Текст книги "Эволюция Кэлпурнии Тейт"

Глава 8
Микроскоп

Земная кора – обширный музей…

После мимолётного знакомства с этой жеманницей, мисс Гудекер, в доме всё пошло наперекосяк. Гарри не первую неделю пребывал в тоске и апатии. Я твёрдо помнила своё обещание и ни во что не вмешивалась, только один раз не удержалась, подслушала у замочной скважины. Дедушка с Гарри разговаривали в библиотеке спустя пару дней после визита. Дед что-то объяснял про законы естественного отбора – про то, что в природе они всегда выполняются, а в случае людей иногда почему-то не срабатывают. Гарри от разговора немножко полегчало, но он ещё долго не мог прийти в себя. Интересно, Гарри сердится на дедушку? Не надо было показывать мисс Гудекер коллекцию препарированных жуков. Но если это так её испугало, грош ей цена, недостойна она нашего Гарри.

Уверена, что у мамы отлегло от сердца, когда эта мерзкая девица исчезла. Обычно мама обращается со свёкром вежливо, но с прохладцей, а теперь в её голосе звучала благодарность, переходящая в нежность. За обедом она заботливо расспрашивала дедушку о здоровье, подкладывала ему на тарелку самые лакомые кусочки. По-моему, он и внимания не обратил.

Меня Гарри простил. Не я же всё-таки лишила его последней надежды поладить с мисс Гудекер. Я вела себя наидостойнейшим образом, так что меня ругать не за что. Уж не знаю, от кого она с такой скоростью убежала, но только не от меня. А я всегда была любимицей Гарри, его верным хвостиком. Вечно за ним таскалась. До чего же здорово, я снова в любимчиках!

Лето подходило к концу. Папа иногда спрашивал дедушкиного совета по поводу дел на ферме или по поводу хлопкоочистительной машины. Но папе с трудом удавалось отвлечь дедушку от науки – дед упорно не желал сосредотачиваться на хозяйственных вопросах. Он начал дело, добился немалого успеха, но теперь не желал об этом думать. Странно, что родители не понимают, почему дедушку больше не волнует его прежняя жизнь. Я всё сразу поняла, как только он мне рассказал про летучую мышь.

– Мне и так немного осталось, – объяснил он, когда мы устроились в библиотеке. – Зачем ещё тратить время на обсуждения дренажных канав и неоплаченных счетов? Хочется каждый оставшийся час провести с толком. Жалко, что я до этого додумался только, когда мне стукнуло пятьдесят. Тебе, Кэлпурния, нужно научиться беречь время с молодых лет. Не трать время по пустякам.

– Да, сэр. Постараюсь.

В библиотеке нет стула для посетителей, поэтому я усаживаюсь на скамеечке для ног. Кажется, это бывшее верблюжье седло. Совершенно не похоже на седло, а уж я седла видала. Пахнет оно странно и сплошь покрыто короткой коричневатой шерстью, как у собачек чихуахуа. Так что, наверно, оно и впрямь верблюжье. Я снова и снова разглядываю дедушкины вещи. Медный, оставшийся с войны бинокль. Широкие, плоские ящики с образцами – засушенными ящерицами, пауками и стрекозами. Резные чёрные часы с кукушкой, которые объявляют каждые четверть часа смешным надтреснутым голосом. Обтрёпанная по краям голубая розетка с выцветшими буквами: «Самый лучший скот. Сельскохозяйственная ярмарка. Фентресс, 1877». Толстые, кремовые, наверно, пергаментные конверты из Национального географического общества с красными сургучными печатями. Вырезанная из дерева русалка – подставка для трубок. И, конечно же, медвежья шкура с открытой пастью. (Уж не знаю, сколько раз я совала в эту пасть ногу.) В запертом шкафчике над полкой с наградами хранится страшненькое чучело броненосца – отвратительно набитое. Зачем его тут держать, когда каждый экспонат дедушкиной коллекции – образец совершенства?

– А почему вы не выкинете этого броненосца? Можно же купить чучело получше.

– Ты права, я оставил его на память. Это самое первое чучело, которое я сам набил. Я учился на курсах по переписке. Никому такого не посоветую. Если решишь овладеть этим ремеслом, поступай в ученики к мастеру. В искусстве таксидермии столько важных мелочей, что чтение брошюры делу не поможет.

