Текст книги "Москва 2042"

Дворец любви

Выйдя из кабесота, я нос к носу столкнулся с теткой, которая понимала по-иностранному. Похоже, что она дожидалась меня здесь специально. Потому что как только меня увидела, так закричала на весь зал визгливо и недружелюбно:

– Что, не нравится наша пища?

Я, ничего не ответив, вышел на улицу. Она выкатилась следом. Я пошел вниз по бывшей улице Горького, которая теперь называлась проспектом имени Первого тома Собрания Сочинений Гениалиссимуса. (Потом я узнал, что в коммунистической Москве имеются 26 проспектов имени отдельных томов сочинений данного автора.)

Тетка увязалась за мной.

– Ишь ты какой! – бормотала она, плетясь сзади. – Штаны длинные носит, говно сдавать не хочет, пищей нашей брезгует.

– Слушай, тетенька, – сказал я, к ней повернувшись, – оставь меня, ради бога, и без тебя тошно.

Кажется, ей только этого было и надо.

– Ого-го-го! – закричала она, пытаясь привлечь внимание прохожих. – Штаны длинные носит, говно сдавать не хочет, пищей брезгует, да еще бога какого-то поминает! Тошно ему! От свинины от нашей тошно!

– А иди-ка ты в ж…! – сказал я, не выдержав, и перешел на другую сторону.

Прошу меня простить за столь грубое выражение. В прежней жизни я никогда ничего подобного дамам не говорил. Но эта грымза меня просто вывела из себя.

Я шел вниз по проспекту Первого тома в несколько расстроенных чувствах. Как-то мне в этом коммунистическом царстве было неуютно. Конечно, я приехал сюда всего лишь на месяц, но я боялся, что на свинине вегетарианской и этого срока выдержать не смогу.

Нет, я вовсе не хотел каких бы то ни было преимуществ. Я хотел быть здесь как все. И уж ни в коем случае ни во что не вмешиваться. Мое дело быть объективным и бесстрастным регистратором фактов. И ради этого я готов был к любым самым неожиданным и рискованным испытаниям. И вообще, я никогда не был особенно привередлив в еде, но эту коммунистическую свинину и щи «Лебедушка» мой организм просто не переваривал.

Возможно, виной всему мое мировоззрение. Оно у меня было отсталое, еще когда я жил при социализме. А потом, когда я попал в капитализм и подвергался ежедневно тлетворному и разлагающему влиянию буржуазной пропаганды и пищи, это, возможно, отразилось не только на образе мыслей, но и на работе желудка. Он разнежился.

Может быть, я объясняю все это не очень научно, но настроение у меня, прямо скажу, было неважное.

В этом настроении я двигался вниз, по той стороне проспекта, где при социализме был Елисеевский магазин.

Несмотря на мрачное настроение, я поглядывал по сторонам, кое-что замечал и кое-что отмечал.

Меня, например, удивило, что улица Немировича-Данченко осталась непереименованной, хотя этот древний деятель был, как известно, одним из родоначальников метода социалистического реализма, который партией был решительно осужден и заменен реализмом коммунистическим. Но когда я подошел к бывшей Советской площади, я был удивлен еще больше. Знакомого мне по старым временам памятника Юрию Долгорукому на лошади там не было. То есть сама лошадь была, но на ней сидел не Юрий Долгорукий, а Гениалиссимус. В одной руке он держал свою книгу, а в другой меч. Причем площадь теперь называлась: имени Научных Открытий Гениалиссимуса.

Откровенно говоря, мне не очень было понятно, какое отношение имеет этот памятник к научным открытиям. Ну, книга, это допустим. Но при чем тут лошадь и меч?

