Текст книги "Женщина в окне"

Глава 26

Два часа спустя я допиваю последние капли вина, ставлю бутылку на кофейный столик. Медленно приподнявшись, клонюсь в сторону, как секундная стрелка часов.

Нет. Надо дотащиться до спальни. До ванной.

Стоя под душем, я чувствую, как мой мозг затопляют события последних нескольких дней, заполняют расщелины, накапливаются в пустотах – плачущий на диване Итан; доктор Филдинг, с его высоковольтными очками; Бина, упирающаяся ногой мне в позвоночник; водоворот того вечера, когда у меня была Джейн. Дэвид с ножом. Алистер – хороший муж, хороший отец. Те вопли.

Я сжимаю флакон с шампунем, рассеянно втираю его в волосы. У моих ног поднимается прилив.

И таблетки – боже, таблетки. «Это сильные психотропные препараты, Анна, – советовал доктор Филдинг в самом начале, когда я сидела на обычных болеутоляющих. – Пользуйтесь ими ответственно».

Я прижимаю ладони к стене, свешиваю голову, прячу лицо в темной пещере волос. Со мной – внутри меня – что-то происходит, что-то опасное и новое. Во мне укоренилось какое-то ядовитое дерево, оно растет, раскидывает ветви, его побеги оплетают мои кишки, легкие, сердце.

– Таблетки, – шепчу я, и мой тихий голос почти не слышен из-за шума душевых струй, словно я разговариваю под водой.

Моя рука чертит на стекле какие-то иероглифы. Я открываю глаза и читаю их. Вновь и вновь я пишу на двери душевой кабинки имя Джейн Рассел.

Четверг,
4 ноября

Глава 27

Он лежит на спине. Я провожу пальцем вдоль дорожки из темных волос, разделяющей его торс от пупка до груди.

– Мне нравится твое тело, – говорю я.

Он со вздохом улыбается.

– Не надо, – просит он, и потом, пока я глажу изгибы его шеи, перечисляет все свои изъяны – это сухая кожа, из-за которой спина у него напоминает плитку терраццо; родинка между лопатками, как эскимос, затерянный во льдах; покоробленный ноготь на большом пальце; шишковатые запястья; крошечный белый шрам, перечеркивающий ноздри.

Я трогаю пальцем шрам. Засовываю мизинец в его ноздрю, он фыркает.

– Как это случилось? – спрашиваю я.

Он накручивает мои волосы на большой палец.

– Это сделал мой кузен.

– Я не знала, что у тебя есть кузен.

– Даже двое. Это был мой кузен Робин. Он поднес к моему носу бритву и сказал, что порежет мне ноздри, чтобы у меня осталась одна. И когда я покачал головой, бритва сделала свое дело.

– Господи.

Он с шумом выдыхает.

– Да уж. Если бы я кивнул в знак согласия, все было бы нормально.

Я улыбаюсь.

– Сколько тебе было лет?

– О, это случилось в прошлый вторник.

Теперь я смеюсь, и он тоже. Я просыпаюсь, и сон утекает как вода. Сон-воспоминание. Я пытаюсь удержать его в ладонях, но он исчезает.

Я прижимаю ладонь ко лбу, силясь прогнать похмелье. Отбрасываю простыни, на пути к комоду скидываю пижаму, смотрю на настенные часы. 10:10. На циферблате вощеные усы. Я проспала двенадцать часов.

Вчерашний день увял, словно пожелтевший, поникший цветок. Домашняя ссора, неприятная, но обыденная – вот что я услышала. На самом деле – подслушала. Не мое это дело. Наверное, Эд прав, думаю я, спускаясь в кабинет.

Конечно прав. Чересчур много стимулирующих факторов, честное слово. Я слишком много сплю, слишком много пью, слишком много думаю. Не так ли я увлеклась Миллерами, когда они вернулись в августе? Они никогда не заходили ко мне, нет, однако я изучала их режим, следила за их перемещениями, маркировала, как акул в дикой природе. Так что дело не в том, что Расселы чрезвычайно мне интересны. Просто они живут чрезвычайно близко.

Естественно, я волнуюсь за Джейн. И особенно за Итана. «Он просто вышел из себя» – должно быть, у отца весьма жестокий характер. Но я не вправе вызвать, к примеру, службу защиты детей – нет формального повода. На данном этапе это, скорее, навредит, чем поможет. Точно знаю.

