Текст книги "Человек с предрассудками. Загадки дуэли А. С. Пушкина"

Возможно, готовясь к написанию пасквилей, Дантес рискованно использовал нечто, что позволило Пушкину, проведя частное расследование, утверждать точно: авторы пасквиля – Геккерны. Допустим (эта гипотеза требует дальнейшей проработки), в рисунке на печатке Дантес изобразил какой-то элемент своего герба или герба Геккерна, имя которого он принял. Не было ли на гербе Геккерна птицы? Птица, клевавшая букву «П», как будто бы, ради изощренного издевательства, могла прямо сойти с герба Геккерна на печатку-ребус. (Герб голландского посольства – золотой лев, сотрясавший мечом и стрелами на голубом фоне, – изображенный на дверях посольства[77]77
  Гроссман Л. Записки д’Аршиака. М., 1990. С. 75.


[Закрыть], здесь очевидно не подходит.) Пушкин в своих розысках мог пойти по трем линиям одновременно: отрабатывая масонский след; выясняя, не заказана ли печатка специально в мастерской; расследуя, не сходен ли герб Геккерна с изображением птицы на печатке. Не случайно Пушкин писал в письме к Бенкендорфу: «По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата» (ХVI, 191–192, 397–398).

Кстати, для розысков и нужно было время: двухнедельная отсрочка от дуэли, которую он дает Геккерну-старшему, требовалась Пушкину, во-первых, чтобы привести в порядок свои дела и, во-вторых, чтобы отыскать автора диплома. Поэтому, когда в письме П. А. Вяземского к великому князю Михаилу сказано, что Пушкин вместо недели, о которой просил у него Геккерн, дал ему две, «тронутый волнением и слезами отца»[78]78
  Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1977. С. 222–223.


[Закрыть], это звучит просто смехотворно. Как будто Пушкин мог поверить слезам, в то время как совсем недавно Геккерн по углам нашептывал его жене всякие мерзости, призывал изменить ему и отдаться Дантесу.

То, что Пушкин исследовал бумагу, на которой написаны пасквили, мы знаем. Он обратился к своему лицейскому товарищу М. Л. Яковлеву, который был типографом и хорошо разбирался в бумаге. Я. К. Грот со слов лицейского товарища Пушкина Ф. Ф. Матюшкина писал: «В ноябре 1836 г. Пушкин вместе с Матюшкиным был у М. Л. Яковлева в день его рождения (8 ноября. – А. Г.); еще тут был князь Эристов, воспитанник второго курса, и больше никого. Пушкин явился последним и был в большом волнении. После обеда они пили шампанское. Вдруг Пушкин вынимает из кармана полученное им анонимное письмо и говорит: «Посмотрите, какую мерзость я получил». Яковлев (директор типографии II-го Отделения собственной е. в. канцелярии) тотчас обратил внимание на бумагу этого письма и решил, что она иностранная и, по высокой пошлине, наложенной на такую бумагу, должна принадлежать какому-нибудь посольству. Пушкин понял всю важность этого указания, стал делать розыски и убедился, что это бумажка голландского посольства»[79]79
  Вересаев В. Пушкин в жизни. М., 1984. С. 492.


[Закрыть].

Бумага – это все-таки не доказательство. Такую бумагу имел И. С. Гагарин. Подозревали, что Долгоруков, который жил с ним вместе, мог взять бумагу у Гагарина и написать на ней пасквили. Сам Гагарин в своем оправдательном письме в газете «Биржевые ведомости» как раз пишет о бумаге, отвергая ее наличие как повод для обвинений: «…я действительно приметил, что письмо, показанное мне К. О. Р. (Карлом Осиповичем Россетом; см. об этом выше), было писано на бумаге, подобной той, которую я употреблял. Но это ровно ничего не значит: на этой бумаге не было никаких особенных знаков, ни герба, ни литер. Эту бумагу не нарочно для меня делали: я ее покупал, сколько могу припомнить, в английском магазине и, вероятно, половина Петербурга покупала тут бумагу»[80]80
  Последний год жизни Пушкина. М., 1988. С. 342.


[Закрыть].

