Текст книги "Эволюция Кэлпурнии Тейт"

Глава 15
Море хлопка

Линней высчитал, что если бы какое-нибудь однолетнее растение производило только по два семени… и их сеянцы произвели бы в ближайший год по два семени и так далее, то через 20 лет было бы миллион растений.

Через пару недель отец и другие крупные землевладельцы встретились в Лосином Клубе и объявили начало сбора хлопка. Это был самый-самый важный день в году.

Работники из трёх ближайших округов сошлись к нашим полям. Они собирали хлопок от зари до зари – мужчины, женщины, дети. Только в полдень перерыв на обед. И во время обеда один из них, проповедник, читает вслух Библию.

Виоле в помощь наняли ещё трёх женщин. Они день-деньской готовили в старой каменной пристройке-кухне. Море кукурузной каши, острова свиного сала и бобов, рассыпчатый хлеб и реки сиропа – всё это огромными котлами грузили на открытую повозку и везли в поле. Туда же доставляли бочки свежей воды и чаны кофе. Готовить для нас теперь пришлось маме.

А ещё она то и дело перевязывала порезы и натёртые мозоли – не беспокоить же по таким пустякам доктора Уокера.

Гарри каждый день гонял фургон в лавку за кукурузной и пшеничной мукой, сахаром и другими припасами. Сэм Хьюстон и Ламар носились с записками – от весов, где велась приёмка хлопка, до огромной доски для записей и обратно. Иногда им перепадал за работу пенни-другой – а один пенни равняется десяти леденцам или новому карандашу в лавке. Очень выгодная должность – посыльный.

Отец допоздна оставался в конторе при машине по очистке хлопка и возвращался, когда мы давно уже были в постелях. Только дедушку никто не трогал. Он в своё время сам построил эту машину и тридцать лет каждый год с головой погружался в сезонное сумасшествие. Теперь он не желал об этом даже слышать. Всё, никаких обязанностей. У него есть лаборатория, а ещё лучше с утра пораньше уйти из дома с ранцем через плечо.

Машина по очистке хлопка работала день и ночь. Кузнец и плотник дни и ночи напролёт следили за тем, чтобы всё шло без перебоев. Огромные горы хлопка загружались в агрегат, а оттуда выходили плотные кипы, которые потом везли в Остин, Галвестон или Новый Орлеан. Кипы такие тяжёлые и высокие, что с ними нелегко управляться. Погрузка кип – настоящее искусство. На Юге каждый год кого-нибудь до смерти придавливает свалившейся кипой хлопка.

Приводные ремни машины ритмично скрежещут. Их слышно даже в доме, за четверть мили от машины. Две-три ночи, и к звуку привыкаешь. Я никогда не слышала океанского прибоя, но этот механический шум в отдалении вызывал у меня ощущение, будто я засыпаю под мерный шум океанской волны. По крайней мере, именно таким я его себе воображала. Только вокруг не вода, а высоченные кипы хлопка.

Занятия в школе отменили на десять дней. Во многих семьях не было денег на сезонных работников, и все, включая детей, до изнеможения собирали хлопок. На меня свалились кухонные обязанности – надо было помогать маме. Целое утро я просеивала мешок муки, и на следующий день руки так болели, что я не могла даже держать карандаш и сделать запись в Дневнике. Я так горько жаловалась, что меня поставили на другую работу.

Мне поручили приглядывать за десятком-другим младенцев – их матери работали в поле. Детишек надо было охранять от острых клювов кур и петухов, страшно недовольных таким наплывом посетителей в обычно тихом уголке двора. Неоплачиваемый труд радости не вызывал, особенно при виде Ламара с Сэмом Хьюстоном, которые весело носились туда-сюда и возвращались домой с деньгами. Я провела целый день, сгоняя в кучу малолеток и обдумывая свою тяжкую долю и упущенные пенни, поэтому за ужином поставила вопрос ребром.

– Почему я должна возиться с младенцами? – спросила я папу.

– Потому что ты девчонка, – тут же выпалил Ламар.

Что на него внимание обращать?

– Почему меня приставили к младенцам? Я тоже могу бегать с поручениями. Почему бы мне тоже не заработать?

– Потому что ты девчонка, – Ламар носом чуял потенциального конкурента.