– Мне что-то неохота становиться таксидермистом. – Я копалась на полке, заставленной окаменелостями и обломками старых костей.

– Мудро. Один запах чего стоит, многих новичков оттолкнул. Но хочу заметить, что мой следующий броненосец вышел значительно удачней. Так хорошо получился, что я его послал одному великому человеку – в знак величайшего уважения.

Слушая вполуха, я вытащила ископаемого трилобита. Меня привёл в восторг гладкий жёсткий камень, который когда-то был мягким телом подводного существа.

– Он изучал южноамериканских броненосцев, так что я подумал: надо послать ему североамериканский экземпляр. А после чучела броненосца я принялся за рысь – слишком амбициозная идея. Особенно трудно набивать морду. Мне хотелось, чтобы рысь огрызалась и показывала зубы, как будто её вспугнули. А вышло, что бедняжка больна свинкой.

Сколько же миллионов лет трилобиту, лежащему у меня на ладони? В каких древних морях он плавал? Я никогда не видела океана, только воображала себе волны, ветер, солёную пену.

– А он в благодарность послал мне заспиртованный образец. Взгляни, там, на полке рядом с броненосцем. Самая большая моя драгоценность.

– Что? – я всё ещё не могла оторваться от окаменелости.

– Чудище в бутылке.

Я взглянула на тварюгу в толстенной стеклянной бутыли. Ну и страхолюдина. Нелепые глазищи и множество ног.

– Это Sepia officinalis. Он нашёл этот экземпляр у мыса Доброй Надежды.

– Кто нашёл?

– Мы говорим о Чарлзе Дарвине.

– Быть не может! Он вам это прислал?

– Именно. За свою долгую жизнь он переписывался с множеством натуралистов по всему миру и со многими обменивался образцами фауны.

– Дедушка, не валяйте дурака.

– Кэлпурния, я никогда не «валяю дурака». Кроме того, мы с твоей матерью безусловно сходимся в одном: использование вульгарных выражений – признак невысокого интеллекта и ограниченного запаса слов.

Я не могла поверить своим ушам. У нас в доме не просто есть его книга, у нас есть чудище, которое он сам препарировал! Я не могла отвести глаз от бутыли. Зачем этому созданию столько ног?

– А это кто?

– А ты как думаешь?

Я скорчила рожу.

– Вы прямо как мама. Она всегда велит мне посмотреть в словаре, если я не знаю, как писать какое-то слово.

– Вот и правильно. И в этом мы с ней сходимся.

Я подобралась поближе к бутыли и попыталась прочесть маленькую этикетку, привязанную к горлышку. Старинный почерк, выцветшие буквы. Разобрать надпись мне не удалось, но всё равно было здорово – написано пером самого Чарлза Дарвина, его собственной рукой.

– А можно вынуть эту штуку из бутыли? А то трудно разобрать, уж больно там тесно.

– Этому экземпляру почти семьдесят лет, и он заспиртован. Боюсь, если вынуть, он просто-напросто развалится.

Я уставилась на бутыль. Суша? Море? Воздух? Ног много, но они какие-то вялые, веса тела не выдержат. Значит, они для плаванья. Тогда в море. Но плавников нет. Как же можно плавать без плавников? Проблема, ничего не скажешь. И жабр нет. Ещё одна проблема. Глаза как огромные блюдца. Зачем такие здоровенные глаза? Понятно, чтобы видеть в темноте. Значит, он живёт там, где мало света, глубоко в воде.

– Похоже на рыбу и живёт на дне океана. Но я таких рыб никогда не видела. Не могу понять, как он передвигается и как дышит.

– Неплохо для начала. Странно было бы ожидать, что ты сама сможешь догадаться. Это каракатица. Ты права, она едва помещается в бутыль. Семейство Sepiida, род Sepia. Передвигается, засасывая воду в полость под мантией и выталкивая её через воронку-сифон. Жабры тоже прячутся под мантией. Когда на неё нападают, выбрасывает облако коричневато-чёрных чернил. Внутри раковина, её можно использовать вместо наждака. Те, кто держат птиц в клетках, вешают птицам эти раковины для чистки клюва.

