Текст книги "Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория"

Гилас великолепно играл Воздыхателя: он у него получился одновременно растерянный и суетливый, восторженный и жалкий, утонченный и, вместе с тем, чуть ли не самый похабный из всех действующих лиц, ибо изысканная вульгарность, как заметил Вардий, порой намного сильнее шокирует, чем площадная брань…

Описав представление, Вардий ненадолго задумался. А потом объявил:

– Зря ты выбрал ателлану. Следующий за ним мим показательнее… Хочешь, опишу?

И стал описывать еще до того, как я успел изъявить желание:

Автором пригласили Понтика, бывшего друга Проперция, который, продолжая писать трагедии, подрабатывал на мимах и пантомимах. Сюжет почерпнули из знаменитой гомеровской сцены. Помнишь? Вулкан, заподозрив Венеру, подстроил ловушку и сделал вид, что уехал. Когда Марс явился и они возлегли, ловушка сработала: золотая сеть опутала обнаженных любовников и подняла их над ложем. Вулкан вернулся и призвал в свидетели олимпийских богов… Ну, знаешь, знаешь…

Вулкана играл Стефанион, который в ателлане исполнял роль Мужика. Венеру играла актриса, которая раньше играла Жену. Марса играл давешний Буккон. Пил ад, игравший Учителя, теперь изображал Аполлона. Гилас играл Меркурия. На роль Юпитера пригласили Бафилла – представь себе: соблазнили и заманили великого старика, Меценатова любимца! Юнону представляла одна из многочисленных Бафилловых любовниц-акте-рок. Исполнители, хотя и были облачены в костюмы соответствующих богов, но масок не имели и были искусно загримированы: Юпитер – под Августа, Юнона – под Ливию, Вулкан – под Тиберия, Марс – под Юла Антония, Венера – под Юлию, Аполлон – под Гракха. Меркурия же, в исполнении Гиласа, и гримировать не нужно было – издали ни дать, ни взять Феникс!

Другие артисты и артистки представляли собой мелких богов: мужчины – сатиров, женщины – нимф; и те и другие имели на теле лишь узенькие набедренные повязки.

Действие так развивалось: величавый Юпитер, вместо того чтобы возмутиться развратным поведением своей дочери Венеры (в спектакле она несколько раз назвалась его дочерью), напустился с упреками на Вулкана: дескать, я тебе доверил свое прекрасное порождение, а ты, убогий плебей, не уследил и не уберег меня и ее от позора. Юнона пыталась заступиться за сына, и тогда разгневанный Август… прости, оговорился – Юпитер, божественный принцепс, накинулся на Юнону, ее попрекая и обвиняя. Вулкан встал на защиту матери. И тогда разгневанный Юпитер стал награждать тумаками хромоногого рогоносца. Юнона сначала пыталась оттолкнуть мужа от сына, а потом, сама разъярившись, стала хлестать по щекам несчастного Вулкана: мол, всем даешь себя унижать – жене, брату, отцу – постоять за себя не умеешь, ну так на тебе, на тебе, жалкий уродец! Марс в это время с Венерой, ни на кого не обращая внимания, предавались объятиям; сеть им не больно мешала. Аполлон же, вожделенно поглядывая на обнаженную Венеру, снисходительно слушал Меркурия, читавшего ему и зрителям пояснительные стихи.

То есть, как водится в миме, Юпитер, Юнона, Вулкан и прочие боги лишь действиями выражали свои чувства; слова же за них произносил Гилас-Меркурий, вернее, стихами живописуя их состояния, озвучивая упреки и оправдания, гекзаметром, если речь шла о Юпитере и Юноне, и хромым ямбом, когда дело касалось Вулкана… «В Армению я не поеду, на Родос подамся!»; «Ступай ты хоть в Тартар – отныне ты мне, негодяй, ненавистен!»; «Сыночек останься! Сыночек, смирись! Ах ты, дрянь непослушная!» – всё это Гилас восклицал на разные голоса, а боги лишь открывали рты, когда он говорил от их имени, и движениями рук, кистей, головы и всего тела изображали те чувства, которые Меркурий описывал. И славно изображали. Юпитер, даже когда раздавал тумаки, был величав и прекрасен; Юнона была жеманна, даже когда хлестала по щекам сына. Вулкан бесподобен был в своей «оскорбленной убогости» – Вардиево выражение.