Звонит мой мобильный.

Это случается не так часто, и я на миг смущаюсь. Я смотрю в окно, подумав, что это птица. В карманах халата телефона нет, звонки раздаются где-то наверху. Я иду в спальню и откапываю его среди простыней, но он успевает умолкнуть.

На экране читаю: «Джулиан Филдинг». Перезваниваю.

– Алло?

– Алло, доктор Филдинг, я пропустила звонок.

– Здравствуйте, Анна.

– Здравствуйте.

У меня гудит голова.

– Я звоню… Минуточку. – Голос пропадает, потом звучит прямо в ухе. – Я в лифте. Хочу узнать, выполняете ли вы мое предписание.

Какое предписание?.. Ах да – лекарства, которые доставили на дом, когда Джейн была у меня.

– В общем, да.

– Хорошо. Надеюсь, вы не обижаетесь на меня за то, что я вас контролирую.

На самом деле обижаюсь.

– Вовсе нет.

– Вы быстро почувствуете эффект.

Ротанговая дорожка на лестнице царапает мне подошвы.

– Быстрый результат.

– Ну я скорее назвал бы это эффектом, чем результатом.

Не писающий в ду́ше – вот кто он такой.

– Буду держать вас в курсе, – заверяю я его, спускаясь в кабинет.

– Последний сеанс меня обеспокоил.

Я молчу.

– Я…

Нет. Не знаю, что сказать.

– Рассчитываю, что эта последняя корректировка препаратов должна помочь.

Я храню молчание.

– Анна?..

– Да. Я тоже на это надеюсь.

Его голос опять пропадает.

– Простите?

В следующую секунду голос его звучит в полную силу.

– Эти таблетки, – говорит он, – нельзя принимать с алкоголем.

Глава 28

В кухне я запиваю пилюли глотком мерло. Конечно, я понимаю обеспокоенность доктора Филдинга. Я знаю, что алкоголь – депрессант, поэтому плохо сочетается с депрессией. Ясное дело. Сама писала об этом в статье «Юношеская депрессия и злоупотребление алкоголем», которая была опубликована в «Журнале педиатрической психологии» (тридцать седьмой том, четвертый номер). Соавтор Уэсли Брилл. Если потребуется, я могу процитировать наши заключения. Как сказал Бернард Шоу, я часто цитирую себя, это придает моим разговорам остроту. Шоу также говорил, что алкоголь – это анестезия, позволяющая перенести операцию под названием «жизнь». Старый добрый Шоу.

Так что перестань, Джулиан, это же не антибиотики. К тому же я мешаю лекарства с алкоголем уже почти год, и посмотри на меня теперь.

Мой ноутбук лежит на кухонном столе в прямоугольнике солнечного света. Я открываю его, вхожу в «Агору», пропускаю через строй двух новобранцев, вступаю в очередные дебаты по поводу лекарств. «Ни одно из них нельзя принимать вместе с алкоголем», – поучаю я. Один раз – только один – бросаю быстрый взгляд на дом Расселов. Итан барабанит по клавиатуре у себя за столом – полагаю, играет или набирает текст, во всяком случае не бродит по Сети, – а в гостиной сидит Алистер с планшетом на коленях. Семья двадцать первого века. Джейн не видно, но это и хорошо. Не мое дело. Чересчур много стимулирующих факторов.

– Прощайте, Расселы, – говорю я, переключая внимание на телевизор.

«Газовый свет» – Ингрид Бергман, невероятно соблазнительная, медленно сходит с ума.

Глава 29

Вскоре после обеда я возвращаюсь к ноутбуку и вижу, что в «Агору» вошла БабуляЛиззи. Маленькая иконка рядом с ее именем превращается в смайлик, словно в предвкушении участия в этом форуме удовольствия и радости. Я решаю обставить ее.

ВрачПришел: Привет, Лиззи!

БабуляЛиззи: Привет, доктор Анна!

ВрачПришел: Как погода в Монтане?

БабуляЛиззи: На улице дождь. И это хорошо для домашней девчонки вроде меня!

БабуляЛиззи: Какая погода в Нью-Йорке?