Тут мое внимание переключилось на здание, в котором раньше был ресторан «Арагви». Теперь никакого «Арагви» там, разумеется, не было, но на фронтоне здания под самой крышей аршинными буквами было написано:

ДВОРЕЦ ЛЮБВИ

Признаться, я не сразу понял, что это значит. Но, приблизившись к зданию, увидел справа от массивных дверей вывеску, на которой прочел буквально следующее:

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ

ОРДЕНА ЛЕНИНА

ПУБЛИЧНЫЙ ДОМ ИМЕНИ Н. К. КРУПСКОЙ

– Ого! – сказал я себе самому. – Вот это, я понимаю, коммунизм!

Настроение мое заметно улучшилось. Я думал, что это заведение работает только по вечерам, но тут же прочел, что сексуальное обслуживание населения производится с 8.30 до 17.30, перерыв на обед с 13 до 14 часов.

Я посмотрел на часы. Было точно девять часов сорок две минуты утра. Время для таких дел не самое подходящее, но, впрочем, почему бы и нет?

На уровне второго этажа висел плакат, изображавший рабочего с поднятым вверх кулаком. Надпись под плакатом была мне почти знакома:

КТО СДАЕТ ПРОДУКТ ВТОРИЧНЫЙ,

ТОТ СЕКСУЕТСЯ ОТЛИЧНО

Ниже были вывешены и правила поведения в ГЭОЛПДИК (так сокращенно называлось это странное предприятие). В них было сказано, что сексуальное обслуживание посетителей производится как по коллективным заявкам предприятий, учреждений и общественных организаций, так и в индивидуальном порядке.

Я невольно вспомнил шофера Кузю и его товарища, которые в пункте помыва пытались склонить меня к безобразнейшей оргии. Вот дикие люди! Зачем же столь интимным делом заниматься сообща, когда существуют вполне узаконенные формы индивидуального удовлетворения потребностей?

Так я думал, продолжая скользить глазами по правилам, из которых узнал, что обслуживание производится только по предъявлении справки о сдаче вторичного продукта и что в ГЭОЛПДИК запрещено:

1. Приводить с собой и обслуживать партнеров со стороны.

2. Обслуживаться в верхней одежде.

3. Обслуживаться в коридорах, на лестницах, под лестницами, в кабесоте и других местах, кроме специально отведенных.

4. Пользоваться самодельными противозачаточными средствами, а также орудиями садизма и мазохизма.

5. Играть на музыкальных инструментах.

6. Портить коммунистическое имущество.

7. Категорически запрещается разрешать возникающие конфликты с помощью сексоборудования.

Здесь, так же как и в прекомпите, стоял дядя с повязкой на рукаве и с компостером. Я сунул ему тот же клочок газеты, но с другой стороны, и он, как и прекомпитский страж, проткнул газету не глядя.

Внутри это было что-то вроде поликлиники. Широкий коридор с линолеумным полом и стенами, покрытыми темно-синей масляной краской. С каждой стороны на равном расстоянии располагались бежевые двери кабинетов, а слева от входа, сразу за выщербленной лестницей, была деревянная загородка и стеклянное окошечко с надписью:

РЕГИСТРАТУРА

Навстречу мне, неся кучу канцелярских папок, шла девица в белом халатике, едва прикрывавшем ее орудие производства.

– Слаген! – сказала она мне.

– Слаген, – сказал я и попытался ухватить ее за что-нибудь.

Но она ловко увернулась, посмотрела на меня, по-моему, очень удивленно и недовольно и стала подниматься по лестнице, предоставив мне возможность рассмотреть ее с лучшей ее стороны.

– Не хочешь – не надо, – сказал я и приблизился к регистратуре, где сидела пожилая женщина в очках с оправой, вырезанной из картона. Она что-то вязала. Мне было немного неловко, но, преодолев смущение, я обратился к ней и сказал, что хотелось бы как-нибудь обслужиться.

Ничего не говоря, она мне сунула клочок бумаги. Это была, конечно, анкета, впрочем, довольно скромная. Отвечая на вопросы, я указал свои фамилию, звездное имя и отчество. Чтобы не привлекать внимания, возраст свой я убавил ровно на шестьдесят лет. В графе «венерические болезни» я написал, естественно, «нет».