– И что с того?

– Девчонкам не платят, – хихикнул Ламар. – Девчонки не голосуют, и им не платят. Девчонки сидят дома.

– Не забудь об этом рассказать в школе, – я очень гордилась своим ответом. – Мисс Харботтл же платят.

– Это совсем другое дело, – фыркнул Ламар.

– Чем оно другое?

– Ну, просто другое.

– Чем другое, чем? А, Ламар?

Я выкрикнула последние слова так громко, что усталый отец в надежде обрести наконец минутку покоя сказал:

– Ну, хорошо, Кэлли, я буду платить тебе никель в день.

Я тут же заткнулась – в полном восторге. Ламар тоже был доволен – у него работу не отняли. Тогда три младших брата обиженным хором завопили, что это несправедливо и им-то никто не платит. Маме пришлось даже прикрикнуть на них, чтобы угомонились. Они замкнулись в мрачном молчании до конца ужина, а я продолжала подобающую юным леди лёгкую и непринуждённую беседу о том о сём – о погоде и о текущих делах. Дедушку всё это явно веселило. У мамы, кажется, началась очередная головная боль, но она изо всех сил старалась поддерживать светский разговор.

Назавтра я уселась на заднем крыльце с намереньем не сводить глаз с двадцати девяти крошечных подопечных. Мне за это платят, значит, надо работать на совесть. Я то и дело пересчитывала их по головам. Большая часть детишек даже ходить ещё не умели, они радостно возились в пыли. Но то и дело какой-нибудь малыш пытался подняться на ноги и, повизгивая от удовольствия, ковылял вслед за забежавшей во двор собакой или кошкой. Тогда их приходилось тащить обратно к крыльцу. Они беспрерывно засовывали в рот всё, до чего могли дотянуться. Мне удалось спасти жизнь нескольким жукам и парочке растерянных дождевых червей. Я захватила с собой книгу, но за этими младенцами нужен глаз да глаз. Вроде маленькие и только-только ползать научились, а не догонишь. К тому же куры так и норовят залезть в самую кучу-малу и кудахчут истошно. Приходится швырять в них камешками, чтобы отогнать.

Сал Росс с восторгом наблюдал за тем, как метко я кидаюсь в кур. Тоже мне, нашёлся; наверно, думает, что я тут удовольствие получаю. Я хотела его прогнать, но он, похоже, всерьёз заинтересовался. Тут-то мне пришла в голову отличная идея.

– Уж поверь, это классное занятие.

– Ага, а меня вечно ругают, когда я кидаюсь в кур.

– Вот жалость какая. Отменное удовольствие, – никакая я не Бекки Тэтчер, я самый настоящий старина Том Сойер.

Через пару минут я уже неслась вслед за дедушкой, который только что отправился на прогулку.

– Подождите меня, подождите! – орала я. Он уже почти скрылся в тени пекана и с удивлением обернулся.

– Всегда рад компании, но что ты тут делаешь? Я думал, что ты, как все, работаешь и даже зарабатываешь.

– Я поменялась с Салом Россом.

– Поменялась?

– Ну, не вполне поменялась. Я его наняла. За пенни. Поручила приглядывать за младенцами. И разрешила кидаться в кур. Но только маленькими камешками, не больше ногтя, – поспешила я добавить. – Он доволен. Выходит, я заработаю четыре цента и смогу провести время с вами.

– Понятно. Ну ты и деловая. Собираешься заняться коммерцией, когда вырастешь?

Вроде хвалит, а в то же время в голосе что-то ещё – разочарование, что ли?

– Ну, нет, – я на минуту задумалась и взяла деда за руку. – Вряд ли. Как вы думаете, найдём мы сегодня что-нибудь новенькое?

Он радостно улыбнулся:

– Наверняка найдём.

И мы отправились к реке.

Глава 16
Явление телефона

Хотя в настоящее время численность некоторых видов и может увеличиваться более или менее быстро, но для всех видов это невозможно, так как земля не вместила бы их.