Потрясающая штука. Диковинка. И к тому же с историческим значением. Я потрогала пальцем прохладное стекло.

Я рассказала Гарри об этом чуде в бутылке. Он удивлённо поднял глаза от книжки, которую читал.

– Ты была в библиотеке?

– Ага. Дедушка позвал.

– Тогда ладно. Заметила корабль в бутылке? По-моему, самая интересная штука. Но у меня не было времени всё подробно рассмотреть. Он его получил от добровольной пожарной дружины, когда много лет назад пожертвовал им деньги на новый насос. Хорошо бы, чтоб он мне его завещал. А ты вроде много времени с дедом проводишь.

– Ну да.

– О чём ты можешь говорить с таким стариком?

Я заволновалась. Гарри – это ещё не страшно. А вдруг младшие братья узнают, что дедушка – кладезь странных и удивительных историй о битвах с индейцами, с огромными зверями, историй о полётах на воздушном шаре? Тогда мне ничего не достанется. Дедушка – мой!

– Да так, о всяком разном.

Ненавижу врать Гарри. Он снова уткнулся в книгу, и я поцеловала его в щёку. Он рассеянно погладил меня по голове.

– Ты же всё равно моя малышка.

– Ну конечно же, – подтвердила я.

Мне даже в голову не пришло, что ещё кто-то в доме замечает мои частые походы к дедушке в библиотеку, пока Джей Би не сказал:

– Чего это ты теперь играешь с дедушкой куда чаще, чем со мной, Кэлли?

– Да что ты, Джей Би. Я же часто с тобой играю. А с дедушкой я вовсе не играю. Мы занимаемся наукой, – важно добавила я.

– Чем?

– Ну, изучаем мир вокруг и пытаемся понять, как он устроен.

– А мне можно?

– Вот дорастёшь до моих лет…

Джей Би задумался:

– Не хочу. Он страшный. Даже не улыбается. И пахнет как-то странно.

Верно, дедушка пах шерстяной тканью, табаком, нафталином и мятой. И ещё виски иногда.

– Совсем не весёлый. У Фредди вот дедушка весёлый. А где наш другой дедушка? У Фредди их два. А у нас только один?

– Второй дедушка умер ещё до твоего рождения. У него был тиф, и он умер.

– А нового нельзя завести?

– Нет, нельзя. Он был мамин папа, а потом заболел тифом и умер.

Джей Би никак не мог представить себе, что наша мама тоже была ребёнком.

– Так почему нельзя завести нового?

– Ну, как тебе объяснить… Вырастешь – поймёшь.

– Хорошо.

В отличие от Сала Росса, который всегда злится, если такое слышит, Джей Би верит мне на слово. Теперь он потянулся ко мне за поцелуем.

– Кто твоя любимая сестра?

– Ты, Кэлли Ви, – хихикнул он.

Я обняла братишку, вдохнула запах шелковистых волос. Какой же он всё-таки милый.

– Ты чего?

– Ничего. Буду играть с тобой почаще, обещаю.

Честное слово, буду.

– Ага.

Хотя где взять время? Работы стало невпроворот. Озарение настигло меня, когда я лежала на спине в воде и смотрела в небо. С того дня я всё поняла про кузнечиков. По правде сказать, и про устройство целого мира. Едва выкарабкавшись на берег, я превратилась в исследователя и тут же обнаружила интересного представителя своего собственного, весьма странного вида. Он жил прямо тут, под боком. Такое сокровище в нашем доме, и никто из братьев его даже не замечает.

– Идёшь, Кэлпурния? – позвал дедушка.

– Да, сэр, уже иду! – и я галопом помчалась в библиотеку, таща рыбацкую корзинку с крышкой. Это была старая дедушкина соломенная корзинка, она ещё чуть попахивала рыбой. В ней лежали: Дневник, банки для сбора коллекций, бутерброд с сыром, заткнутая пробкой бутылка с лимонадом и бумажный кулёк с пекановыми орехами.

– Сегодня мы возьмём с собой микроскоп, – объявил дедушка, осторожно упаковывая прибор в футляр, а сам футляр – в полевой ранец. – Старый уже, но в хорошем состоянии, и линзы отличные. Наверно, у вас в школе есть поновее.