БабуляЛиззи: Наверное, я кажусь вам деревенщиной? Надо писать NYC?

ВрачПришел: Годится и то и другое! У нас здесь солнечно. Как поживаете?

БабуляЛиззи: Честно говоря, сегодня более напряженно, чем вчера. Пока так.

Я делаю глоток, перекатываю вино на языке.

ВрачПришел: Бывает. Не всегда все идет гладко.

БабуляЛиззи: Это уж точно! Соседи приносят мне бакалею.

ВрачПришел: Как здорово, что вкруг вас такие отзывчевые люди.

Две опечатки. После двух с лишком бокалов вина. Думаю, вполне приличный средний показатель.

– Чертовски приличный, – говорю я себе, прихлебывая еще.

БабуляЛиззи: НО: главная новость в том, что в субботу ко мне приезжают сыновья. Правда, очень хочу попробовать выйти с ними на улицу. Правда-правда!

ВрачПришел: Не ругайте себя, если в этот раз не получится.

Пауза.

БабуляЛиззи: Знаю, это резкое слово, но мне трудно не ощущать себя фриком.

Действительно резкое, и оно меня ранит. Я осушаю бокал, закатываю рукава халата, и мои пальцы продолжают бегать по клавиатуре.

ВрачПришел: Вы НЕ фрик. Вы – жертва обстоятельств. Вы живете как в аду. Я не выхожу из дому десять месяцев и хорошо знаю, как это трудно. ПОЖАЛУЙСТА, не считайте себя фриком, или неудачницей, или кем-то в этом роде, поскольку вы сильная, находчивая женщина, у которой хватило смелости попросить о помощи. Ваши сыновья должны гордиться вами, а вам следует гордиться собой.

Конец. Не поэзия. И даже не грамотный английский – мои пальцы постоянно соскальзывают с клавишей, – но каждое слово – это правда. Абсолютная правда.

БабуляЛиззи: Это замечательно.

БабуляЛиззи: Спасибо вам.

БабуляЛиззи: Неудивительно, что вы психолог. Вы знаете, что сказать и как сказать.

Чувствую, как мои губы расплываются в улыбке.

БабуляЛиззи: У вас есть семья?

Улыбка застывает.

Прежде чем ответить, я наливаю себе еще вина. До краев. Наклонив голову, я с хлюпаньем отпиваю изрядный глоток. С моей губы скатывается капля и с подбородка падает на халат. Я размазываю ее по махровой ткани. Хорошо, что Эд не смотрит. Хорошо, что никто меня не видит.

ВрачПришел: Семья есть, но мы не живем вместе.

БабуляЛиззи: Почему?

В самом деле – почему? Почему вы не живете вместе, Анна? Я подношу бокал к губам, потом ставлю на место. Передо мной, как японский веер, разворачивается картинка: заснеженная равнина; гостиница, будто нарисованная на конфетной коробке; допотопный автомат с кубиками льда.

И к своему удивлению, я начинаю рассказывать.

Глава 30

За десять дней до этого мы решили расстаться. Это точка отсчета, «давным-давно жили-были». Или скорее – отметим справедливости ради и во имя правды – расстаться решил Эд, а я в принципе согласилась. Признаюсь, я не думала, что это произойдет, даже когда он нанял адвоката. Мог меня просто дурачить.

Что ж, не стоит озадачивать Лиззи объяснением этого «почему». «Почему» не важно, во всяком случае сейчас. Могу рассказать про «куда» и «когда».

Вермонт и декабрь прошлого года, соответственно. Мы усадили Оливию в «ауди» и, выехав на шоссе 9А, оставили позади мост Генри Гудзона и оказались за пределами Манхэттена. Два часа спустя, проезжая по северной части штата Нью-Йорк, мы вырулили на одну из проселочных, по выражению Эда, дорог, где якобы у каждого столба стояли закусочные и блинные, как он пообещал Оливии.

– Мама не любит блины, – сказала она.

– Она может зайти в лавку народных промыслов.

– Мама не любит народные промыслы, – сказала я.