Наша жизнь изменилась в одночасье – и моя маленькая жизнь, и жизнь всего города. Телефонная компания Белла протянула провода от самого Остина до Локхарта. И теперь – потрясающее достижение – с помощью тонких проводков можно поговорить с человеком, живущим за тридцать миль. (Не вполне поговорить, скорее поорать. Тихо разговаривать не получалось.) Двадцать лет назад дорога до Остина занимала три дня – в крытой повозке. Десять лет назад – полдня на поезде. А теперь сообщить в Остин что-нибудь новенькое – раз плюнуть.

У нас в Фентрессе долго обсуждали, где разместить коммутатор и телефон (пока один-единственный). Одни стояли за контору – всё-таки центр торговли, другие – за почту. Наконец мэр мистер Аксельрод распорядился, чтобы телефон установили в помещении редакции газеты – горячего сердца Фентресса. Редакция газеты помещалась прямо напротив машины по очистке хлопка: по телефону будет удобно получать заказы на хлопок и справляться о рыночных ценах.

Дедушка пришёл в полный восторг, когда узнал о телефоне. В тот день он шагал за образцами особенно бодро.

– Боже мой, прогресс – чудесная штука. Этот парень Алекс всё-таки добился своего.

– Алекс? Мистер Белл?

– Он самый. Именно он.

– Так вы его знаете?

– Прекрасный юноша. Много лет с ним знаком через Географическое общество. Я тебе об этом не говорил? Странно. Я ему даже ссудил немного денег, когда он только начинал. У меня есть несколько акций компании – не забыть бы их проверить, когда буду в Остине в следующий раз. Теперь они, наверно, поднялись в цене, – он задумался на минутку. – Боже мой, мне же не надо ехать в Остин, я могу туда позвонить.

Шли дни, а разговоры в городе всё не утихали. Телефонная компания Белла поместила объявление в газете. Требуется телефонистка, надёжная, трезвая, трудолюбивая молодая особа в возрасте от семнадцати до двадцати четырёх лет. У компании явно был немалый опыт никуда не годных сотрудников – телефонистов обычно набирали из телеграфистов, известных своей грубостью, неаккуратностью и склонностью к выпивке. И даже соединить толком не могут.

В объявлении также было указано, что эта леди должна быть высокого роста – факт, вызвавший немалые пересуды, вежливые и не очень. Невероятное жалование – шесть долларов в неделю с полным пансионом. Шесть долларов – девушке! Не кучеру, не кузнецу, а девушке! И работа в помещении. Неслыханное дело! Деньги, почёт, независимость. Что может быть лучше?

Я спросила первого подвернувшегося под руку братца (это оказался Джей Би):

– Потяну я на семнадцать?

Он осмотрел меня с головы до пят и чрезвычайно серьёзно (рот набит тянучкой) объявил:

– Ты на вид ужасно старая, Кэлли.

Приятно слышать, но ему только пять, вряд ли на него можно положиться. Я отправилась на поиски Гарри. Нашла его на конюшне, занятого починкой упряжи.

– Гарри, мне можно дать семнадцать?

– С ума сошла? – он даже головы не поднял.

– Нет. Вот, посмотри, если я так причешусь, – я закрутила волосы в две, как мне казалось, страшно привлекательные баранки за ушами. – Правда я на вид тяну на семнадцать?

– Ты на вид чистый спаниель. Отвечаю: нет, не тянешь, – тут он оторвался от упряжи и поглядел на меня повнимательней. – В чём дело? Что ты задумала?

– Ничего такого… – дайте мне хоть минутку побыть мисс Тейт, телефонисткой, одетой в модное платье с поясом. Вот я сижу на высоком стуле, отвечаю на телефонные звонки, работаю прекрасно, не теряю хладнокровия, произношу выразительно: «Алло, Центральная. Пожалуйста, номер…»

Я была готова на всё – соврать про возраст, ради грядущего величия утащить платье и шляпку из маминого шкафа. Я уже всё продумала, но тут мне пришла в голову страшная мысль. Половина города знает меня по имени, а вторая половина – ещё и в лицо. Слава Богу, я сразу сообразила, как это глупо и опасно. Но всё же…

