Текст книги "Сен-Жермен: Человек, не желавший умирать. Том 1. Маска из ниоткуда"

Жеральд Мессадье
Сен-Жермен: Человек, не желавший умирать
Том 1
Маска из ниоткуда

Памяти Жоржа Энена и Жоржа Зезоса

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ОВЕН И ТЕЛЕЦ (1728–1730)

1. ИСЧЕЗНУВШИЙ ПАЖ

Заря благоухала ароматом жасмина, льющимся с высоких стен, окружавших дворец. В небо Мехико взлетела первая нота ангелуса.[1]1
  Колокольный звон, призывающий к богородичной молитве. (Прим. перев.)


[Закрыть] Огромные желтые цветы дурмана, увившего решетки шпалер, приветствовали вышедшую в сад девушку с двумя корзинками на бедрах. Сдержав улыбку, она сообщнически кивнула в ответ.

Лет шестнадцати-семнадцати, тоненькая, с едва развившейся грудью. Но наверняка не индианка и не mestiza:[2]2
  Метиска (исп.).


[Закрыть] природная бледность лица, обрамленного блестящей смолью волос, убранных в узел на затылке и прикрытых шалью, выдавала европейское происхождение. Она торопливо достигла задней калитки, подняла тяжелую деревянную щеколду и через мгновение оказалась на calle[3]3
  Дорога (исп.).


[Закрыть] дель Висерей Альбукерке, пустынной в этот ранний час. Другую сторону улицы окаймлял лишь низкий бурьян, потому что строить напротив дворца никто не осмеливался. Двигаясь вдоль стены, девушка добралась до первых домов города и тем же бодрым шагом углубилась в лабиринт патрицианского квартала.

Шагая навстречу солнцу, она вскоре вышла к окраине и там заметила тележку, запряженную осликом.

– Ole! Ты куда? – окликнула она погонщика, пеона с землистым лицом, потомка некогда славных индейцев майя, крещенных уже почти два века назад.

Погонщик остановился и повернул к ней выдубленное солнцем лицо. Угрюмо уставился. Белые говорили с индейцами только для того, чтобы за что-нибудь отругать. Но эта была приветлива и улыбчива. Может, дурочка. Во всяком случае, служит у белых, если судить по ее наряду.

– В Тласкалу, – отрывисто бросил он, словно пролаяв.

– Два песо, если посадишь в свою тележку.

Погонщик посмотрел на нее так, словно она предложила прокатиться верхом на нем самом. Что собирается делать эта белая в Тласкале, глухой индейской деревне, до которой добрых три часа пути?

– Ты хочешь в Тласкалу? – спросил он недоверчиво.

– Dos pesos, – повторила она.

Индеец столько и за три дня не зарабатывал. Поэтому кивнул, и девушка устроилась среди пустых вонючих корзин из-под салата, птицы, баранины и бог знает чего еще.

Несмотря на черепаший ход тележки, выехавшей из Мехико в восьмом часу, к полудню они добрались до Тласкалы, где таинственная пассажирка соскочила на землю, дала погонщику обещанные два песо и исчезла на деревенской площади. Он только и успел заметить, как ее маленький зад мелькнул в толпе поселян, уже начавших убирать свои лотки перед церковью Сан Исидро, звонившей во все свои колокола. Был понедельник, 12 июня 1728 года.

Примерно через три часа после того, как девица укатила на индейской тележке, во дворце вице-короля Мексики, в покоях его гостьи доньи Консепсьон де Лос Артабасес, графини Миранды, супруги губернатора Лимы, раздались крики.

Как правило, донья Консепсьон вставала около девяти; ее гувернантка, донья Исабель Руис, уже привыкла к этому за те пятнадцать лет, что состояла у нее на службе. Незадолго до девяти донья Исабель удивилась, не слыша голоса хозяйки, требующей, как обычно, свой завтрак и кувшин теплой воды для утреннего умывания. Гувернантка постучала, потом, через несколько мгновений, толкнула тяжелую дверь спальни.

И застыла от ужаса, увидев нагое тело своей хозяйки, раскинувшееся на постели в позе, далеко выходящей за рамки непринужденности, которую могла позволить себе такая патрицианка, как донья Консепсьон. Но еще большую тревогу вызывало выражение лица дамы: оно могло бы показаться заспанным, если бы не чрезмерная бледность, наводившая скорее на мысль о недомогании.

