Текст книги "Ведьмы графства Эссекс"

9. Порча

Субботний вечер. Томаса Бриггса раздевают и водворяют в корыто, поставленное перед камином и на полдюйма наполненное тепленькой водичкой. Он подтягивает тощие ноги к груди и сидит так, уткнувшись в колени. Его мать, Присцилла Бриггс, втайне радуется этой зарождающейся мужественности, что проявляется в непримиримости перед лицом омовения, но радуется не настолько, чтобы позволить ему пойти в церковь с засохшей грязью под ногтями.

Сама хозяйка дома поднимается наверх приготовить для завтрашней службы лучшее выходное черное платье и припудренный воротничок.

Она наказывает Хелен, служанке, проветрить ее плащ. Затем греет Томасу чашку молока на сон грядущий – чтобы рос здоровым.

– И, надеюсь, на этот раз ты не забыл вымыть уши. Чистота – это…

Но постойте. Она распахивает дверь в гостиную и видит опрокинутое корыто и Томаса, распростертого на каменном полу лицом вниз, – его руки напряжены и раскинуты, как у соломенной куклы, его колотит в припадке.

Хелен и Присцилла вместе несут мальчика наверх в его спальню, а он брыкается и шипит на них, жалкий, будто лисица, попавшая в капкан, его глаза закатываются. О Господи, мой мальчик, мой Томас. Присцилла судорожно ловит воздух, склонившись над кроватью, откидывает волосы с влажного лица своего сына и пытается утихомирить его бешеные метания.

Хелен стоит в дверях.

– Позорище природы! – пронзительно верещит Присцилла. – Не стой здесь! Пошли Майкла за доктором Кроком.

И Хелен бросается прочь, путаясь в юбках.

– И за пастором! – кричит Присцилла ей вслед.

Уже за полночь прибывает доктор Крок, величавый в своем плаще, с длинными прядями седых волос; в его жестком чемоданчике клещи и ломики, колючки морских ежей и селитра. Госпожа Бриггс отходит от постели сына, только чтобы расчесать волосы и накинуть простое платье. Она чувствует себя немного виноватой даже за это кратковременное отсутствие, но утешается тем, что в конечном итоге это сделано в лучших интересах Томаса, учитывая, что доктор Крок видный вдовец, сама Присцилла тоже скоро овдовеет, и это обстоятельство она постарается исправить, как только позволят приличия.

Томас больше не бьется в припадке, а мелко дрожит, глаза блестят, кожа горячая и потная.

– Пупсики, – выдыхает он, – в угольном ведре. И у них дикие птицы, как будто домашние.

Доктор поднимает мальчику ночную рубашку и кладет ладонь на вздрагивающий живот. Томас пытается вывернуться из-под одеяла и встать на ноги. Присцилла мягко протестует, пытаясь уложить его обратно на подушки, но доктор знаком призывает ее помолчать и позволить мальчику подняться.

Томас Бриггс встает. Мгновение он стоит и дрожит у кровати, а затем начинает ходить, ходить с незрячим взглядом по комнате все расширяющимися кругами. Он волочит за собой подкосившуюся левую ногу – хромота, которая взялась невесть откуда, – и каждый его шаг сопровождает тяжелое прерывистое дыхание. Присцилла бормочет, она встревожена, что с сыном что-то совсем не так. Как будто здорового парня, которого она оставила бурчащим в ванной, унесли черти, а вместо него подсунули отжившего свой век пьяницу – разрушенное, разбитое параличом существо, бесцельно шатающееся по комнате.

В дверях возникает Хелен и говорит, что пастор обещал прийти, как только сможет. Она оправляет передник и бросает нервный взгляд на Томаса, волочащего левую ногу за собой, будто та гниет.

– Ха! – кричит Томас, кружась на месте и тыча пальцем в служанку. – Ха! Сестры и ласки перепачканных ушек! Как-то раз я видел ее дойки, – заявляет он со странной, похотливой ухмылкой. – Они были прекрасны, правда, левая больше правой. Она кормит меня булавками! – внезапно он издает вопль и падает на пол, как если бы кто-то положил руки ему на плечи и толкнул.