Как оказалось, проселочные дороги этого региона крайне бедны по части блинных и лавок народных промыслов. На самом востоке штата мы нашли одинокую закусочную, где Оливия ковырялась в вафлях с кленовым сиропом – от местного поставщика, как утверждало меню, – а мы с Эдом через стол стреляли друг в друга взглядами. Пошел легкий снег, и хрупкие снежинки, как маленькие камикадзе, летели в окна. Оливия тыкала в них вилкой и визжала от восторга.

Я отбила ее вилку своей.

– В Блю-Ривер этого добра будет гораздо больше, – сказала я дочери.

Это была цель нашего путешествия, лыжный курорт в Центральном Вермонте, куда ездила подруга Оливии. Даже не подруга, а одноклассница.

И вот мы снова в машине, снова в дороге. В целом поездка была спокойной. Оливии мы ничего не сказали – нет смысла портить ей каникулы, доказывала я, а Эд кивал. Мы уверенно продвигались вперед.

В молчании мы проносились мимо широких полей и скованных льдом ручьев, через заброшенные деревни. Около границы Вермонта мы попали в небольшую метель. Оливия неожиданно затянула рождественскую песенку «Через речку, через лес», и я подхватила, стараясь петь с ней в унисон, но у меня не очень получалось.

– Папочка, пой, пожалуйста, – попросила Оливия.

Она всегда просила, а не требовала. Необычно для ребенка. Иногда я думаю, что это необычно для любого человека.

Эд откашлялся и запел.

Только когда мы добрались до Зеленых гор, выступающих из земли, как плечи великана, Эд начал оттаивать. Оливия при виде гор замерла.

– Никогда не видела ничего подобного, – с сопением проговорила она, и я подивилась, где она слышала эти слова в таком порядке.

– Тебе нравятся горы? – спросила я.

– Они похожи на измятое одеяло.

– Так и есть.

– На постель великана.

– Постель великана? – переспросил Эд.

– Да – как будто под одеялом спит великан. Вот почему оно все в складках.

– Завтра ты будешь кататься на лыжах по одной из этих гор, – пообещал ей Эд, когда мы входили в крутой поворот. – Мы поедем вверх, вверх, вверх на подъемнике, а потом вниз, вниз, вниз по горе.

– Вверх, вверх, вверх, – повторила она.

– Уловила.

– Вниз, вниз, вниз.

– Снова уловила.

– Эта гора похожа на коня. Вот у него уши.

Оливия указала на два веретенообразных пика вдали. Она была в том возрасте, когда все напоминало ей коня.

Эд улыбнулся.

– Будь у тебя конь, как бы ты его назвала, Лив?

– У нас не будет коня, – вставляю я.

– Я назвала бы его Лисица.

– Лисица – женского рода, – сказал ей Эд.

– Он будет быстрым, как лисица.

Мы задумались.

– Как бы ты назвала коня, мам?

– Не хочешь ли называть меня мамочкой?

– Хорошо.

– Хорошо?

– Хорошо, мамочка.

– Я назвала бы коня… Конь Не Тронь.

Я взглянула на Эда. Ничего.

– Почему? – спросила Оливия.

– Это из песенки, которую пели по телевизору.

– Какой песенки?

– Из старого шоу про говорящую лошадь.

– Говорящую лошадь? – Она сморщила нос. – Это глупо.

– Согласна.

– Папочка, как бы ты назвал коня?

Эд посмотрел в зеркало заднего вида.

– Мне тоже нравится Лисица.

– Ух ты! – выдохнула Оливия.

Я повернулась.

Рядом с дорогой открывалась обширная пропасть, огромная пустая чаша, на дне которой виднелись верхушки хвойных деревьев, просвечивающие сквозь клочья тумана. Мы оказались так близко к краю, что создавалось ощущение парения. Мы вглядывались в этот бездонный колодец.

– Какая тут глубина? – спросила Оливия.

– Большая, – ответила я и повернулась к Эду. – Можно немного помедленнее?

– Помедленнее?

Он чуть сбросил скорость.

– Можно еще медленнее?

– Все в порядке, – сказал он.

– Мне страшно, – пискнула Оливия, поднесла ладошки к глазам, и Эд еще сбавил скорость.

– Не смотри вниз, детка, – сказала я, поворачиваясь к ней. – Смотри на мамочку.

Она глядела на меня широко раскрытыми глазами. Я взяла ее за руку, сжала пальчики.