– Донья Консепсьон? – пролепетала дуэнья, охваченная ужасным предчувствием.

Она коснулась руки хозяйки. При этом ее внимание привлекло новое зрелище: на полу, с другой стороны кровати со столбиками, был распростерт брат Игнасио, личный духовник доньи Консепсьон, тоже в чем мать родила. И его состояние не казалось более завидным, чем состояние дамы. Замешательство дуэньи переросло в головокружение, потом в панику, подогреваемую ужасными подозрениями.

Духовник лежал в луже блевотины, испускавшей гнусное зловоние.

На столе в примыкающей к спальне гостиной виднелись остатки трапезы, наверняка поздней. Но кто накрыл на стол? Уж конечно, не донья Консепсьон. Духовник? Тоже сомнительно. Тогда точно паж. Три бутылки испанского вина на полу и четвертая на столе свидетельствовали о возлияниях. Тем не менее было только два прибора. И три бокала. Кто же был этот третий? Вряд ли паж. Это ведь всего лишь мальчишка, ничтожество, почти слуга к тому же.

К ужасным предчувствиям дуэньи добавилось твердое убеждение: надо известить вице-короля, и как можно скорее. Но может ли она оставить донью Консепсьон в таком состоянии? Не должна ли она сперва придать ей более благопристойный вид? Исправить обстановку, явно изобличавшую оргию? Но тогда надо бы вымыть и одеть исповедника… С чьей же помощью? Тут из горла графини вырвался хрип:

– Madre de Dios! Ayudame![4]4
  Матерь Божья! Помоги! (исп.).


[Закрыть]

Сердце гувернантки забилось еще сильнее.

– Донья Консепсьон?

Дама приоткрыла веки. Повела мутным глазом.

– Воды…

Донья Исабель бросилась к кувшину, который заметила на столе, но, охваченная новым подозрением, выбежала вон, схватила кувшин в комнате по другую сторону коридора, вернулась и уже из него дала напиться своей хозяйке.

Она надеялась, что графиня выйдет из оцепенения и можно будет наконец избавиться от… распростертого на полу исповедника. Если это уже не труп. Но донья Консепсьон упала на подушку с глубоким вздохом и, пробормотав приказ, чтобы ее не беспокоили, снова впала в забытье. Донья Исабель накрыла графиню простынями и, насколько это было возможно, попыталась придать ей более пристойный вид.

Потом, вся в слезах, побежала через залы, патио и коридоры, заполненные чиновниками колониальной администрации, в центральное крыло дворца, дабы поставить в известность вице-короля. У того уже началась аудиенция. Дуэнья обратилась к первому камергеру, и тот воспользовался паузой между двумя ходатаями, чтобы сообщить о случившемся. Последовало тайное дознание, в рамках которого камергер самолично сопроводил донью Исабель в покои графини Миранды.

Слуги, пронюхав о происшествии, толпились в коридорах. Прибытие первого камергера, величественной особы в сером шелковом кафтане с кружевным накрахмаленным жабо, повергло их в трепет.

Сначала камергер осмотрел донью Консепсьон, храпевшую, как пьяный звонарь. Потом обогнул кровать и склонился над телом ее духовника; тот раньше был весьма хорош собой, когда стоял на ногах. Пощупал его пульс. Жест совершенно излишний, поскольку трупная бледность молодого человека была вполне красноречива.

– Мертв, – изрек камергер.

Донья Исабель испустила крик ужаса.

– Madre de Dios!

– Боюсь, что незачем приплетать Мать нашего Господа к этой драме, – сказал камергер, наклонившись, чтобы взять с пола отвратительно грязную простыню.

Дуэнья отпрянула и перекрестилась. Камергер открыл дверь, велел принести одеяло и призвал двух лакеев.

– Отнесите тело в часовню, – приказал он. – Я сам сообщу аббату о случившемся.

Он подождал исполнения приказа и повернулся к донье Исабель:

– Вы знали этого человека?

– Брата Игнасио? Он исповедует… исповедовал графиню семь лет.

Камергер кивнул и, чтобы не слышать храпа графини, направился в маленькую гостиную, где заметил три бокала на столе. Он взял один, понюхал и поставил обратно.