Я вернул регистраторше анкету. Она насадила ее на длинный ржавый штырь с заостренным концом, отложила свое вязанье, вышла из-за загородки и без слов пошла по коридору, гремя связкой ключей.

Она открыла мне дверь, пропустила внутрь и ушла, так ничего и не сказав. Я прикрыл за собой дверь и огляделся. Это была небольшая комната с одним окном без занавесок. В углу стоял узкий топчан, покрытый клеенкой, а рядом пластмассовое ведерко. Никаких подушек или одеял видно не было. Над изголовьем в рамке висел портрет Гениалиссимуса со слегка распахнутой волосатой грудью, а под портретом изречение Гениалиссимуса:

ЛЮБОВЬ – ЭТО БУРНОЕ МОРЕ!

Кроме портрета Гениалиссимуса, на всех стенах были развешаны разные плакаты. А у двери в деревянной рамке был помещен какой-то текст. Это были коммунистические обязательства коллектива тружениц ГЭОЛПДИКа. Было сказано, что, встав на трудовую вахту в честь 67-го съезда КПГБ, коллектив берет на себя следующие обязательства:

1. Повысить трудовую дисциплину и культуру удовлетворения возросших потребностей клиентов.

2. Увеличить ежесуточную пропускаемость каждого койкоместа не менее чем на 13 %.

3. Увеличить сбор генетического материала на 6 %.

4. Работать на сэкономленных материалах.

5. Проработать и законспектировать книгу Гениалиссимуса «Сексуальная революция и коммунизм». Сдать по ней экзамены с оценкой не ниже чем на 4.

6. Регулярно выпускать стенную газету.

7. Всем девушкам сдать нормы на значок «Готов к труду и обороне Москорепа».

8. Проявлять высокую бдительность и своевременно информировать органы БЕЗО о подозрительных клиентах.

Видя, что никто не спешит меня обслуживать, я стал рассматривать плакаты.

На них были изображены картины из повседневной деятельности работниц учреждения. Встреча директора ГЭОЛПДИКа, дважды Героя Коммунистического Труда, Заслуженного работника сексуальной культуры и члена Верховного Пятиугольника Венеры Михайловны Малофеевой с избирателями – трудящимися Первого шарикоподшипникового завода. Коллектив ГЭОЛПДИКа на уборке свеклы. На Первомайской демонстрации. Сексинструктор 2-го класса Эротина Коренная читает лекцию «Гениалиссимус – наш любимый мужчина».

Рассмотрев все плакаты, я присел на краешек топчана и стал ждать. Никто не шел.

Я уже хотел пойти узнать, в чем дело, как дверь отворилась и в комнату заглянула регистраторша.

– Вы уже закончили? – спросила она, глядя на меня поверх очков.

– Что закончил? – спросил я.

– Что значит «что»? – сказала она строго. – То, для чего вы сюда пришли.

Не выслушав ответа, она захлопнула дверь и ушла. Я догнал ее в коридоре.

– Мамаша, вы что, смеетесь? – схватил я ее за локоть. – Как я мог закончить, если ко мне никто не пришел?

Она посмотрела на меня немного, как показалось мне, удивленно.

– А кого вы ожидали?

Тут пришлось удивляться мне.

– Ну как это кого, – сказал я. – Я ожидал кого-нибудь из обслуживающего персонала.

По-моему, она опять ничего не поняла. Она долго и внимательно смотрела на меня, словно на какого-то психа, а потом сказала:

– Комсор клиент, вы что, с луны свалились? Вы разве не знаете, что у нас для клиентов с общими потребностями самообслуживание?

– Вот он!! Вот он! – услышал я дикий вопль и увидел ворвавшуюся в заведение тетку, которая понимала по-иностранному. За спиной ее маячили два милиционера.

Внубез

– Вот он! Вот он! – кричала тетка. – Шапиен! Как есть, чистый шапиен. Штаны длинные носит, говно не сдает, пищей брезгует, а по-нашему говорит, как мы.