Одним словом, то, как письма были обработаны и подготовлены, чувствуется продуманный и сознательный план. Может быть, конечно, в составлении текста или идеи текста участвовал и барон Геккерн-старший. Он был заинтересован, как мы уже говорили, в том, чтобы Пушкин увез жену в деревню и расчистил поле для деятельности: не мешал бы Геккерну любить Дантеса, не отвлекал бы его от строительства блестящей карьеры кавалергарда, любимца императрицы. Все же узкий круг людей должен был знать о существовании писем. Геккерн и Дантес, например, при свечах, за чаем составляли текст, а переписывал кто-то третий или/и четвертый (скажем, Идалия Полетика и лакей).

Выверенный и издевательский текст, специально сделанная на заказ печатка, на наш взгляд, полностью отводят гипотезу о многочисленных шутниках, друзьях Геккерна, будто бы собравшихся в голландском посольстве под шампанское, что ли, и затеявших писать дипломы, как запорожские казаки – турецкому султану на известной картине И. Е. Репина. Ни полумаразматические воспоминания князя А. В. Трубецкого («В то время несколько шалунов из молодежи – между прочими Урусов, Опочинин, Строганов, мой кузен – стали рассылать анонимные письма по мужьям-рогоносцам. В числе многих получил такое письмо и Пушкин»[81]81
  Вересаев В. Пушкин в жизни. М., 1984. С. 492.


[Закрыть]), ни позднейшая точка зрения С. Витале, которая соглашается с версией Трубецкого («Почему бы и нет? А потому, что когда речь заходит о смерти великого человека, гипотеза о простой шутке не убеждает – не удовлетворяет, не дает утешения. И самоценное зло – в том числе зло, которое таит в себе гнусная шутка, – сбивает с толку, пугает»[82]82
  Письма Жоржа Дантеса барону Геккерену 1835–1836 годов // Звезда. 1995. № 9. С. 197.


[Закрыть]), не могут считаться удовлетворительными и не выдерживают критики.

Хотя экспертиза 1974 года установила, что письма писала одна рука[83]83
  Аринштейн Л. М. Пушкин. Непричесанная биография. М., 1998. С. 189.


[Закрыть], это очень сомнительно, если вглядеться в эти письма. А Пушкин, разумеется, в них вглядывался, думаю, даже с лупой. Экземпляры, которые мы имеем, написаны явно рукой женщины и мужчины. Причем это не иностранцы, как утверждал Пушкин.

В письмах неимоверное количество ошибок во французских словах, которые легко допустить при переписывании (дипломов было семь!). Происходит какая-то неразбериха с прописными и строчными буквами: в одном экземпляре это прописная, в другом – строчная. Например, в дипломе, полученном Виельгорским, в слове grand пропущена буква «n», а в слове historiographe – первая буква «r». В пушкинском дипломе хоть ничего не пропущено, но слова «Sérénissime» (Светлейший) и «Chapitre» (Капитул) написаны с маленькой буквы, как и слово «Ordre» в словосочетании «Ordre des Cocus» (Орден Рогоносцев), тогда как в экземпляре Виельгорского эти же слова написаны с большой, прописной буквы.

В пушкинском экземпляре перпендикулярная палочка на букве «t» не проставлена в слове «C-te» (граф), а в экземпляре Виельгорского эта палочка позабыта в слове «et»(и).

В экземпляре Пушкина в конце текста («и историографом Ордена») поставлены три восклицательных знака. В экземпляре Виельгорского их нет, стоит точка.

В пушкинском экземпляре росчерк вокруг подписи J. Borch замкнутый, двойной, похожий на огурец. В экземпляре Виельгорского росчерк сделан зигзагообразными, сходящими на нет ступеньками. Так обычно подписываются женщины – не слишком умные. А росчерк мужской (в виде огурца) выдает человека недалекого, но амбициозного. По крайней мере, так считают графологи, занимающиеся исследованиями почерков. Почему бы и Пушкину не сделать подобные же наблюдения и выводы? Кроме того, жена дала ему письма Дантеса, и он мог сличать почерк Дантеса с пасквилями. Позднее он мог заполучить также и письма Геккерна-старшего. Однако вряд ли они писали анонимные письма сами. Наверняка у жены были записочки от Идалии.