Сатиры и нимфы тоже не бездействовали. Обступив с двух сторон пойманных в сеть Венеру и Марса, нимфы виляли задами, а сатиры эти зады пытались поймать в объятия.

Зрители прямо-таки умирали от смеха.

X. Не смеялись только два человека: Юлия и Юл. Для них возле самой «орхестры» на небольшом возвышении были установлены два металлических как бы трона. Помост был выкрашен серебряной краской, а троны, похоже, были позолочены. Юл Антоний лишь изредка ухмылялся или презрительно хмыкал. Юлия же сидела неподвижная, с отсутствующим взглядом, а когда порой будто приходила в себя, произносила фразы – иногда несколько фраз изрекала, – и все они были на непонятных окружающим языках: то ли на сирийском, то ли на мидийском или армянском.

Вардий полагал, что к содержанию театральных постановок Юл Антоний имел непосредственное отношение: Федр и Понтик лишь сочиняли стихи, а он, Юл, заказывал им сюжеты, предлагал мизансцены, советовал, как «узнаваемее» и смешнее распределить роли. Но делал это втайне от большинства адептов: я, дескать, простой зритель, а всё это сочиняют и изобретают авторы и актеры.

Дабы еще больше остаться в стороне, устроителем зрелищ, как греки говорят, «хорегом», Юл назначил Аппия Клавдия Пульхра. И тот, к удивлению своих друзей, ревностно приступил к исполнению возложенных на него обязанностей: снабжал актеров костюмами, присутствовал на репетициях, привлекал музыкантов, приглашал и рассаживал зрителей. При этом не только сохранил свою торжественность, но сделал ее еще более напыщенной и церемонной. Он и до этого, когда позволял себе говорить, говорил томным голосом. Теперь же к томному голосу добавил еще грассирование и делал вид, что с трудом произносит некоторые слоги. Все движения его тела стали настолько плавны и размеренны, что казалось, будто он движется в такт лишь ему одному слышной музыки. Свою сенаторскую тогу он теперь менял по нескольку раз в день, придирчиво следя за тем, чтобы она непременно блестела. Перед тем как выйти из дома, он еще старательнее, чем прежде, драпировался в нее, а когда возвращался домой, стал класть тогу под пресс, чтобы сохранить ее искусно отделанные складки.

Заканчивая рассказ о театральных представлениях – о трагедии Вардий не стал мне рассказывать, заметив, что она была «еще более пошлой», что называлась она «Язон и Медея», что Язон в ней был представлен импотентом – заканчивая повествование о театре, Гней Эдий велел обратить внимание на следующие две детали: круг зрителей на них был строго ограничен Юлиными адептами, никого из посторонних не допускали – и, другая деталь: троны, на которых восседали Юлия и Юл, весьма напоминали те, которые когда-то в Афинах велели установить для себя Марк Антоний и Клеопатра, с той лишь разницей, что у тех троны были из чистого золота.

XI. Вторая стадия – цирк. К ней приступили в середине секстилия, в месяце, который теперь носит имя Августа.

К северо-западу от Рима, милях в двух за Ватиканским полем, разыскали небольшой деревянный амфитеатр. Им уже давно никто не пользовался, и он был наполовину разрушен или растащен на дрова. Цирк этот быстро обновили.

Мне это сообщив, Гней Эдий неожиданно стал повествовать о римских блудницах, перечисляя их различные виды и категории. С твоего позволения я кратко перескажу…Боюсь, что ты, философ, не больно-то разбираешься в так называемых «заработчицах» и можешь упустить некоторые забавные штрихи. Так вот: самые убогие и самые дешевые из них – «ночные бабочки», или «побродяжки», или еще: «двухгрошовые», а также: «бустуарии». У них даже помещения нет, и они предаются своему ремеслу в темных проулках, в садах под кустами, в порту. Бустуариями («смотрительницами могил») некоторых из них называют потому, что они обслуживают своих нанимателей на кладбищах среди могил и часто подрабатывают плакальщицами на дешевых похоронах. Всё это – сплошь рабыни.

