Текст книги "Дурни и сумасшедшие. Неусвоенные уроки родной истории"

В обществе, день-деньской занятом в промышленном производстве, где просто умереть с голода, если пальцем о палец не ударять, и оттого нет места праздному умствованию, такого ни в коем разе не может быть. А в России каждый третий день был праздничным, между тем ничто так не способствует росту революционных настроений, как избыточные незанятость и досуг.

Многое указывает на то, что именно в XIX столетии европейская культура преодолела пик своего развития, а потом дело пошло на спад. Судя по одним только преемникам Федора Михайловича Достоевского приходишь к убеждению: в XIX веке белая раса достигла предела своих возможностей в области мысли и прекрасного, чего ради всякой расе только и стоит существовать.

На что ни взгляни, всё в позапрошлом столетии было совершенно, то есть окончательно хорошо. Затруднительно утверждать, но, сдается, человечество никогда не изобретет ничего прекраснее длинного, прямого, закрытого платья для женщин и фрачной пары для мужчин, не сочинит ничего восхитительнее того, что было сочинено Бетховеном и Чайковским, и культура общежития останется в преданиях поколений как недостижимое благо, канувшее в Лету наравне с афинскими вечерами, богословскими диспутами, балами в благородном собрании, сумерничаньями и навыком общения по душам.

Посмотрим, как пойдет дальше, но пока культура развивается в направлении, обратном или перпендикулярном научно-техническому прогрессу, судя по тому, что машины становятся всё сложнее, а люди – проще. В эпоху Высокой Греции тамошние Архимед с Пифагором, вероятно, проходили по статье «безвредные выдумщики», а люди ойкумены занимались искусствами, налаживали демократические институты, воевали, вообще наслаждались краткосрочным праздником бытия. В пору средневековья, когда человек весь сосредоточился на проблематике спасения души, был совершен только один прорыв: во время Столетней войны в Европе появилось огнестрельное оружие, и резня превратилась в правильную войну. Да Винчи, крупнейший деятель итальянского Возрождения, все-таки сначала был великий художник, а потом изобретатель парашютов и субмарин. И в плезирном XVIII столетии ведущей фигурой был поэт и мыслитель, а не инженер и ученый, недаром Кирилла Разумовский говаривал Ломоносову:

– Брось ты, Михайла Васильевич, свои дурацкие опыты! Ты же великий российский сочинитель – пиши стихи!

Но вот в XX столетии что-то сдвинулось со своих мест, какой-то слом произошел в организме всечеловечества, и дело культуры резко пошло на спад. Может быть, закономерное любопытство в его количественном выражении преобразовалось в то гиблое качество, которое обеспечивает господство материи над духом, удобного над прекрасным, простого над тем, что сложнее партии в «дурака». Может быть, в культуре просто-напросто отпала нужда, либо потому что она исчерпала свою миссию, воспитав человека положительного, либо потому что Наверху рассудили: не в коня корм. Во всяком случае, наш классический современник ходит сравнительно оборванцем, питается всухомятку, читает «Петербургские тайны», которыми в старину увлекались шарманщики и мелочные торговцы, говорит на диалекте и мыслит недлинно, как умный пёс. Невольно посетуешь про себя: какое, по сравнению хотя бы даже с шестидесятыми годами прошлого столетия, умаленье и декаданс!..

А то, может быть, дело в том, что движение культуры так же циклично, как смена времен года, и через две тысячи лет, которые как раз отделяют Софокла от Рафаэля, жизнь человечества вернется в нормальную колею. Такая перспектива тем более вероятна, что планете Земля все-таки остается существовать еще около шести миллиардов лет, если, конечно, до того времени род людской не сгинет через наркотики и футбол.