Первую графологическую экспертизу провели А. С. Поляков и Б. В. Томашевский. Оба они полагали, что письма писал русский, а не иностранец. Вот результаты выводов Томашевского: «А. С. Поляков в своей книге (“О смерти Пушкина”. – А. Г.) склоняется к тому, что диплом этот писал русский, и выставляет в качестве мотивов ошибки в употреблении «e» во французском тексте и чисто разговорные формы, употребленные в адресах (Сергеичу, Михайле и т. п.). Позволю себе выдвинуть в защиту утверждения Полякова еще следующие соображения, основанные на анализе графических особенностей оригиналов «диплома». Документ этот написан «полукурсивом», т. е. буквы (не все) вырисованы в форме печатных. Заметим, что русский алфавит в курсиве совпадает в некоторых буквах с латинским. Но не всегда этим курсивным совпадениям соответствуют одинаковые печатные буквы. Остановимся на следующих:

Курсивное u – соответствует в русском печатном алфавите И, в латинском U.

Курсивное n – в русском – П, в латинском N.

Курсивное m – в русском (30-х годов) – Т, в латинском M.

Характерно, что эти три буквы упорно вырисовываются в дипломе в форме русских печатных эквивалентов курсиву, а не в форме латинских. Для иностранца такое начертание этих букв немыслимо. Особенно дико должна выглядеть русское «И» взамен французского «u».

Если мы обратим внимание на начертание «k» в фамилиях «Narychkine» и «Pouchkine», то и здесь мы узнаем руку русского: вместо французского «k» с высокой палочкой мы видим строчное русское «к». Точно так же буква «b» в слове «vénérable» написана по-русски с петелькой вместо французского «b» без верхней петли. Характерно, что все эти начертания встречаются в русском написании адреса (писанного тою же рукою, что и «диплом»), но здесь они не диссонируют с русской системой начертания.

Ясно, что графические навыки, обнаруживающиеся в начертании диплома, не могут принадлежать иностранцу. Все они обнаруживают русского автора. Возможно, что оригинал скопирован с иностранного образца. Но писала его несомненно русская рука»[84]84
  «…результаты наиболее квалифицированной экспертизы, осуществленной в 1974 г. сотрудниками ВНИИ судебных экспертиз. Ее основные выводы: оба диплома и адрес написаны одним и тем же лицом; текст писал не француз, поскольку во французском тексте имеются ошибки, немыслимые для носителя языка; писал текст не простолюдин (как одно время полагали), а человек образованный: высказано также предположение, что составитель и исполнитель диплома – один и тот же человек».


[Закрыть].

Все эти разыскания Пушкин наверняка потом провел, как он утверждает в письме Геккерну, в течение трех дней. А 4 ноября Пушкин посылает вызов Дантесу. Когда он это делает? Сразу после получения пасквилей? Или вечером? Это неизвестно. С. Абрамович и М. Яшин расходятся здесь в хронологии и хронометраже. Яшин полагает, будто Пушкин послал вызов сразу же. И в этот же день к Пушкину прибежал взволнованный Геккерн-старший, который вскрыл чужое письмо якобы по ошибке и явился на переговоры вместо сына, потому что его сын был на дежурстве в кавалергардском полку. Пушкин дал ему отсрочку на сутки, а сам отправился на поиски секунданта. Он выбрал К. О. Россета. По записи П. Н. Бартенева, тот отказывался, «говоря, что дело секундантов, вначале, стараться о примирении противника, а он этого не может сделать, потому что не терпит Дантеса, и будет рад, если Пушкин избавит от него петербургское общество; потом он недостаточно хорошо пишет по-французски, чтоб вести переписку, которая в этом случае должна быть ведена крайне осмотрительно; но быть секундантом на самом месте поединка, когда уже все будет условлено, Россет был готов. После этого разговора Пушкин повел его прямо к себе обедать. За столом подали Пушкину письмо. Прочитав его, он обратился к старшей своей свояченице, Екатерине Николаевне: «Поздравляю, вы невеста; Дантес просит вашей руки». Та бросила салфетку и побежала к себе. Наталья Николаевна за нею. «Каков!» – сказал Пушкин Россету про Дантеса»[85]85
  Томашевский Б. В. Мог ли иностранец написать анонимный пасквиль на Пушкина? (Опыт графического анализа) // Новые материалы о дуэли и смерти Пушкина. Пб., 1924. С. 131–133.


[Закрыть]. Н. М. Смирнов в своих воспоминаниях тоже пишет, что посланный вызов и обед, во время которого Пушкин получает письмо от Дантеса с предложением его свояченицы, случились в один день[86]86
  Вересаев В. Пушкин в жизни. М., 1984. С. 506.


[Закрыть].