Второй вид Вардий наименовал «лупами» или «форника-ми». Живут они в лупанариях, главным образом во Втором городском квартале, в Субурре, между Эсквилином и Целием; но и в Вике, и возле Таврова цирка, и почти за каждыми городскими воротами их можно легко разыскать. Зарабатывают в специальных помещениях, для этого предназначенных. Как правило, им не надо рыскать по Городу, так как их хозяин или хозяйка располагают более или менее постоянным составом посетителей, которые регулярно их навещают, а те их обслуживают, иногда как давних знакомых. Помимо собственно лупанариев есть также бани, гостиницы, харчевни и пекарни, – если попросишь владельца, он с радостью ублажит тебя одной из своих девочек. «Лупы», в отличие от бездомных «ночных бабочек», почище, помоложе и посмазливее, стоят чуть подороже, но не намного. Тоже – преимущественно невольницы, хотя встречаются среди них и свободные. Но эти вольноотпущенницы, как правило – «лены», то есть управительницы лупанариев, бань и трактиров.

Почти сплошь свободные, хотя и не римлянки по рождению – разного рода артистки, танцовщицы, арфистки и флейтистки, третий вид заработчиц. В эдильском списке они не значатся. Берут за свое искусство значительно дороже, чем «бабочки» или «лупы», так как в дополнение к телесным забавам предлагают своим посетителям еще и танцы, и музыку, и песнопения: похабно-испанские, похотливо-сирийские, томно-египетские или сладострастно-лидийские – в зависимости от вкуса и настроения гостя.

А самый дорогостоящий – четвертый тип, «гетеры». Эти никогда не были рабынями, многие из них – римлянки, а некоторые даже происходят из аристократических семейств. Наряжаются они в шелка и другие заморские ткани, украшают себя золотом и драгоценными камнями, благоухают аравийскими ароматами, рдеют и цветут финикийскими румянами. Да, они, эти благородные и изнеженные создания, дабы за свой разврат не подвергнуться огромному штрафу и высылке из Города, должны явиться к эдилу и записать свое имя в список римских блудниц. Но, как уверял меня Вардий, они вовсе не чувствуют себя этим униженными, вернее, так ценят свою плотскую свободу, что ради нее готовы пожертвовать и своей добродетелью, и своей репутацией. Они не бегают, как «ночные бабочки», за своими мужчинами – те сами толпятся у их домов. Они не в закоулках и не в притонах с ними встречаются – они их пышно принимают в просторных и иногда по последней моде декорированных домах. Не они своих любовников песнями и плясками завлекают – те перед ними выслуживаются умными беседами, яркими речами в судах и в сенате, элегиями и поэмами. Гетеры со своих возлюбленных денег не требуют – они по праздникам разрешают им дарить себе дорогие подарки, про которые говорят: «намного дороже денег».

Так вот, подробно описав категории заработчиц, Гней Эдий мне сообщил:

XII. Из этих женщин было решено сделать «гладиатрисс». Такого слова в нашем языке, как ты знаешь, не существует, но Юлию и Юла это мало заботило – с середины секстилия они его стали употреблять. Юлин новый адепт эдил Вибий Рабирий, который по должности надзирал в Городе за проститутками, снабдил четырьмя видами заработчиц Пульхра – на «цирковой» стадии он продолжал играть роль «устроителя». Пульхр – с Юлиной, разумеется, помощью – призвал в качестве ланисты уже известного нам ретиария Бесса и поставил перед ним задачу: к концу месяца упорными тренировками шлюх превратить в гладиатрисс и вывести на арену.