– Кто был здесь вчера вечером кроме графини и ее духовника?

– Не знаю, ваша милость. Графиня поужинала в семь часов, как обычно, с братом Игнасио, потом удалилась. Я ушла спать в девять часов.

– Но кто же тогда накрыл на стол?

– Не знаю… Быть может, паж.

– Паж?

– Висентино.

Камергер опять кивнул; он вспомнил, о ком идет речь, поскольку красоту этого юнца трудно было не заметить: огромные темные глаза, алые губы, лилейная кожа, блестящие, черные, как вороново крыло, волосы. Когда графиня прибыла во дворец, мальчик нес ее сумочку.

– Где он?

– Я его еще не видела, благодарение Богу.

Камергер подошел к двери и приказал:

– Пусть найдут пажа Висентино!

Затем стал мерить комнату шагами, заложив руки за спину.

– Этот паж имел обыкновение пить с графиней?

Донья Исабель ответила растерянным взглядом.

– Не знаю, ваша милость… Н-не думаю… Это ведь всего лишь паж…

Она залилась слезами.

Постучали. Пажа Висентино не было в его комнате, и никто не знал, где он. Камергер приказал искать по всему дворцу, а если надо, и по всему Мехико. Потом спросил:

– Где графиня хранит свои драгоценности?

– В железном ларце.

– Где он?

– Не знаю, ваша милость, – ответила донья Исабель еще более испуганно. – В Лиме графиня запирала его в железном шкафу, ключ от которого был только у нее. А здесь, думаю, прятала под кроватью.

– Под кроватью?

Камергер заглянул под кровать графини, чей храп сменился хриплым дыханием. Ничего, кроме ночного горшка.

– Отыщите мне этот ларец.

Новая напасть повергла донью Исабель в почти старческую дрожь. За исключением большого шкафа, который содержал только два плаща и дорожные сундуки, покои, предоставленные в распоряжение графини Миранды, были меблированы по-спартански, как и большая часть колониальных жилищ: две кровати, два кресла, столы, молитвенная скамеечка перед маленьким алтарем с распятием. Дуэнья развела руками в знак бессилия.

– Как звали пажа?

– Висентино де ла Феи.

Камергер покинул покои графини стремительно и в дурном расположении духа.

Графиня Миранда отчасти пришла в себя. Но только через два дня. И лишь отчасти. Утром, заметив у изножия своей постели самого вице-короля и его камергера, она сильно удивилась и с угрозой спросила:

– А где ангелы?

Вопрос вызвал тягостное молчание.

– Здесь нет ангелов, – ответил наконец вице-король. – Вам нездоровилось, графиня. Мы беспокоимся о ваших драгоценностях. Где вы их храните?

– Под кроватью, – сказала она недоуменно.

– Их там нет.

– Невозможно. Ключ при мне.

Она положила руку на грудь, явно стараясь нашарить цепочку. Цепочки там не было.

– Где мой ключ? – крикнула графиня.

Вице-король и камергер мрачно переглянулись.

– Очевидно, исчез вместе с вашим ларцом. И с вашим пажом.

– Висентино? Не может быть. Он здесь. Я его только что видела.

И графиня стала визгливо звать пажа. Наконец в глазах доньи Консепсьон промелькнула растерянность.

– Куда вы дели Висентино, ваша светлость? – спросила она грозно.

Вице-король посмотрел на нее долгим взглядом.

– Графиня, корабль, который доставит вас в Испанию, отплывает в конце недели. Вы отправитесь в путь завтра.

– А где брат Игнасио?

– На небе, сударыня. Или в аду. До свидания, сударыня.

Когда вице-король и камергер покидали комнату, графиня Миранда истошно вопила, призывая Висентино и брата Игнасио.

В конце недели, 21 июня, с умом столь же прискорбно пострадавшим, как и ее богатство, графиня Миранда под надзором доньи Исабель села в Веракрусе на борт пятидесятидвухпушечного корабля «Espiritu de Gracias»,[5]5
  «Благодатный дух» (исп.).


[Закрыть] взявшего курс на Кадис.

Тем временем прелестная девушка, покинувшая дворец на заре этой драмы, высадилась во флоридском порту Майами после трехдневного плавания на скрипучей, но еще стойко державшейся на волнах посудине с не слишком удачно подобранным именем «Estrella del Sur».[6]6
  «Южная звезда» (исп.).