– Все хорошо, – говорила я. – Просто смотри на мамочку.

Мы забронировали номер за пределами Двух Сосен, в получасе езды от курорта, в «лучшей исторической гостинице Центрального Вермонта», как расписывали на сайте «Фишер армз». Банальное сочетание разнообразных каминов и разукрашенных морозом окон.

Машину поставили на маленькой парковке. С карниза над входной дверью, как клыки, свисали сосульки. В интерьере главенствовал сельский декор Новой Англии: сильно скошенные потолки, мебель в стиле шебби-шик, пылающие камины, без которых не обходится ни один каталог. Администратор, пухлая молодая блондинка, на бейдже которой значилось «Мэри», попросила нас заполнить гостевые карточки, и пока мы занимались этим, она обихаживала стоящие на стойке цветы. Я подумала, а не обратится ли она к нам так: «Народ…»

– Народ, на лыжах кататься приехали?

– Да, – сказала я. – В Блю-Ривер.

– Рада за вас. – Мэри широко улыбнулась Оливии. – Приближается буря.

– Норд-ост? – предположил Эд.

Она одарила его лучезарной улыбкой.

– Норд-ост чаще бывает на побережье, сэр.

Он нахмурился.

– О-о.

– Это просто буря, но сильная. Народ, не забудьте запереть на ночь окна.

Я хотела спросить, почему за неделю до Рождества не закрыты окна, но Мэри вручила мне ключ и пожелала нам приятного вечера.

Мы покатили наши чемоданы по коридору – в «благоустроенном» отеле «Фишер армз» не предполагалось услуг портье – и вошли в наш номер. По обе стороны от камина висели картины с изображением фазанов, на кроватях лежали стопки одеял. Оливия сразу отправилась в туалет, оставив дверь распахнутой, так как она боялась незнакомых ванных комнат.

– Мило, – пробормотала я.

– Лив, – позвал Эд, – как тебе ванная?

– Тут холодно.

– Какую кровать предпочитаешь? – спросил меня Эд.

Во время отпуска мы с ним всегда спали отдельно, чтобы Оливия не залезала к нам в постель и не стесняла нас. Но иногда она все же перебегала от кровати Эда к моей и обратно. Он называл ее Понг, подразумевая игру «Атари», в которой четырехбитный мяч скачет между двумя ракетками.

– Бери ту, что у окна. – Я села на край другой кровати, расстегнула молнию на своем чемодане. – Посмотри, чтобы окно было закрыто.

Эд швырнул свою сумку на матрас. Мы молча принялись распаковывать вещи. За окном в наползающих сумерках колыхалась серо-белая снежная завеса.

Минуту спустя Эд закатал рукав и почесал руку.

– Знаешь… – начал он.

Я повернулась к нему.

Послышался шум воды из туалета, и в комнату, подскакивая, ворвалась Оливия.

– Когда мы поедем на лыжах?

Мы предполагали поужинать расфасованными сэндвичами с арахисовым маслом и джемом, запивая их подходящим соком из пакетов, хотя среди свитеров у меня была припрятана бутылка белого совиньона. К этому времени он был уже комнатной температуры, а Эд любил белое вино «по-настоящему сухим и по-настоящему холодным», о чем он всегда предупреждал официантов. Я позвонила администратору и попросила льда.

– В коридоре недалеко от вашего номера есть автомат, – сказала мне Мэри. – Постарайтесь сильно толкнуть крышку.

Я достала из-под телевизора ведерко для льда, вышла в коридор и в нескольких шагах от двери увидела автомат «Лума комфорт», громко гудящий в нише.

– От тебя шум, как от реактивного снаряда, – сказала я ему.

Я изо всех сил толкнула крышку, она отъехала назад, и автомат дохнул мне в лицо ледяным холодом, как это показывают в рекламе мятной жевательной резинки.

Совка не было. Обжигаясь, я выудила кубики льда руками и побросала в ведерко. Они прилипали к коже. Так, с «Лума комфорт» покончено.

С руками, опущенными в лед, меня и нашел Эд.

Он неожиданно появился рядом и прислонился к стене. Пару минут я притворялась, что не вижу его. Уставилась в контейнер, словно его содержимое меня завораживало, продолжала вытаскивать лед, желая, чтобы Эд ушел или чтобы обнял меня.

