Текст книги "Ведьмы графства Эссекс"

Через открытую дверь мне видны ноги человека, сидящего в кресле у камина. Ноги в высоких черных кожаных сапогах со шпорами на каблуке, которые поблескивают, когда на них падает свет от огня. Сапоги господина Хопкинса. Итак. Идс пришел с Хопкинсом.

– Что ж, как говорится, пришло время встретиться со своим создателем, – ухмыляется Хелен, проследив за моим взглядом. Затем вываливает на стол шар теста и неуклюже начинает его месить.

Я делаю глубокий вдох и поправляю передник. Спрашиваю Хелен, как я выгляжу.

Она на секунду отрывает взгляд от теста и фыркает:

– А какое тебе дело? Ведь твой возлюбленный только что ушел.

И она права. Какое мне дело? Но, однако, я стою, улыбаясь, до тех пор, пока она, закатив глаза, не сдается:

– Достаточно хорошо, полагаю. А теперь иди.

Я вхожу в гостиную, почтительно, не поднимая глаз, но так как это моя основная манера держаться на публике, я могу распознать каждого присутствующего по одежде ниже талии. На низкой лавке у дальней стены в плотных черных юбках сидят Пруденс Харт (руки, как всегда, поддерживают раздувшийся живот), Присцилла Бриггс и Мэри Парсли – скорбное трио. У камина, в кресле с высокой спинкой, сидит господин Хопкинс, руки в перчатках покоятся на бедре. У двери стоят пастор Лонг и Ричард Эдвардс, последний всегда носит шпагу, хотя все знают, что сам он даже свинью не способен заколоть. Когда я вхожу, все замолкают.

Я приседаю, сложив руки за спиной, и обращаюсь к вельвету госпожи Бриггс:

– Добрый день и Господь благослови вас. Я пришла засвидетельствовать мое почтение, госпожа Бриггс. Мы с матушкой горячо молимся за выздоровление Томаса. Я… Еще я принесла яблоки. Они… Они у Хелен.

Прежде чем госпожа Бриггс успевает ответить, сверху доносится требовательный вопль и затем ураганный топот, сопровождаемый грохотом.

– Ого! – Пастор напоминает ребенка, который прислушивается к разыгравшемуся в бухте шторму. – Серьезный приступ!

Его воодушевление повисает в воздухе. Женщины тревожно поднимают головы в сторону стропил, но, кажется, загадочная способность Томаса передвигаться временно сошла на нет.

– За ним присматривают? – спрашивает Хопкинс.

– Да, сэр, – отвечает госпожа Бриггс. – Сейчас с ним доктор Крок.

Когда я поднимаю голову, то вижу, что Присцилла Бриггс смотрит своими воспалеными глазами прямо на меня. Я пытаюсь улыбнуться, но то, что у меня получается, больше походит на гримасу. Мэри Парсли тянется к руке Присциллы. Подобно любой необычной девушке, мне хорошо известны женские хитрости и проделки: обоюдоострые смешки, паучок, которого роняют в нарядную туфельку, безжалостные гадости, которыми мы жалим друг дружку, будто втыкаем булавки в восковую куклу. Я в точности знаю тот взгляд, которым обмениваются женщины, если они только что говорили про вас, точно так же, как взгляд мужчин, если они только что мысленно вас раздевали. И Присцилла, Мэри и Пруденс явно едва закончили обсуждать меня. Пруденс Харт наклоняется к старой Мэри Парсли и что-то шепчет ей на ухо.

– Я подумала, – говорю я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал, – я подумала, может, я могу повидать господина Бриггса? Мне бы хотелось… Мне бы хотелось пожелать ему здоровья лично. – Я кусаю губы.

– Мне не хотелось бы… – вырывается у Присциллы, и я знаю, какие слова остались невысказанными: «подпускать вас к нему», но Мэри Парсли чувствительно сжимает ей руку, напоминая почтенной госпоже Бриггс о правилах приличия. Присцилла успокаивается, выпрямляет спину в корсете.

– Я хочу сказать – сейчас Томас отдыхает. Мне кажется, будет не очень…

– Я провожу мисс Уэст в его комнату, – вмешивается Хопкинс, поднимаясь со своего места у огня.