[Закрыть] Что касается имени самой девушки, которым поинтересовался капитан корабля, удивленный, что столь хорошенькая барышня путешествует одна, то она еле слышным голоском назвалась Мерседес де Леаль, дочерью армейского лейтенанта из Новой Испании, который отправил ее к больной матушке. Она даже предъявила записку от этого самого лейтенанта де Леаля, где тот убедительно просил капитана доставить его дитя по назначению. К офицерской дочке почтительно относились в течение всего плавания.

В первый день июля нарочный гонец сообщил графу Миранде о постигшем его несчастье.

Удар был жесток: пропавший ларец заключал в себе пятнадцать изумрудов, самый крупный из которых, еще необработанный, был величиной с кулак, множество драгоценных камней из Тапробаны, включая восхитительный рубин, невиданный лунный камень и целое состояние в тихоокеанских жемчужинах, в том числе крупных черных, а также четыреста тринадцать португальских райсов и тысячу двести пятьдесят испанских эскудо…

На следующий день после этой горестной новости губернатор Лимы граф Миранда был найден мертвым в своей постели. Он умер от кровоизлияния в мозг, о чем свидетельствовала почерневшая струйка крови, запекшаяся у него на губах.

Наверняка переволновался.

2. КОШМАР

Майами был весь пропитан затхлостью. К тому же пышная растительность и топкая почва расплодили полчища комаров. Их присутствие угадывалось сразу, стоило только поставить ногу на трап, спускавшийся к причалу.

Прежде чем ступить на него, Мерседес де Леаль окинула сцену быстрым взглядом. На набережных кишели индейцы племени текеста, среди которых попадались и метисы, нагружавшие и разгружавшие корабли под надзором десятников и испанских офицеров. Наверняка они же служили и носильщиками, доставлявшими багаж пассажиров по указанным адресам.

Мерседес пригляделась к поведению офицеров порта: не похоже, чтобы те кого-то подстерегали. Так что она двинулась к берегу чуть кокетливой поступью девушки, которая знает, что нравится, и легко спрыгнула на причал.

Затем она обратилась к одному из десятников, чтобы спросить у него адрес приличной гостиницы. Тот окинул ее взглядом, умилился, сделался вежливым и посоветовал «Посада дель Алькальде», заведение, которое содержит его добрая подруга донья Ана. Он намекнул, что стоит сослаться на него, и даже кликнул индейца, которому поручил проводить барышню и отнести ее багаж. Багаж этот состоял из маленького плетеного чемодана и большой кожаной сумки. Однако именно с этой сумкой путешественница не захотела расстаться.

Они пешком пересекли город, если можно так назвать торговую факторию, состоящую всего из одной большой улицы, застроенной с обеих сторон деревянными домами с широкими верандами, где проживало тысячи две колониальных чиновников да примерно столько же прочего люда: купцов, фрахтовщиков, плотников и авантюристов всех мастей, решивших набить себе тут карманы.

Донья Ана, увядшая в испарениях тропиков матрона, развешивала белье на задворках гостиницы. Она явилась на зов с угрюмым видом, но смягчилась при имени десятника. Даже изобразила слащавую улыбку, обнажив гнилые зубы. Потом проводила новую постоялицу в ее комнату и велела индейцу поднять туда плетеный чемодан.

– Плата вперед, – сказала она. – Пятнадцать мараведи за ночь.

Девушка достала из складок своего плаща кошелек и с улыбкой отсчитала требуемую сумму. Матрона была смущена. Нечасто встретишь такую воспитанную барышню.

– Senorita, – сказала она. – Майами – порт. Вечерами на улицах опасно. Моряки – пьяницы, а индейцы – дикари. Такая миленькая девушка, как ты, и десяти шагов не сделает, как к ней пристанут. Незачем искать bodegon.[7]7
  Таверна, харчевня (исп.).


[Закрыть] Я тебе сама подам ужин, и он будет получше, чем в другом месте.

Мерседес де Леаль согласилась, одарив хозяйку улыбкой.

Оставшись одна, девушка закрыла дверь на задвижку и рухнула на кровать. Столько ночей она спала только вполглаза!

Чем же его опоили? Что сделали с его телом, как смогли превратить в животное?