– Интересно?

Я повернулась к нему, не пытаясь изобразить удивление.

– Послушай, – сказал он, и я мысленно закончила фразу за него. Может быть, «давай передумаем». Или даже «я погорячился».

Вместо этого Эд откашлялся – последнее время, со дня вечеринки, он боролся с простудой. Я ждала.

Потом он заговорил:

– Я так не хочу.

Я сжала в кулаке кубики льда.

– Не хочешь – как? – У меня упало сердце. – Как? – повторила я.

– Вот так, – протянул он и широко взмахнул рукой. – Каникулы счастливой семьи, а потом, на следующий день после Рождества мы…

Стало трудно дышать, горели щеки.

– Что ты хочешь сделать? Сказать ей прямо сейчас?

Он ничего не ответил.

Я убрала руку с автомата, задвинула крышку. Она застряла на полпути. Я уперла ведерко со льдом себе в бедро, потянула за крышку. Эд схватился за нее и дернул.

Ведерко выскочило, загромыхало по ковру, кубики льда рассыпались по полу.

– Черт!

– Оставь, – сказал он. – Я ничего не хочу пить.

– А я хочу.

Я опустилась на колени, чтобы сгрести кубики обратно в ведерко. Эд наблюдал за мной.

– Что ты собираешься с этим делать? – спросил он.

– Оставить, и пусть растает?

– Да.

Я поднялась и поставила ведерко на автомат.

– Ты серьезно хочешь сделать это сейчас?

Он вздохнул:

– Не понимаю, почему мы…

– Потому что мы уже здесь. Мы уже… – Я указала на дверь нашего номера.

Он кивнул:

– Я думал об этом.

– Последнее время ты много думаешь…

– Я представил, – продолжил он, – что…

Эд замолчал, и я услышала за спиной щелчок. Рядом открылась дверь. Повернув голову, я увидела идущую к нам по коридору женщину средних лет. Она робко улыбнулась, отвела взгляд и, аккуратно перешагивая через рассыпанные кубики льда, направилась в сторону вестибюля.

– Я подумал, ты сразу же захочешь начать лечение. Именно это ты обычно говорила одному из своих пациентов.

– Не надо… не говори мне, что я говорила или чего не говорила.

Он молчал.

– Я не стала бы говорить такое ребенку.

– Ты говорила это родителям.

– Не говори мне, что я говорила.

Опять молчание.

– И, насколько она знает, лечить там нечего.

Он снова вздохнул, потер пятно на ведерке.

– Дело в том, Анна, – сказал он, и в его глазах отразилась тоска, а широкие брови страдальчески сошлись на переносице, – что я не могу больше этого выносить.

Я опустила глаза, уставившись на кубики льда на полу, которые уже начали подтаивать.

Ни один из нас не нарушил паузы. Ни один не пошевелился. Я не знала, что сказать.

Потом я услышала свой голос, мягкий и тихий:

– Не вини меня, если она расстроится.

Пауза. Потом прошелестел его голос:

– Все-таки я виню тебя. – Он шумно вдохнул, потом выдохнул. – Я считал тебя соседской девчонкой, – сказал он.

Я приготовилась к продолжению.

– А теперь глаза бы мои тебя не видели.

Я крепко зажмурилась, вдохнула холодный воздух, веющий ото льда. И мне вспомнился не день нашей свадьбы, не та ночь, когда родилась Оливия, а утро, когда мы собирали клюкву в Нью-Джерси: Оливия в резиновых сапожках, лоснящаяся от солнцезащитного крема, визжит и смеется; над головой высокие небеса, припекает сентябрьское солнце; вокруг обширное море красно-розовых ягод. У Эда полные пригоршни клюквы, его глаза блестят. Я сжимаю липкую ладошку нашей дочери. Помню, как мы едва не провалились в болото, сильно промочили ноги.

Я подняла взгляд, посмотрела в глаза Эда, в эти темно-карие глаза. «Совершенно обыкновенные», – уверял он меня на втором свидании, но мне они казались красивыми. И я считаю так до сих пор.

Он тоже взглянул на меня. Между нами тарахтел автомат с кубиками льда.

Потом мы пошли рассказать все Оливии.