Госпожа Бриггс, открыв от удивления рот, смотрит то на меня, то на Хопкинса. Я уверена, ей очень хотелось бы возразить, но она не хочет – не может – вступить в спор с мужчиной. Кроме того, Хопкинс не просто какой-нибудь мужчина. Он тот самый мужчина, с кембриджским образованием и европейскими привычками. Говорят, он знает французский. Его поведение свидетельствует о тайном знании устройства вещей. Внезапно мне в голову приходит образ господина Хопкинса, поднимающего свою шляпу с высокой тульей, чтобы продемонстрировать затейливую механическую копию мира в миниатюре, будто механизм часов; на карликовые океаны налипли пушистые облака, словно гниль на поверхность персика. Так говорит Хопкинс, значит, это так и есть.

Пять пар глаз провожают Хопкинса, пока он идет через гостиную ко мне, стуча шпорами по каменному полу, и указывает мне на лестницу.

– Пожалуйста, мисс Уэст, – с холодной улыбкой говорит он, – следуйте за мной.

Комната Томаса Бриггса тускло освещена светом единственной травяной свечи; стоит гнилостный запах. Над кроватью висит вышивка: «Страх ГОСПОДЕНЬ – источник жизни». Доктор Крок сидит на низком стульчике у огня и, кажется, спит, но Томас при звуке наших шагов приподнимает голову, глаза поблескивают, как спинка у жука-навозника.

– О, – тихо говорит он. – Вы кого-то привели.

Хопкинс кладет руку на мое плечо, останавливая меня буквально на пороге.

– Ты знаешь эту девицу, Томас? – спрашивает он.

– Да, – отвечает мальчик. – У нее отец погиб в море.

Его рот дергается, возникает подобие улыбки, как будто на мгновение его дух оживился при мысли о морских опасностях. Да, там все еще есть маленький мальчик.

– А что еще? – продолжает Хопкинс, его пальцы крепко сжимают мою руку.

Я принимаюсь рассказывать Томасу, что пришла пожелать ему скорейшего выздоровления, но мальчик выглядит расстроенным.

В какой-то момент он со всей силы откидывается на подушки и хнычет. Его тонкие трясущиеся ручонки поднимаются вверх и начинают молотить по воздуху, как будто отгоняя невидимого захватчика от своей вздымающейся груди.

– Пусть она перестанет! – хрипит он. – Мне больно!

Я пытаюсь сделать шаг назад, но Хопкинс продолжает крепко удерживать меня на месте.

– Скажите, что вы видите, Томас. Кто нападает на вас?

Похоже, что бы то ни было изводит Томаса так знатно, что он едва может выдавить из себя слова, руки судорожно мечутся в воздухе, на лице ни кровинки.

– Оно… оно сидит на мне, – хрипит он. – Словно тень. Черное существо!

– Боже правый!

Доктор Крок, наконец разбуженный воплями мальчика, подпрыгивает к кровати. Прежде чем я могу осознать, что происходит, Хопкинс за руку оттаскивает меня с порога в соседнюю комнату, захлопывая за нами дверь. Я напугана. Как только он отпускает меня, я отступаю как можно дальше и оглядываюсь: скамья, сломанная прялка, пустой шкаф. Хопкинс стоит, подпирая дверь, с мрачным, торжествующим выражением на лице. Мое плечо горит там, где он держал его. Я касаюсь этого места – должно быть, будет синяк.

– Как вы это сделали? – спрашивает он.

Он улыбается.

– Что именно, сэр?

– Инкуба, – просто отвечает он.

Я ему объясняю, что не могу даже предположить, что такое Инкуб, а тем более вызвать его. У окна на книжном шкафу стоит потускневший подсвечник – если бы только я смогла дотянуться до него – и что тогда, Ребекка? Ударила бы его по голове подсвечником?

– Инкуб – это демон, мисс Уэст, – выдыхает Хопкинс, облизывая губы. – Демон, призванный из ада, чтобы служить ведьме, в силу ее соглашения с Дьяволом.

Хопкинс возбужден. Возбужден, как возбуждаются мужчины, когда читают о войне или турецких танцовщицах. Его зрачки расширены, черный локон прилип к уголку рта. Солнечный лучик, должно быть, пробился из-за туч и светит мне в спину через окно, потому что на пыльных досках вырастает моя тень и касается его сапог.

– Я ничего не видела, сэр, – настаиваю я. – И тем более не призывала.

Хопкинс делает шаг ко мне.

– Разве Бельдэм Уэст не ваша мать? Она произнесла проклятие, когда господин Бриггс играл на набережной. Ее собственные спутницы рассказали мне про это.