Его член вспахивал лоно графини Миранды, стонавшей от сладострастия. Ее перезревшие груди колыхались на помятом животе.

А сзади в него напирал чертов францисканец. Капли пота падали на его плечи. Графиня стонала. Брат Игнасио багровел.

Висентино же, изнемогая, чувствовал, как мертвеют его мозг и внутренности.

Его телом пользовались как вещью. У него украли тело. Не могло его тело совокупляться с этой похотливой самкой.

Сцена регулярно повторялась больше двух лет подряд с небольшими вариациями. Всякий раз, как губернатор отправлялся в инспекционную поездку, что случалось довольно часто, суку и ее прихвостня вновь охватывала страсть.

Он задыхался в объятиях брата Игнасио.

Великое небо, как духовник мог исповедовать после этого? И исповедовался ли сам?

Искривленный агонией оргазма красный рот доньи Консепсьон и симметрично – ее пронзенные срамные уста.

Так было, пока дворцовый садовник, индеец, не заметил однажды, как он любуется желтыми колокольчиками дурмана.

– Трех листиков довольно, chico.[8]8
  Малыш, паренек (исп.).


[Закрыть] Одну ночь настоять в вине – и прощай! Навек в безумный сон!

И индеец разразился смехом, распахнув беззубый рот.

– Adios, mundo crudel![9]9
  Прощай, жестокий мир! (исп.).


[Закрыть]

Этот смех смущал душу, неотступно преследовал его.

Три листика.

В тот вечер в них словно дьявол вселился, наверняка из-за перемены места, давшей ощущение призрачной свободы. Они захотели повторить. Каждый уже выпил по бутылке вина. Он предложил перевести дух, промочив горло андалузским. И наполнил бокалы, вылив потом содержимое своего в большую вазу с аронником.

– Ангелочек, ты совратишь даже чертей в аду, – признался ему брат Игнасио.

– Una vez mas… La parrillada![10]10
  Еще разок… Жареных потрошков! (исп.)


[Закрыть]

Висентино де ла Феи судорожно вздрогнул и проснулся. В горле пересохло, хотелось помочиться. Комнату уже наполнили нервным звоном первые вечерние комары.

Он сел на кровати, прерывисто дыша, потом помочился в жестяной горшок, отпил глоток воды из пористого глиняного кувшина и посмотрел на себя в зеркало. Пот смыл румяна, скрывавшие пушок на верхней губе. Он открыл плетеный чемодан, купленный в Веракрусе вместе с женским платьем; бросил взгляд на мужскую одежду, унесенную из дворца, и наконец достал бритву, чашку и мыло. Побрился с хирургической тщательностью. Потом наскоро освежился и достал просторный длинный халат из вышитого батиста, украденный у старшей дочери доньи Исабель, дуэньи. Осмотрев его, надел на себя, перетянул в талии шелковым пояском, сунул за пазуху кинжал, прихваченный в комнате графини, и спустился вниз перекусить, не забыв свою сумку, которую поставил под стул.

Ключ от ларца, осторожно снятый с графини, висел теперь на его собственной шее. На той же самой цепочке.

Трактирщица по-матерински позаботилась о нем, усадив за отдельным столом у окна. На фоне неба оттенка индиго цвели магнолии.

Едва Висентино притронулся к жаркому с картофельным салатом, как в зал шумно ввалились три человека с размашистыми жестами и, усевшись за стол, заказали вина и обильный ужин. Это были испанцы, судя по одежде – купцы. Они громко переговаривались между собой:

– …королевский улов! Губернатор этого не перенес. Помер с горя! В Мехико только об этом и говорят.

Висентино напряг слух.

– Ему еще повезло: только половину истории узнал. Графиня-то, его жена, наставляла ему рога с пажом и духовником!

Все трое затряслись от скабрезного смеха.

– Сразу с обоими?

– Представьте себе!

– И что с ней стало?

– Вернулась в Севилью. Похоже, наполовину спятила.

– А сокровище куда подевалось? – спросил один из сотрапезников.

– Тайна! Исчезло вместе с пажом. Я слышал, что этим делом очень заинтересовался сам инквизитор. Не знаю, то ли из-за пропавших драгоценностей, то ли из-за смерти духовника.