В назначенный день высокие и не слишком высокие молодые особы в самых что ни на есть скромных шляпках, с рекомендательными письмами, зажатыми в чистых-пречистых белых перчатках, выстроились вдоль деревянного тротуара у редакции газеты. Они простояли там много часов, некоторые на цыпочках, чтобы казаться повыше. Входили по одной, и их сразу просили встать спиной к стене и расставить руки, чтобы измерить расстояние между кончиками пальцев. Искали телефонистку с длинными руками, чтобы хватило на всю ширину коммутатора. К концу дня объявили, что нанята мисс Гонория Гоатс из Стейплса. Она будет новой телефонисткой. Жители Фентресса заворчали. Она, конечно, высокая, и у неё руки, наверно, длинные, но у нас и своих девушек хватает, так? Телефон же в Фентрессе, так? Зачем нанимать кого-то из Стейплса, до него четыре мили? Она что, переедет или будет каждый день туда-сюда мотаться? А если погода испортится? И так далее, и тому подобное.

Два дня спустя Гонория Гоатс прибыла с дорожным сундучком и поселилась в малюсенькой, размером со шкаф комнатушке – там были и коммутатор, и топчан. Теперь она сможет отвечать на звонки в любое время суток. Еду ей будут приносить из пансиона Элси Белл дальше по улице. Неслыханное мотовство!

В конце концов оказалось, что проблема не в местожительстве и не в длине рук. Телефонная компания была не в курсе (но мы все знали), что её дядюшку, Гомера Рея Гоатса, ударило молнией, когда он вспахивал поле. И обнаружила его как раз эта самая Гонория. Он почернел и слегка дымился. Мистер Гоатс выжил, но почти полностью потерял слух и теперь таскал за собой огромный рупор, который приставлял к уху. Иногда на него безо всякого повода нападал смех. Это немножко пугало, но в то же время немало веселило публику.

Бедная Гонория с той поры начала панически бояться электричества. И кто бы на её месте не боялся? Итак, когда инструктор в первый раз велел ей воткнуть штекер в гнездо, она взвизгнула и опрометью бросилась наутёк. Испугалась, наверно, что из проводов посыплются дьявольские искры и её сейчас поджарят, как дядюшку. Она рванула через мост, забыв о своих вещах, и всю дорогу домой рыдала, бедняжка. Её папаша послал за сундуком на следующий день.

Место телефонистки получила Мэгги Медлин, внучатая племянница Бака Медлина. Мэгги была ниже Гонории, но держалась уверенней. Дови, её противная младшая сестрица, просто купалась в чужой славе и ни одной фразы не начинала без «Моя сестра-телефонистка считает…».

Уж как мы её за это ненавидели!

И вот телефонная компания дотянула наконец провод до Фентресса. Настал долгожданный момент. Представитель компании прибыл на поезде из Остина. Понятно, что торжественное открытие не могло состояться в редакции газеты – там просто не было места. Все столпились снаружи. Мужской духовой оркестр сыграл пару-тройку мелодий. Оркестр Лосиного Клуба поиграл подольше, а Оркестр страховой компании – совсем маленький – играл долго и без устали. Мэр с представителем компании произнесли каждый по длинной, скучной речи о значении этого дня в жизни города. Мэр Аксельрод перерезал красную ленточку огромными бутафорскими картонными ножницами и сим официально открыл Фентресское отделение Телефонной компании Белла. Публика зааплодировала, важные люди пожали друг другу руки, потом появились бесплатный лимонад и бочковое пиво для всех присутствующих. Сэм Хьюстон попытался попробовать пива, но был пойман с поличным.

Ровно в полдень с боем часов раздался первый звонок. Резкий дребезжащий звук ворвался в атмосферу всеобщего ожидания. Толпа разразилась ахами и охами. На линии был сенатор штата. Он позвонил из Остина поздравить наш город с вхождением в двадцатый век. Мэгги Медлин соединила, наш мэр вошёл в комнатушку и принялся орать на сенатора, а тот – на него. Сорок пять миль не помеха. Сенатор сообщил утренние цены на хлопок на остинской бирже.

– Понимаешь всю важность момента, Кэлпурния? – шепнул мне дедушка. – Дни китового жира и угольной пыли миновали. Старое столетие умирает на глазах. Запомни этот день.