Я издаю звук, выражающий что-то среднее между страхом и радостью.

Он ничего не знает о моих духовных проступках. Его интересует моя мать. Как всегда, моя мать, Бельдэм Энн Уэст, корень всех проблем, ось скрипучего колеса. Тело, в котором выросла я, словно раковая опухоль.

– Господин Хопкинс, – говорю я твердым и ясным голосом. – Сэр, если бы слова моей матери имели бы хоть какой-нибудь вес, я бы скакала верхом на невидимой лошади до самого Молдона и обратно.

Я скрещиваю руки на груди.

– Мать и дочь, – говорит он, продолжая сокращать расстояние между нами, – совсем одни, в доме на склоне холма.

Он улыбается.

– Говорят, когда женщина думает в одиночестве, она замышляет дурное.

– Если вы думаете, что у меня есть знания и средства, чтобы причинять кому-либо вред, сэр, – говорю я, – тогда, возможно, вам следует быть более осторожным со мной. А сейчас я хочу уйти.

И когда я это говорю, я понимаю, что уже делаю это. И прежде чем Хопкинс снова успевает шевельнуться, я протискиваюсь мимо него и выхожу из комнаты. В коридоре царит суматоха – женщины, привлеченные воплями Томаса, стоят в растерянности, я прохожу мимо, задевая по дороге к лестнице госпожу Харт, кровь стучит в ушах. На кухне я хватаю свою шаль и выбегаю через дверь, оставляя позади ошеломленную Хелен Кларк и корзину с пожелтевшими яблоками.

* * *

Допрос Хелен Кларк, проведенный в присутствии названных судей, 1645

Эта обвиняемая признается, что около шести недель назад Дьявол явился ей в ее доме в образе белой собаки и что она называет этого фамильяра Элиманзером; и что эта обвиняемая часто кормила его кашей на молоке; и что упомянутый фамильяр говорил с этой обвиняемой внятно и велел ей отречься от Христа, чего она никогда не хотела, но затем она согласилась, но она полностью отрицает убийство дочери упомянутого Эдварда Парсли.

12. Месса

Он осторожно достает яблоки из корзины, по одному, внимательно осматривая каждое. Всего шесть яблок. Иссохшие ломкие черенки; холодная, уже потерявшая упругость плоть под дряблой, ноздреватой, желтушной кожицей.

В качестве эксперимента он швыряет одно из них в огонь и садится к самому очагу, наблюдая, как оно горит. Запах, хотя и едва уловимый, – одновременно сладкий и едкий, как от конского навоза. Эпидерма медленно пузырится, затем трескается; шипенье вытекающих соков – и через несколько минут остается лишь обугленная сердцевина и два ошметка опаленной кожуры, напоминающие надбровные кости черепа.

Второе он пронзает длинным железным гвоздем. Когда он вытаскивает гвоздь, раздается приятное влажное «чмок». Он подносит поблескивающий металл к пламени свечи и нюхает соки на нем. Он дотрагивается до них языком, но железо перебивает сладость яблока и оставляет во рту привкус крови. Третье яблоко он разрезает точно пополам. Черные косточки в белой мякоти – половинки яблока походят на маленькие комичные совиные лица (он везде и всюду видит лица – в серых водах реки, в цветах, в тенях). Четвертое он просто оставляет на подоконнике, чтобы наблюдать за ним. Пятое закапывает во дворе, не очень глубоко.

Шестое он прижимает к губам, сидя в кресле у камина тем же вечером, когда Джон Стерн, лениво перелистывая туда-сюда липкие страницы «Увещеваний» Джона Мильтона, спрашивает:

– Есть ли новости от Бриггсов, Мэтью?

Мэтью Хопкинс вздыхает:

– Состояние мальчика мало изменилось.

– Ну, что ж. По крайней мере, неизменность симптомов свидетельствует о том, что он не притворяется.

Стерн листает брошюру, почесывая переносицу. Джон Стерн – бледный, болезненного вида мужчина тридцати с лишним лет, подающий надежды и не оправдывающий их, сплошь ходячее опровержение тезиса, что этот возраст является расцветом хоть чего-нибудь. Он расплывается и растекается, стремясь заполнить пространство, которое ему обеспечили деньги. Мэтью обнаруживает, что в ничем особо не примечательной, по общему мнению, внешности Стерна есть что-то, вызывающее немедленное отвращение. Он чем-то напоминает пузырь на молоке – этакая колышущаяся белесая оболочка. Но, следует признать, у него есть связи, и он их весьма активно использует, чтобы помочь Хопкинсу обосноваться в Мистли.