С. Абрамович убеждена, что Пушкин посылает вызов вечером того же дня и оно попало в руки Геккерна в 9 утра следующего дня. По мнению Яшина, утром 5 ноября Геккерн получает вызов и тогда же бежит к Пушкину. Это логично, если учитывать время на доставку почты. Но если вдруг Пушкин послал письмо-вызов в нидерландское посольство с нарочным (от квартиры Пушкина до посольства минут 20 ходьбы), то Геккерн вполне мог получить письмо в тот же день. Тогда он бросается к Дантесу в казармы, и второпях они срочно составляют письмо-предложение, чтобы избежать дуэли (это крах их карьеры – как дипломатической, так и военной) и выиграть время (а там, глядишь, женитьба расстроится).

Абрамович доказывает, что предложение оттягивалось, в переговоры вступила Екатерина Загряжская, тетка сестер Гончаровых, и с трудом, благодаря хлопотам Жуковского, в тот момент удалось избежать дуэли и кончить все «худым миром». Не исключено, что Екатерина была беременна от Дантеса, и потому тетка, когда удалось организовать свадьбу и братья привезли благословение родителей, писала, что, мол, все концы в воду.

Какой сценарий действовал в действительности, неизвестно. Но гипотеза Яшина кажется мне более жизненной: в ней есть та здоровая толика неразберихи и нелогичности человеческих поступков, которыми и отличается настоящая жизнь. Геккерны перепугались и «наломали дров», чтобы потом, когда станет поздно, раскаиваться и злиться.

Однако точно установлено одно (и это также дает дополнительный аргумент в пользу авторства Геккернов): Дантес, находясь на дежурстве, сильно нервничал. С. Абрамович замечает: «4 ноября во время инспекторского смотра Кавалергардского полка он (Дантес. – А. Г.) так нерадиво исполнял свои обязанности командира взвода, что это было отмечено в приказе генерал-майора Гринвальда. По приказу полкового командира поручик Георг Геккерн был наряжен на пять дежурств вне очереди. Дантес не раз получал взыскания на службе, но обращает на себя внимание тот факт, что в этот ответственный для полка день из всех кавалергардских офицеров такое строгое взыскание получил он один»[87]87
  Там же.


[Закрыть].

Одним словом, Пушкин имел все основания полагать авторами диплома отца и сына Геккернов.

Загадка № 2
Что случилось 4 ноября и 17 октября 1836 года?

Что происходило в квартире Пушкиных утром, когда Пушкин получил анонимный пасквиль? Все исследователи дуэльной истории (М. Яшин, С. Абрамович) сходятся в одном: будто бы первым делом Пушкин, едва лишь прочитал письмо, вызвал жену для объяснений[88]88
  Абрамович С. Предыстория последней дуэли Пушкина. СПб., 1994. С. 80.


[Закрыть]. В результате этого объяснения Пушкин послал Дантесу вызов на дуэль (вежливый и корректный картель):

 
То был приятный, благородный,
Короткий вызов, иль картель.
«Евгений Онегин», глава 6, IХ.
 

Откуда появилась идея, что Пушкин объяснялся с женой? Идея эта взята из письма П. А. Вяземского к великому князю Михаилу Павловичу от 14 февраля 1837 года. Вяземский пишет, каким образом он получил пасквиль и дальше об объяснении супругов: «4 ноября прошлого года моя жена вошла ко мне в кабинет с запечатанной запискою, адресованной Пушкину, которую она только что получила в двойном конверте по городской почте. Она заподозрила в ту же минуту, что здесь крылось что-нибудь оскорбительное для Пушкина. Разделяя ее подозрения и воспользовавшись правом дружбы, которая связывала меня с ним, я решился распечатать конверт и нашел в нем диплом, здесь прилагаемый. Первым моим движением было бросить бумагу в огонь, и мы с женой дали друг другу слово сохранить все это в тайне. Вскоре мы узнали, что тайна эта далеко не была тайной для многих лиц, получивших подобные письма, и даже Пушкин не только сам получил такое же, но и два других подобных, переданных ему его друзьями, не знавшими их содержания и поставленными в такое же положение, как и мы. Эти письма привели к объяснениям супругов Пушкиных между собой и заставили невинную, в сущности, жену признаться в легкомыслии и ветрености, которые побуждали ее относиться снисходительно к навязчивым ухаживаниям молодого Геккерена; она раскрыла мужу все поведение молодого и старого Геккеренов по отношению к ней; последний старался склонить ее изменить своему долгу и толкнуть ее в пропасть. Пушкин был тронут ее доверием, раскаянием и встревожен опасностью, которая ей угрожала, но, обладая горячим и страстным характером, не мог отнестись хладнокровно к положению, в которое он с женой был поставлен; мучимый ревностью, оскорбленный в самых нежных, сокровенных своих чувствах, в любви к своей жене, видя, что честь его задета чьей-то неизвестной рукой, он послал вызов молодому Геккерену, как единственному виновнику в его глазах, в двойной обиде, нанесенной ему в самое сердце. Необходимо при этом заметить, что как только были получены эти анонимные письма, он заподозрил в их сочинении старого Геккерена и умер с этой уверенностью. Мы так никогда и не узнали, на чем было основано это предположение, и до самой смерти Пушкина считали его недопустимым. Только неожиданный случай дал ему впоследствии некоторую долю вероятности. Но так как на этот счет не существует никаких юридических доказательств, ни даже положительных оснований, то это предположение надо отдать на суд Божий, а не людской»[89]89
  Там же. С. 10.