Доктор Крок подхватывает его на руки и возвращает, наконец, на кровать. Томас снова превращается в набор дрожащих поверх одеял конечностей; он бормочет нараспев, снова и снова, Капитан привез Королю обезьянку, хотя краснокожий умер, Капитан привез королю обезьянку, хотя краснокожий умер, и хнычет, и повторяет эту фразу на разный лад. Хелен отступает назад с выражением немого ужаса на лице.

Богобоязненная Присцилла мрачнеет. Она прижимает руку к губам и шепчет сквозь пальцы: «Не говори лишнего, как язычники».

Доктор Крок вновь принимается осматривать Томаса – оттягивает веки, чтобы проверить прожилки на мышечной ткани под его закатившимися глазами, затем захватывает челюсть и открывает ему рот, чтобы осмотреть гланды.

– Раньше у него случались подобные конвульсии? – интересуется доктор.

Присцилла качает головой:

– Никогда.

Доктор Крок издает низкое, задумчивое «мда-а-а» и посылает за широким блюдом и влажным полотенцем.

– Да, Хелен, и захвати для меня Святую Книгу, – вдруг вмешивается Томас с кровати высоким, требовательным голосом, который совсем не похож на его собственный, и вообще ни на чей не похож, – я желаю закусить ею перед сном.

Он разражается грубым смехом и барабанит кулаками по груди.

Госпожа Бриггс щелкает пальцами Хелен, и та очень рада поводу покинуть комнату. К тому времени, как она возвращается, недуг Томаса снова видоизменяется; теперь Присцилла и доктор Крок с немым беспокойством наблюдают, как Томас скачет галопом по комнате, как будто на невидимой игрушечной лошадке, руки крепко сжимают воображаемые поводья. Но вместо того чтобы щелкать языком, изображая цоканье копыт, как это обычно делают дети, играя в лошадку, Томас лает, как рассерженный терьер. Его вопиющий отказ от правдивости представления вызывает у всех глубочайшую тревогу. С огромным трудом – и при весьма неохотном участии Хелен – втроем им удается стащить мальчика с призрачного коня и усадить в кресло, затем на его голову накидывают влажное полотенце, чтобы доктор мог дать подышать ему парами нашатырного спирта. Спальня заполняется вязким, кислым запахом свежей мочи, и Присцилла, помогая доктору устроить Томаса над чашей с парами, задыхается и зажимает рот. Как только полотенце убирают с головы Томаса, у мальчика начинается удивительно продолжительный приступ рвоты, одним ударом он опрокидывает чашу, и его возвращают на кровать, дрожащего, мокрого от пота и собственных выделений. Это кошмар наяву.

– Общипанная и выпотрошенная сойка помогает от падучей, – бодро замечает доктор Крок, вытирая платком блестящий лоб, – хотя, признаться, может оказаться затруднительно достать сойку в это время.

Его черный юмор не находит поддержки у госпожи Бриггс, которая уже сама как в лихорадке.

Но, к счастью (только не для Томаса Бриггса), еще не все средства испробованы. Так что мальчика щиплют, пускают кровь, греют и охлаждают, посыпают порошками, натирают бальзамами и пастой из растолченных семян марьиного корня и кошачьей крови.

Пастор Лонг прибывает слишком поздно, чтобы засвидетельствовать удивительный характер рвоты, и вскоре жалеет, что вообще пришел. Он на ходу придумывает несколько разных методов диагностики состояния духа Томаса, и все соглашаются с тем, что в нынешнем положении обычно набожный Томас совершенно не способен прочитать Отче Наш без того, чтобы не залаять, и это должно что-то означать. Пастор, однако, видит, к чему все идет, но опасается сделать хоть что-либо, что доктор Крок и госпожа Бриггс могут принять за папскую церемонию изгнания бесов. (Втайне, однако, он желает, чтобы папа очутился здесь, – уж тот лучше знал бы, что делать.)

К рассвету они приходят к заключению, что единственное объяснение чудовищной болезни Томаса Бриггса – колдовство. Порча. К десяти утра эта новость облетела уже полгорода.