Постоялый двор «Торн» расположился ровно в том месте, где дорога круто поворачивает на Харидж, где река в своем устье становится широкой и глубокой. Свежевыбеленный, «Торн» выглядит чище всего, что есть в округе, за исключением лебедей, плавающих в Лесничьем пруду. Сегодня здесь пусто – мало кто готов оставить домашний очаг и выйти на пронизывающий холод. Упомянутые джентльмены используют гостиную в дальней части нижнего этажа.

– Неважно, притворяется он или нет. Никто не смог бы подделать несуществующее, – рассуждает Хопкинс.

Стерн на мгновение откладывает брошюру и хмурится, пытаясь уловить суть высказанного Хопкинсом аргумента. Стерн не вполне понимает его, но знает, что он наверняка имеет под собой основание. Хопкинс вздыхает и поясняет:

– Даже если мальчик всего лишь изображает околдованного, это означает две вещи. Первое, что-то внушает ему такой ужас, раз он дошел до таких крайностей. Второе, он где-то приобрел знание о том, каким образом проявляется колдовство. Порок процветает в этом городе, незаметно и безнаказанно. Первыми его всегда ощущают невинные. Из уст младенцев и грудных детей…

– Псалтирь, восемь-четыре, – будто на уроке отвечает Стерн, с уверенностью отличника.

– Восемь-три.

Стерн краснеет.

– Это правда, – признает он, прочищая горло. – Мне не приходит в голову, где мальчик вроде Бриггса мог бы узнать о подобных вещах. Колдовство, одержимость… В наших краях давно не слышно про ведьм, наверное, уже целое поколение или больше… Полагаю, со времен старой Мэри Кларк… Было, конечно, то дело в Сент-Осите…

Хопкинс заинтригован.

– Кларк, говорите? Служанка Бриггсов имеет к ней какое-то отношение? Хелен, кажется…

На самом деле Хопкинс уверен, что девушку зовут Хелен, потому что Хопкинс ничего не забывает.

Но он считает, что пока рано привлекать лишнее внимание к своим подозрениям.

Испуганная ведьма может ускользнуть или, хуже – прибегнуть к своим средствам.

Стерн потирает щеку и делает глоток вина.

– Нет-нет. Она была матерью Элизабет Кларк, хоть и сложно поверить в то, что эту старуху когда-то родили, – усмехается он. – В то время я был мальчишкой. Мы купали[7]7
  «Купали» – один из нескольких эвфемизмов, используемых для обозначения практики выбивания признаний или поиска «доказательств» полулегальным путем. Подозреваемого держали некоторое время под водой, потом доставали. И так несколько раз. Для этой практики имелись специальные приспособления.


[Закрыть] ее в нашем пруду, здесь неподалеку. – Он с ностальгией смотрит на стропила, а затем добавляет: – Хелен – старшая дочь вдовы Лич.

Хопкинс задумчиво кивает, прижимая яблоко к небритой щеке.

– Лич. Между прочим, многие полагают, что склонность к колдовской ереси передается от матери к дочери. Подавляющее большинство авторов сходится в этом. То ли потому, что мать склоняет дочь присоединиться к ее сговору с Дьяволом, то ли вообще из-за присущей слабому полу духовной немощности, просто более усугубленной, что делает их особенно уязвимыми перед его соблазнами…

– Что ж, – бормочет Стерн, поднимаясь с кресла и натягивая пальто, потому что у него недостает терпения слушать заумные речи Хопкинса, – в это легко поверить, глядя на старую хрычовку вроде матушки Кларк.

Он берет свою широкополую шляпу.

– Уже поздно, Мэтью. Лучше мне отправиться к себе на ферму, пока Агнесс не принялась беспокоиться, что я сам угодил в когти Сатаны, – он со смешком запрокидывает голову и, осушив последние капли вина, приподнимает брови. – Мм… Благодарю за кларет.

