полежав несколько секунд без движений, она, начиная с менее чувствительных, принималась ласкать те места, которые особенно просили об этом. Когда ее соски наливались желанием, она переходила ниже, туда, где, уже увлажненное, ждало прикосновений средоточие всех ее сладострастных помыслов.

От нежных распаляющих движений переходила она к более действенным и грубым. А завершала она ритуал той самой дубинкой, которая днем покоилась у нее на поясе как принадлежность и знак ее профессии. Она обхватывала своей плотью это орудие и, будь оно изготовлено из менее прочного материала, наверняка смяла бы его своими истосковавшимися мышцами. Несколько раз она доводила себя до исступления, и тогда кровать сотрясалась под ней, словно здесь и в самом деле происходило страстное совокупление влюбленной пары. После долгих лет отречения и полусна она словно бы решила наверстать упущенное и случалось, за ночь два-три раза удовлетворяла себя, чтобы наконец забыться в сладком изнеможении. А утром она шла на работу, и та же дубинка, тщательно промытая и протертая, красовалась на ее ремне.

Клайд появился в ее жизни неожиданно – ворвался в нее на своем мотоцикле. Впервые она увидела его в группе конвойных, которые привезли к ним в тюрьму очередную партию заключенных. Она на мгновение задержалась взглядом на этом высоком красивом парне и тут же занялась оформлением документов на новоприбывших. Парень тоже обратил внимание на стройную девушку с привлекательным, хотя и немного грустным лицом.

Когда процедура передачи заключенных была закончена, группа конвойных сразу же уехала, но перед отъездом этот парень подошел к ней и сказал:

– Меня зовут Клайд. А вас?

– Эмили, – ответила она, подняв на мгновение голову.

Парень улыбнулся ей, она тоже улыбнулась в ответ и тут же снова погрузилась в бумаги. Когда новоприбывшие были расписаны по камерам, она, как обычно, проконтролировала их размещение. Ее подчиненная, расторопная девица лет двадцати двух, умело командовала в коридоре. Щелкали засовы на дверях, запиравшихся за теми, кому в этих стенах предстояло провести, может быть, не один год.

– Шарлота Брауди и Кристина Лоу, – выкрикнула надзирательница.

Из шеренги заключенных вышли две молодые девушки и направились в камеру, дверь которой сразу же закрылась за ними. Может быть, Эмили обратила внимание на эту пару потому, что одна из девушек носила имя ее любимой писательницы. Впрочем, она тут же забыла о них и занялась своими рутинными делами.

Клайд появился на следующий день. Выходя за ворота тюрьмы, она увидела парня в гражданской одежде. Он сидел на мотоцикле, курил сигарету и напряженно вглядывался во всех выходивших из ворот. Увидев Эмили, он соскочил с сидения и быстрой упругой походкой направился к ней.

– Эмили, – сказал он. – Это я, Клайд.

Она замерла. Конечно же, она сразу узнала его. Просто она не знала, как себя вести в этой ситуации.

– Здравствуйте, Клайд, – сказала наконец она. Что ей делать дальше? Она решила не делать ничего, то есть оставаться самой собой и не пытаться быть кем-то другим.

– Я вот подумал, почему бы нам не провести вечерок вместе. Сходить в кино?

– Я собиралась… – начала было она, но тут же оборвала себя. – А в самом деле, почему бы нам не сходить в кино?

Она устроилась в седле мотоцикла за спиной Клайда, обхватила его руками, и они понеслись по глади хайвэя. Пятнадцать миль до Нью-Йорка они преодолели за пятнадцать минут, а пробка при въезде в город оказалась для них не помехой, потому что Клайд, умело маневрируя на своем мотоцикле, протискивался между ползущих машин, почти не снижая скорости. Через полчаса они были уже на Манхеттене. Они смотрели какое-то кино с участием Дорис Дей, потом перекусили в «Макдональдсе», потом он повез ее домой.

Остановив мотоцикл перед ее подъездом, он подождал, пока она перекинет ногу через седло и спрыгнет на землю, а потом спешился и сам. Было видно, что он волнуется и пребывает в нерешительности. Он выжидающе заглянул ей в глаза – она потупилась. Нет, она еще не была готова.

