Текст книги "Инквизитор и нимфа"

– А ведь ты ундина, – улыбнулся тот, кто катился рядом с ней. – Русалка. Говорят, русалки – это души покончивших с собой от несчастной любви девушек. Ты несчастна?

Нет. Она была почти счастлива. Лаури так давно не каталась, ноги забыли лед – но все вспомнилось, как будто навсегда сохранилось тут, в хрустальной шкатулке. Скольжение, наклон, разворот, едва слышное чирканье коньков, крупный и легкий снег.

– Подожди, ты еще ничего не видела.

Лаури не поняла, как, но они очутились перед водной стеной, и ангел-Вигн настойчиво потянул ее в эту стену.

– Я не умею плавать!

– Русалка, не умеющая плавать? Глупости. Девушка рассмеялась и кинулась в воду, и вода, расступившись, приняла их.

Где-то над головой качался солнечный шар: искаженное отражение, блики. Зеленоватую толщу пронизывали лучи, кругом мельтешили маленькие пестрые рыбки. Внизу колыхались поля водорослей.

– Что это? «Буйки»?

– Нет, это почти взаправду. Наполовину «буйки», но на самом деле просто галерея с невесомостью. Отталкиваешься от стенки и летишь. Смотри.

Он отдрейфовал чуть в сторону, туда, где виднелся красно-бурый, заросший ракушками бок скалы, оттолкнулся и поплыл вперед, разгребая воду руками-крыльями. Перья не намокали. В них отражалось искрящееся солнце. Лаури снова рассмеялась и оттолкнулась от скалы… хвостом? У нее был самый настоящий русалочий хвост – с раздвоенным плавником на конце, в ладной бирюзовой чешуе. Плыть оказалось легко. Кожу ласкали пузырьки, невидимые ленты теплого течения. Вперед, туда, где сверкают крылья подводного ангела! Она заспешила – и вырвалась в совсем уже странный мир, алый, кипящий, как жерло вулкана. Она пронзила потоки магмы, не жгучей, а только греющей – и вот уже новый мир, небо, перистые и грозовые облака, электрическая щекотка, блеск враждующих молний. Ангел подхватил ее. У ангела оказались теплые человеческие руки и глаза цвета мерцающей в разрывах туч синевы. Все выше и выше, и вот уже ближе стали острые огоньки звезд. Они надвигались. Двое летели или падали в черной бесконечности, прямо на раскаленное тело звезды, сплавляющей их собственные тела в одно целое, неразделимое, вечное…

Лаури поняла, что стоит на ногах. Ее окружали зеркальные стены, тысячи и тысячи отражений золотоволосого юноши со сложенными за спиной крыльями. Пока Лаури смотрела, крылья мигнули, вспыхнули и исчезли.

– Я отключил «буйки», – хрипло сказал Вигн. – Это Зеркальный лабиринт. Здесь может находиться тысяча человек, но видишь ты только себя и того, кто рядом. И нас не видит никто.

Лицо Вигна приблизилось, надвинулось, как лицо звезды. И было совершенно естественно потянуться вперед и вверх и коснуться его губ своими губами. Как будто так и должно быть, как будто это что-то правильное и единственно возможное. Губы оператора оказались горячими и неожиданно мягкими. Странно – твердое лицо и такие мягкие губы, и неровное, прерывистое дыхание…

Девушка не сразу поняла, что что-то не так. Лукас отстранился. Лаури вновь потянулась к нему, но он прижал ее плечи к зеркалу и смотрел… странно смотрел.

– Ты что? – выдохнула Лаури. – Что случилось? Вигн опустил руки и отступил на шаг.

– Что ты делаешь?

– Бросаю тебя одну в страшном клубе.

– Что?!

– Бросаю. Тебя. Одну. Надо было бы по-хорошему все это заснять и скинуть Салливану на комм, чтобы он знал, чего его большая и чистая любовь стоит. Жаль, что мы коммы выбросили.

Лаура все еще не могла поверить в такое вероломство.

– Что ты несешь?

– Да бред всякий несу в основном. Кстати, насчет предков я тебе соврал. А ты и уши развесила. Живы они. Сидят в своей дурацкой гостиной и шоу по сетке смотрят, цыплячий карри кушают. Тысячу лет так просидят, не заметят.