– Ладно, ладно, любезная, – сказал милиционер, который был поздоровее и скошенным лбом смахивал на питекантропа. – Сами как-нибудь разберемся. У вас потребкарта есть? – спросил он, обратившись ко мне.

– Есть, – сказал я и вытащил уже проколотый с двух сторон обрывок «Зюддойче цайтунг». Надеяться, что здесь этот номер пройдет еще раз, было, конечно, наивно и глупо, но я часто поступаю по наитию, и оно меня обычно не обманывает.

На этот раз обмануло.

Питекантроп взял обрывок, повертел в руках, приблизил к глазам, отдалил и, изобразив на лице своем крайнее недоумение, протянул бумагу своему товарищу, который тоже был здоров, но все-таки пощуплее. Тот посмотрел бумажку и даже для чего-то подул на нее.

– Это по-каковски же здесь начикано? – спросил он вежливо.

Изобразив на своем лице удивление, я сказал, что, по-моему, и дураку ясно, что здесь начикано исключительно по-китайски.

– И вы понимаете по-китайски? – спросил он, как мне показалось, с почтением.

– Ну да, конечно, понимаю. Кто ж по-китайски не понимает?

– Придется пройтить, – сказал тот, здоровый.

– Это куда же? – поинтересовался я.

– Известно куда. Во внубез.

Догадавшись, что внубез означает внутреннюю безопасность, я подчинился.

Местное отделение внубеза находилось в другом крыле того же здания.

У дежурного за деревянной перегородкой было три звездочки на погонах. Четверо нижних чинов в дальнем углу комнаты забивали козла.

– Вот, – сказал питекантроп, – так что, комсор дежурный, китайца пымали.

– Что еще за китаец? – посмотрел удивленно дежурный.

– Обыкновенный китаец, – сказал питекантроп. – В длинных штанах ходит, говно не сдает, говорит по-нашему, а читает по-китайскому. Вот. – Он протянул дежурному кусок газеты.

Дежурный долго разглядывал этот странный клочок и стал вертеть его так и сяк, напрягаясь, шевеля губами, и даже посмотрел бумажку на свет, видимо надеясь обнаружить в ней водяные знаки.

– А что это здесь написано тысяча девятьсот восемьдесят два? – сказал он. – Это что, старая газета?

– Ну да, – говорю, – старая, из музея.

– Ну ладно, – сказал дежурный и раскрыл толстую тетрадь, на которой было написано: «Книга регистрации нарушителей компорядка». Затем он взял деревянную ручку (последний раз я видел такую шестьдесят лет назад в кружке у Симыча), обмакнул ее в стеклянную чернильницу. – Ваше фамилие?

– Карцев, – сказал я.

– Чудно, – сказал дежурный. – Фамилие китайское, а звучит вроде как наше. А вы к нам со шпионскими целями или же просто так?

Тут я, честно говоря, немного струхнул. Начнут шить шпионаж, потом не отобьешься.

– Ладно, – сказал я, – ребята. Хватит валять дурака, я не китаец, я пошутил.

– Пошутил? – переспросил дежурный и переглянулся с питекантропом. – Что значит пошутил? Значит, вы не китаец?

– Ну конечно же, не китаец. Вы когда-нибудь видели китайцев? У них глаза узкие и черные, а у меня выпуклые и голубые.

– Ах, так ты не китаец! – взбеленился вдруг дежурный. – Если ты не китаец, то мы с тобой сейчас иначе поговорим. Тимчук! А ну-ка врежь-ка ему по-нашему, по-коммунисски!

У этого Тимчука кулак был как пудовая гиря. Мне показалось, что я ослеп не только от удара, но и от гнева. Плюясь кровью и ничего не видя перед собой, я ринулся на Тимчука и, если б достал, разодрал бы ему, наверное, всю морду. Но тут в дело вступили доминошники. Все вместе они скрутили меня, завернули руки за спину и повалили на пол.