Мистер Хофер из Фотографического салона Хофера («Замечательные фотографии знаменательных событий») приволок свой фотоаппарат с гармошкой. Надо же запечатлеть торжественный момент. Он хотел поговорить с дедушкой о Растении и очень расстроился, узнав, что никаких новостей пока нет. Он готов был болтать весь день, но тут мэр напомнил ему об обязанностях официального фотографа. Мы все сбились в кучу, на тротуаре и на улице. Мистер Хофер установил камеру. Дедушка взял меня за руку. Мистер Хофер нырнул под чёрное покрывало и поднял лоток с магниевым порошком для вспышки.

– Не двигаться! – завопил он.

Мы окаменели. Вспышка осветила толпу ярче летнего солнца. В этот момент нас и щёлкнули. На фотографии у всех лица торжественные и застывшие. У меня прямо-таки задумчивое. Улыбается – улыбкой Чеширского Кота – один дедушка.

Глава 17
Домоводство

Поэтому, так как производится более особей, чем может выжить, в каждом случае должна вестись борьба за существование либо между особями того же вида, либо между особями различных видов, либо с физическими условиями жизни.

Я вошла в возраст, когда юные особы должны учиться содержать дом в порядке. Противно, но что поделаешь. После замужества пригодится. Девушкам полагается выходить замуж. Все и выходят, исключение составляют только страшно богатые – им необязательно – или уж такие страшненькие, что никто на них жениться не хочет. Есть девушки, которым удалось поработать учительницами или медицинскими сёстрами до того, как выйти замуж. Счастливицы. Теперь ещё Мэгги Медлин, телефонистка, независимая женщина с хорошим заработком, над ней не властен ни один мужчина, кроме лично мистера Белла. Сначала в городе был только один телефон, так что ей не приходилось надрываться на работе. Сидит себе перед коммутатором с наушниками на шее, грызет яблоки и читает газету. Когда раздаётся звонок, втыкает штекер в гнездо и произносит – всегда чётким и звонким голосом: «Алло, Центральная, ваш номер, пожалуйста». Так полагается, хотя номер пока только один. Девочки в школе её обожают. Мы играем в телефонисток – мастерим коммутатор из картона и длинных верёвочек. Вот это жизнь! Но очень скоро все захотели завести свои телефоны. Теперь Мэгги ни на минуту не могла отойти от коммутатора и превратилась в настоящую рабыню телефонной компании.

Растение росло как на дрожжах, а из Вашингтона по-прежнему не было никаких известий. Дедушка трудился не покладая рук, и я присоединялась, как только удавалось увильнуть от домашних обязанностей.

Утро субботы. Мама сидит за шитьём. Я мчусь к двери со старым дедушкиным сачком для бабочек и его же старой корзинкой.

– Постой, постой, – не успела я коснуться дверной ручки, как раздался мамин голос. Ох, не нравится мне это. – Куда ты направилась?

– На речку, собирать образцы, – а сама бочком-бочком к двери.

– Пойди сюда. Образцы – это прекрасно, но ты совсем запустила домашние дела. В твоём возрасте я уже умела вышивать, штопать и готовить простые блюда.

– Я умею готовить, – уверенно заявила я.

– И что ты умеешь готовить?

– Могу сделать бутерброд с сыром. Сварить яйцо. В мешочек, – подумала и добавила самодовольно: – И вкрутую.

– Боже всемогущий, ещё хуже, чем я опасалась.

– Что хуже?

– Твоё кулинарное невежество.

– Зачем мне готовить? А Виола на что?

– А потом? Когда вырастешь и заведёшь свою собственную семью. Как будешь их кормить?

Виола всегда готовила для нас, ещё до моего рождения. Ещё до того, как Гарри родился. И так до скончания века. А теперь получается, что это не так, – мой мир рушится на глазах.

– Тогда пусть и для моей семьи готовит Виола.

Молчание.

– Хорошо, иди пока, – наконец выдавила из себя мама. – Мы ещё поговорим.