Микроскоп был немалой редкостью и стоил больших денег. В школе у нас его не было. Могу поспорить, что сейчас гляжу на единственный микроскоп между Остином и Сан-Антонио.

– У нас в школе нет микроскопа, дедушка.

Он даже сразу не ответил.

– Нет микроскопа? Не понимаю я современную систему образования.

– Я тоже. Нас учат шить и вязать. И ещё хорошим манерам – заставляют нас вышагивать по комнате с книгой на голове.

– А я-то думал, что книги лучше усваиваются при чтении.

Я расхохоталась. Только не забыть Луле рассказать.

– А что мы сегодня будем изучать?

– Давай займёмся водорослями. То, что ты скоро увидишь, до Левенгука не видел никто. Он был торговец шерстью, а я вот торговал хлопком. Любители тоже кое на что годятся, если берутся за дело серьёзно. До Левенгука никто даже не мог себе такого вообразить. Я всё ещё помню, как первый раз посмотрел в микроскоп. Словно попадаешь в совершенно другой мир. Захватила Дневник? Придётся много записывать.

– Конечно.

Мы пошли к реке, по дороге спугнув стаю оленей. Они нырнули в заросли и тут же скрылись из вида. Что привело нас к разговору об оленях и пищевой цепи, как назвал её дедушка, – у каждого животного своё место в естественном порядке вещей.

Мы дошли до мелководной заводи, окружённой густой бахромой зелёного мха. Прохладный воздух и затхлая вода попахивали тиной и гнилью. Испуганные головастики бросились врассыпную, стоило нашим теням упасть на воду. Выше по течению с громким всплеском нырнул кто-то покрупнее – выдра или речная крыса. Ласточки носились низко над водой, ловили насекомых.

Мы положили сумки, и дедушка принялся распаковывать микроскоп, части которого уютно покоились в бархатном футляре. Он достал зрительную трубу и показал, как навинчивать линзы.

– Давай сама, – скомандовал он. Тяжёлый медный цилиндр приятно холодил руки. Я знала, что мне доверили настоящую драгоценность. Дедушка поставил футляр на плоский камень, а на футляре утвердил микроскоп.

– Нам нужна капля воды, – он протянул мне два тоненьких стёклышка.

– Любая капля?

– Сгодится любая.

– Столько капель, трудно выбрать.

Он усмехнулся.

– Будет интереснее, если возьмёшь образец поближе к водяным растениям.

Я наклонилась и тронула пальцем воду, сбросила каплю на одно из стёклышек. Дедушка объяснил, что второе стекло надо положить сверху.

– Теперь помести его на предметный столик. Вот так. Самое трудное – это повернуть отражающее зеркало так, чтобы солнечный свет оказался под правильным углом. Чтобы осветить образец, надо много света, но при слишком ярком свете детали смазываются.

Я повертела зеркало и заглянула в окуляр, готовая к потрясающему зрелищу. Но там был только серый туман, и больше ничего. Ужасное разочарование.

– Дедушка. Там… там ничего нет.

– Надо подкрутить фокусировку, – он положил мою руку на винт. – От себя и медленно. Нет, не смотри на винт. Гляди в объектив и поворачивай.

Ужасно неудобно.

– Света достаточно? Не забывай о зеркале.

И тут это случилось! Целый мир огромных, подвижных, кишмя кишащих, извивающихся существ открылся моим глазам, до смерти меня испугав.

– А‑а‑а! – я отпрыгнула и чуть не уронила микроскоп. – У‑у‑у.

Убедилась, что аппарат не пострадал, и взглянула на деда.

– Надо понимать, что ты познакомилась с микроскопическими созданиями, – улыбнулся он. – Платон утверждал, что наука начинается с удивления.

Я снова прильнула к окуляру. Нечто волосатое с бешеной скоростью пронеслось мимо. А этот так и хлещет хвостом туда-сюда. Крутящийся шар с шипами, похожий на средневековую булаву, тихонько, словно еле различимый призрак, то вплывает в поле зрения, то уплывает. Хаотичный, дикий мир… ничего подобного я раньше не видела.

– И в этом я купаюсь? – право же, лучше не знать. – Как они называются?

– Это нам ещё предстоит узнать. Сумеешь их зарисовать? Потом посмотрим в книге, кто есть кто.