– Ты врешь! Зачем ты опять врешь?! – Лаури показалось, что разум мечется в ней, как канарейка в клетке. Словно кто-то протянул руку и сейчас сцапает бедную птичку… – Ты меня сюда затащил… ты меня заставил! Наложил «узы» и заставил!

Лукас широко улыбнулся:

– Вот уж нет. Никаких «уз» я на тебя, милая, не накладывал. Ты сама со мной пошла. Пока твой рыцарь бедный в лазарете валяется со сломанной ножкой. Так что, lumen coelum, sancta Rosa[8]8
  Свет небес, святая роза (лат.). Вигн цитирует стихотворение А. С. Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный».


[Закрыть], счастливо оставаться.

Она в жизни никого не била, а тут размахнулась и отвесила Вигну пощечину. Голова его дернулась, на щеке отпечатался красный след пятерни. Вигн задумчиво потер скулу.

– Вот мне и награда за знание поэзии. А ты ведь не думала, что я тоже могу стишки цитировать? – Сверкнув озорной улыбкой, он сделал шаг назад и растворился в зеркальном сиянии.

Из клуба ее выкинули, пригрозив, что сообщат родителям. Ей было плевать. Пусть сообщают. Подло, подло, так подло и гадко! Ее никогда в жизни не обижали. Самые задиристые из одноклассников щадили ее, маленькую и слабую. Да и кто решился бы обидеть дочь сенатора? Кто?!

Лаури бежала. Каблук подломился, она сняла туфли и швырнула через перила моста. Камни мостовой больно впивались в ступни, но разве это настоящая боль?! Настоящая боль вот тут, в груди, где суматошно стучит сердце. Редкие прохожие шарахались. Было от чего. В рассветном тумане мчался растерзанный лимонно-желтый призрак. Если Вигн расскажет Марку, она умрет. Просто возьмет и умрет. А он непременно расскажет. Не может не рассказать, подлая, бесчувственная гадина!

Лаури вихрем взлетела по холму и чуть не ткнулась лицом в холодную, покрытую капельками росы решетку. За решеткой начинался лицейский парк, а за ним виднелись и смутно желтеющие корпуса. Небо засерело. Как странно. Она не может дышать от боли в груди, а здесь все так спокойно. Так медленно пробуждался сад. В кустах чирикнула птица. На листьях блестели капли. По дорожке полз крупный зелено-черный жук. Лаура подняла ногу и наступила на жука. Она забыла, что бросила туфли, и вскрикнула от отвращения, когда под ступней хрустнуло. Гадко, гадко, гадко! Вцепившись в решетку, Лаура опустилась на дорожку и закрыла глаза.

Взять и умереть. Вот здесь взять и умереть. Пусть Марку расскажут, что она не вынесла позора и умерла. Острый гравий впивался в колени, платье испачкалось. Ее наверняка ищут. Отец поднял на уши полицию. Зачем она выбросила комм? Сейчас бы уже нашли, завернули в одеяло и потащили домой. Она бы посопротивлялась для виду, но на самом деле это же так здорово: оказаться в постели, укрыться с головой, ничего не видеть и не знать.

– Лаури?

Девушка медленно подняла голову, и ладонь ее метнулась ко рту. По ту сторону решетки стоял Марк. Взъерошенный, заспанный, он стоял, чуть кривясь, сместив всю тяжесть на левую ногу. Правая штанина его пижамы была закатана. Лодыжку охватывала медицинская шина.

– Лаури, что с тобой?

Она не могла говорить. Марк тяжело шагнул вперед. Поморщился, наступив на больную ногу, и взялся за решетку. Только тут Лаури сообразила, что он собирается перелезть.

– Нет, нет, не надо! Подожди, я сама.

Она взвилась с земли. Никогда не умела лазить через заборы, а тут и не заметила, как вскарабкалась, хватаясь за чеканные завитушки. На ту сторону девушка просто спрыгнула, приземлилась на четвереньки, здорово ушибив руки. Марк помог ей подняться. И не выпустил, когда Лаури встала.