Я пулей выскочила из дома и постаралась выкинуть этот разговор из головы. Но не тут-то было: он засел в мозгу и ныл, как разболевшийся зуб. Удовольствие отравлено, утро испорчено. Мама наконец заметила: бисквиты у меня твёрдые как камень, вышивки перекошены, швы кривые. А если посмотреть на мамину жизнь – корзинка с шитьём всегда полна штопки; простыни, воротнички и манжеты надо перелицовывать; каждую неделю нужно испечь двадцать буханок хлеба. Да, конечно, уборкой она почти не занимается, на это есть Сан-Хуана. По понедельникам приходит прачка и день-деньской кипятит бельё в сарайчике, приспособленном под прачечную. Цыплят убивает и ощипывает Виола, она же их и готовит. Альберто забивает и разделывает свиней. Но мамина круговерть по хозяйству никогда не кончается. Только одно закончится, сразу надо браться за другое, и так каждый день, каждую неделю, каждый год. Ужас, скука какая!

День пошёл на поправку, когда удалось поймать редкую бабочку – красную шашечницу. Они увёртливые и быстрые, поймать их нелегко. Я знала, что дедушка обрадуется. Готовка и штопка на время выскочили из головы. Вернулась домой, провозилась целый час, пока удалось разгладить изящные крылышки. Теперь оставалось повесить бабочку на стену в спальне. К тому времени я совсем позабыла о том, какая я невежественная особа. Я не знала и знать не желала, что кампания по приучению меня к домашнему хозяйству уже несётся вперёд на полных парах.

Первый звонок прозвенел, когда мисс Харботтл решила, что все девочки в классе должны выставить своё рукоделие на ярмарке. Ужас! По мне, вязание – это пустая трата времени, и подолгу я им не занималась. Результаты плачевные, работа небрежная, и это ещё мягко сказано. Петли набраны как попало. Кокон у Пити и то вышел лучше. Длинный полосатый шарф пузырится посередине, как питон, пообедавший кроликом. Я воображала, что злобный карлик Румпельштильцхен с прялкой, которая крутится задом наперёд, прокрался ночью в спальню и распустил моё вязание, обратив рукотворную красоту в жалкую мешанину ниток.

Мама всегда инспектировала моё вязание, но тут она давно не заглядывала в мою рабочую корзинку. Теперь настал момент предъявить ей работу. Я неуверенно протянула корзинку для осмотра.

– Это ты связала?

– Да, мама.

– Есть чем гордиться?

Гордиться? Я задумалась. Вопрос с подковыркой? Не понимаю, куда она клонит.

– Я тебя спрашиваю, Кэлпурния.

– Нет, гордиться тут особенно нечем.

– Так почему ты не можешь работать так, чтобы можно было гордиться результатом?

Я снова задумалась. Ничего умного в голову не приходит. Придётся отвечать честно.

– Потому что это скукотища.

Правдивый ответ, но я ещё рта не закрыла, как поняла, какая я дура.

– А‑а‑а. Скукотища, значит?

Нехороший знак – мама, как попугай, повторяет мои слова. Ага, попугаи. Очень интересные птицы, живут долго-долго, так что их можно даже завещать потомкам. Дедушка рассказывал мне о попугае, который жил больше ста лет и выучил четыреста фраз. Он их произносил не хуже любого человека…

– Кэлпурния, ты…

Вряд ли мне разрешат держать большого попугая (дедушка сказал, что они очень дорогие), но, может быть, можно завести птичку поменьше, ну, скажем, какаду или волнистого попугайчика… Мама что-то говорит… Что надо побольше упражняться…

– Надо больше трудиться…

Волнистый попугайчик, на худой конец. Их, кажется, тоже можно выучить разговаривать.

– Когда я была в твоём возрасте…

Если бы у меня был волнистый попугайчик, я бы ему разрешала летать по всему дому? Нет, наверно. Вдруг парадная мебель покроется помётом, словно белым чехлом? Ему тогда точно не поздоровится. Да ещё и Идабель, кошка, которая спит в корзинке на кухне. Пусть лучше летает в моей комнате. Пусть сидит на спинке кровати и чирикает мне в ухо, такой приятный звук…

– Кэлпурния!

Я прямо вздрогнула.

– Да, мама!

– Ты не слышала ни одного слова!

Откуда она знает?

– Последний раз повторяю, слушай внимательно. Ситуация из рук вон. Рукоделие ужасающее. Придется исправляться. Уверена, ты способна на большее. Понятно? Удивительно, что мисс Харботтл не прислала мне ни одной записки.

Прислала. По правде говоря, даже две.