* * *

Свидетельство Грейс, жены Ричарда Глазкока из Мэннингтри, взятое под присягой перед названными судьями, 1645

Эта свидетельница говорит, что между Мэри, женой Эдварда Парсли из Мэннингтри, и этой Хелен Кларк, женой Томаса Кларка (и дочерью Энн Лич) была ссора, и эта свидетельница слышала, что упомянутая Хелен сказала, когда упомянутая Хелен проходила по улице мимо двери этой свидетельницы, что Мэри, дочь упомянутых Эдварда и Мэри Парсли, поплатится за все, после чего упомянутая Мэри, дочь, заболела и через шесть недель умерла.

10. Проповедь

На следующий день наступает настоящая зима; на улице крайне холодно и пасмурно, с неба на Мистли сыплется снег с дождем. Мать, стоя на пороге, кидает взгляд на эту огромную тучу и заявляет, что не выйдет из дома за все серебро Севильи, но я, будучи охвачена любопытством (это, конечно, первейший грех женщины), решительно настроена идти, несмотря ни на что.

Скамьи такие ледяные, что можно отморозить бедра даже через юбки, но тем не менее собрание, обещая возможность посплетничать, раздувается до приличного размера, несмотря на мерзкую погоду. Беспрецедентное отсутствие госпожи Бриггс на своем законном месте в первом ряду только подтверждает слухи, витавшие в рассветные часы по городу от двери к двери не без помощи мальчишек-посыльных и краснощеких домохозяек, опорожняющих зольники в мусорные кучи (и вдова Лич среди них). С первых же слов проповеди становится ясно, что предрассветное столкновение пастора Лонга с исчадиями ада прибавило ему определенную привлекательность в глазах паствы (Фрэнсис Хокетт, положив руку на грудь, заявляет, что она съела бы его, как пирожок, мне это заявление кажется чрезвычайно безнравственным). Пастор Лонг замечает это новообретенное уважение и, кажется, доволен этим фактом. Теперь это другой человек.

Он в упоении бушует за кафедрой, этакий эссекский Иеремия, откидывает прядь каштановых волос со своих глаз, кружевное жабо сбилось в сторону. Его проповедь приводит в восторг даже своенравные задние ряды.

– Как всем нам известно, – говорит он. – Как всем нам известно, дела Божьи на земле почти завершены. Все решительно стремится к своему концу. И вот, когда небесная стрела так близка к цели, Дьявол удваивает свои усилия, чтобы сбить ее с пути и ввергнуть мир в заросли анархии.

По-моему, метафора несколько надуманна, но прихожане внимают с широко распахнутыми глазами. Почтенные горожане на передних сиденьях бледнеют и хватаются за горло.

– И сейчас, – произносит нараспев пастор Лонг, – мы движемся на ощупь, в темноте, окруженные врагами рода человеческого. И кто-то протягивает нам руку сквозь эту тьму. Но как нам понять, поможет ли нам эта рука преодолеть тени сомнений и встать на путь истинный или, напротив, уведет нас прочь от спасения, прямо в пасть Зверя?

При упоминании Князя ада порывы ветра как будто нарочно хлещут по заколоченным окнам. Я вижу, как в третьем ряду Мэри Парсли хватается за руку сестры. Даже здесь, объясняет пастор, в Мэннингтри, в большом количестве водятся слуги Дьявола, подобно злобным жабам на дне мешка с зерном, они упиваются собственной слизью. И теперь их хозяин подстрекает их восстать против города, против соседей, что долгое время помогали и поддерживали их, против парламента и против самой Англии.

– Мир будет сотворен заново, – его глаза пробегают поверх голов, словно следят за полетом невидимой птицы, – не сомневайтесь в этом, ибо сказано, что придет день Господень, как тать в ночи, и тогда небеса с шумом прейдут, а стихии же, разгоревшись, разрушатся… – он делает вдох. Моргает. – Новый мир. Но будет ли это мир для праведников?

Он делает паузу и прикрывает глаза, как бы приглашая своих прихожан представить себе альтернативу: изгороди, конечно, полыхают в огне, сороки клюют головы мертвых ягнят, а свиньи и собаки ходят на задних лапах, опираясь на ржавые мясницкие ножи.