– Гады! – кричал я. – Да что же это вы делаете!

Меня прижали носом к шершавому вонючему полу. Я брыкался, вырывался и орал благим матом, когда они выворачивали мне суставы.

– Сволочи! – кричал я. – Бандиты! А еще коммунисты!

– Комсор дежурный, – разобрал я голос Тимчука. – Вы слышите, он против коммунистов кричит.

Я хотел возразить, что я не против всех коммунистов, а только против плохих коммунистов, за хороших коммунистов. Но мне еще крепче завернули руки, и сквозь собственный вой я услышал лязганье ножниц вокруг моих ног.

– А теперь поднимите его, – сказал дежурный.

Я опять оказался перед ним, побитый и помятый. Кровь из разбитого носа и рассеченной губы стекалась на подбородке в одну струю и крупными каплями падала на рубашку. Мои замечательные брюки, которые перед самой поездкой я купил в Кауфхофе, теперь представляли собой жалкое подобие шорт с криво обрезанными краями и свисающими лохмотьями.

– Звездное имя и отчество? – спросил дежурный.

– Пошел вон, сволочь! – сказал я и плюнул ему в морду кровью.

Вот говорят, перед самой смертью человек видит всю свою жизнь, как в кино. Пока Тимчук замахивался, подобное кино я тоже увидел. Правда, кино особенное. Я видел как бы сразу все кадры одновременно. Я видел себя и помидороподобным маленьким уродцем, которого сразу же после родов показывают моей матери, и в то же время я увидел себя в детском саду, в президиуме Союза писателей СССР, в мюнхенском биргартене,[9]9
  Biergarten – пивная в саду (нем.).


[Закрыть] у китайской башни и даже в гробу, в котором меня несут к могиле, только не разобрал, кто несет.

– Стойте! Стойте! – услышал я звонкий голос и, очнувшись, увидел Искрину Романовну, которая буквально висела на занесенном кулаке Тимчука. – Стойте! – повторяла она. – Не смейте его бить!

Дежурный, может быть, понял, что допустил какую-то ошибку, но, еще не желая в ней признаться, спросил Искрину Романовну, что я за цаца такая, что меня нельзя бить.

– Да вы знаете, кто он такой? – продолжала негодовать Искрина. – Да ведь это же…

Она наклонилась к дежурному и сказала ему что-то на ухо.

Ситуация резко переменилась. Дежурный выскочил из-за перегородки и чуть ли не валялся в ногах, прося пощадить его и его детей, которых у него, может быть, не было. Рядом с ним трясся от страха Тимчук, который сразу же стал маленьким и плюгавым.

Само собой, отрезанные штанины мне тут же были с поклоном возвращены, а появившаяся неизвестно откуда сестра милосердия оказала мне первую помощь, залепив нос и губы изоляционной лентой, которая пахла смолой.

– Пойдемте! – тянула меня за руку Искрина Романовна, а дежурный все еще вертелся перед носом и кланялся и просил пощадить. – Ну пойдемте же! – настаивала Искрина.

– Сейчас, – сказал я и, вырвав у нее руку, прямо локтем заехал дежурному в рыло, отчего у него из носа кровь брызнула в разные стороны. – Вот, – сказал я, – тебе по-социлисски. А тебе, сука, – повернулся я к Тимчуку, – по-китайски.

Я дал ему кулаком по сопатке и сам же завыл нечеловеческим голосом – морда у Тимчука была изготовлена из кирпича.

Как пахла мама

– Ну, рассказывайте, – строго сказала мне Искрина Романовна, когда мы вернулись в гостиницу. – Как вы оказались во внубезе? Что вас туда занесло?

Мне было ужасно неловко. Трогая пальцем разбитый нос, я сказал, что хотел всего лишь пройтись, посмотреть своими глазами, как живут простые комуняне.

– А как же вас выпустила дежурная?

– Она меня никак не выпускала. Она просто спала, и я тихонько прошел мимо.