Висентино почувствовал, что бледнеет. К счастью, донья Ана экономила на свечах и в трактире было темновато. Кусок картошки застрял у него в горле, и он смог протолкнуть его, только сделав большой глоток вина.

– Такие драгоценности, – сказал другой сотрапезник назидательно, – не очень-то спрячешь. Когда мальчишка попытается их продать, тогда его и схватят. Описание драгоценностей, наверное, уже по всей Новой Испании разослано.

Это предположение вызвало новые, столь же развязные комментарии.

Сердце Висентино было готово выскочить из груди. Он слегка промокнул губы батистовым носовым платочком, вынутым из-за корсажа, вызвав новое восхищение трактирщицы столь изысканными манерами. Потом расплатился и поднялся в свою комнату, прерывисто дыша.

Да, он украл ларец. Но разве сама графиня и ее проклятый духовник не украли его жизнь? Что значат эти драгоценности по сравнению с ужасом и отвращением, которые он пережил?

Висентино задыхался.

И все же драгоценности важны, даже слишком важны, теперь он это понял: они подвергают его жизнь опасности.

Он нащупал кинжал за пазухой. Потом ключ на шее.

Эти обжоры правы: власти всех провинций Новой Испании наверняка располагают его описанием. И власти Флориды тоже. Ему надо срочно покинуть владения испанской короны. Бежать. Но куда? И как?

Неужели один кошмар будет вечно сменяться другим?

3. ТЕКЕСТА

Темнело, звуки на улице звучали все приглушеннее. Висентино лежал на кровати, погруженный в немое оцепенение, и ломал голову, как ему бежать из Новой Испании. В дверь постучали. Сердце снова подпрыгнуло в груди.

– Кто там? – спросил он через дверь.

– Это я, донья Ана, хозяйка.

Он напустил на себя побольше женственности, изобразил улыбку на губах, отодвинул защелку и приоткрыл дверь. Толчок трактирщицы застал его врасплох, а та, бесцеремонно вломившись, захлопнула за собой дверь и встала перед ним столбом, скрестив на груди руки. Уже одно это заставляло насторожиться. Но еще хуже была ее неподвижность – ироничная и немая. Висентино испуганно уставился на нее.

– Что происходит? – наконец спросил он слабым голоском.

Донья Ана ответила, сухо дернув подбородком:

– Кончена комедия.

– Я не понимаю…

– Кончена комедия! – повторила трактирщица властно. – Тот паж, что украл драгоценности губернатора Лимы, – это ты. Я-то сразу подумала: странно, что такая молоденькая девушка путешествует одна. Да еще эта тень на твоей верхней губе. Давай сюда немедля шкатулку, не то кликну жандармов.

Очевидно, она не смогла устоять перед искушением: ведь такая куча денег! Одна только мысль об этих пропавших сокровищах должна была обострить ее бдительность и довести воображение чуть не до галлюцинации.

– Но вы ошибаетесь, донья Ана…

Трактирщица не обратила внимания на его протесты и обшарила глазами комнату, освещенную двумя свечками. Явно высматривала ларец. Но обнаружить его можно было, только заглянув под кровать и открыв дорожную сумку.

Самый черный ужас охватил Висентино. Донья Ана наверняка попытается завладеть ларцом с помощью силы. А потом сдаст своего постояльца полиции. Если он сейчас промедлит, партия проиграна: его жизнь окончится в этой гостиничной комнате. Его ждет веревка.

Веревка. Он уже видел раньше повешенных – казненных за воровство индейцев. Представил себя с вытянутой шеей, с черным вывалившимся языком. С трудом сдержал крик. Схватившись рукой за горло, нащупал цепочку с ключом. Зловещее предзнаменование: удавка уже на его шее… Нет, только не такая смерть! Только не смерть!

– Где шкатулка? – прорычала донья Ана, оскалив гнилые зубы.

Она стала надвигаться на Висентино, по-прежнему сидящего на кровати и беспомощно глядящего на нее. Лоснящееся от сального пота, искаженное судорогой алчности лицо, злобный взгляд. Кем она была в другой жизни? Крысой?

– Вы в самом деле ошибаетесь, донья Ана, – пролепетал он еле слышно.

Та потеряла терпение и, с яростью уставившись на Висентино, сграбастала его за ворот халата. От нее несло чесноком и винным перегаром.