– И воскликнул он сильно, громким голосом говоря: пал Вавилон, пал, – и вот уже некоторые из наших более верующих соседей, хорошо знающих Откровение, молча шевелят губами, повторяя знакомый стих, – и сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице, – пастор Лонг воздевает руки к стропилам. – Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горести! Ибо говорит она в сердце своем «Сижу царицею, я не вдова и не увижу горести». Бдительность! – кричит он и что есть силы бьет ладонью по пюпитру. Прихожане вздрагивают.

О ком говорит пастор Лонг? В Мэннингтри много вдов, и с каждым днем их становится все больше. Общее мнение в отношении вдов таково: как только притупляется острота утраты, они принимаются сетовать на жизнь и донимать своими просьбами остальных жителей деревни. Буханка хлеба здесь, кусок масла там, мне просто нужно встать на ноги, достопочтенная. Некоторые валяются в постелях, в то время как хозяйство приходит в упадок, а оставленные без присмотра дети проказничают на улицах. Некоторые, потеряв собственных мужей, берут курс на чужих – все эти пышные груди и большие умоляющие глаза пожалуйста, Джордж, я так давно не чувствовала мужского прикосновения. Да, левая сторона церкви может уступить этому натиску, они могут понять, как такая женщина, раздираемая пустотой, может обнаружить, что эта пустота поглощает ее. Они могут понять, что женщина будет искать что-то, что заполнит эту пустоту, примется набивать ее чем придется, призрачными лохмотьями, что укутывают ее плечи в ночи. Говорят, Дьявол – хитрый плут и двуличный любезник. И подставляет терпеливое ухо так же, как раздает красивые безделушки. А женщины ненавидят вдов еще и потому, что стоит случиться шторму на море, или прилетит шальная пуля, или опрокинутся леса на верфи – и они уже сами овдовели.

– Бдительность! – напряженно повторяет Лонг. – Бдительность и вера. Кто игнорирует грехи ближнего своего, сам грешен. Дьявол появляется среди нас во всевозможных обличьях, удивительных и низменных – распутная девица, фокусник, прекрасный Кавалер с перьями на шляпе, – его цель совратить и похитить вашу душу, или же он может прикинуться всего лишь… всего лишь кроликом у двери, собакой… собакой, что тенью следует за вами по дороге домой. Он неустанно увеличивает свои владения – с востока и запада, с севера и юга, и надеется, что вскоре его будут величать Властелином этого мира. Мы должны позаботиться о том, – он поднимает дрожащий палец к небу, – чтобы среди праведников не нашлось ему ни убежища, ни приюта. Бодрствуйте, говорит Петр, ибо противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить.

Он заканчивает, приложив руку к тощей груди. В церкви тишина, слышно только дыхание прихожан. Я чувствую, что на меня смотрят – на меня смотрят. Взгляд, скрытый ото всех, проникает через белый козырек моего чепца. Я сильно щипаю себя за запястье.

* * *

Церковный двор усыпан последними опавшими листьями, кожисто-коричневыми и желтовато-серыми, земля выглядит как тело прокаженного.

Женщины с необычайным рвением спешат к домашнему очагу, большинству из них чудится, что дома они обнаружат, что их простыни похищены призрачными ворами, котлы опрокинуты, а на нижнем белье – отпечатки грязных пальцев. Но мужчины остаются и толкутся на дворе, поздравляя пастора с удавшейся проповедью и обсуждая события минувшей ночи с мрачными лицами.

– Околдован? – подняв брови, спрашивает Джон Идс пастора Лонга. – Вы уверены, что мальчик не… ну, может, он всего-навсего так забавляется? Может, он решил пошутить, чтобы напугать свою мать? Или это колики? В конце концов, госпожа Бриггс – женщина нервная.

Пастор качает головой:

– Если мальчик и играет, он безмерно страдает от этого. Нет. По моему мнению и по мнению доктора Крока, его болезнь весьма реальна. А ее причины…

– Сверхъестественны, – вмешивается Мэтью Хопкинс, его воротник поднят выше подбородка. Он вставляет это слово осторожно, но в то же время с удовольствием, как ставят хрусталь на стол.