Поскольку мы умеем так воспевать наши поражения, что они выглядят чуть ли не как победы, деяния русского человека на военном поприще воображаются нам куда более величавыми, чем это было взаправду и наяву. Коли разобраться, вояки мы плохие и представляем собой грозную, практически неодолимую силу, если только уж очень нас рассердить. А если русскому солдату приказано покорить Кавказ, или добыть новые рынки сбыта, или установить в Финляндии социалистическую республику, то из этого, как правило, получается ерунда. Англичане, те с песнями гибли за то, чтобы поработить зулусов, а нам этого не дано: русская армия, самая многочисленная в мире, ничего не могла поделать с союзным десантом во время Крымской кампании; Кавказ мы покоряли чуть ли не шестьдесят лет; в русско-японскую войну проиграли все сражения на суше и потеряли два флота усилиями народа, который, по историческим меркам, только-только освоил огнестрельное оружие и сменил свои джонки на железные корабли.

То есть чести следует приписать, что мы народ невоинственный, неотчаянный, и относимся к войне как к суровой необходимости, греховной работе, проявлению силы зла. Так что трудно сказать, кто из нас больше молодцом: финны ли, отстоявшие свою независимость в Зимнюю кампанию 39–40-х годов, или мы, вяло сражавшиеся за Финляндскую социалистическую республику и точно нарочно вводившие в заблуждение III-й рейх.

Другое дело, мы терпели обидные поражения на западе и востоке еще в то время, когда в России существовали вера, царь, отечество, честь мундира; стало быть, в настоящее время нам нужно смирно и предельно осмотрительно вести себя на мировой арене, чтобы ненароком не накликать какой конфликт.

У Антона Павловича Чехова был дом в Москве, подмосковная и два имения в Крыму; но уже Мандельштам побирался, Платонов мел дворы, и на русском Парнасе царствовал Горький, человек симпатичный, но как писатель – середнячок. То есть, куда идем?!

Судя по тому, что в наше время хироманта встретишь чаще, чем квалифицированного читателя, и что писатель из серьезных низведен до положения полусумасшедшего, в ближайшую пору, как видно, добра не жди. А всё потому, что наших-то повыбили в германскую и гражданскую да основательно их поморили большевики. В результате одни ихние остались как генотип, а наших теперь нужно днем с огнем отыскивать на развод; те самые ихние остались, которые продают оружие противнику, слыхом не слыхивали про русский «серебряный век» и вообще произошли от противоестественного мезальянса между конокрадом и бобылем.[10]10
  Крестьянин без земельного надела.


[Закрыть]

Молодые люди идут в революцию по той же причине, что и в блатные, – из-за неприспособленности (пожалуй, даже и физиологической) к положительному труду. За редкими исключениями,[11]11
  Как, например, Леонид Красин, широко образованный человек и выдающийся инженер.


[Закрыть] все профессиональные борцы за демократию ли, социальную справедливость или национальную независимость суть люди вполне ненормальные, коли условиться, что потребность в созидании представляет собой здоровый инстинкт, общий для всех людей. Кроме того, борцу, как и уголовнику, свойственны еще две злокачественные черты: романтизм и бессознательное презрение к простому человеку, который создан для непраздничной жизни и положительного труда.

Оттого неудивительно, что борьба за реализацию каких бы то ни было возвышенных идеалов в ста случаях из ста вырождается в бандитизм. К примеру, в случае с Октябрьской социалистической революцией 1917 года, которая преследовала высший общественно-хозяйственный идеал, мы получили резню в общенациональном масштабе и медленно затухающую страну. К примеру, в случае с Августовской буржуазной революцией 1991 года, которая преследовала реальный общественно-хозяйственный идеал, мы получили резню в общегосударственном масштабе и медленно затухающую страну.

Стало быть, мотаем себе на ус: если человек, вместо того чтобы растить картошку и воспитывать детей, норовит возглавить партию социал-эксплуататоров, его нужно опасаться, как буйнопомешанного, который ни с того ни с сего может хватить стулом по голове.

Мы потому взираем на Западный мир с чувством легкого превосходства, что там давным-давно и главным образом люди заняты выращиванием картошки и воспитанием детей, то есть окончательно омещанилась тамошняя публика и впала в гнусный материализм.

То ли дело мы: еще кое-кто из нас размышляет о возвышенном, не во всякий театр билет купишь и можно поговорить со случайным встречным о переселении человечества на Сатурн. Мудрено ли, что ни в одной стране мира не вздумали и, главное, не взялись строить коммунистическое общество, а русские вздумали и взялись.