– Как ты понял, что я здесь? Ты ведь не…

– Не ридер, нет. Просто эмпат. Но ты так кричала… – Марк не договорил, потому что Лаури вцепилась ему в плечи, прижалась всем телом и наконец-то разрыдалась. Лицеист одеревенел – но уже через секунду очнулся и неловко погладил девушку по спутанным волосам. – Да ты что? Подожди…

Рука Марка замерла. «Нет!» – мысленно взмолилась Лаури, но ее друг умел складывать два и два куда лучше ее.

– Вигн? – В голосе прозвучала такая ненависть, что Лаури отшатнулась бы, но Марк держал ее крепко.

– Что он с тобой сделал? Он тебя… «Не договаривай!»

Но Марк не умел читать мысли.

– Он тебя изнасиловал?

Лаури испуганно подняла голову. Это было сказано без всякого выражения, даже без злобы. Он просто задал вопрос. Как спросил бы, который час или какое расстояние от Земли до Марса.

Девушка всмотрелась в каменное лицо Марка и вдруг поняла, что если она скажет «да»… Если она скажет «да», Марк, наверное, Вигна убьет. Но и к ней никогда больше не притронется. И это было бы ужасно. Только сейчас, прижимаясь к нему, к этому костлявому, совсем некрасивому мальчику, Лаури начала понимать, что для нее значит Марк. Если он на нее никогда не посмотрит… если он отвернется сейчас – она умрет. Потому что жить станет незачем.

– Лаури, я не умею читать мысли.

Нет, не может быть. Марк ее не бросит. Ведь сейчас он и сам едва стоит – нога, наверное, сломана, – но держит их двойной вес, держит надежнее, чем фальшивый ангел держал ее в фальшивом клубном небе.

– Лаури?!

Она вздрогнула и очнулась, и прикрыла его рот рукой, и лихорадочно зашептала:

– Нет, нет, что ты, он же не совсем чокнутый. Отец бы его убил. Нет, он просто затащил меня в идиотский клуб и поцеловал, и это было так противно, омерзительно! Я ничего не могла сделать. Я хотела вырваться, но он меня держал, этими, как они называются…

«Поверь-поверь-поверь, – стучало сердце. – Ну поверь мне, ну пожалуйста! Ведь почти так все и было».

Марк свел брови к переносице и рассеянно погладил Лаури по волосам. Он уже думал. Он сразу переключился – получил задание и принялся искать пути решения. Никогда Лаури не любила его настойчивую въедливость так, как сейчас. Марк и не заподозрил обмана.

Девушка перехватила его ладонь, приложила к своей щеке.

– Пожалуйста… Если он тебе что-то скажет… И не лезь с ним драться, я не хочу, чтобы ты из-за меня пострадал.

– Ты ведь собиралась с отцом на Марс? Кататься на лыжах?

Лаури удивленно отстранилась. Марк смотрел сосредоточенно и спокойно. За эти пять секунд он уже успел что-то придумать.

– Да. При чем здесь это?

– Я хочу, чтобы ты кое-что сделала… Но сначала надо отправить тебя домой. Флореан, наверное, уже на стенку лезет. Где твой комм?

– Вигн его снял и выкинул. Не хотел, чтобы нас нашли.

Как хорошо, что Марк не ридер! В темных глазах мелькнуло что-то, что на секунду заставило Лаури усомниться в успешности вранья. Однако Марк сказал только:

– Нельзя, чтобы тебя здесь видели. У реки есть стоянка такси. Я тебя провожу.

– Куда ты меня проводишь? Ты же идти не можешь. Я сама.

Но Марк уже подошел к решетке и медленно и цепко принялся карабкаться наверх.

Бабочка мазнула по пальцам крыльями и умчалась прочь. Ее хаотичный полет наверняка можно было описать музыкальной гармонией. Лаури проводила летунью взглядом, но за освещенным кругом террасы бабочку мгновенно поглотила темнота. Женщина вытянула из пачки новую тонкую сигарету и перечитала сообщение:

«Спасибо от меня и от Оби Вана.

Теперь, что касается второй части твоего письма…

Когда-то мне казалось, что ты ездишь на Марке и хлыстиком погоняешь, только за полжизни многое меняется. Я человек не суеверный, ты знаешь, но скажу одно – пророчества Одержимых исполняются всегда.

Короче, будь осторожна, Чистая».