[Закрыть].

На первый взгляд, письмо Вяземского звучит очень убедительно. Кроме того, он близкий друг Пушкина и, надо полагать, человек, пользовавшийся доверием поэта. Письмо он писал по свежим следам: только шестнадцать дней назад умер Пушкин. Все это говорит в пользу мнения Вяземского.

Но здесь возникает сразу же много вопросов. Во-первых, что-то невнятное звучит в его рассказе о получении анонимного пасквиля. «Первым моим движением было бросить бумагу в огонь…» Когда говорят в таком духе, то бумагу в огонь не бросают: все это остается на уровне благого намерения. Хотел бросить, но бросил ли?

Слово хранить тайну супруги Вяземские, скорее всего, друг другу действительно дали. Но, как оговаривается Вяземский, другие уже эту тайну знали и хранить ее не собирались, следовательно, никакого смысла в клятве нет. Интересно, что это письмо Вяземского к великому князю Михаилу написано не одной рукой Вяземского, часть письма написана его женой, Верой Федоровной[90]90
  Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1977. С. 222–223.


[Закрыть]. В чем причина такого двойного письма? Вяземский не выдержал объема и поленился дописывать? Возможно. Но гораздо вероятнее то, что В. Ф. Вяземская обладала информацией большей, чем сам Вяземский, ибо Пушкин доверял ей значительно больше, чем ее мужу.

Насколько Пушкин доверял самому Вяземскому? Вот слова близкого друга Пушкина П. В. Нащокина, записанные П. И. Бартеневым: «Пушкин не любил Вяземского, хотя не выражал того явно; он видел в нем человека безнравственного, ему досадно было, что тот волочился за его женою, впрочем, волочился просто из привычки светского человека отдавать долг красавице. Напротив, Вяземскую Пушкин любил»[91]91
  Последний год жизни Пушкина. М., 1988. С. 342.


[Закрыть]. У нас нет оснований не доверять Нащокину, тем более что после смерти Пушкина Вяземский волочился за Натальей Николаевной весьма нешуточно.

И. Ободовская и М. Дементьев приводят образчики писем Вяземского к Наталье Николаевне 1840–1842 годов: «Прошу верить тому, чему вы не верите, то есть тому, что я вам душевно предан» (1840). «Целую след ножки вашей на шелковой мураве, когда вы идете считать гусей своих» (1841). «Вы мое солнце, мой воздух, моя музыка, моя поэзия». «Спешу, нет времени, а потому могу сказать только два слова, нет три: я вас обожаю! нет четыре: я вас обожаю по-прежнему!» (1842) «Любовь и преданность мои к вам неизменны и никогда во мне не угаснут, потому что они не зависят ни от обстоятельств, ни от вас» (1841)[92]92
  Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985. Т. 2. С. 185.


[Закрыть].

В письме от 26 июня 1843 года Вяземский с негодованием и возмущением упрекает Пушкину в холодности к его страсти: «…вы виноваты в эгоизме, доходящем до безразличия и жестокости. Разрешите вас спросить: пожертвовали ли вы хоть когда-нибудь для меня малейшей своей прихотью, малейшим каким-нибудь желанием? (…) Отвечаю за вас: никогда! тысячу раз никогда!»[93]93
  Ободовская И., Дементьев М. Наталья Николаевна Пушкина. М., 1985. С. 277.