Безумное головокружение накатило на Висентино. Сунув руку за пазуху, он выхватил кинжал и одним отчаянным ударом всадил его в сердце доньи Аны. По самую рукоятку.

Трактирщица жутко выкатила глаза, разжала руку и разинула рот, чтобы закричать, но ни один звук не вырвался из ее горла. Потом она рухнула и захрипела.

Бледный, почти теряя сознание, Висентино склонился над ней. Какой прекрасный кинжал. Бесценный друг. Он вытащил клинок. Судорога сотрясла умирающую, и из раны хлынул поток крови. Висентино отскочил. Потом вымыл кинжал и засунул его в ножны.

На счету была каждая минута. Выйти из гостиницы через главный вход чересчур рискованно. Значит, через окно. Но как, по-прежнему в девичьем платье? Слишком поздно, переодеваться уже некогда. Не дай бог придет кто-нибудь, удивленный затянувшимся отсутствием хозяйки. Висентино закрыл плетеный чемодан и выбросил его в окно, потом схватил сумку, перекинул ногу через подоконник и прыгнул.

В саду было темно и пусто.

Куда бежать? В какую сторону?

Он постарался уйти от гостиницы как можно дальше. И остановился только через час, чтобы перевести дух в темной рощице. Поразмыслил. Когда обнаружат труп доньи Аны, повсюду разошлют описание девушки, в чьей комнате та была убита. Поэтому Висентино избавился от юбки, женской обуви и халата, запихал их в чемодан и вытащил оттуда короткие, до колен, штаны серого сукна, рубашку и жилет. Переодевшись, засунул под жилет кинжал, потом натянул мужские башмаки, гораздо более удобные для ходьбы.

Поскольку он знал: путь ему предстоит не близкий.

Висентино шел всю ночь, словно подгоняемый неведомым проклятием, распугивая рептилий, каких-то зверьков, с шорохом удиравших в заросли, и ночных птиц, взлетавших с громким хлопаньем крыльев и короткими вскриками. Эти звуки пугали его и вместе с тем успокаивали, поскольку означали, что он удалялся от Майами, средоточия всех опасностей. Ориентируясь по звездам, Висентино шел на север. Почему на север? Он не знал этого, но инстинкт вел его именно туда.

День занялся, когда Висентино вышел к какому-то озеру на равнине. Совершенно измотанный, весь в поту и мошкаре, он надеялся присесть и передохнуть, как вдруг услышал пронзительные женские крики. Почти одновременно заметил что-то барахтающееся в воде. Прищурился. В волнах, поднятых утренним ветром, тонул ребенок, то показываясь, то исчезая. Увидев в этом несчастном самого себя, Висентино впервые выпустил из рук свою сумку и бросился в воду. Стремительным рывком преодолев течение, доплыл до ребенка, схватил его и приподнял головку малыша над водой. Тут он заметил, что и сам тонет: маленькое создание, почувствовав, что это единственный шанс на спасение, вцепилось своему спасателю в волосы. Он высвободился и, обхватив ребенка левой рукой, стал грести правой, работая ногами. Пытаясь таким образом достичь берега, он вдруг понял, что переоценил свои силы, таявшие с каждым взмахом. Он потеряет две жизни. Но ему чудесно повезло: течение вынесло их на отмель и его нога коснулась дна. Он встал, сделал два шага и рухнул, не выпуская ребенка из рук.

Прибежала женщина, с ней какие-то люди. Она бросилась в воду и схватила ребенка, всхлипывая, вся в слезах. Мужчины вытащили Висентино на берег. Он лежал на спине, тяжело дыша, закрыв глаза. Потом его охватило оцепенение, и в облаке смутных образов перед ним возникло лицо собственной матери…

Он потерял сознание.

Возбужденные голоса, опять крики. Висентино открыл глаза. Его растирали чьи-то руки. Потом куда-то поволокли по траве. Прошло бесконечное время. Кто-то усадил его, поддержал, дал выпить чего-то крепкого. Внутренности обожгло огнем. Он закашлялся. Вокруг него толпились мужчины, женщины, дети. Мать спасенного ребенка гладила его по лицу. Висентино улыбнулся. Десяток рук обхватили его и помогли встать на топком берегу. Ноги не слушались.