Бесс после непродолжительных уговоров согласился. И первым делом разделил своих подопечных на четыре разряда, подобно тому, как у настоящих гладиаторов бойцы делятся на ретиариев, секуторов, мирмилонов, гопломахов и так далее. Первый отряд составили «ночные бабочки»; они сражались совершенно обнаженными, но груди их были позолочены, и оружием их были сети и деревянные трезубцы. Во второй отряд вошли «лупы», облаченные в мужские тоги, в которых обязаны ходить по закону; вооружены они были маленькими круглыми щитами и длинными деревянными копьями. Третий отряд сформировали из певиц и танцовщиц, одетых в прозрачные одеяния; их прозвали «музами» и вооружили их собственными музыкальными инструментами – флейтами, дудками и тяжелыми бубнами. Наконец, четвертый отряд, который прозвали «матронами», нарядили в присущие им пышные шелковые одеяния, но на головы им надели шлемы с высоким плюмажем, а в руки дали деревянные короткие мечи и широкие щиты.

Этих-то «бабочек», «луп», «муз» и «матрон» Бесс дней пять или шесть обучал различным гладиаторским приемам, наступательным и оборонительным, в одиночном поединке и в сомкнутом строю: выпадам и ретирадам, ударам, уколам и защитам, уверткам и подсечкам. После этого к Бессу присоединили Гиласа, которому было велено, как они выражались, пантомизировать гладиатрисс – то есть, обучить их разного рода соблазнительным движениям и позам, дабы они не просто дрались и чехвостили друг друга, но производили эротическое впечатление и вызывали у зрителей соответствующее возбуждение.

Игры гладиатрисс состоялись за день до сентябрьских календ и, по общему мнению, были крайне успешными. Труды Бесса даром не пропали: гладиатриссы сражались вдохновенно, изобретательно, слаженно в строю и яростно в одиночку, почти профессионально применяя свое оружие. Гилас также изрядно поработал: за редким исключением все состязавшиеся в том, что касалось эротических движений, не подвели своего прославленного учителя.

Перед началом представления были совершены возлияния Вольгиваге, божественной покровительнице всех «гулящих».

Были учреждены четыре приза: «амазонок», «Венерин», «Аталанты», «Минервин». За первые три назначили по сто сестерций, за последний, «Минервин», – триста монет.

«Приз амазонок» присуждался за наибольшую слаженность в строевом поединке, когда, что называется, стенка на стенку. Этот приз получил, как нетрудно догадаться, отряд «муз», то есть танцовщиц и актрис, которым по роду своей деятельности часто приходится согласовывать движения.

«Венерин приз», то есть награду за эротическую пантомиму, также достался одной из «муз», сирийской плясунье: хотя в одиночном поединке она была неоднократно побеждаема, поверженная навзничь на песок, или поставленная на колени, или поднятая над землей своей более мощной и решительной противницей, она, эта «муза», умудрялась производить такие возбуждающие телодвижения, принимала столь соблазнительные позы, что публика – особенно юные щеголи – прямо-таки ревела от восторга, и Пульхру, по совещанию с главным экспертом, Гиласом, пришлось объявить ее победительницей.

«Приз Аталанты» – за владение оружием – был присужден одной из золотогрудых «бабочек». Она своей сетью ловко опутывала и обездвиживала соперниц, их поражая их же собственным оружием: «луп» – их копьями, «муз» – флейтами и дудками, «матрон» – мечами. Многие ожидали, что ей, резкой, угловатой, мужеподобной, и высший, «Минервин» приз может достаться.

Но не достался. Так как эту самую «бабочку» – на самом деле она была не ноктилукой, а бустуарией, – ее, «смотрительницу могил», в итоге сразила одна из «матрон», женщина, по виду изнеженная и хрупкая, но такая яростная, что бустуария то ли опешила от удивления, то ли устрашилась ее злобного неистовства и сетью своей промахнулась, а «матрона» сначала ударом щита повергла ноктилуку на землю, а потом сорвала с себя тяжелый железный шлем и им собиралась прибить несчастную, но Бесс, судья, вовремя остановил поединок. Эта же матрона следом за «бабочкой» повергла во прах двух «луп» и одну «музу». «Музе» она ее бубен надела на голову, с первой «лупы» стащила тогу и ею пыталась ее удавить, второй «лупе» копье перерубила мечом – заметь, деревянным! Ярость ее была неистощимой, неистовство – сокрушительным. Она, эта урожденная аристократка, несмотря на неоднократные замечания Бесса, разражалась такой изощренной бранью, которой устыдились бы и видавшие виды центурионы, и кричала, что всех шлюх ненавидит и всех перебьет до единой!.. Пришлось ее остановить. И, остановив, ей, по единогласному требованию публики, Пульхр присудил наивысший, трехсотсестерциевый «приз Минервы», хотя победительница – даже в момент награждения – больше всего походила на Медузу Горгону.