[Закрыть] Это пишет друг Пушкина его вдове, матери четырех детей, едва сводившей концы с концами, задыхавшейся от бедности! Да и с какой стати Н. Н. Пушкина должна была жертвовать чем-нибудь для Вяземского? Только влюбленные могут требовать подобных несбыточных вещей от предмета своей любви, не заботясь, влюблен ли предмет.

Очень сомнительно, что страшно ревнивый Пушкин, видя ухаживания Вяземского за женой и жалуясь Нащокину на Вяземского, будет столь откровенен с неприятным ему человеком.

Да и идеологически Пушкин и Вяземский разошлись: пробным камнем стал «польский» вопрос и их спор о Польше. Вяземский был убежден, что победа России в 1831 году над восставшими и требовавшими независимости поляками – позор для России. Пушкин, умом понимая справедливость требования поляками свободы, считал их отделение от России гибельным, поскольку поляки претендовали на часть литовских, украинских и белорусских земель вплоть до Днепра и даже на Киев[94]94
  Там же. С. 279.


[Закрыть]. Споры с Вяземским у Пушкина, надо думать, были жестокие.

В августе 1831 года А. С. Пушкин пишет стихотворение «Клеветникам России», которое читает императору, императрице и наследнику, благосклонно воспринявшим его смысл и пафос. Позднее министр просвещения С. С. Уваров переводит его на французский язык. Стихотворение написано в связи с антирусскими выступлениями в иностранной прессе и во французском парламенте по поводу подавления Россией польского восстания. Пушкин опасался иностранного вмешательства во внутренние дела России и серьезных международных осложнений («Того и гляди, навяжется на нас Европа», – писал Пушкин П. А. Вяземскому.) Позиция Пушкина вызвала резкое осуждение Вяземского, вплоть до их взаимного отчуждения и отказа Вяземского сотрудничать с Пушкиным в издаваемом им журнале. Вяземский писал: «Пушкин в стихах своих “Клеветникам России” кажет им шиш из кармана… За что возрождающейся Европе любить нас?.. Смешно, когда Пушкин хвастается, что “мы не сожжем Варшавы их”. И вестимо, потому что после нам пришлось же бы застроить ее»[95]95
  См. подробнее: Раевский Н. Избранное. Минск, 1977. С. 235–236.


[Закрыть].

Пушкин участвует в благодарственном молебне во дворцовой церкви вместе с Николаем I, поблагодарившим поэта за стихотворение «Бородинская годовщина», написанным в связи со взятием Варшавы войсками И. Ф. Паскевича 16 (4) сентября, что совпало с годовщиной Бородинского сражения. Весть о событии привез внук А. В. Суворова, что Пушкин тоже посчитал символичным. Николай I отметил, что стихи Пушкина превосходны. Вяземский в письме к Пушкину 23 (11) сентября язвительно соотносит его поступок с приношением «шинельного» поэта (самодеятельного стихотворца, в надежде на мзду подносящего важным лицам свои хвалебныe сочинения) его высокопревосходительству И. И. Дмитриеву в день ангела. В другом письме Вяземский предостерегает Пушкина от сближения с царским двором: «Как ни будь поверхностно и малозначительно обхождение супруга с девками, но брачный союз все от того терпит, и, рано или поздно, распутство дома отзовется. Брачный союз наш – с народом. Царская ласка – курва соблазнительная, которая вводит в грех и от обязанности законно отвлекает. Говорю тебе искренно и от души»[96]96
  Вересаев В. Спутники Пушкина. М., 1993. Т. 2. С. 274.


[Закрыть].

По большому счету Вяземскому было совершенно не до Пушкина в те самые дни, когда разворачивалась преддуэльная история и когда Жуковский делал титанические усилия, чтобы предотвратить дуэль, а семья Пушкиных находилась в постоянной тревоге. Сорокачетырехлетний Вяземский, отец пятерых детей, двое из которых умерли, как мотылек, перелетает с бала на бал. Зимние балы и праздники идут сплошной, непрекращающейся чередой, и Вяземский стремится не упустить ни один; как говорил гоголевский Хлестаков, он «срывает цветы удовольствия».

Чем он живет в предгрозовое для Пушкина время, хорошо видно из его письма-дневничка. Вяземский на сей раз увлечен красавицей графиней Эмилией Карловной Мусиной-Пушкиной. Он называет ее Незабудкой (в ХIХ веке было модно любовные отношения выражать языком «цветочного флирта»[97]97
  Там же. С. 274–275.