Глава 5
Эрзули Фреда

В маленьком подземном зальце метались тени. Музыки не было слышно, музыка была внутри. Нейросинк: темные нашлепки «буйков»-электродов на лбу, за ушами и ближе к затылку. Фанаты нейросинка для большего удобства брили голову, и это море голов качалось в строблайтах, как мокрая галька на берегу качается в глазах пьяницы. В такие ночи Марк все видел в черно-белом. Возможно, лучи строблайтов переливались всеми цветами радуги, возможно, на черепах танцующих извивались красочные наколки, но для него все оставалось галькой, мокрой приплясывающей галькой, галькой, послушной ритму прилива и отлива.

Один из голышей сегодня должен исчезнуть в этом море навсегда.

Марк стоял у входа. Его скрывала тень. Он перебирал гальку.

Оле, по счастью, ни в чем не соответствовал психологической характеристике «умного» маньяка. Он не выслеживал жертву неделями, не добивался покорности, не играл в кошки-мышки. Никакого сексуального насилия – этого Марк («Чувствительная душа», – издевался он над собой) уже бы не выдержал. Единственное, что интересовало Оле – убийство. Прямое и чистое убийство… или нет, даже еще проще. Оле интересовал тот короткий момент, когда жизнь уходит из глаз жертвы. Сейчас зрачки еще испуганно расширены, они дышат, они пульсируют – а через секунду это уже две неподвижные дыры, ведущие туда, откуда явился сам Оле. Как будто возможность зависнуть над бездной давала изгнаннику иллюзию возвращения. В такие мгновения Марк – а это его пальцы сжимали горло очередной девицы или гомика-малолетки из ночных средиземноморских бабочек, его руки с легкостью крушили гортань жертвы, – так вот, в такие минуты Марк почти сочувствовал своей тени. Викторианец узнал горечь волчьей тоски, и тоска эта была сильнее, чем боль в напряженных пальцах или гадливость от содеянного. Страха Марк уже давно не чувствовал. Он где-то потерял свой страх – то ли на кресте, то ли позже, у синего костерка, то ли еще позже, когда подминал под себя взбесившийся секен.

Нет, он сдался не сразу. Оле предъявил свои требования через несколько дней после возвращения Марка на Землю, в ночь, когда луна застряла на полпути между небытием и желтым масляным кругом. Марк показал тени средний палец и решил, что сумеет устоять. Но не сумел.

Пять следующих месяцев тень ломала его примерно так, как сам он ломал одуревший секен. Сначала лишь в полулунные, а затем и в другие ночи Салливана бросало наземь в приступах, здорово напоминающих эпилепсию. И тут уж Оле не давал послаблений. Пока позвоночник трещал, руки скребли плитку пола, а изо рта обильно шла пена, не чудилось Марку ангельских голосов, не являлось светлых видений – тех, что часто навещают эпилептиков во время припадка. Нет. С угрюмой монотонностью тень демонстрировала, чего именно она хочет. Светлая половинка луны гасла в зрачках убитых. Убитой. Луна гасла и гасла в широко распахнутых глазах Лаури.

К концу года Салливан уже довольно плохо соображал. Кости, мышцы, голова – все непрерывно ныло, как от тяжелого гриппа. Он решил, что с него хватит, и всерьез стал подумывать о самоубийстве. Что ж, решено – сделано.

Марк, как мог, устроил дела и все в том же тумане поехал в Фанор. Машину взять побоялся – еще скрутит в дороге, и неизвестно, не придет ли Оле в голову светлая мысль врезаться в аэрокар из встречного потока или поиграть в пятнашки на магистрали. Марк выбрал наземку. В вагоне все были похожи на него – хмурые и тихие. Марку казалось, что он едет в сопровождении двух десятков собственных отражений.