Слава богам, Бесс накануне рекомендовал «устроителю» Пульхру пригласить врача. После окончания представления у него оказалось немало работы. Две гладиатриссы от доставшихся им ударов пребывали без сознания, у одной из «матрон» была выбита челюсть (ее неудачно саданули дудкой или флейтой), «бабочка» из «двухгрошовых» недосчиталась ребра.

Пострадали даже некоторые зрительницы, хорошо знакомые нам Эгнация Флакцилла и Помпония Карвилия. В некий момент сражения они неожиданно утратили над собой контроль, выбежали на арену и попытались принять участие в состязании. Но, не имея соответствующей предварительной подготовки, скоро были выведены из строя гладиатриссами. При этом Эгнация Флакцилла, заработав синяк под глазом, вовремя опомнилась и ретировалась. Помпония же, наша уродка-аристократка, так вошла в раж, так самоотверженно пыталась защитить одну из «матрон», которую хлестала своей сетью какая-то «ночная бабочка», что не отделалась синяками и ссадинами – вторая ноктилука, придя на помощь своей напарнице, вцепилась Помпонии в волосы и так сильно загнула ей руку что рука оказалась сломанной.

Юлия и Юл от начала и до конца зрелища восседали на позолоченных тронах, тех же самых, которые устанавливались на первой, «театральной», стадии. Но Юл теперь облачен был в расшитое золотом мидийское платье, на голове имел тиару. На Юлии же были серебряные башмаки, пурпурная хламида и шляпа с диадемой. Одним словом, изображали из себя восточных царя и царицу. Вардий не преминул пояснить, что так когда-то наряжались Клеопатра и Марк Антоний. И добавил, что Юлия, в отличие от прежних месяцев, на играх гладиатрисс выглядела превосходно: к ней будто бы снова вернулись и ее природная красота, и царственная осанка, и насмешливая лучезарность взгляда, и даже чуть ли не утренняя прозрачная свежесть – такие выражения употребил Гней Эдий.

И в довершение описания сообщил, что на представление в цирк, совершенно неожиданно для адептов, явился Семпроний Гракх, словно никогда и не покидал Юлиных спутников, со всеми приветливо поздоровался, расположился в первом ряду амфитеатра рядом с Пульхром, Криспином и Сципионом и с неподдельным интересом наблюдал за происходящим на арене.

XIII. Стадион – третья стадия «зрелищного» этапа.

Никаких конных заездов не состоялось и никакой собственно стадион не использовался. Были посещены и осмотрены городские дома и подгородные виллы адептов. Среди них самой подходящей была признана морская вилла одного из двух адептов-сенаторов. Его имени Вардий мне не назвал, но объяснил, что вилла его была предпочтена остальным, так как ее атрий больше других осмотренных атриев напоминал стадион и по своей удлиненной форме, и по вместительности.

В первый день сентябрьских Римских игр Пульхр – он продолжал играть роль устроителя, еще более напыщенно, после того как в компанию вернулся Гракх – Аппий Клавдий объявил, что на Опалиях состоятся эротические состязания и каждый из адептов может выставить пару, так сказать, «сексуальных атлетов», мужчину и женщину, но сами адепты не имеют права «непосредственного участия» и будут состязаться друг с другом лишь в качестве «заказчиков» и «тренеров». Почти все мужчины-адепты, за исключением Пульхра, Юла Антония и Семпрония Гракха, тут же заявили о своем желании подготовить и выставить соответствующих «атлетов». Женщинам-адепткам выставлять пары не рекомендовалось, но и не запрещалось, и Эгнация Флакцилла, Аргория Максимилла и пострадавшая на предшествующей стадии Помпония Карвилия (напомню: ей руку сломали) тоже стали обзаводиться своими «сексуариями» – с легкой руки Квинтия Криспина их теперь так стали именовать в кругу Юлии.