Хопкинс рассеянно машет ему рукой на прощанье и слушает, как Стерн, пошатываясь, проходит через передние комнаты и уходит прочь. Выждав немного и убедившись, что остался в одиночестве, он встает и подходит к шкафу в углу комнаты. Щелкая верхней панелью, Хопкинс открывает личную библиотеку: «Демонология» короля Якова и «Молот ведьм» стоят рядом с потрескавшимися корешками «Disquisitionum» Дель Рио и «Tractatus de Hereticis» Бодена и Реми. И, конечно, восхитительная подборка неотериков: незаменимые «Рассуждения о проклятом искусстве ведьмовства» Перкинса, «Astronomia Carolina» Стрита, «Эфемериды». Здесь же зачитанные до дыр книжицы и небольшие трактаты, повествующие о судебных процессах над подручными дьявола в Уорбойсе, Берике, Пендле и Сент-Осите, Ютландии, Копенгагене, Каррикфергусе и других местах. Он знает женщин, что извиваются на этих страницах.

Знает их имена, их тела, что ныне покоятся в безымянных могилах или развеяны пеплом. Знает и их методы. Он достает из шкафа свои записи.

За окном падает первый снег зимы. Большие прекрасные хлопья сплющиваются, ударяясь о стекло, подсвеченное пламенем свечи. Ночь безлунна, и больше ничего не видно. Ничего по ту сторону. Инстинктивно он меняет яблоко в своей руке на то, что лежало на подоконнике, – полушарие твердое и холодное от близости к стеклу.

Он возвращается на свое место с яблоком и бутылкой кларета.

Расстегивает верхние пуговицы дублета. Шестое яблоко он съедает.

* * *

Проснувшись, он видит, что в углу комнаты выросло огромное дерево и дальняя стена рассыпается под натиском его мощных корней, луна и звезды беспрепятственно заливают турецкий ковер своим фиолетовым светом. Тихо. Только тающий снег капает с изломанных стропил. Камин давно прогорел.

Хопкинс покидает кресло – встает на затекшие ноги, весь растрепанный. Дерево огромно; сизый плющ, словно дымок, обвивает толстый ствол, покрытый шершавой корой. Запрокинув голову, он всматривается в темноту кроны. Нащупывая выступы в коре, он начинает карабкаться вверх, сквозь проломленную крышу к ночному небу, усеянному смертельно-прекрасными звездами. Достигнув вершины, он смотрит вниз, на черные болота и пастбища Эссекса, простирающиеся до самого горизонта, подобно дамасскому покрывалу, накинутому на согнутую спину Англии.

Затем появляются ведьмы. Одна за другой они приземляются и скидывают свои мантии; их обнаженные тела серебрятся в лунном свете. Юные и старые, светлые и темные, толстые и худые – все прекрасны и все отвратительны. Одни прилетают, другие скачут по полям верхом на каких-то несуразных животных; присмотревшись, он понимает, что это мужчины – мужчины на четвереньках, взнузданные, словно лошади.

Вот уже организовано роскошное пиршество – жаркое из пяти птиц, жаркое из двенадцати птиц, дымящиеся красные хлеба и серебряные блюда, переполненные сладостями, вишней и черным виноградом. Здесь же ананасы, блюда с мельчайшей сахарной пудрой, леденцы с темными знаками на них, три молочных поросенка – вместо яблок у них во рту скукоженные человеческие головы. А в самом центре этого дьявольского великолепия – свирепая голова черного борова, увенчанная засахаренными кузнечиками, и так умело, что кажется, будто они вот-вот взлетят. Крошечные человеческие уши рассыпаны по столу словно лепестки роз.

Старая Элизабет Кларк, опирающаяся на посох из полированной кости, первая занимает свое место – во главе стола; она такая хрупкая – ее тело словно просвечивает. Призвав Князя воздуха, она двумя руками поднимает огромный кубок с темной жидкостью. Она пьет, и кровь вытекает из уголков ее рта и красными ручейками устремляется вниз, прямо на покачивающиеся груди. Ее сестры присоединяются к ней в этом нечестивом таинстве, воздев белые руки к ночи.

Но где же их повелитель? Вскоре из всех кустов и щелей выползают всевозможные паразиты, скользят среди мокрой травы, чтобы присоединиться к ведьмам, бесстыдным в своей мерзости. Гадюка освежает брюхо в блюдце с розовой водой. Четыре маленьких кролика устроились на коленях ужинающей Ребекки Уэст, и она нежно ласкает их. Морщинистое горло Элизабет Кларк обхватила толстая коричневая сколопендра, ее хитиновый панцирь выглядит будто перламутровое ожерелье на шее богатой леди. Хопкинс испытывает нарастающий ужас, но не может отвести взгляд.