[Закрыть]) и, кроме нескольких обычных писем, составляет для нее куртуазный дневничок, чтобы развлечь ее в дороге, поскольку она выехала с пятилетним сыном из Петербурга в Москву, а потом и в Москве, вдали от дома, мысленно вернуть красавицу Эмилию в петербургские салоны изысканного светского общества.

Этот своеобразный документ эпохи летописно воспроизводит атмосферу светской петербургской жизни и особенности времяпрепровождения князя Вяземского. С. Ласкин в книге «Вокруг дуэли» обильно цитирует Вяземского: вот 19 января 1837 года он на вечере у графини Мари – М. А. Мусиной-Пушкиной, урожденной княжны Урусовой, – пожирает мороженое, не менее шести порций, и у него «здесь один соперник по этой части, граф Литта», известный пожиратель мороженого, великан с трубным басом, старший обер-камергер двора, придворный начальник камер-юнкера Пушкина, которому Литта нередко «мыл голову», по выражению Пушкина, за пренебрежение светскими обязанностями. Вяземский, разумеется, вспоминает мороженое, которым угощала его незабвенная Незабудка, графиня Эмилия, это мороженое «не тает в моих воспоминаниях и превратило сердце мое в ледник». В тот же день он отправляется на бал у Салтыковых: там мороженое скверное и общество не столь изысканное. 20 января – бал у госпожи Синявиной, жены обер-камергера Нарышкина: «Элегантность, изящество, изысканность, великолепная мебель, торжество хорошего вкуса, щегольство, аромат кокетства, электризующего, кружащего, раздражающего чувства, все сливки общества, весь цвет его (но не было Незабудки, отчего букет был не полон и недостаточно ароматен)… взрыв сладострастных чувств…” 21 января – большой бал у госпожи Фикельмон, жены австрийского посланника и дочери Е. М. Хитрово, приятельницы Пушкина: «Блестящее, оживленное общество, более четырех сот гостей. Глаза разбегались в толпе…» Но Вяземский якобы грустит, получив письмо от А. И. Тургенева, что графиня Эмилия еще не прибыла в Москву, хотя по всем расчетам ей уже давно пора это сделать: «не заболела ли дорогой, не случилось ли какой беды?». 22 января – бал у Сухозанетов. Вяземский явился туда, предварительно съездив с визитом к графине Мари и потом захватив ее на этот бал, но между ними, разумеется, незримо присутствует графиня Эмилия. Наконец, дневничок Незабудки завершается торжеством: Вяземский получает долгожданное письмо от Эмилии Мусиной-Пушкиной, он счастлив: «Чувства же мои невозможно выразить словами. Это не фраза, это правда, которую исторгает мое сердце, исполненное преданности и симпатии к Вам, сердце, которое так Вами дорожит и не может себе простить, что не знало или, вернее, не распознало Вас раньше (…)

Рекомендую Вам подателя сего письма господина Куси, майора на службе сардинского короля. Он должен отвезти Вам Ваше боа, которое княгиня Шаховская собиралась послать мне, но боюсь, уже не успеет этого сделать»[98]98
  Ласкин С. Вокруг дуэли. СПб., 1990. С. 142.


[Закрыть].

Вяземский, по словам графини Фикельмон, считал себя неотразимым мужчиной и очень удивлялся, когда не находил взаимности у светских красавиц, за которыми он волочился[99]99
  Там же. С. 144–146.


[Закрыть].

В письме к Долли Фикельмон Вяземский не без самоиронии характеризует себя как дамского угодника, создавая куртуазную метафору «сердца – дороги и дома»: «Мое сердце не похоже на те узкие тропинки, где есть место только для одной. Это широкое, прекрасное шоссе, по которому несколько особ могут идти бок о бок, не толкая друг друга. Раз только дорожная пошлина заплачена, ты уверен в том, что рано или поздно можно будет туда вернуться. Вы видите, что это почти похоже на сердца, подобные многоэтажным дворцам; но что в них неприятно, это то, что иногда, в тот момент, когда всего менее этого ожидаете, вас отсылают сверху вниз, чтобы очистить место для новых жильцов. Вы согласитесь с тем, что в моем случае больше равенства. Договоримся, однако, – у моего сердца, как оно ни похоже на шоссе, есть узкий тротуар, нечто вроде священной дороги, которая предназначена только для избранных, в то время как невежественная чернь идет и толпится на большой дороге»[100]100
  Ободовская И., Дементьев М. Наталья Николаевна Пушкина. М., 1985. С. 280.