Беленый домик станции, сад, череда коттеджей, желтые прямоугольники света в окнах придорожного паба, крест у старой кольцевой развязки – все промелькнуло в тумане и растаяло позади. Марк выбрел к дедовскому дому уже в сумерках. Батарейка в сенсорном замке еще не разрядилась, и он среагировал на прикосновение. А вот генератор не работал. Дед так и не подключился к общей энергосети, оставался чудаком во всем. На кухне, в ящике с инструментами и разной хозяйственной мелочью Марк откопал связку свечей. Он зажег свечи и натыкал всюду: на каминную полку, где в рамке из белых ракушек стояла его собственная фотография, на подоконник, на книжный шкаф с драгоценными бумажными томиками. Марка беспокоила мысль, что дом может сгореть. Его беспокоила и та мысль, что дом может не сгореть, поэтому для надежности он отправился в погреб, вытащил три бутылки виски и вокруг каждой зажженной свечи разлил буроватое, отдающее спиртом и жженым дубом озерцо. Свечки догорят или просто упадут. Спирт вспыхнет. Кожа на лбу Марка начала зудеть, в голове поселился выдувающий мысли сквозняк. Мир то расширялся, то сужался до точки. Приступ приближался. Уже в полубреду Марк с ногами забрался в огромную медную ванну. Он боялся, что нет воды, но вода пошла, и даже горячая. С облегчением откинув голову к стенке ванны, Марк взял с полки дедовскую опасную бритву и аккуратно перерезал себе горло.

Очнулся он часа через два. Вода остыла. Больше половины выплеснулось на пол. Лужи были грязные, буровато-красные. Марк дотронулся до горла и ничего не нащупал. Он решил бы, что самоубийство ему привиделось, но смущали цвет луж, бурое пятно на воротнике рубашки и темный подсохший развод на лезвии. С трудом Марк выбрался из холодной ванны и, шлепая по полу мокрыми ботинками, роняя капли, ввалился в гостиную. В камине горел огонь. Перед камином в своем любимом кресле с цветочной обивкой сидел дед.

Ангус Салливан умер пять лет назад, и смерть его не пощадила. Плоть свалялась черными комками, губы сгнили, обнажив стершиеся желтые зубы; побелели и выпучились глаза. Несмотря на эту влажную непристойность, весь труп как-то ссохся, полегчал и занимал в кресле намного меньше места, чем живой Ангус Салливан. А еще он вонял. И пытался заговорить. Марк стоял в дверном проеме и тупо смотрел, как дед разевает рот, шипит, клокочет, шевелит огрызком языка.

Незадолго до смерти Ангус Салливан потребовал у единственного внука, чтобы тело его ни в коем случае не кремировали, а похоронили честь по чести на кладбище у старой церквушки. В старости дед окончательно выжил из ума, и требование было из той же серии – на заброшенном погосте уже лет восемьсот как никого не хоронили. Однако Марк, когда пришло время, выполнил просьбу. Тогдашняя его покорность казалась ему верхом идиотизма – и все же он запихнул дедовский труп в мешок, прихватил лопату и посадил аэрокар за оградой кладбища. Односельчане давно дрыхли, и никому не было дела до того, что Марк выкопал яму под древним, растущим за церковью дубом и зарыл там мешок с телом. Он попытался даже прочесть молитву, но вместо благочестивых слов в голову лезли одни ругательства. Ангус Салливан, возможно, и не возражал бы против такой отходной.

Сейчас, глядя на скворчащего, как сковородка с куском шпика, покойника, Марк сильно пожалел о том, что не кремировал тело. Страха он по-прежнему не испытывал, но была во всем этом такая непристойность, такая откровенная гнусность, что хотелось разве что плюнуть и пойти прочь. Вместо этого он поднял руки и сделал то, чего не сделал пять лет назад. Слетевшая с пальцев викторианца белая молния превратила в головешки и кресло, и его странного обитателя.

Марк откровенно полагал, что наконец-то, слава богам, окончательно спятил, поэтому просто-напросто убрался из так и не загоревшегося дома. Все еще нетвердыми после приступа шагами – левая нога раз, правая нога два – он вышел на ночную дорогу и побрел мимо вересковой пустоши вниз, к церкви. Над головой его застыла ополовиненная луна, слева плыли зеленоватые болотные огоньки, справа глухо и безнадежно дышало море. Сыростью и туманом веяло от болот, холодом и тоской нежилья. Левая нога раз, правая нога два. Марк уверен был, что, подойди он к обрыву и выгляни за край, увидит внизу, в полосе прибоя, бледные лица то ли русалок, то ли утопленников. Он не сходил с дороги. Так и шел между мертвым берегом и мертвым болотом, собирая на волосы висящую в воздухе дождевую хмарь. Дойдя до церкви, отворил калитку и шагнул на кладбище. Луну слопали тучи. Ближайшие надгробья чуть заметно белели, а дальше стояла темнота хоть глаз выколи. Марк почти ощупью добрался до дуба и потрогал землю у корней. Земля была разрыта. От холодных комьев разило смертью. Неверяще он снова ощупал край ямы и наткнулся на обрывки пластикового мешка. Это его и доконало.