Не должен отвести взгляд. Теперь ведьмы пустили по кругу книгу, каждая прокалывает палец и пишет в ней свое имя. Старая матушка Кларк грозно возвышает голос и говорит, что любого, кто нарушит скрепленный кровью Договор и расскажет кому-нибудь о том, что произошло здесь сегодняшней ночью, разорвут клещами и рассеют останки в пламени большой печи. Затем она спрашивает каждую из присутствующих, что ей пообещал Дьявол. Один за другим выкрикиваются ответы: алое платье, певчую птичку, мужа, годы мира и изобилия, несчастья на голову тех, кто меня обидел.

И тогда он приходит к ним, и они потоком устремляются к нему, падают на колени, земля превращается в живой ковер из насекомых, мелких зверушек, пауков, долгоносиков, тараканов, земляных червей, мотыльков, и все это выглядит как пузырящаяся смола, раздающаяся, когда он раздвигает полы рясы и выставляет копыто, которое ведьмы целуют, преклоняясь. Он протягивает темную руку: длинные пальцы унизаны драгоценными перстнями, и по очереди возлагает длань на голову каждой женщины, словно благословляя, или ласкает их груди. Но затем он выпрямляется – что-то привлекло его внимание – и устремляет взор на ветви дерева, среди которых прячется Хопкинс; его глаза – будто две черных семечки в белой мякоти. Хопкинс чувствует, что его хватка ослабела, и вот он падает…

Когда он просыпается, во рту пересохло и боль просверливает виски. Солнечные лучи, проникающие через окно гостиной, кажутся ему раскаленными веретенами, вонзающимися в глазные яблоки и протыкающими насквозь ставшую словно желеобразной голову. Застонав, он оглядывается. Рядом пустая бутылка кларета (кажется, это была третья) и яблоко – мякоть стала коричневой в месте укуса.

Шатаясь, он встает и подходит к окну. Поля покрыты девственно чистой, безукоризненной белизной, и небо над тонкой линией деревьев совершенно прозрачно. Не потрудившись захватить пальто, он выбегает в поле. Но нет ни малейшего следа нечестивой церемонии. Виднеется лишь цепочка лисьих следов, ведущая вверх по холму. Он стоит здесь, дрожащий и босой, с каждым выдохом над всклокоченной бородой возникает облако пара. Снег превосходит всякое понимание, уничтожает всякую мысль, он такой яркий, что ослепляет. Хопкинс падает ниц перед этой всеразъедающей белизной и молится с особой силой.

Мужчина, лежащий в снегу в одной рубашке лицом вниз, представлял собой весьма необычное зрелище с точки зрения Уильяма Колфхилла, который как раз выгуливал своего лерчера на соседнем поле, поэтому неудивительно, что он половине города доложил о необъяснимом поведении нового соседа.

* * *

Устанавливаются крепкие морозы, выстужая дороги и крыши, вынуждая сидеть по домам и поститься. Свиньи в загонах замерзают насмерть. Ручеек новостей застывает. Письма теряются или перехватываются по дороге – как сердечные послания юных влюбленных, так и сухие доклады генералов. Ходят слухи, что обе армии расквартированы на Рождество, но ничего определенного на этот счет не приходит. Потерять одну армию – уже сложно, но потерять две – слишком смахивает на беспечность.

В то время как приказы на марши тактические директивы развеиваются студеными ветрами, пиротехническое шоу грядущего апокалипсиса, как и прежде, расцветает над скованным льдом горизонтом.

В Ипсвиче видели, как колдунья пронеслась над Оруэллом вниз по течению, пуская молнии. В Брентфорде нашли расчлененное тело женщины, над которой еще при жизни надругались.

В самом Мэннингтри происходят в высшей степени странные и необъяснимые события, которые можно истолковать только происками дьявола.

Уильям Роубуд, пивовар, рассказывает об из ряда вон выходящем случае – его жена, новая госпожа Роубуд, морозным воскресным утром сидела на кухне, они как раз собирались отправиться в церковь. И вдруг она обнаружила, что в ее юбках полно вшей – «их было столько, хоть сметай помелом». Это было тем более странно, что госпожа Роубуд – чистоплотнейшая женщина и, по общему мнению, в здравом уме. Зажав одну из этих ужасных тварей стаканом, Роубуд обнаружил, что она не похожа ни на одну вошь из тех, с кем он имел несчастье быть знакомым; она была длинная и тонкая – словно женский мизинец.