Пастор Лонг кивает. Теперь, когда он покинул кафедру и утратил власть, которой обладал, стоя на этой возвышенности, на его мягком лице проступает выражение покорности и немалого отчаяния. В своей гордыне он положил начало чему-то, с разговора о львах, осквернении и о нечистых и отвратительных птицах. Он похож на ребенка, который радостно подбрасывает мешочек с шариками, а потом ползает на четвереньках, чтобы шарики не укатились в темноту.

– Но. Но я бы настоятельно рекомендовал воздержаться от поспешных выводов касательно…

– Тело мальчика осмотрели на наличие меток? – перебивает Хопкинс.

– Меток? – моргает Лонг.

– Ведьминских меток. Дьявол отмечает ими своих детей, чтобы они не забывали о соглашении с ним. По крайней мере, так пишут, – добавляет он, раздувая покрасневшие ноздри.

Лонг сверлит взглядом Хопкинса. Как и все остальные, сбившиеся в небольшой круг у дверей церкви.

– Вы имеете в виду, что господин Бриггс сам является причиной своего недуга?

Хопкинс пожимает плечами:

– Нет, но, возможно, его выбрали в качестве новобранца. Живой, впечатлительный юноша, чья растущая жизненная сила может послужить зловещим целям, – он задумчиво качает головой. – Кто еще живет в этом доме?

Он говорит холодным, властным тоном, но очертания губ, когда он делает акцент на словах (растущая, зловещие), приятно возбуждают. Ричард Эдвардс, сосед Бриггсов, предоставляет информацию:

– Мальчик, его мать… и они держат прислугу. Их двое, насколько мне известно. Майкл Райт, перевелся из Клактона, и горничная Хелен Кларк, которая недавно вышла замуж.

– Ясно, – говорит Хопкинс. – Надеюсь, вы примете близкое участие в этом деле, пастор Лонг? Ваша проповедь уверила меня в вашем весьма великом желании защитить наш город от бедствия колдовства и остро напомнила мне о пороках, с которыми мы сталкиваемся.

Лонг поправляет жабо и энергично кивает.

– Конечно, господин Хопкинс. Я окажу достопочтенной Бриггс любую возможную помощь.

– Как и все мы, – отваживается Эдвардс под гул одобрительных возгласов.

Они еще некоторое время стоят там, щуря глаза от соленого ветра, каждый погружен в свои мысли, каждый про себя подсчитывает, насколько можно доверять припадкам подростка, беспокойству одинокой матери, профессиональному мнению бесхребетного священника и доктору-пьянице (последний, кроме того, по всеобщему мнению, симпатизирует католикам). Затем они расходятся, а служка гасит одну за другой десятки свечей, стараясь не поворачиваться спиной к надвигающейся тени.

Темнота рано опускается на маленький городок, морось превращается в шелковый туман, который дьявольской сетью опутывает разношерстные кровли и гасит звезды.

11. Инкуб

Проходит неделя, но все разговоры в городе только об околдованном Томасе Бриггсе и его болезни: о симптомах, природе, возможном лечении и, что более важно, о причине. Ученые мужи города ищут прецеденты в книгах: у Даррелла в «Правдивом рассказе о том, как Дьявол необыкновенно и мучительно досаждал семи жителям Ланкашира» или у Денисона в «Самой поразительной и правдивой истории о некоей ведьме из Стейпенхилла по имени Элси Гудридж». Эти и подобные брошюры передаются из рук в руки по тавернам и трактирам и активно обсуждаются за поеданием студня. А тем временем состояние Бриггса, как и погода, остается все тем же – не лучше и не хуже. Зубы по-прежнему выбивают барабанную дробь, глаза закатываются так, что видно одни белки. Маленькое тело Бриггса корчится и кривится, принимая такие ужасающие позы, какие, все признают, человеческое тело вовсе неспособно принять. «Его кормят жидкой овсянкой дважды в день», – говорит Грейс Глазкок. «Его рвет пыльными перьями и маленькими зубками, – восклицает Мэри Филлипс, – будто он съел сову». Доктор Крок периодически приходит и мажет его чем-то. Но не похоже, что это работает.

Слухи, сперва трезвые и рассудительные, исходят от тех, кто непосредственно знаком с оккультными делами. Посетителей скромного поместья Бриггсов, которое стоит в стороне от дороги между Мистли и Мэннингтри, среди небольшого унылого мокрого сада, облетевшего к зиме, становится все больше.