Прежний Марк, наверное, тут бы и откинул копыта. Прежний Марк просто-напросто отказался бы оставаться в мире, где мертвецы поднимаются из могил по его зову, потому что такой мир слишком нелеп. Новый Марк присел у ствола, прислонился спиной к ребристой коре и с минуту размышлял. Затем он активировал комм и позвонил Рону Олигви.

Рональдом Олигви звали самого сволочного из знакомых Марку адвокатов. Он ведал всеми темными делишками семьи Салливан, не раз вытаскивал из-за решетки Шеймаса и совсем недавно консультировал его племянника по делу Медичи. С Шеймасом Рональд дружил с детства. По семейной легенде, дядюшка Марка (тогда, впрочем, рыжеволосый шкет двенадцати лет от роду, а никакой не дядюшка) защищал хрупкого смуглокожего австралийца от дублинской шпаны. Происходило все это в те полумифические времена, когда Ангус Салливан не удалился еще от мира, преподавал в университете курс гэльской поэтики и покровительствовал босякам из эмигрантского квартала. Старину Ангуса Рон почитал чуть ли не за крестного отца, и не было случая, чтобы отказался помочь кому-то из клана Салливанов. И не было случая, чтобы за свою помощь адвокат не содрал кругленькую сумму.

Олигви выслушал Марка и позвонил кому надо, а уже потом направил к Марку своего личного врача.

Через два дня пришли результаты экспертизы. Первое: кровь в ванне несомненно принадлежала Марку, и пролилось ее столько, что жертва никак не могла остаться в живых. Второе: судя по анализу ДНК и зубной формуле, в кресле сидел именно Ангус Салливан. Третье: мешок порвали изнутри и могилу тоже разрыли изнутри.

Четвертое. В кабинете невропатолога улыбчивый человек в белом халате продемонстрировал Марку снимки, результаты энцефалограммы и электромиографии. С немалым удовольствием, смакуя каждое словечко, врач выдал диагноз:

– Имеем двустороннее поражение коры большого мозга в области верхней трети предцентральной извилины, двустороннее субкортикальное поражение лучистого венца и очаговые процессы в пирамидной системе и мозжечке. В жизни не видел подобного. У вас наблюдается сразу параплегия с джексоновской эпилепсией и миоклония, то есть проще говоря, сразу две формы эпилепсии плюс развивающийся паралич нижних конечностей. Да на вас, друг мой, можно диссертацию сделать.

– Что еще можно сделать, кроме диссертации? – процедил Марк.

Эскулап моргнул, жестоко вырванный из научных эмпирей.

– Э-э… Я пропишу вам противосудорожные препараты и аминазин. Скажите, почему вы не обратились раньше?

– Раньше у меня ничего не было.

Врач покачал головой и подвигал сложенными перед грудью пальцами.

– Странно. Странно. Обычно эпилепсия проявляется еще в детстве. В любом случае… Если бы мы застали процесс на ранней стадии, я бы попытался выписать вам направление в клинику на Терре… Ах, вы викторианец? Тогда увы. Генная терапия могла бы облегчить состояние, об окончательном излечении сейчас уже речи нет. Можно только подавить симптомы. Еще тридцать лет назад я предложил бы вам поставить водитель ритма и чип с нейросупрессором, а то и сделать подсадку кибермозга, но ваш орден, извините, запретил использовать технологии атлантов.

– Сколько я еще протяну?

– Честно? Я не понимаю, почему вы до сих пор живы, относительно вменяемы и способны передвигаться самостоятельно. Извините за прямоту, но я предпочитаю быть откровенным с пациентами. Вы можете впасть в кому в любую минуту. Вы умираете.