– Зарисовать? Они так быстро мечутся.

– Да, нелегко. Держи карандаш.

Я примостилась рядом с микроскопом, смотрела, рисовала, снова смотрела, снова рисовала. Старалась изо всех сил. Постепенно я стала различать старых знакомцев, теперь рисовать стало легче. Дедушка, мурлыча что-то из Вивальди, прогуливался поблизости с сачком. Я грызла карандаш и хмурилась – никудышные рисунки, какие-то невнятные очертания разбросаны по всей странице.

– Не очень-то хорошо получилось, – я протянула Дневник дедушке.

– С точки зрения искусства ты совершенно права. Но дело не в этом. Они срисованы с натуры, и мы сможем найти их в атласе, как только вернёмся в библиотеку. С этой точки зрения совсем неплохо.

– Может, в атласе мы их и найдём, но в реке я точно купаться больше не буду.

– Все они совершенно безобидны и обитают в этой речке уже многие тысячелетия. Куда дольше, чем ты, Кэлпурния. Утешься, ты плаваешь там, где есть течение. А эти создания неуютно чувствуют себя в проточной воде.

– Ну, ладно тогда.

Но дедушка меня не убедил.

В камышах что-то зашуршало, и оттуда показался папин пёс Аякс. Он радостно бросился к нам. Наверно, бегал поухаживать за Матильдой, пегой гончей, принадлежащей мистеру Гейтсу, той самой, чей уникальный переливчатый вой разносился по всему городку. Аякс поздоровался и с дедушкой, и со мной, потыкался носом, надеясь на ласку, потом кинулся в заводь и зашлёпал лапами по мелководью. Маленькая черепашка плюхнулась обратно в воду с полусгнившего бревна, и собака неуклюже бросилась за ней. Аякс обожал гоняться за черепахами и другими мелкими речными существами, но обычно ничего земноводного поймать не мог. Он был, можно сказать, специалист по пернатым. Но на этот раз он, к моему удивлению, сунул-таки морду в воду. И сам изумился, когда оказалось, что у него в пасти не менее изумлённая черепаха.

– Аякс! – скомандовала я. – Фу! Прекрати. Положи на место.

Он подбежал к нам, страшно довольный положил черепашку к моим ногам и стал отряхиваться. Потом сел, преданно заглядывая мне в глаза.

– Он считает, что всё сделал правильно, – сказал дедушка. – Лучше похвали его, а то все старания твоего отца по дрессировке пойдут насмарку.

– Ну, так и быть. Аякс – хороший пёс, – я потрепала его по загривку. – А что делать с черепахой? У Тревиса уже есть одна, боюсь, мама двух не выдержит. Придержите Аякса, а я отнесу черепашку в воду.

– Пойду прогуляюсь по бережку. Нечего ему видеть, как ты её выпускаешь. А то он начнёт во всём сомневаться, глядишь, и команды перестанет выполнять.

Он повёл собаку вдоль берега. Когда они скрылись из виду, я осмотрела черепашку. Как это она ухитрилась попасться в зубы здоровому, неуклюжему сухопутному зверю? Старая? Больная? На вид с ней всё в порядке. Такая же, как все речные черепашки. Может, просто глупая? Может, лучше ей умереть и не плодить таких же глупых черепашек? Поздно, я уже вмешалась, теперь я за неё отвечаю. Интересно, помогаю ли я выживанию неприспособленных? Я бросила черепаху обратно в воду, и она моментально исчезла из виду.

– Готово! – заорала я. – Можно отпускать.

Я взобралась на крутой берег, и Аякс помчался мне навстречу. Он обнюхал мои ладони, ища черепаху.

– Нету, – я показала ему пустые руки. – Видишь?

Клянусь, пёс всё понял – уши поникли, и он отвернулся от меня.

– Всё, нету, прости, Аякс. Иди сюда, мой хороший.

Я погладила собаку, почесала ему бока – он это любит. Теперь я до вечера буду пахнуть мокрой псиной.

– Хорошая собачка, ты хорошая собачка.

Он немного развеселился и, похоже, простил меня. Мы вместе вернулись к дедушке. Аякс наткнулся на огромную нору. Давно таких не видела. Похожа на барсучью, пахнет как барсучья, но барсуки в этих краях теперь редкость. Аякс радостно засунул нос прямо в нору – запах-то какой.