– Я приеду завтра? – полувопросительно сказал он.

Она кивнула и протянула ему руку. Он ухватился за ее пальцы. Это не было рукопожатием – он держал ее руку в двух своих и перебирал пальцы. Ее рука оставалась безвольной и покорной.

– Так до завтра? – повторил он.

– До завтра, – ответила она и улыбнулась ему.

Он выпустил ее руку и уселся на свой мотоцикл. Она махнула ему рукой.

В ту ночь она впервые за несколько месяцев не прибегла к манипуляциям со своей дубинкой.

Он приехал на следующий день, а потом на следующий, а потом через день (ей нужно было дежурить ночью). На шестой или седьмой день их знакомства, она пригласила его к себе на кофе.

Он вошел в ее уютную квартирку, огляделся и сказал:

– У тебя здесь очень мило, но не хватает мужской руки.

Она улыбнулась – в последние дни она улыбалась все чаще и чаще. В этот день она покормила его обедом, приготовленным заранее. Он ел и нахваливал ее кулинарные таланты, хотя ей казалось, что она никогда таковыми не блистала. Ей было приятно слушать его. Они выпили по несколько глотков виски – больше нельзя, ведь ему нужно возвращаться домой. Он мельком бросил на нее взгляд – значит, она еще не готова оставить его у себя. Он не ошибся: она еще не была готова. Он объяснял это ее природной застенчивостью, а она не могла переступить через последнюю черту, отделявшую ее от прежней жизни.

Она проводила его к мотоциклу часов в десять. Он поцеловал ее на прощанье в губы. Это случилось впервые в ее жизни. Никто еще не целовал ее в губы. Она даже не могла сказать, что почувствовала при этом. Но в одном она не сомневалась – на седьмое небо этот поцелуй не ее унес. Клайд обещал приехать на следующий день.

Время шло, а их отношения так и застыли на том единственном поцелуе. То ли ее губы показались ему слишком холодными и безразличными, то ли по каким другим соображениям, но он не решался больше целовать ее. Она чувствовала, что их отношения созревают для чего-то нового – то ли для перехода в более интимную фазу, то ли для окончательного разрыва.

Наконец, прощаясь с ней как-то вечером, он не сказал ставшую сакраментальной фразу: «до завтра» или – реже – «до послезавтра». Она поняла, что это было не случайно, только на следующий день вечером, когда, выйдя за ворота тюрьмы, не увидела ни Ричарда, ни его мотоцикла. Не появился он и на следующий день.

Она не имела известий о нем целую неделю. Наконец, как-то утром в ее дежурке раздался звонок, она подняла трубку и сразу же узнала голос Клайда, хотя до этого никогда не разговаривала с ним по телефону.

День она провела в нетерпеливом ожидании, предчувствуя, что вечером должно что-то случиться. К тому же в тот день в ее владениях произошло если и не чрезвычайное то, по меньшей мере, выходящее за рамки рутинных, событие.

Подчиненная Эмили, дежурная надзирательница по этажу некоторое время назад приняла решение развести по разным камерам заключенных Шарлоту Брауди и Кристину Лоу. Они явно плохо влияли друг на друга – нарушали распорядок, опаздывали на обед, последними возвращалась с прогулок в тюремном дворе. Эмили не возражала против предложенного наказания: подружек рассадили и теперь они имели возможность встречаться только во время прогулок и в столовой. Прошла неделя, и подружки объявили голодовку. Эмили доложили о том, что девушки отказываются от еды и требуют, чтобы их снова посадили в одну камеру.

Эмили посетила сначала одну, потом другую, поговорила с каждой. Они в один голос заявляли, что дружат с десяти лет и хотят быть вместе. Для чего лишать их возможности общения друг с другом? Они и так наказаны. Девушки к тому же обещали исправиться и не нарушать режима. Эмили сказала, что вернет их прежнюю камеру, но с испытательным сроком: при малейшем нарушении подружки будут разлучены надолго.