Радоваться, впрочем, нечему: коммунисты пришли у нас к власти в 1917 году не потому, что мы такие благостные печальники по социальной справедливости в глобальном масштабе, а потому что мы моложе и, следовательно, дурнее Западного мира примерно на триста лет. То, что у нас недавно вытворяли большевики, у них давненько-таки вытворяли Кромвель и Робеспьер.

С тех пор на Западе известно (и даже не известно, а как-то передается из поколения в поколение на генетическом уровне), что добро осуществляется через зло, что общественное и личное благосостояние обеспечивают средства самого печального свойства, как-то: подневольный труд, частная собственность, эксплуатация большинства меньшинством, ответственность, дисциплина и еще целый ряд технических видов зла. А если из любви к человечеству совершить вооруженный переворот и объявить с ближайшего понедельника всеобщее счастье, то из этого получатся только Кромвель и Робеспьер.

Такая квелая позиция нас, разумеется, не устраивает, в России взрослые люди годами горячатся на тот предмет, возможна ли победа социализма в отдельно взятой стране или для нее требуется всемирно-единовременный катаклизм… У нас даже премудрый Лев Толстой доказывал премьеру Петру Столыпину, что крестьянская община – залог и предтеча всеобщего благоденствия потому-де, что у них бывают сходы, как в древнем Новгороде, а на самом деле она была главной причиной недородов и нищеты.[12]12
  Логика тут такая: общинное землепользование, равно как и колхозное, предопределяет соответствующую трудоотдачу, и поэтому коренным вопросом России в начале XX века было формирование свободного фермера, по-нашему, кулака.


[Закрыть] То есть в Европе дело ладится по «Фаусту»: из злых побуждений, например, страсти к обогащению, как-то само собой выходит добро, например, реальный социализм. В России наоборот: из лучших побуждений, например, стремления к реальному социализму, как раз выходит необъятная сила зла.

К коммунизму как идее претензий нет, и даже скорее всего он – неизбежное грядущее человечества, а не германская блажь и беспочвенная мечта. Тем не менее, наверное, разумнее будет смириться с одичанием народным, растленной государственностью, воинствующей буржуазностью и прочими обстоятельствами, сопровождающими первоначальное накопление капитала, каковое и в Европе XVII столетия отличали предельно омерзительные черты. Что же делать, коли Бог действует не прямо, а опосредованно, именно преображает наши безобразия, вытекающие из природной свободы человека, в более или менее положительный результат.

Кстати заметить, через сто лет легко будет проверить, есть Бог или же его нет: если через сто лет Россия не пресечется как полноценное государство, то Бог есть, а если пресечется, то, стало быть, его нет. Ибо наше государство до такой степени растлил и обескровил свободный человек, что только на Бога и приходится уповать.

Сдается, то, что мы называем гражданскими правами и демократическими свободами, представляет собой промежуточный этап в развитии человечества, как переселение народов и тотемизм. На эту позицию наводит такое соображение: все-таки идеальной организацией общества следует считать ту, которая обеспечивает бескомпромиссное подавление зла добром, господство труда над прибавочной стоимостью, абсолютизм здравого смысла, подневольное положение сумасшедших, составляющих среди нас едва ли не большинство, диктатуру моральных норм. К тому же с демократическими институтами сопряжено множество неудобств, например, народ возьмет и выберет в президенты прямого уголовника, который посулит семь выходных в неделю, например, какой-нибудь русский Журдэн из бывших приемщиков стеклотары возьмет и издаст газету на матерном языке…

В общем, свобода есть зло, вытекающее из неспособности человечества к настоящей самоорганизации, постольку зло, поскольку свобода представляет собой инструмент, присвоенный слабыми и неправедными особями, которые могут им оперировать только во имя зла. А сильный и праведный всегда свободен, хоть при Са-санидах, хоть при наследниках Ильича. Ему нет дела до цензуры, потому что самый хитроумный цензор не способен постичь гигантской асоциальной силы «Братьев Карамазовых»; ему нет дела до «железного занавеса», потому что если уж очень приспичит, он построит вертолет из бензопилы «Дружба» и улетит. Впрочем, помнится, очень казалось обидным, что твои возможности передвижения зависят от отдельно взятого дурака.