Отношения в семьях обостряются. Люди прикованы к дому суровой погодой, и вот сестра выступает против сестры, брат против брата, служанка против хозяйки и муж против жены. Под обеденными столами пихаются ногами, с тарелок утаскивают пельмени, воротят носы в течение короткой обеденной молитвы, неуклюжие малыши портят амбарные книги. Все то же серое платье на кровати, все тот же серый туман, наползающий со Стоура, все то же деревянное распятие на выбеленной стене. Рано или поздно вы хотите вытащить гвоздь, на котором оно висит, и перевернуть его вверх тормашками, просто чтобы хоть что-то выглядело иначе. Ну, вы знаете, что говорят о праздных руках и Дьяволе.

В праздничный день веселья не наблюдается – слово «Рождество» неразрывно связано со словом «Месса» – самой католической из лексем, поэтому большинство Благочестивых горожан решает, что лучше сделать вид, будто этот день вовсе не особенный. Церковь Святой Марии закрыта, а магазины открыты (хотя на полках почти ничего не осталось). Спустя неделю, или около того, накануне морозной Двенадцатой ночи, приходят новости в виде местного адьютатора[8]8
  Адьютаторы (или агитаторы) – избираемые представители воинских частей, отвечавшие за политическую организацию солдат.


[Закрыть], прибывшего из Уилли – он стоит у Рыночного креста, размахивая перед недоумевающей толпой намокшим экземпляром «Mercurius Civicus», и вещает что-то про Чешир. Он говорит, что в Бартомли в Чешире люди короля под командованием лорда Джона Байрона обнаружили приверженцев парламента – двенадцать, или двадцать, или около ста двадцати человек, в зависимости от того, кого спросить, и все добрые пуритане, – засевшими в церкви. Кавалеры разожгли костер, чтобы выкурить их оттуда. Обгоревшие, задыхающиеся, еле стоящие на ногах люди выбрались наружу, в морозное сияние Сочельника, где на них злобно набросились люди лорда Байрона. Людей парламента раздели, избили, и тело каждого из них в тысяче мест тысячу раз пронзили сияющие королевские мечи.

Голодные и изнывающие от скуки мужчины и мальчишки воспринимают эту новость как своего рода сигнал; это причина возобновить грабежи, которые стихийно вспыхивали в долине Стоура весь этот год. Поскольку на приемлемом для поездки верхом расстоянии почти не осталось подтвержденных католиков, малейшее подозрение в симпатиях к папизму становится достаточным условием для их внимания: даже безобидного доктора Крока разбудил брошенный в окно кабинета кирпич, а из кладовой доктора пропали три банки квашеной капусты.

Дома аристократов грабят, старинные портреты сваливают в ухоженных садах – скоро их сожгут; лица над старинными оборками накрахмаленного кружева благосклонно взирают на своих преследователей. Мальчики возвращаются домой в промокших бриджах, липких до колен от хорошего портвейна из затопленных винных погребов, что выглядит так, словно они побывали в кровавой переделке. Один парень скачет на своей кобыле галопом по Саут-стрит – к седлу приторочено разорванное желтое шелковое платье – и кричит: «Смерть королеве Марии! Адский огонь епископам!» И кто-то аплодирует им, а кто-то говорит, что они немногим лучше левеллеров[9]9
  Левеллеры («уравнители») – парламентаристы, выступавшие за создание республики и предоставление народу широких политических прав и свобод.


[Закрыть], раз такое вытворяют. А те, у кого еще остались дорогие украшения или хорошая посуда, выходят ночью в свои сады и хоронят их в стылую землю, насколько могут глубоко. В конце концов, есть шанс, что конец света наступит еще не скоро.

Томаса Бриггса, которого на второй неделе января съела лихорадка, похоронить не смогли. Он и до болезни был маленьким мальчиком, а к концу стал едва ли толще прутика, но тем не менее в мерзлой земле не получится выкопать достаточно глубокую могилу. Его тело лежит в сарае, медленно разлагаясь. Прослышав об этом, оборванные дети Райтов однажды ночью проникают туда и, затаив дыхание, подначивают друг дружку потрогать его, – потрогать мальчика, которого Дьявол и его прислужницы унесли в ад.