Я вижу вереницу визитеров, джентльменов и достопочтенных дам. Они несут печенье, пироги с голубятиной и горшочки с тушеной грушей, кровяную колбасу и липкий экзотический инжир. Все эти щедроты, конечно, бесполезны для миссис Бриггс, поскольку она постится в знак покаяния за какие бы то ни было грехи, послужившие причиной того, что Бог отвернулся от ее семьи. Но зато относительная расточительность или скупость подношения дает нам лишний повод для сплетен. Этакое зерно для городской мельницы грубого помола, репутация. Могу представить: женщины сидят в гостиной вокруг достопочтенной госпожи Бриггс, истово молясь о выздоровлении ее Томаса, или поют нестройным хором псалмы («Для чего, Господи, стоишь вдали?» – наверняка излюбленный). Подозреваю, большинству мужчин достанет храбрости лишь для того, чтобы заглянуть степенно в комнату одержимого мальчика, но, возможно, самые смелые рискнут постоять у его кровати, прочитать над околдованным отрывок из Писания, покачать головой, выражая свое бессилие перед безбожностью творящегося, – а Томас устремляет черный, обескураживающий взгляд поверх одеяла на любого, кто отваживается его навестить.

Поначалу посетители приходят по одному, но вскоре их визиты пересекаются, и что-то вроде траурного карнавала образуется на первом этаже в доме Бриггсов: там стоят йомен Хобдей со своей женой, строгие, самого благонравного вида, они принесли с собой форель, уже разделанную, осталось только потушить (это сейчас они вполне респектабельные граждане, но все помнят времена, когда госпожа Хобдей застала своего мужа с девицей, что пришла доить коров, а потом, когда он был в Ипсвиче, в отместку швырнула бережно хранимую им миниатюру матери в свиные отходы). Здесь пастор Лонг управляется с третьей порцией овсяного печенья, принесенного Мэри Парсли, восхищается рисунком груш на ее воротничке и вежливо изумляется, услышав, что она сама сделала эту чудесную вышивку, хотя руки у нее поражены водянкой (на самом деле вышивала не она, а я). Господин Хопкинс у кухонного очага пристально изучает книгу. Ричард Эдвардс увлекает юную Пруденс Харт в огород, его рука лежит возмутительно ниже ее талии. Люди говорят о посещении Бриггсов примерно так, как они сообщали бы об участии в танцах на Майский праздник[6]6
  В первый понедельник мая англичане отмечают Майский праздник (May Day). Этот праздник традиционно сопровождается уличными шествиями и народными гуляньями. Музыканты, жонглеры на ходулях, менестрели и харчевни создают здесь подлинную атмосферу средневекового карнавала.


[Закрыть] (хотя, конечно, визит к постели чахнущего ребенка – занятие куда более подходящее честному пуританину, чем все эти языческие весенние забавы). Вскоре те из нас, кто до сих пор не побывал у Бриггсов, начинают выделяться на фоне остальных.

Воздух проникнут безысходностью. Ощущение, что сейчас, как никогда раньше, нужно поддерживать видимость приличий. Светские беседы ведутся под грохот падений, доносящийся с верхних этажей. Присцилла Бриггс выглядит как самая настоящая старуха, и это произошло так резко, что ее тоже впору считать околдованной (такой разговор я слышу, проходя мимо стайки закутанных от холода женщин, болтающих у Рыночного креста). Говорят, щеки у нее впали и стали бесцветными, а глаза выпирают из усохшей головы. Как-то вечером госпожа Эдвардс видит, как с пальца госпожи Бриггс соскальзывает обручальное кольцо и катится прямо по коврику перед камином, и все сходятся – как только Присцилла покидает гостиную, чтобы проверить Томаса, – что это предвещает еще большие несчастья. «А она, похоже, и не заметила, – сообщает Мэри Парсли, которая была при этом, Роберту Тейлору, трактирщику, которого там не было, – и оно так и осталось лежать на полу. Совершенно точно, в этом доме поселился Дьявол».