– Будешь готовиться к ярмарке и каждый вечер показывать мне свою работу.

Придётся подзаняться рукоделием. Какая невероятная тоска. Но ничего, нас семеро, мама подчас забывает, что она кому сказала. Иногда можно затеряться в толпе, и тебя не заметят, если ведёшь себя тихо и сливаешься с окружающей средой, как хамелеон. Иногда можно нырнуть поглубже, и мама перестаёт обращать на тебя внимание, особенно если не грубить и не делать резких движений. Но на этот раз надежды мало. Теперь она с меня глаз не спустит. Я единственная девочка – девочка на выданье.

День шёл своим чередом. Я уже переделала невероятную кучу домашних заданий – совершенно несправедливо столько задавать. Но ещё пару часов будет светло и можно заняться настоящим делом. Я на полных парах рванула к двери. Мама в гостиной проверяла счета.

– Кэлпурния, – позвала она. – Опять на речку?

Ну всё, поймали.

– Да, мамочка.

Я – самая послушная в мире пай-девочка.

– Сначала принеси мне свою вышивку.

– Чего?

– Что за тон? Да, детка. Сначала покажи вышивку, потом посмотрим про речку. И где твоя шляпка? У тебя будут веснушки.

Веснушки? Откуда? Уже почти стемнело. Я поплелась наверх, неся на плечах все горести мира.

– И нечего топать, как будто несёшь на плечах все горести мира.

Я сразу подтянулась. С ума сойти, откуда она знает, что у меня в голове? Я на цыпочках поднялась наверх и закрыла дверь. Вытянула моё художество из корзинки и уставилась на него. Задуманный поначалу идеальный квадрат вылился в неровный ромб, все буквы перекосило на правую сторону. Почему не получаются стежки одного размера? Как их сделать одинаковыми? Ну не все, но хотя бы почти все. И вообще, кому какое дело до моего рукоделия?

На последний вопрос ответить легко. Маме до всего есть дело, да и всем остальным, похоже, тоже, только непонятно почему. А мне дела нет, но меня заставляют. Глупость какая. Я отшвырнула пяльцы.

Два часа спустя я вернулась в гостиную. Задано было вышить узорчатую надпись «Добро пожаловать». Я уже добралась до «Добр», но буквы шатались, как пьяные, пришлось всё распороть и вышить для мамы новую букву «Д».

– И это всё?

– Это большая буква! Заглавная!

– Хорошо, хорошо, только не кричи. Получилось очень аккуратно, значит, можешь, если постараешься.

Как же мы с братьями ненавидим это слово – «постараешься».

– Можно идти?

– Да, конечно. Не опаздывай к ужину.

Мама зажгла в гостиной лампу, а я, отшвырнув вышивку, опрометью выскочила из дома. Света совсем уже нет. Дожили! Слишком поздно, чтобы собирать дневные образцы. Мне сразу представилась статья в газете: «Юная натуралистка потратила всё время на дурацкую вышивку. Невероятная потеря для научного сообщества. Всё научное сообщество в глубоком трауре».

Я понеслась к реке, и, пока добралась, совсем стемнело. И тут Виола позвонила в колокольчик.

Я заскочила в кухню, чтобы умыться, и спросила Виолу:

– Зачем мне шить и готовить? Зачем? Объясни ты мне.

Конечно, нехорошо к ней приставать в такую минуту. Она мешает соус в кастрюльке, чтобы не было комков. Виола удивлённо глядит на меня, словно я обратилась к ней по-древнегречески.

– Что за вопрос? – И снова принимается неистово мешать пахучий, дымящийся соус.

Это не ответ. Получается, что ответ самоочевиден, стал частью нашей жизни, и никто даже не удосуживается задуматься над вопросом. И если никто не понимает вопроса, как тогда на него ответить? И если ответа нет, я обречена на вечную женскую долю. Боже, какая тоска.

После ужина я удалилась к себе в комнату, надела ночнушку и устроилась с книжкой. Я с огромным удовольствием вгрызалась, если так можно выразиться, во все тома дедушкиного Диккенса по очереди и уже добралась до «Оливера Твиста». Пожалуйста, сэр, можно добавки? У этого бедняги жизнь точно уж была похуже моей.