Марк уставился в окно на засыпанные снегом крыши. Низкие тучи брюхами цеплялись за макушки небоскребов. Близилось Рождество. У супермаркетов торчали огромные елки, а в Центральном парке вовсю звенели колокольчиками кареты и сани.

Луч солнца ворвался в облачную прореху, и снег на крышах засверкал. Викторианцу припомнился совсем другой блеск – блеск жесткого стального перекрестья. Опять он умирает… Боги, какая скука.

Салливан отвернулся от окна и взглянул на невропатолога. Тот беспокойно дернулся, словно разглядел пялящуюся из глаз викторианца тень.

– Касательно последнего вашего приступа и вопросов, которые у вас возникли. Эпилепсия часто сопровождается психическими расстройствами, изменением личности. Возможны бред, зрительные и слуховые галлюцинации, сомнамбулизм, резкие перепады настроения. Психопатологии, вплоть до маниакальной депрессии и некоторых проявлений шизофрении. Вы можете слышать голоса, которые прикажут вам причинить вред себе или окружающим. А еще многие эпилептики крайне религиозны, утверждают, что созерцали во время приступов божественные явления, рай, испытывали чувство экзальтации и восторга. Считается, к примеру, что Магомет и Иоанн Богослов страдали эпилепсией. Так что ничего экстраординарного в ваших видениях нет. Я выпишу вам направление к психиатру…

«И он наверняка объяснит мне, как труп деда выбрался из мешка и дошагал до дома в холмах», – охотно добавил бы Марк, но промолчал.

Викторианцу казалось, что Вселенная смеется над ним, широко распахнув гнилозубую пасть. Вселенная пугала его чертями и привидениями, за которыми обнаруживались вполне логичные объяснения: шалости электромагнитных полей, работа допаминергических синапсов, – но за логикой вновь проступала чертовщина, и так слой за слоем, слой за слоем. Без конца. Что он сказал геодцу? «Забавная аллегория для описания гравитации и центробежной силы». И геодец, сука, ответил: «Все на свете – отголосок какой-то истины, Салливан. Включая энтропию и гравитацию. А мораль сей басни проста: не связывайтесь с тем, чего не понимаете».

Значит, так. Не связываться он не мог, поскольку увяз по уши. Отказаться от способности понимать – не хотел.

Через полчаса Марк сидел в нью-йоркском офисе Рона Олигви – прохладном, аскетически обставленном и светлом. Пока Шеймас скрывался от закона, его дружок успел основательно развернуться, завел конторы в Лондоне, Нью-Йорке и Сиднее, но интереса к сложной жизни Салливанов не утратил. Сейчас худощавый, русоволосый и смуглый человек с пронзительно-голубыми глазами склонился в кресле, обеспокоенно глядя на посетителя.

– Марк, ну ты меня удивил. Я-то полагал, что в вашем семействе балбес Шеймас специализируется на чудесах, а ты юноша серьезный. Но тут ты дядьку переплюнул. Аплодирую. Итого, мы имеем дело со сложной мистификацией…

– Которую я устроил сам себе, да и забыл? – невесело усмехнулся викторианец.

– Такое возможно. Не слишком вероятный вариант, но бывает, и покруче бывает. Я видел твой диагноз, Марк. Мне очень жаль. Но судя по всему, ты вполне мог вытащить старичка из могилы, бросив там какой-то левый мешок, усадить в кресло, а потом… расстрелять из скорчера, например. Или, что более вероятно, это сделал кто-то другой, кто хочет тебе изрядно досадить, потому что никакого скорчера мы в доме не нашли. Затейник мог унести его с собой или…

Марк устало поморщился и перебил Олигви:

– А кровь? Твой предполагаемый шутник раздобыл мои стволовые клетки и две недели высиживал, чтобы устроить предрождественский розыгрыш? Кроме того, в мешке были следы ДНК Ангуса, и не то чтобы только следы. Там осталась добрая половина его кожи и волос. Мешок тот самый. Я же помню, как шарил по всему гаражу, разыскивал, куда дед сунул мешки для мусора… – Он замолчал.