Если Дьявол действительно обосновался у Бриггсов, его хитрости кажутся мне ужасающе избитыми, а его проделки во внешнем мире крайне произвольными. Господин Стерн истово клянется, что, выйдя по темноте в сад за водой, увидел резвящееся в подлеске существо, похожее на крылатую обезьяну. Почтальона сбросили с лошади, когда он въезжал в ворота. У Майкла Райта, скуластого парня, появляется безобразная сыпь, которую он пытается скрыть под неровно растущей (и еще более безобразной) бородой. Говорят, что каждое утро почтенная госпожа Бриггс находит за левым ухом Томаса булавку, воткнутую прямо в нежную плоть головы. Кто-то верит этому. Большинство – нет. Наверное, мне хотелось бы, чтобы что-то подобное случилось со мной: мне хочется увидеть какого-нибудь рыжего беса, носящегося по влажной лужайке. Обнаружить, что меня покалечили. Мне хочется, чтобы случилось что-то, что могло бы доказать, что я еще на стороне Господа. Вот почему в первое утро декабря я стою у заднего входа в дом Бриггсов с корзиной яблок – желтых и слегка пожухлых, – и сердце уходит в пятки, и в голове стучит: «Дьявол, сделай мне больно. Дьявол, покажи, что ты ненавидишь меня, ведь я стою среди избранных».

В последние недели все мои мысли были заняты этой необыкновенной цепочкой событий, которая, боюсь, началась с моей собственной шалости и заканчивается – по крайней мере я должна на это надеяться – здесь и сейчас: больным ребенком и его убитой горем матерью. Стоя на крыльце, я переминаюсь с ноги на ногу, чувствуя, что я виновата во всем этом. Не в том смысле, что я сделала это или что это произошло по моей воле, но в смысле, что я вывалила свои грехи в невидимую груду, из которой на всех нас выливаются нечистоты, как удобрение для черных цветов Дьявола. Кролик у двери, повязка и капуста, тень на воде, сон про фруктовый сад, дитя в огне – все это не может ничего не значить. Это все обжигающие нити в каком-то хитроумном замысле, но мне недостает внимательности или ума, чтобы его постичь. Конечно, я верю в Дьявола. Я знаю, что не заслуживаю его внимания. По крайней мере, я так думала. Впрочем. Впрочем. В конце концов, он может быть сразу в двух местах, даже сразу в десяти местах и больше. Что мешает ему стоять прямо за моей спиной, здесь, на крыльце – или возле умывальника у Джудит Мун, – даже если он, как считается, нашептывает скабрезности в надушенные локоны герцога Камберлендского, который сейчас за полстраны отсюда?

И, возможно, я немного рада этому. Во мне произошла заметная перемена, непонятная для других. Мать, подозрительно сощурив глаза, сообщила, что я очень хорошо выгляжу. Может, просто светлое шерстяное платье выгодно подчеркивает цвет моего лица. Это зимнее платье коротковато, и в прошлом году я сильно стеснялась этого. Но теперь я с удовольствием шагаю в нем по городу, угрожая при каждом шаге обнажить стройную щиколотку, и думаю, что булочнику, или бакалейщику, или кузнецу, или кому-то там еще, кто попадется мне по пути, вполне может посчастливиться увидеть маленький краешек моего белого чулка. Вечером, выпуская волосы из-под чепца, я касаюсь шеи и чувствую, что она похожа на лебединую. Я чувствую себя грациозной, как перышко, как женщина, любимая Сатаной.

Но уж лучше быть любимой Господом, потому что тогда ваши собственные чувства не имеют значения. Пред любовью Господа ваши чувства меркнут. Именно так уродливые мужчины – те, кто выглядят так, будто не пригодны ни для какой другой любви, кроме божественной, – пишут в своих книгах. Таковы мои мысли. Я хочу всего, но не заслуживаю ничего.

Итак, я стою перед задним входом в дом, крепко сжимая ручку корзины, дыхание вырывается из моего рта маленькими облачками. Если господина Бриггса действительно околдовали, я твердо хочу увидеть это своими глазами.