«Сексуарки» понятно откуда вербовались: профессиональных и досужих блудниц в Риме было предостаточно. Сложнее оказалось с «сексуарами»-мужчинами: их надо было, во-первых, разыскать, во-вторых, уговорить и, в-третьих, учитывая их непрофессионализм, подобрать наиболее выигрышных для них сексуарок, то есть такую шлюху найти, чтобы она им наиболее соответствовала. Однако и эту непростую задачу решили, набрав сексуаров главным образом из рабов, матросов и портового люда.

Приз был на редкость заманчивым. Победителю сексуального ристания – разумеется, не самим сексуариям, а их «тренеру»-адепту – был обещан в награду один из крупных черных брильянтов Юлии!

Состязание состоялось, как я уже сказал, в день Опалий, за тринадцать дней до октябрьских календ.

По периметру имплувия разложили матрасы, предназначенные для соревнующихся, вдоль стен атрия-«стадиона» расставили стулья для зрителей-адептов и установили два позолоченных трона для Юлии и Юла. Юл и Юлия восседали на них уже не в восточных костюмах, а как бы в одеждах жрецов: на Антонии были тога-претекста со жреческой подпояской и венок из вербены, на Юлии – гладкое длинное одеяние, ниспадавшее до самого пола, а сверху грациозно накинутая на голову палла, которая окаймляла ее лицо, оставляя на лбу открытыми волосы, разделенные пробором на две пряди, – ну, прямо, весталка! И лишь цвет одеяния был не чисто белым, а слегка желтоватым.

Вардий мне так описал Юлино лицо:

«Оно как бы приготовилось к улыбке, которая вот-вот должна была появиться, но не появлялась, потому что зарождавшейся улыбке что-то мешало, что-то ее сковывало: удерживало краешки губ, сверху вниз давило на щеки, не давало хоть чуть прищуриться глазам, горечь отравляла сладость, и грусть вытесняла веселье… И взгляд. Ее глаза словно страстно желали стать безумными, но долгожданное безумие медлило, не обволакивало и не защищало… И лишь когда кончилось состязание, взгляд ее блаженно обезумел, а на лице появилась умиротворенная улыбка».

Я нарочно описываю тебе Юлию, а не то, что творилось вокруг имплувия… Устал я от того, что греки называют «порнографией», хотя Вардий ее радостно описывал, переходя от пары к паре… Приап с ними!.. В итоге две пары претендовали на победу. Первая была выставлена Вибием Рабирием: мужчина лет тридцати пяти и женщина годков двадцати двух. Вторая пара принадлежала Помпонии Карвилии – да, ей, нашей уродке-аристократке со сломанной рукой. Выставила она юношу лет восемнадцати и женщину лет двадцати девяти.

Публика, стало быть, выделила две пары. Но в своем предпочтении разделилась почти поровну. Пульхр, которому предстояло объявить победителя, обратился за помощью к Юлу Антонию. Тот, ни мгновения не раздумывая, заявил, что победу следует присудить сексуариям Рабирия. Но следом за ним слово взял молчавший до этого Гракх и предложил присудить награду женщине и юноше Помпонии Карвилии. Тогда Юл, восседавший на троне, презрительно сощурился и заявил: «Пара Рабирия всех превзошла своей мощью и изобретательностью». А Гракх, стоя по правую руку от Юлии, иронично улыбнулся и возразил: «Мощь хороша на войне. В любви всегда больше ценили нежность и изящество». – «Любовь разве не та же самая война?» – сурово спросил Юл Антоний. «Она еще страшнее войны, – ответил Семпроний Гракх и добавил: – Но лишь для того, кто не умеет испытывать нежность».