– А что там? – крикнула я дедушке, который уставился на маленький, ничем не примечательный кустик. – Пошли, Аякс.

Я потянула собаку за ошейник, а не то достанется его носу от разгневанного обитателя норы.

– Горошек, – отозвался дедушка. – Похоже на волосатый горошек, но может быть и мутант. Посмотри, тут непарный листочек у основания.

Он отщипнул веточку и протянул мне.

– Давай сохраним.

Скучное растение. Но я положила его в банку и надписала: «Волосатый горошек (мумутан?)».

– Смотри, вот гусеница. Никогда не выводила бабочку из гусеницы?

Дедушка подцепил прутиком извивающуюся толстенную мохнатую гусеницу. Никогда таких здоровых не видела. Два дюйма, не меньше. (Вернее, пять сантиметров. Дедушка сказал, что настоящие учёные пользуются европейской метрической системой и скоро все в Америке на неё перейдут.) Гусеница была покрыта толстым мехом и казалась плюшевой. Так и хотелось погладить ее, как кошку. Но я учёная, мне всю жизнь говорили, что мохнатые гусеницы больно жалятся. Только я не знала, просто больно или очень больно.

– Как она называется? – спросила я дедушку.

– Не знаю точно. Их несколько видов, и они похожи. Невооружённым взглядом не различишь. Надо ждать, пока она не превратится в бабочку.

– А они сильно жалятся?

– Потрогай, тогда узнаешь. Возникает интересный вопрос. Как далеко ты способна зайти ради любви к науке? Есть над чем задуматься.

Может быть, может быть. Или лучше дать кому-то из мальчишек пенни, пусть они трогают. Но тогда придётся расплачиваться ещё раз – точно попадёт от мамы. Не стоит того.

– Давайте заберём его домой, я его выращу. Назову Пити.

– Кэлпурния, ты скоро убедишься, что не стоит давать имена подопытным объектам.

– Почему? – я засунула Пити вместе с веточкой в самую большую банку, литровую, с дырочками в крышке.

– Это мешает полной объективности наблюдения.

– Мешает чему, дедушка?

Но дед уже отвлёкся, разглядывая какие-то следы.

– Лиса, наверно, – пробормотал он. – И, похоже, пара лисят. Это хорошо. Я боялся, что их всех уже выжили койоты.

Когда мы вернулись домой, обнаружилось, что Сэм Хьюстон и Ламар притащили домой огроменного сома. Они его уже взвесили, сом потянул на сорок пять фунтов. Огромный разинутый рыбий рот окружён торчащими усами с карандаш толщиной. Страшный до ужаса. Но даже самые крупные сомы не особо пытаются сорваться с крючка. Так что не такое уж это достижение. Самое трудное – вытащить его из воды и дотащить до дома, не задев ядовитые шипы на плавниках.

На ужин были огромные ломти рыбы, обвалянные в кукурузной муке и зажаренные до хруста. Мне казалось, что рыба всё равно подванивает тиной, но всем остальным на это явно было наплевать. Мне есть не хотелось. Мне не хотелось даже глядеть на рыбу. Она же такая огромная, ростом почти с младшего братишку. Такая здоровая, что может ухватить меня за ногу, а я плаваю в реке каждый день. Я представила себе, как она меня хватает и тащит прямо на дно. И держит там долго-долго или просто долго, зависит от того, с какой стороны посмотреть – с моей или с рыбьей.

И потом меня найдут, волосы змеятся в воде, как у Офелии. А может, и не найдут ни кусочка, нечего будет хоронить. Может, только рубашку найдут. Можно разве, чтобы были гроб и похороны, когда осталась одна рубашка? Наверно, нет. А если рука или нога? Похоронили же они руку генерала Джексона. А если только голова? Голова, наверно, сойдёт.

Тут я решила, что довольно уже размышлять на эту тему и лучше об этом вообще не думать. Но ещё долго, купаясь в реке, я вспоминала то рыбьего Левиафана, готового растерзать меня на части, то всяких микроскопических существ, так и кишащих вокруг. Жуть какая-то. Иногда знание убивает всю радость или, по крайней мере, её притупляет.