Аккуратный фасад поместья Бриггсов – добротный красный кирпич, крепкие выбеленные балки – покосился. В поместье есть второй этаж. Восемь комнат, а может, и больше. Я стучу в дверь и принимаюсь считать окна; к тому времени, как Хелен Кларк в грязном переднике и с подвязанными волосами – черные локоны подпрыгивают за ушами – открывает мне дверь, я насчитываю десять. Завидев меня на пороге, она награждает меня долгим, тяжелым, весьма нелюбезным взглядом, и я не понимаю почему – обычно мы общаемся достаточно дружелюбно (Хелен – младшая дочь вдовы Лич, и тем самым нам обеспечено одно и то же бесславное положение. Но я привлекательней, полагаю, даже с оспинками, а это всегда вызывает некоторую вражду между девушками, у которых нет лишнего шиллинга на ленту или румяна, чтобы хоть как-то подправить то, что дано природой).

– Хелен, – говорю я и, улыбнувшись, наклоняю голову. – Я подумала, что могу навестить почтенную госпожу Бриггс, передать ей мои добрые пожелания, и от моей матери тоже.

Я прокручивала эту фразу в своей голове всю дорогу, но все равно получилось плохо. Хелен что-то бурчит, но делает шаг назад, приглашая меня войти на кухню. Под большой решеткой горит огонь. Плоские медные и глубокие оловянные блюда и кастрюли, чаши и миски в огромном количестве мерцают в кухонном буфете. Немного денег, а столько красоты. За дверью, из гостиной, доносятся голоса трех или четырех человек.

– Лучше бы ты этого не делала, – резко говорит Хелен, забирая у меня корзину, чтобы осмотреть яблоки.

У Хелен Кларк нет той красоты, о которой мечтает большинство девушек, но она мягкая, ладная и приятно простая – в ней есть много такого, за что хочется ухватиться. Кроме темных волос в ней мало чего от матери – разве только задиристый характер и чуть заметные волоски над верхней губой.

Я притоптываю, чтобы согреться.

– И почему же лучше бы мне этого не делать?

Она оставляет корзину в покое и вызывающе смотрит на меня.

– Кто мы, – шипит она, тыча пальцем себе в грудь, – и кто они? – она указывает на дверь в гостиную.

Я смеюсь. Это глупый, натянутый смех.

– Я еще не имею удовольствия это знать.

Жесткий взгляд Хелен пресекает мою напускную веселость.

– Боже мой, – говорит она, шумно выдохнув, – женщин Уэст точно не обвинить в трусости. Были разговоры, – она понижает голос, – такого толка, что ведут к разным подозрениям. Этот господин Хопкинс здесь отирается слишком часто, – она передергивает плечами. – Тебе не кажется, что он будто горсть снега, которая попала тебе за шиворот? Он так смотрит на людей…

Дверь в гостиную распахивается, и она замолкает. На пороге стоит Джон Идс в изящном приталенном темно-синем дублете, застегивая верхнюю пуговицу плаща. Мне так нравятся те редкие моменты, когда я замечаю его прежде, чем он меня – он хмурится на упрямую застежку бесхитростно и естественно, прямо как детеныш какого-нибудь животного. Он поднимает взгляд, видит меня и, придя в себя от неожиданности, кланяется.

– Мисс Уэст, – приветствует он, мило смущаясь.

– Господин Идс. Удивительно видеть… – Нет. Не говори так, Ребекка. Ты не лондонская кокетка. Начни заново. – Господин Идс. Я подумала, что могу навестить почтенную госпожу Бриггс, передать ей мои добрые пожелания, и от моей матери тоже. И – яблоки, – повторяю я, чувствуя, как мои щеки начинают гореть, когда Хелен смотрит на нас и, криво усмехнувшись, отворачивается к огню.

– О. И я… Я уверен, ей будет приятно, – он неуверенно улыбается. – Надеюсь, вы извините меня. Я собирался… – Он показывает на дверь, через которую я вошла. Не успела я сделать реверанс, как он уже покинул кухню, не сказав даже Благослови Господи. Можно подумать, господин Идс избегает меня. На самом деле я уже знаю, что это все, о чем я смогу думать, когда вечером лягу в кровать, и это займет не меньше двух часов, и мне наверняка будет не до сна. Интересно, существует ли сорт близости между людьми, который бы не был сопряжен с чем-то греховным, и неужели некоторым людям нравится такое или все просто притворяются?