Внезапно его охватила паника. Сумка!

От того места, где он бросился в воду, было уже не меньше трети лье.

Подошел какой-то индеец, держа в руках сумку и плетеный чемодан.

Юноша расплакался.

Индейцы отвели его в свое стойбище. Тот, кто принес его багаж, следовал за ними. Сам Висентино не смог бы поднять и яблоко.

Индейцы уложили его под навесом из шкур, раздели и снова растерли каким-то спиртным с едким запахом.

Силы окончательно оставили Висентино, и он заснул.

Мужчина был гол по пояс, босоног, в короткой кожаной юбке. Он протянул Висентино чашку с похлебкой, сваренной из бог знает какой дичи, очевидно водоплавающей, поскольку она смутно отдавала мускусом. Но похлебка была горячая, и юноша выпил ее почти одним духом. Мужчина с дубленым лицом (кожа как сафьян, подумал Висентино) сидел на корточках и смотрел на него не мигая. Мать ребенка, тоже сидя на корточках, держала свое спасенное дитя на руках и наблюдала за ними.

Солнце золотило мир мягким сусальным золотом. Перед вигвамом толпились люди.

«Я у индейцев текеста», – подумал Висентино.

Он заметил свою сумку на расстоянии вытянутой руки и был уверен, что индейцы даже не пытались ее открыть; впрочем, ключ от ларца по-прежнему висел на его шее. Три пары глаз внимательно изучали его.

– Ты спас жизнь, – сказал мужчина на ломаном испанском. – За это получишь две.

По его непринужденной властности Висентино догадался, что это вождь.

«Моего настоящего счета он не знает, – подумал Висентино. – Я должен еще одну».

– Я вождь этого племени, – подтвердил человек. – Меня зовут Сисматья. Теперь ты один из наших. Если хочешь, – добавил он с улыбкой.

– Я благодарю тебя. Но мне надо идти на север, – ответил Висентино. – Вы можете мне помочь?

– На север? – переспросил вождь удивленно.

Висентино кивнул.

– Как тебя зовут?

– Висентино.

– Чантино, – сказал Сисматья, – тебе нехорошо у твоих?

Висентино мотнул головой.

– Если они не твои и ты их боишься, то здесь ты в безопасности. Они сюда никогда не приходят.

Похоже, текеста уже встречались с беглецами.

– Но тебе надо знать, Чантино: на севере враги твоих, – сказал Сисматья озабоченно.

– Те, кого ты называешь моими, совсем не мои. Я должен идти на север. От этого зависит моя жизнь.

Сисматья бросил на него пронзительный взгляд.

– Твоя жизнь? Они хотят тебя убить?

Висентино энергично кивнул.

– Какое же преступление ты совершил?

– Они держали меня в рабстве. Я убежал.

Это в некотором смысле было правдой.

– Значит, ты хочешь перейти через границу?

Висентино кивнул.

– Хорошо, мы сейчас поужинаем, и я поговорю об этом со старейшинами нашего племени. Нас не очень много, но один я не могу решать, потому что кто-то из наших должен будет пойти с тобой. Иначе ты на север не доберешься. Много земель надо пройти. Но мы тебе поможем.

Он встал и вышел из вигвама. Женщина тоже поднялась и протянула ребенка другому мужчине, отцу, как догадался Висентино. Тот в свою очередь протянул мальчугана Висентино. Малышу, наверное, было годика три. Черные как смоль глаза и янтарная кожа. Он робко улыбнулся чужаку и потянулся ручонкой к его лицу. В первый раз за долгое, бесконечно долгое время Висентино тоже улыбнулся. На глаза навернулись слезы. Он вернул ребенка отцу, тот поставил малыша на землю, и они вышли все вчетвером.

Висентино увидел свою рубашку, трепыхавшуюся на ветру: индейцы повесили ее для просушки на ветвях вербы. Штаны тоже. Кальсоны. Чулки. Башмаки в траве. Все это было словно сброшенная кожа.

– Вождь тебе дает эту рубаху, – сказала женщина, протянув ее Висентино.

Рубаха из бурого полотна, украшенная красно-белым расшитым поясом.

– И вот это.

Высокие мокасины. Висентино надел их и весело притопнул ногами.

– И твой нож, – сказал мужчина, возвращая Висентино кинжал.