Я спустилась вниз за стаканом воды. Папа с мамой сидели в гостиной. Дверь была приоткрыта.

– Ну что с ней делать? – вздохнула мама.

Я замерла. Если это «она», значит, речь обо мне. Других девочек тут нет.

– Мальчишки сами разберутся, как жить, но с ней-то как быть? Твой отец кормит её крутой смесью Диккенса и Дарвина. Обилие книг может плохо повлиять на человека. Особенно на ребёнка. На молодую девушку.

Я чуть ни завопила: «Мы занимаемся важной работой! У нас Растение!» Но тогда они поймут, что я подслушиваю.

– Не вижу тут большой беды, – возразил отец.

– Носится день-деньской с сачком для бабочек. Не умеет шить, не умеет готовить.

– Многие девочки в её возрасте этого ещё не умеют. Правда ведь?

– Она даже каши не сварит. А её бисквиты… они… они… прямо не знаю, на что они похожи.

На камень. Вот подходящее слово?

– Ну, научится ещё.

– Альфред, у неё в комнате лягушки.

– Лягушки?

«Какая ложь! – чуть ни крикнула я. – Вовсе не лягушки, а всего лишь головастики».

Это была последняя капля. Отец замолчал. Молчание длилось долго-долго. Он переваривал информацию, и молчание разливалось по дому. Сердце моё ушло в пятки, я даже дышать перестала. Ну, не похожа я на остальных девчонок. Я совсем другая, другой вид. Не собираюсь быть как они. Но, выходит дело, придётся. Занимайся домом, мужем, детьми. И думать забудь о том, чтобы стать натуралистом. Откажись от Дневника, не ходи на любимую речку. И тогда останутся только шитьё и готовка, всё то, что они меня заставляют делать, все занудные занятия, которых я пока ловко избегаю. Меня бросало то в жар, то в холод. И не будет никакого Растения. Жизнь летит под откос. Как я раньше не догадалась. Меня поймали в ловушку. Прищемили койоту лапу.

Прошла вечность, прежде чем отец ответил:

– Понятно. Лягушки. Что будем делать, Маргарет?

– Ей нужно поменьше времени проводить с твоим отцом и побольше со мной и Виолой. Я уже сказала ей, что буду учить её шитью и готовке. Особенно готовке. Каждую неделю новое блюдо.

– А нам придётся их есть? Ну и ну.

– Вот именно, Альфред.

У меня слёзы брызнули из глаз. Собственный отец смеётся, когда единственную дочь продают в рабство.

– Я тебе полностью доверяю, Маргарет. Всё в твоих надёжных руках. Тяжёлое бремя, невероятно тяжёлое. Головная боль не беспокоит, дорогая?

– Не очень, Альфред, не очень.

Отец встал, подошел к матери, поцеловал её в лоб.

– Рад слышать. Принести микстуру?

– Нет, спасибо, не надо.

Отец уселся обратно, зашелестел газетой. Вот так был оглашён мой пожизненный приговор.

Я прислонилась к стене, долго стояла, не в силах пошевельнуться. На душе пустота. Полная пустота. Я теперь пустой сосуд для полезных дел, ждущий наполнения – рецептами и узорами для вязания.

Джим Боуи прошлёпал босыми ногами по лестнице. Не говоря ни слова, обнял меня и долго не выпускал из объятий.

– Спасибо, Джей Би, – прошептала я, и мы, держась за руки, отправились наверх.

– Ты заболела, Кэлли Ви?

– Похоже на то.

– Мне всегда видно.

– Правда. Тебе всегда видно.

– Не болей. Ты моя самая лучшая сестра, Кэлли.

Мы забрались в мою кровать, и он свернулся клубочком рядом со мной.

– Ты обещала, что будешь почаще со мной играть.

– Прости, пожалуйста, я была занята с дедушкой.

А скоро уже не буду.

– А он знает про Уоллеса Большая Нога?

– Знает.

– А он мне расскажет про Уоллеса Большая Нога?

– Ты его спроси. Наверно, расскажет. Но он очень занят.

Теперь уже без меня.

– Я бы спросил, – шепнул братишка. – Но я его боюсь. Ну, я пошёл. Спокойной ночи, Кэлли. Не болей.