Пульхр вконец растерялся: мало того, что голоса по-прежнему оставались равными, еще и возникло противоречие между ведущими адептами, на которых он, устроитель, особенно рассчитывал. По правилам состязания, теперь ему, Аппию Клавдию, придется решать, кому присудить победу. А Пульхру очень не хотелось брать на себя такую ответственность.

Но тут он сообразил, что Юлия пока не высказала своего мнения, и с надеждой к ней обратился. Юлия блаженно улыбалась, и взгляд ее был совершенно безумным.

«Как Юлия решит, так и будет!» – от растерянности чересчур громко и решительно объявил Пульхр.

Юлия молчала.

«Назови победителя, Юлия. От тебя всё равно не отстанут!» – раздраженно произнес Юл Антоний.

Юлия его будто не слышала.

Тогда Гракх Семпроний взял ее за руку и мягко спросил:

«Кому мы отдадим твой алмаз? Ведь ты обещала. Его надо вручить. Кому? Мы без тебя не решим».

Юлия, наконец, вроде бы услышала. И стала искать глазами, но не среди обнаженных сексуариев, а растерянно всматриваясь в лица сидящих рядом с ней парадно одетых адептов, слева и справа от нее. Когда взгляд ее наткнулся на Вардия, она сразу же перестала улыбаться и пальцем поманила Гнея Эдия.

Тот подошел. А Юлия сняла с пальца и протянула ему кольцо с черным алмазом.

Вардий виновато стал объяснять, что никак не может принять эту награду, так как выставленная им пара, вне всякого сомнения, слабее пары Рабирия и пары Карвилии.

А Юлия вздрогнула, словно только теперь увидела перед собой Вардия и испугалась от его неожиданного появления.

«При чем тут ты и эти развратники?! – гневно воскликнула дочь Августа, стремительно поднявшись со своего трона. И добавила тихо и нежно: – Передай это кольцо твоему другу, поэту. Он действительно знает, что такое любовь».

Произнеся эти слова, Юлия сошла с помоста и направилась к выходу из атрия.

Ей сопутствовала какая-то завороженная тишина, которую даже щеголи-амиметобии не посмели нарушить.

Возле прихожей Юлия, однако, остановилась, повернулась и пошла обратно, на ходу вынимая из ушей серьги, с такими же черными брильянтами, как на кольце, но поменьше размером. Серьги эти она вложила в руку растерянному Пульхру и приказала:

«Вручи их тем, за кого просят Семпроний и Юл. Зачем они мне теперь, когда у меня отобрали мой любимый алмаз?»

– Перерыв! – объявил Гней Эдий Вардий, вышел из шатра и пошел отдавать указания – к той группе своих работников, которая готовила колышки-подпорки для лоз.

Вернувшись, он повторил:

– Перерыв. – И продолжал: – Юлия устроила перерыв почти на три месяца, и со своими адептами до декабрьских Сатурналий не встречалась, за исключением, разве что, Юла, Гракха и Руфа Сальвидиена, Аполлонова фламина.

А далее, по рассказу Вардия, начались

«Мистерии» —

XIV. третий этап «разжигания пожара», как и прежние этапы состоявший из трех стадий.

Вернее, первой стадии предшествовал своего рода подготовительный период. Начался он в конце года, на Сатурналиях. Сатурналии эти отпраздновали всей, так сказать, адептурой, но достаточно скромно, без излишеств и без шумных проделок. После них продолжали встречаться, но не все вместе, а как бы порциями: то Гракх со своими щеголями, то Пульхр со всадниками и сенаторами, то Юл Антоний с Авдасием, Эпикадом, Рабирием и четырьмя «разноцветными». Постоянными участниками этих сборищ были лишь Корнелий Сципион и Руф Сальвидиен, а также два новых человека, которых вскоре после Сатурналий привел и внедрил в компанию Руфсалий Гай Цезий и арвальский брат Публий Карнулкул.