[Закрыть].

Когда у человека такое вместительное сердце, ему обычно некогда помогать ближнему и заниматься таким неблагодарным делом, как внимательность и сочувствие: Вяземскому не до Пушкина. Он полностью фиксирован на себе, своих чувствах, увлечениях, остроумных сентенциях, которые он нередко заранее заготавливает впрок, чтобы блеснуть в обществе, о чем даже однажды признается в своем дневнике.

Вечером, за два дня до дуэли, Пушкин рассказал В. Ф. Вяземской, что написал письмо барону Геккерну-старшему: это означало неминуемый поединок с Дантесом. «Вот как он весел: не знает, что его ожидает дома», – насмешливо обронил Пушкин, показывая на Дантеса[101]101
  Раевский Н. Избранное. Минск, 1977. С. 154.


[Закрыть]. Вяземская, всеми силами желая предотвратить дуэль, ждала мужа. Он был на балу у Мятлевых и возвратился в два часа ночи. Действовать было уже поздно, хотя оставался еще полный день и начало следующего[102]102
  Абрамович С. Предыстория последней дуэли Пушкина. СПб., 1994. С. 203.


[Закрыть]. Да и верил ли Вяземский в то, что все обернется настолько трагически? Хотел ли он на самом деле действовать? Его забавляют трагические страсти обитателей дома Пушкина, это лишь очередной повод к светскому остроумию, чуть-чуть злорадному. Племянница Вяземского Софья Николаевна Карамзина (старшая дочь писателя от первого брака; в то время как его женой была родная сестра Вяземского, рожденная вне брака Екатерина Андреевна Карамзина, урожденная Колыванова) с удовольствием всего лишь за три дня до кровавой развязки описывает отношения любовного «пятиугольника»: Дантеса – Екатерины Геккерн, урожденной Гончаровой, Натальи Николаевны Пушкиной – самого Пушкина и в дополнение средней из сестер Александрины Гончаровой. Ее восхищает запашок скандала и инцеста: «Пушкин скрежещет зубами и принимает свое выражение тигра. Натали опускает глаза и краснеет под долгим и страстным взглядом своего зятя, – это начинает становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу – по чувству. В общем, все это очень странно, и дядюшка Вяземский утверждает, что он закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных»[103]103
  Там же.


[Закрыть]. Справедливо А. А. Ахматова назвала круг Вяземских – Карамзиных «веселой бандой» («bande joyeuse»)[104]104
  Пушкин в письмах Карамзиных 1836–1837 годов. М.; Л., 1960. С. 165.


[Закрыть].

Понятно, почему после смерти Пушкина Вяземский вдруг прозрел, начал писать негодующие письма великому князю, графине Эмилии Мусиной-Пушкиной, составлять перечень документов, реабилитирующих светлое имя Пушкина. Наконец, даже во время отпевания поэта он выразил свое отчаяние запоздало бурно и, пожалуй, чересчур демонстративно: когда вся обширная площадь перед церковью, по словам П. Бартенева, представляла собой сплошной ковер из человеческих голов и когда тело Пушкина выносили из церкви, шествие на минуту запнулось: на пути процессии лежал, громко рыдая, большого роста князь Вяземский. Его попросили встать и посторониться[105]105
  Ахматова А. О Пушкине. Статьи и заметки. Л., 1977. С. 126.


[Закрыть].

Итак, Пушкин, вероятней всего, не мог ничего рассказать Вяземскому о его объяснении с женой 4 ноября 1836 года, в день получения анонимного пасквиля. Не могла и Наталья Николаевна, поскольку и тогда, когда жив был Пушкин, она не могла не чувствовать отношение к ней Вяземского и его «задние» мысли. Возможно, что-то дошло до Жуковского, когда он хлопотал о предотвращении дуэли Пушкина в ноябре. Наталья Николаевна наверняка беседовала с ним откровенно. Но опять-таки до какой степени доходила эта откровенность? Не верится, что она могла описать Жуковскому сцену объяснения супругов и интимные тайны двух предать гласности, потому что она прекрасно понимала, что в узком кружке Жуковского – Вяземских – Карамзиных все молниеносно распространяется и движется по кругу, возвращаясь в извращенном виде к источнику, который простодушно обнародовал тайну. Быть может, конечно, сам Пушкин не сдержался и что-то рассказал Вяземской, но очень и очень сомнительно, чтобы он назвал день и час объяснения.