– Видите, она спала! – возмутилась Искрина. – Вот до чего доходит потеря бдительности! Нет, таким в Москорепе не место.

– Но она не виновата! – закричал я, испугавшись, что сильно подвел дежурную. – Она, может быть, устала за ночь и задремала. А я шел очень тихо. Я даже ботинки снял, чтобы она не слышала.

Про ботинки я, конечно, наврал.

– Ну хорошо, рассказывайте дальше. – Искрина уселась в кресло и взирала на меня строго, как судья.

Я рассказал все, как было. Про очередь во дворе и скандал с теткой, которая понимает по-иностранному. Про памятник Гениалиссимусу, про Прекомпит.

– А что вы делали во Дворце Любви?

Я совсем смутился.

– Ну вот, – сказал я, – вам все нужно знать. В том-то и дело, что я там ничего не делал. Потому что не с кем было. Подобным самообслуживанием я даже в детстве не увлекался. А уж в моем возрасте мне об этом и думать противно.

– А вас никто и не заставлял, – сказала она резко. – Вы должны были бы понять хотя бы по тому, как вас встречали, что вы можете рассчитывать на большее. Эти места, которые вы посетили, предназначены для комунян общих потребностей. А для вас решением Верховного Пятиугольника установлены повышенные потребности.

– Спасибо, – сказал я довольно холодно. – Но я, если хотите знать, вообще-то, против неравенства. И если уж я сюда попал, то не хочу никаких привилегий, а хочу быть как все.

– Какой же вы все-таки отсталый! – воскликнула она в сердцах. – Что значит – как все? О каком неравенстве вы говорите? У нас все равны. Каждый комунянин рождается с общими потребностями. Но потом, если он развивается, совершенствуется, выполняет производственные задания, соблюдает дисциплину, повышает свой кругозор, тогда, естественно, его потребности возрастают, и это учитывается. Вообще, я вижу, наша жизнь вам еще совершенно непонятна и вам лучше одному пока не ходить. Тем более что вам надо готовиться к вашему юбилею.

– Да что вы пристали ко мне с этим юбилеем! – рассердился я. – Не хочу я никаких юбилеев. Вам хорошо известно, что мне на самом деле не сто лет, а гораздо меньше.

– Ну да, вы выглядите гораздо моложе, – согласилась она. – Но все-таки вам исполняется именно сто лет. Завтра указ Верховного Пятиугольника о всенародном праздновании вашего юбилея будет опубликован. Это будет событие огромного политического значения. А вы ведете себя так легкомысленно. Поэтому Творческий Пятиугольник поручил мне переселиться к вам и провести с вами курс интенсивной индивидуальной подготовки.

Я посмотрел на нее недоверчиво.

– Я не понял, – сказал я. – Что значит – вам поручили переселиться? Вы собираетесь жить со мной в одном номере?

– Ну да, – сказала она. – Во всяком случае, до тех пор, пока вы сами не станете ориентироваться. Тут места на двоих достаточно.

– Места, конечно, хватит. Но тогда скажите кому-нибудь, пусть мне поставят раскладушку.

– Зачем? – удивилась она. – Эта кровать достаточно широка. Я надеюсь, вы не очень сильно храпите?

– Не знаю, – сказал я неуверенно. – Обычно не храплю, но… Слушайте, – сказал я, волнуясь. – Я все-таки чего-то не понимаю. Вы можете считать меня столетней развалиной, но я не могу спать в одной постели с женщиной, как бесчувственная колода. У меня могут возникнуть всякие такие… как бы сказать… побуждения и… в общем-то, я за себя не ручаюсь.

Тут она первый раз за все время, сколько я ее знал, засмеялась и сказала, что я человек не только отсталый, но и просто глупый. Естественно, ложась со мною в постель, она не собирается подвергать меня непосильным испытаниям. Напротив, Творческий Пятиугольник рекомендовал ей удовлетворять мои повышенные потребности по мере их возникновения.