Адвокат задумчиво поцокал языком и сказал:

– Если так, остается предположить, что ты перерезал себе глотку, выпустил всю кровь, после чего, будучи мертвецом, призвал из могилы старину Ангуса, и вы весело хлестали виски до тех пор, пока быть мертвецом тебе не надоело. Правдоподобно звучит? Кстати, как ты ухитрился поджарить дедуню? Электричества в доме, ты говоришь, не было?

– Значит, было.

Адвокат выпрямился. Голубые глаза его остро сверкнули.

– Значит, ты мне крупно врешь. Но… – Тут он развел руками.

– Марк, я не в обиде. Твои тайны, только твои. Я и у Шеймаса никогда ничего не выспрашивал. Ничего, кроме того, что мне нужно для дела.

– И что тебе нужно для дела?

– Мне нужно знать, будут ли еще фейерверки и ходячие трупы. Ты понимаешь, в наше время такие вещи сложно скрыть. Если будут, хотелось бы знать заранее, чтобы слегка подготовиться.

Марк хорошенько подумал и ответил:

– Нет. Ходячих трупов больше не будет.

Ходячих больше и не было, в этом он не соврал.

Его сломал не страх даже, а та простая мысль, что, хотя Марку крайне нужен Оле, Оле прекрасно устроится в этом теле и без Марка. Отвечать за деяния собственного трупа не хотелось, пусть он и не верил в того, перед кем придется отвечать.

В последние месяцы викторианца особенно раздражало то, как замечательно они с Оле подходили друг другу. Детали, которые ни за что не должны были притереться, притерлись, и механизм работал с эффективностью стального капкана. Нет, тень не поглотила Марка. Он по-прежнему оставался собой, за исключением пары-тройки черт. Например, стал легче в общении. Люди, прежде обходившие угрюмоватого психика стороной, потянулись к нему. Он обрел удивительную способность шутить в больших компаниях и говорить о пустяках. Раньше пытавшийся докопаться до логической природы вещей, Марк теперь многое воспринимал как должное. В том числе и собственное бессмертие. Два или три раза галька сопротивлялась силе течения. В Марка стреляли, пытались порезать ножом и мононитью. Раны кровоточили, но недолго, и шрамов не оставалось. Марк даже отпускал этих цеплявшихся за жизнь упрямцев, предварительно стерев им память. И находил других, чье желание жить не было столь сильным и не вызывало в нем тоскливой зависти.

Она резко выделялась в монотонной галечной россыпи. На полголовы выше соседей, с копной серебристых волос, полощущихся в такт движениям. Марк взглянул на девушку глазами Оле, зрячими и в самой беспросветной тьме, и увидел, что она хороша. Оливковая кожа, тонкие черты лица и очень светлая, почти в цвет волос радужка – чем-то напомнившая взгляд незабвенного господина Кодду. Но заинтересовала Марка даже не очевидная красота и странность танцующей. От нее исходил слабый сигнал, похожий на радиопомехи. «Заглушка». Девушка была с Геода. Оле улыбнулся, а Марк насторожился.

Геодцы встречались на Земле нечасто. Обычно их прихватывали на переговоры высокопоставленные дипломаты враждебных миссий, в первую очередь лемурийцы. Сами психики тоже иногда пользовались услугами геодцев. К примеру, два нынешних кандидата в верховные магистры готовы были терпеть головную боль и прочие неудобства, лишь бы не выступать с открытым забралом. Впрочем, они редко решались на личную встречу – но уж если решались, на заднем плане неизменно маячила пара долговязых фигур в черном. Сам Марк проявлял редкую устойчивость к «заглушкам».

После возвращения с Вайолет ему недолго пришлось ломать комедию. Висконти, едва вглядевшись в молодого викторианца, буркнул: «Быстро на активацию, пока тебя не засек еще кто-нибудь из старших ридеров». Хорошо, что нейротехники ордена были из младших братьев и никто из них так и не понял, что процедура Марку уже совсем не нужна. После активации он прошел повторный тест. Следовало остеречься, но Салливан не смог отказать себе в мальчишеском удовольствии. Его результаты угодили в верхнюю часть шкалы, и отныне Марк официально значился сильнейшим психиком ордена. Тогда же он пробил двойное G-поле. Мог бы сделать, наверное, и десятерых, но десятерых геодцев у комиссии под рукой не нашлось. Да и не стоило слишком уж раскрываться.