Удивительная закономерность: в России чем страшнее жизнь, тем чудесней песни. Кажется, со времен Иоанна Грозного страна не знала такого бешеного террора, который ей устроил хитрый осетин Сталин, и что же? – никогда, ни прежде, ни после у нас не сочиняли столько песен изумительной силы и красоты…

Мнится, в этой несообразности кроется какое-то обещание, залог, то есть тем больше у нас оснований поверить в то, что наша Россия со временем превратится в процветающую страну. Если, конечно, до той поры не сопьемся, не выродимся, не покоримся азиатам, не распадемся на удельные города. Но ведь одолели же мы Гитлера, которого, по логике вещей, никак не должны были одолеть, и построили среди болот Четвертый, краснознаменный Рим со всем, что к нему прилагается, – рабами, вселенской идеей, самой мощной в мире военной машиной, своими гаруспиками, жертвоприношениями и отцами нации, ведущими происхождение от богов.

Отсюда такое предположительное заключение: мы – народ сверхъестественной живучести и настолько причудливо талантливый, что умеем выводить пользу даже из общественно-хозяйственных катастроф. Ну кого еще можно довести до такого градуса изобретательности, чтобы он построил вертолет из бензопилы «Дружба» и улетел…

Всякая здоровая государственность ориентирована таким образом, чтобы человеку было хорошо. Русские марксисты в семнадцатом году вроде бы именно так и ставили вопрос, разве что они вывели за рамки понятия «человек» так называемого классового врага. Однако на поверку вышло, что благополучие труженика – дело десятое, что при нашей невзыскательности его с лихвой обеспечивают прочная пайка и поголовная занятость, и в действительности наша парасоциалистическая государственность все семьдесят четыре года своего существования работала на войну. Вернее сказать, на то, чтобы содержать в неприкосновенности безграничную власть десятка-другого старичков, которые волею судеб засели по адресу: Москва, Красная площадь, Кремль.

Особенно обидно, что на самом деле никто на их власть и не покушался, если не считать сумасшедшего Гитлера, – наверное, Запад как-то укрепился в мысли, что русского мужика лучше не сердить, поскольку он тогда себя не помнит и, если нужно двенадцать раз погибнуть за город Ржев, он двенадцать раз погибнет и не сморгнет.[13]13
  По соображениям генерала Вальтера Моделя, командовавшего германскими войсками на Ржевском направлении, на одного его убитого солдата приходилось до дюжины русаков.


[Закрыть]

Философ и президент довоенной Чехословацкой республики Томаш Масарик утверждал, что «в конце концов побеждают идеалисты»; у них, может быть, так оно и есть, а у нас сначала побеждают идеалисты, потом материалисты, потом опять идеалисты – так история и течет. Только в продолжение одного века материалиста Столыпина сменил идеалист Ленин, того – материалист Сталин, того – идеалист Хрущев, того – материалист Брежнев и так вплоть до наших гнетущих дней. Впрочем, на характере русской государственности эти пертурбации почти не сказываются и она может позволить себе любые шатания, поскольку хозяйство страны издревле держится на том, что работнику почти ничего не платят или не платят решительно ничего.

Но если бы наши владыки читали книги, то идеализм у нас не перетекал бы с такой легкостью в материализм, и власть была бы последовательнее и стройней. Работнику от этого будет не легче, но все же… откроет владыка книгу, положим, Василия Александровича Слепцова, а там написано: «Прежде чем строить храм, позаботься о том, чтобы противник не сделал из него конюшни». И, может быть, тот храм абсолютной социальной справедливости, который взялись строить большевики, равно как и храм демократических свобод, который возвели наши либералы, вышли бы не так подозрительно похожи на лагерь общего режима: наверху паханы́, с ними дружатся контролеры, а по периферии ни за что труждаются мужики.

Судя по тому, что матерная брань вдруг стала в России лексической нормой, будущее нашей страны затруднительно предсказать. Но почему-то кажется, что Россия еще не выпила свою чашу, что еще многое впереди.

А мы всё приходим невесть откуда, и всё уходим невесть куда.