– Кстати, – сказала она по-деловому, – вас в этом смысле тоже, вероятно, придется кое-чему поучить. Ваши представления о сексе, как я подозреваю, такие же дикие, как обо всем другом.

– Возможно, – согласился я в замешательстве. – Они у меня, в общем-то, диковаты. А вы что же, так вот можете спать с кем попало и даже получать от этого удовольствие?

Мне показалось, что мой вопрос ее немного оскорбил и покоробил.

– Я сплю не с кем попало, – сказала она, – а только по решению нашего руководства. А удовольствие от этого я получаю, как от всякой общественно полезной работы.

Сказать откровенно, я очень разволновался. Я стал расхаживать по комнате и думать, как мне к этому всему относиться. Я, собственно, от общественно полезной работы такого рода тоже никогда не уклонялся, но есть же все-таки какие-то понятия о супружеской верности. Я, может быть, был не всегда очень стоек и со Степанидой дал слабину, но все же своей жене я без крайней необходимости стараюсь не изменять. Это я и попытался сейчас объяснить.

– Дорогая Искрина Романовна… – начал я.

– Ты можешь называть меня просто Искрой, – перебила она, улыбнувшись. – Или даже киской, если тебе это нравится.

Понятно, мне сразу припомнился дурацкий мой сон, в котором Смерчев называл киской мою жену.

– А что, – спросил я, – у вас тут всех, что ли, кисками называют?

– Ничего не всех. Просто меня зовут Искра. Искра – киска, это звучит похоже.

Ходя взад-вперед, я уже новыми глазами поглядывал на нее. Все ее выпуклости и впуклости были на месте, и коленки такие круглые, загорелые. Конечно, как исключительно верный супруг, я не должен был этого замечать. Но, будучи человеком законопослушным, я не мог не подчиниться такому важному органу, как Творческий Пятиугольник.

– Ну что ж, Кисуля, – сказал я, робея. – Если на нас возложены такие обязанности, давай сразу приступим к их исполнению.

– Хорошо, – согласилась она и, пересев из кресла на край кровати, стала расстегивать гимнастерку, обнажив жалкого вида пластмассовый медальон в виде звезды с закругленными лучами.

Тут я вдруг испугался. Я испугался, что окажусь не в состоянии оправдать надежды Пятиугольника. Потому что во мне еще глубоко сидели всякие социалистическо-капиталистические предрассудки, что перед этим делом надо как-нибудь разогреться. Чего-нибудь выпить, Пушкина-Есенина почитать, и вообще для начала нужны какие-нибудь такие вздохи, намеки, касания.

– Ладно, – сказал я. – Сейчас все сработаем. Только подожди, хотя бы побреюсь, а то я очень колючий.

Я достал из-под кровати свой «дипломат», бросил на тумбочку и, отвернувшись от Искры, стал в нем ковыряться. Бритва была где-то на дне. Я торопился, нервничал и начал швырять прямо на пол трусы, майки, носки…

– А что это у тебя? – спросила Искра.

– Где?

– Ну вот это, то, что ты держишь в руках.

– Это?

В руке у меня был кусок туалетного мыла «Нивея».

– Это просто мыло, – сказал я. – Туалетное мыло.

– Да? – Мне показалось, она чем-то смущена. – А почему оно твердое? Заморожено?

– Почему заморожено? – не понял я. – Обыкновенное твердое мыло.

– Интересно, – сказала она, смущаясь все больше. – А можно понюхать?

– Пожалуйста.

Я бросил ей мыло через кровать.

Она ловко поймала его, поднесла к лицу и вдруг вскрикнула:

– Ах!

– Что с тобой? – испугался я. Словно оцепенев, она прижимала мыло к лицу, внюхивалась в него и не открывала глаз.

– Искра! – встревожился я. – Искрина! Искрина Романовна, да что это с вами случилось?

Медленно она открыла глаза, посмотрела на меня внимательно, словно не сразу узнавая.

– Так пахла моя мама! – тихо сказала она и застенчиво улыбнулась.