Юлия своих гостей теперь угощала до удивления скудно. Из мясных блюд подавалась только свинина; птицы вообще не было, ни домашней, ни дикой; рыба – только из Тибра или из ближайших к Городу водоемов; хлеб – не пшеничный, а полбяной; овощи – во множестве, но из фруктов – только сушеные смоквы. Из напитков – одна ключевая вода.

В небольших количествах вино предлагалось лишь на трех праздниках: на январских Агоналиях, Карменталиях и Сементинах – уже начался новый год, год тринадцатого консульства великого Августа, – и на этих праздниках, кстати сказать, Юлия и ее компания всех удивляли своим благочинием и своей сдержанностью; даже юноши-щеголи утихомирились и будто остепенились. Соблюдали праздничные обычаи, совершали предписанные обряды, вели себя скромно, тихо. И только Корнелий Сципион чересчур многословно и порой излишне шумно рассуждал на одну и ту же тему: как в древности хорошо было жить в Риме, какие тогда были люди – непритязательные, выдержанные, трудолюбивые, добродетельные, доблестные, ну, и так далее. Все терпеливо ему внимали, так как Юлия, когда Корнелий разражался своими тирадами, всегда смотрела на него поощрительно, часто брала за руку или под руку если прогуливались, и однажды гневно и грубо оборвала Квинтия Криспина, попытавшегося было съязвить по поводу «старых добрых времен».

Так продолжалось до февральских Луперкалий.

XV. С Луперкалий началась первая стадия заключительного этапа, которую Гней Эдий окрестил «Мутуниями».

Сами Луперкалии праздновали как обычно. Вместе с толпой следовали за служителями Фавна, обнаженными луперками, которые от Луперкаля бежали к роще Юноны. Некоторые адептки специально подставляли себя под удары сыромятных козьих и собачьих бичей, которые, по поверью, наделяют не только плодовитостью, но и богатством. Вечером явились к Юлиному дому, рассчитывая на общение с Повелительницей – они ее так давно называли.

Но Юлии дома не оказалось. Навстречу адептам вышел Руф Сальвидиен, который сообщил им, что Юлия ждет их в храме Мутуна. «Мутун?» – некоторые даже не слышали такого имени. Но все в сопровождении Сальвидиена отправились через праздничный город и Марсово поле к северному склону Пинция.

Там перед входом в старое, полуразрушенное святилище их встретил Публий Карнулкул, арвальский брат, и что-то неразборчиво стал объявлять – он от природы был косноязычен и, когда произносил подряд несколько фраз, становился совсем непонятным. Его понимал только Руф Сальвидиен, фламин Аполлона. И Руф, прервав Публия, так объяснил:

Карнулкул накануне вечером заклал двух овец, одну – Фавну, а другую – богине сновидений, освежевал принесенные жертвы, их шкуры расстелил на земле и улегся на них, возложив себе на голову двойной буковый венок и дважды обрызгав волосы родниковой водой. Мяса не ел два дня, восемь дней воздерживался от любви, снял с себя кольца и укрылся грубым плащом. Всё по правилам сделал. И вот, во сне ему явился Фавн или кто-то ему подобный, копытный и рогатый, который изрек: «Не мне, глупец, следует поклоняться, и тем более, дурак, не Марсу. Мутуну, древнему и великому, – вот кого надо чтить!» И следом за этим поведал, кто такой Мутун.

Когда миром правил Сатурн, Мутун был первейшим его помощником. Сатурн управлял небом, дождями и солнечным светом, а всем остальным распоряжался Мутун: охранял дома, покровительствовал севу, размножал животных и растения, сторожил леса, защищал в войнах общины, устанавливал межевые камни на поле и многое другое делал и совершал. Были тогда и другие боги – Янус, Юпитер, Церера, Термин и Фавн. Но все они подчинялись Мутуну и выполняли его приказания, ибо ни один из них не владел той великой силой, которой Мутун владел – силой осеменения, оплодотворения и учреждения всяческой жизни. О Венере тогда и слыхом не слыхивали, а Церера была такой же безмужней и девственной, как Веста. Люди, понятное дело, чтили Мутуна, который и женам, и полям, и скоту их сообщал плодородие. И само имя Мутун на их языке означало «мужской детородный член».